Амори

VII

На следующий день Мадлен проснулась вместе с солнцем и птицами, с солнцем и птицами Парижа, то есть в 9 часов утра.

Она позвонила своей горничной и попросила открыть окна. Густой жасмин, покрытый цветами, рос у стены, и она часто втягивала его длинные ветки в комнату, где они благоухали. Как все нервные люди, Мадлен обожала запахи, которые ей, однако, причиняли зло. Мадлен попросила свой жасмин.

Что касается Антуанетты, она была уже в саду, где прогуливалась в простом кисейном пеньюаре. Ее прекрасное здоровье позволяло ей свободно делать то, что запрещали Мадлен.

Мадлен в своей кровати, хорошо укрытая и защищенная от холода, была вынуждена просить, чтобы к ней подносили цветы. Антуанетта, живая и хорошо себя чувствующая, бегала к цветам, как полевая птица, не боясь ни утреннего ветерка, ни ночной росы. Это было единственное преимущество сестры, которому завидовала Мадлен, более богатая и красивая, чем Антуанетта.

На этот раз Антуанетта, вместо того, чтобы порхать от цветка к цветку, как бабочка или пчела, ходила по аллеям, мечтательная и почти печальная. Мадлен, приподнявшись в кровати, некоторое время следила за ней глазами, с выражением легкого беспокойства, но потом, когда Антуанетта подошла к дому и скрылась в нем, Мадлен упала в кровать со вздохом.

— Что с тобой, моя дорогая Мадлен? — спросил господин д'Авриньи, который, зная, что его дочь проснулась, тихонько приподнял портьеру и присутствовал при этой легкой борьбе, происходящей в душе его дочери, борьбе зависти с ее доброй натурой.

— Я считаю, что Антуанетта очень счастливая, отец, — сказала Мадлен, — она очень счастливая: действительно, она свободна, в то время как я — вечная рабыня! Солнце в полдень слишком жаркое! Утренний и вечерний воздух — слишком холодные! Зачем мне ноги, которые не хотят бегать. Я, как бедный цветок в оранжерее, вынуждена жить в искусственной атмосфере. Разве я больна, отец?

— Нет, моя дорогая Мадлен, но ты такая слабая и хрупкая, ты сказала, как цветок в оранжерее, но цветы в оранжерее самые дорогие и драгоценные, что им еще нужно? Посмотри, разве они не имеют все то, что есть у полевых цветов? Или они не видят неба, солнца? Да, только через стекло, я знаю, но это стекло защищает их от ветра и дождя, ломающих другие цветы.

— Ах, отец, есть правда в ваших словах, однако я предпочла бы быть садовой фиалкой или полевой ромашкой, как Антуанетта, чем этим драгоценным, но слабым растением, о котором вы говорите. Видите, как ее волосы развеваются на воздухе? И как это воздух освежает ее лоб, в то время как мой — потрогайте, отец, горит.

И Мадлен схватила руку отца и поднесла ее к своему лбу.

— Ну, мое дорогое дитя, — сказал господин д'Авриньи, — именно потому, что у тебя горячий лоб, я боюсь этого холодного воздуха. Сделай так, чтобы мечты твоего сердца не сжигали твой лоб, и я позволю тебе бегать, как и Антуанетте, с развевающимися волосами; если ты, дорогая Мадлен, хочешь выйти из оранжереи и жить в саду, я увезу тебя в Ниццу, в Неаполь, и там тебе, свободной, в раю с золотыми яблоками, я позволю делать все, что ты пожелаешь.

— И… — сказала Мадлен, глядя на отца, — и он поедет с нами?

— Да, конечно, потому что тебе нужно его присутствие.

— И вы не будете его ругать, как вчера, злой отец?

— Нет, ты видишь, как я раскаиваюсь, поэтому я написал ему, чтобы он пришел.

— И хорошо сделали, ведь если ему помешают меня любить, он полюбит Антуанетту, а если он полюбит Антуанетту то я умру от печали.

— Не говори о смерти, Мадлен, — сказал господин д'Авриньи, сжимая руку дочери, — когда ты говоришь мне, что умрешь, улыбаясь так — хотя я хорошо знаю, что это шутка, — ты напоминаешь ребенка, который играет с острым и отравленным оружием.

— Но я не хочу умереть, дорогой отец, клянусь вам… я слишком счастлива для этого. И вы ведь лучший доктор в Париже и не позволите умереть вашей дочери.

Господин д'Авриньи вздохнул.

— Увы! — сказал он, — если бы я был так силен, как ты думаешь, мое дитя, то тогда еще была бы жива твоя мать. Но что ты делаешь, теряя время в кровати: скоро десять часов, и разве ты не знаешь, что в одиннадцать придет Амори?

— О, да, отец, я знаю, я позову Антуанетту и, благодаря ей, я скоро буду готова. Ведь вы всегда называете меня вашей большой лентяйкой.

— Да.

— Да, потому что в кровати, видите ли, я чувствую себя совсем хорошо. Вне кровати я испытываю или усталость, или боль.

— Ты страдала эти дни, ты страдала и ничего не говорила?

— Нет, отец, впрочем, вы хорошо знаете, что то, что я испытываю, — это не страдания, это недомогание, неясное и лихорадочное, и только иногда, но не теперь… Сейчас вы рядом со мной, и я увижу Амори… О, я счастлива, я очень хорошо себя чувствую.

— А вот и он, Амори!

— Где?

— В саду, с Антуанеттой. Он, должно быть, перепутал время; — сказал господин д'Авриньи, улыбаясь, — я ему написал, чтобы он пришел в одиннадцать часов, а он прочитал — в десять.

— В саду, с Антуанеттой! — воскликнула Мадлен, поднимаясь. — Да, действительно, отец, позовите Антуанетту, сейчас же, прошу вас, я хочу одеться, и она мне нужна.

Господин д'Авриньи подошел к окну и позвал девушку Амори, пришедший до назначенного часа, скрылся за деревьями, надеясь, что его не увидели.

Вошла Антуанетта, и господин д'Авриньи ушел, оставив девушек одних. Через полчаса Антуанетта осталась в спальне, а месье д'Авриньи и Мадлен ожидали Амори в той же комнате, где накануне произошла печальная сцена.

Вскоре объявили о приходе графа де Леонвиля, и Амори появился.

Господин д'Авриньи подошел к нему, улыбаясь; Амори робко протянул ему руку, и господин д'Авриньи, держа эту руку в своей, подвел его к дочери, которая смотрела на все это с удивлением.

— Мадлен, — сказал он, — я представляю тебе Амори де Леонвиля, твоего будущего мужа. Амори, — продолжал он, — вот Мадлен д'Авриньи, ваша будущая жена.

Мадлен радостно вскрикнула, Амори бросился на колени перед отцом и дочерью, но вдруг он встал, увидев, что Мадлен покачнулась. Господин д'Авриньи успел придвинуть кресло. Мадлен села в него, улыбаясь, готовая почувствовать себя плохо, ибо любое потрясение могло сломить это хрупкое создание, и радость для нее была так же опасна, как и страдание.

Мадлен, открыв глаза, увидела возлюбленного у своих ног и почувствовала, что отец прижимает ее к сердцу.

Амори целовал ее руки, а господин д'Авриньи называл ее самыми ласковыми именами. Первый ее поцелуй предназначался отцу, а первый взгляд — возлюбленному. Однако оба они ревновали ее друг к другу.

— Вы мой пленник на весь день, мой дорогой воспитанник, — сказал господин д'Авриньи, — и мы втроем будем составлять планы и романы, если вы допустите вашего грубого отца в свое общество.

— Итак, мой дорогой отец, — сказал Амори, — я могу вас теперь так называть? Итак, ваша холодность в предшествующие дни объясняется — я это предвидел — тем, что вы не доверяли мне и моему чувству к Мадлен?

— Да, да, мой дорогой воспитанник, — сказал господин д'Авриньи, улыбаясь, — да, да, все кончено. Я прощаю вашу скрытность при условии, что и вы простите мое плохое настроение. Таким образом, я — бесчувственный тиран, и ты — неблагодарный бунтовщик, — мы оба будем мечтать только о любви.

После всего случившегося оставалось назначить день свадьбы.

Амори очень спешил, и любой назначенный срок казался ему слишком поздним, но, однако, уверенность в счастье заставила его согласиться с доводами господина д'Авриньи.

Впрочем, господин д'Авриньи держался хорошо.

— Высший свет, — говорил он рассудительно, — не может быть застигнут врасплох, особенно в подобных обстоятельствах; но он имеет привычку мстить за доставленное удивление клеветой. Нужно время, чтобы представить Амори как зятя.

Амори согласился с этим обстоятельством и только попросил, чтобы по крайней мере это представление высшему свету произошло как можно раньше.

Представление было назначено через неделю, а свадьба — через два месяца.

Все это происходило в присутствии Мадлен, она не произнесла ни слова, но она также не пропустила ни одного слова из того, что говорилось: наполовину покрасневшая, наполовину взволнованная, девушка была восхитительна и счастлива в своем простодушии.

Счастье шло ей, она смотрела то на возлюбленного, то на отца, а потом снова на возлюбленного; обоим она дарила свое обаяние и очаровательное кокетство.

Когда все было решено, господин д'Авриньи встал, сделал знак своему зятю следовать за ним.

— Предупреждай, когда ты больна, испорченное дитя — сказал он Мадлен, — и ты будешь иметь дело со мной.

— О, ты меня вылечил сегодня, дорогой отец, — сказала девушка, — и теперь я буду хорошо себя чувствовать всегда. Но куда вы уводите Амори?

— О, я этим недоволен, но это вынужденное отсутствие. После поэзии любви наступает проза женитьбы, но будь спокойна, дорогое дитя, мы тебя покидаем, чтобы заняться твоим счастьем.

— Идите, — сказала Мадлен, поняв, в чем дело.

— Будь спокойна, Мадлен, я быстро, — тихо сказал Амори и, воспользовавшись тем, что господин д'Арвиньи подошел к двери, поцеловал ее пушистые волосы.

На самом деле нужно было обсудить условия контракта, состояние Амори хорошо известно господину д'Авриньи, потому что под его руководством оно удвоилось, но Амори понятия не имел о состоянии своего тестя: оно было почти таким же, как его.

Господин д'Авриньи давал своей дочери миллион приданого.

И размышляя об этом состоянии, о котором он догадывался, Амори решил, что понял сейчас причину молчаливого протеста отца Мадлен против его любви. Может быть, тот надеялся найти для Мадлен человека, если не более богатого, то по крайней мере с более высоким положением в обществе, положением, уже имеющимся, вместо положения, которого нужно добиться.

Поскольку это было единственное разумное объяснение, Амори остановился на нем.

Впрочем, он выбросил из головы все эти понятные нам мысли: люди, чье будущее закрыто, возвращаются в прошлое, другие же, для которых будущее открыто, бросаются вперед.

Все эти детали обсуждались не более получаса, после чего господин д'Авриньи, видя нетерпение Амори, пожалел его и позволил вернуться к Мадлен.