Ангел в эфире

Глава 8 ВИСКИ В КУВШИНЕ[33]

Я в трауре. Не в том смысле, что у меня депрессия, – хотя, поймите правильно, от безраздельного счастья я не млею и до внутреннего покоя мне тоже далековато. Просто меня одолела безумная, неутолимая жажда, нездоровая озабоченность, какой страдают, скажем, коллекционеры наперстков; эта мука сродни поиску какого-нибудь редкого экземпляра. У меня новая болезнь: я помешалась на телефонах и других средствах коммуникации – даже на устаревших, наподобие писем. Как по-вашему, я в своем уме?

За последние две недели у меня развился тяжелый случай невроза в связи с электронной почтой. С утра я сорок минут мучила сервер. В первый раз получила тридцать две рекламы, включая приглашения заглянуть на порносайт («девочки, хомячки, наращивание пениса») и «с нашим займом вы забудете о долгах», и быстренько отключилась. Повторяла эту процедуру, пока не надоело, – и все ради того, чтобы быть на связи, если Коннору вздумается скинуть мне сообщение. Вам случалось подолгу держать возле уха трубку, в которой слышны одни длинные гудки, ощущая, что на другом конце провода вот-вот подойдут к телефону? У меня, например, подобные симптомы начали вызывать серьезное беспокойство. Я ведь даже трубку не опускаю до последнего – так и наклоняюсь вместе с ней, прильнув ухом к теплой пластмассе и вслушиваясь в тишину между гудками. То же самое и с Интернетом: открывала свой электронный почтовый ящик пять раз, пока компу не надоело и он не выкинул надпись «Недопустимая операция», наотрез отказавшись выводить в сеть подобных зануд. Того и гляди затянет в замкнутый круг – пропадешь: окажешься на каком-нибудь чате и будешь изливать душу заядлым компьютерщикам и одиноким старым извращенцам.

Одно другого не легче – теперь молчание телефона я объясняю тем, что из-за перегрузки повреждена линия. Звоню на телефонную станцию, где меня спешат вежливо заверить (дважды), будто все функционирует исправно. Только мне этого мало – надо привлечь Мег и Кери, чтобы они попробовали мне перезвонить, – лишь тогда я поверю, что аппарат действительно в порядке. Затем повторяю ту же процедуру с мобильным телефоном, дополнительно изъяв из него батарейки и тщательно прочистив контакты, – до чего только не дойдешь, лишь бы перестраховаться от помех на линии. После третьего звонка Мег убежденно говорит, что слышимость прекрасная и ей пора бежать на работу.

С Кери же разговор короткий: «Хватит вести себя как озабоченная неудачница. И перестань беспокоить людей в такую рань»; на заднем плане препротивно хлюпает номер четвертый.

Очаровательно! Уже нельзя позвонить подругам и попросить о пустяковом одолжении в какие-то – смотрю на часы – восемь утра. Уже суббота?.. Намек понят.

Конечно, ясно, что пора бы прекратить это абсурдное поведение – я словно подросток в пору полового созревания, да что поделать – ваша покорная слуга на взводе. На часах всего-то четверть девятого, а я уже испробовала все возможные способы времяпрепровождения в ожидании телефонного звонка. Обзвонила друзей, выпила четыре чашки кофе (немудрено, что меня трясет – с таким-то уровнем кофеина в крови), послушала все песни, с которыми я предпочитаю коротать минуты томительного ожидания. Не желая признавать поражения, звоню Коннору в отель. В очередной раз.

– Мне очень жаль, мэ-эм, но в номере по-прежнему не отвечают. Хотите оставить еще одно сообщение?

Эта пышногрудая калифорнийская шоколадка даже не пытается скрыть издевки. Корова, еще изображает снисхождение, вот нахалка. Да какое она вообще имеет право меня допрашивать? Подумаешь, разве нельзя позвонить несколько раз с утра? Что, если мне надо передать постояльцу номера «224В» информацию чрезвычайной важности? А если я сотрудница секретной службы и должна сообщить своему агенту данные, от которых зависит национальная безопасность страны? Стану ли я делать это при помощи администратора из приемной отеля – вопрос другой, главное – она представления не имеет, с кем разговаривает.

На языке крутятся слова: «Ему необходимо со мной переговорить, послушайте, вы. Этот человек сам звонил мне уже двадцать раз, только вы об этом не догадываетесь. Постоялец из номера «224В» буквально засыпал меня объяснениями в любви, и я звоню сказать, чтобы он передохнул».

Однако в ответ я еле слышно шепчу:

– Нет, спасибо, перезвоню попозже.

Назовете меня параноиком? Разумеется, телефонными объяснениями никто меня не заваливал, хотя в последние две недели Коннор звонил при каждом удобном случае. И это после того несчастного разговора в пятницу. До сих пор дурно становится, как вспомню, что наговорила, – и поделом мне. Человек, с которым мы вместе уже тринадцать лет, услышал, как я, в здравом уме и трезвой памяти, призналась, что не доверяю ему, не уверена, стоит ли выходить за него, и «да» я сказала по чистой случайности. Такую пилюлю подсластить трудновато. Даже асу журналистики и политических дебатов наподобие Джереми Паксмена пришлось бы порядком попотеть, чтобы выкрутиться из такой переделки.

Вам, наверное, интересно узнать, как происходил тот злосчастный разговор? Я помню его до мельчайшей детали, слово в слово, хотя и состоялся он более двух недель назад. Никогда в жизни я не причиняла Коннору такой боли. Сначала я попыталась обратить все в шутку, надеясь, что врожденное чувство юмора и хитрость помогут мне выпутаться из западни, которую я сама себе уготовила. Остроты мои разбились о стену молчания: стояла такая гробовая тишина, точно я попала в исповедальню, и в результате пришлось смириться с тем фактом, что единственный способ разговорить Коннора – подхватить заданную им тему: «Ты согласилась выйти за меня замуж, но не прошло и дня, как я в отъезде, а ты уже передумала. Сама-то знаешь, чего хочешь? Обсудим».

Помню, Коннор слушал, я нервно что-то объясняла, а сама молила Бога, чтобы распространенный лозунг «Честность – лучшая политика» не оказался бредом, придуманным лукавыми писаками для наивных дурех.

– Прости меня, – робко проблеяла я, набрав в грудь столько воздуха, что хватило бы наполнить две пары слоновьих легких. – Врать-то бесполезно.

– О чем ты? – ответил он, и голос его прозвучал таким далеким – даже не понятно, то ли из-за разделяющего нас расстояния, то ли потому, что Коннор сам боялся услышать ответ.

– О замужестве, о твоем предложении и о том, что я не знаю, правильно ли поступила.

Коннор молчал, и я решила продолжить:

– Ты ведь знаешь, что я люблю тебя. С самого первого дня я без ума от тебя, и с тех пор мои чувства не угасли. Когда ты сделал мне предложение, я была польщена, ты так красиво все преподнес…

– Ничего подобного; я все испортил – сбежал в туалет, ну и… сама помнишь.

– Нет, Коннор, мы провели прекрасный вечер, а в твоем исчезновении было даже что-то пикантное, – неуверенно улыбнулась я. – Просто, чем больше я думаю о браке, тем страшнее мне становится. Тут надо все хорошенько продумать, потому что ошибка будет иметь чудовищные последствия для нас обоих.

– Я понимаю, – вздохнул Коннор, и даже на расстоянии я осознала, как ему больно.

– А я ничего не понимаю, – продолжала я, разговорившись. – Все так запутанно… Коннор, прости меня. Не думала, что на меня так сильно подействует развод родителей. Мне только хочется, чтобы в моей семье все было как надо.

– Я с тобой полностью согласен, – печально проговорил Коннор после короткой задержки связи. – Нельзя торопиться. Я лишь хочу кое о чем тебя спросить, можно?

– Да, Коннор, что?

– Почему ты дала согласие, если не была уверена?

– Вообще-то я действительно сказала, что согласна, – откашлялась я, – хотя имела в виду не это.

– Ты меня запутала.

– Понимаешь, я хотела сказать, что согласна подумать, а ты не дослушал и обрадовался раньше времени. Надо было выразиться как-нибудь по-другому, но ведь ты же поднял меня ни свет ни заря – вот я спросонок сразу и не сообразила.

– М-м.

Мы сидели и молчали, предоставив другому возможность заговорить.

Я мучилась страшной мыслью о том, что теперь Коннор меня возненавидит и тут же об этом сообщит, затем мы расстанемся, и я проживу одинокой старой девой, которая до конца своих дней будет с горечью вспоминать те времена, когда милый молодой человек предложил ей руку и сердце, а она по глупости отказала.

– Ясно, – заговорил Коннор, так и не дав вызреть паузе. – Значит, мы просто друг друга не поняли. Недоразумение вышло.

– Хм-м. Ну, можно сказать и так. Только я люблю тебя, Коннор. Дело не в тебе, а во мне.

«Дубина, не могла ничего умнее сообразить?»

– А если бы теперь я тебя спросил, после всех этих размышлений, что бы ты ответила?

Я возвела глаза к потолку и, моля небеса, чтобы они не разверзлись над моей головой, произнесла:

– Я бы сказала, что мне надо подумать.

Крышу с дома не снесло, мой приятель тоже не впал в безумие.

– Не «да», но и не «нет», – ответил Коннор, явно стараясь придать голосу чуть-чуть оптимизма. – Спасибо и на том. Мне было бы неприятно думать, что я подталкиваю тебя к решительному шагу, который может не принести тебе счастья. Когда созреешь, тогда и будем решать. Времени на размышления у тебя предостаточно – шести месяцев, думаю, вполне хватит.

– Спасибо тебе, Коннор. Я рада, что ты меня правильно понял. Я не хотела тебя обижать.

– Хорошо, что ты со мной откровенна, малыш, это самое главное. Не спеши, а когда надумаешь – скажи. Все, Ангелок, мне пора. Я тебя очень люблю. Пока.

Вот и весь разговор. Я сказала ему правду, открыла душу, но нас разделяли тысячи миль, и я не могла по лицу угадать его чувства. Теперь меня мучит дилемма: то ли Коннор действительно принял мои сомнения с истинным достоинством, то ли предпочел не показывать, насколько задет. Возможно, ему пришлось даже больнее, чем когда он пытался научить меня играть в теннис, а я упустила из рук ракетку, которая вмазала ему по макушке – да так, что бедолага отключился. (Мячи и клюшки никогда меня не привлекали.) Или когда я училась водить машину и на задней передаче проехалась по ботинкам Коннора, в которых, к несчастью, находились его ноги. Вдруг он сейчас положит трубку и побежит испить чашечку чая и найти утешение в гостеприимных объятиях какой-нибудь роскошной малютки? Я и раньше терзалась подобными опасениями, однако потребность выложить все начистоту возобладала над паранойей. А вот теперь не подтолкнут ли его моя правдивость и выигранное на раздумья время в объятия другой?

Стыдно признаться, но после того разговора эта мысль постоянно крутилась в моей голове, хотя я первая проповедую всем о важности взаимного доверия. И главным образом по той же причине я так серьезно воспринимаю то, что Коннор сегодня не позвонил. Во-первых, он должен был объявиться еще в среду, а сегодня уже суббота. А во-вторых, мне надо о многом ему рассказать – я даже составила целый список в блокноте, который заблаговременно положила возле телефона. Да, звучит, наверное, убого: делать конспект предстоящего разговора с человеком, столь близким мне, как Коннор, – просто недавно я обнаружила, что вести беседу, когда вас разделяет такое расстояние, довольно тяжело. Приходится весело лепетать милые глупости, чтобы он не подумал, будто что-то стряслось. Сложно подстроиться под задержку времени, чтобы не перекрывать его слов, пока он еще не закончил предложения, иначе получится полная бессмыслица. И уже потом, когда положишь трубку, начинаешь анализировать, что сказала, а что нет. Тяжело в такой ситуации ясно думать и с легкостью излагать свои мысли; в голове то и дело возникает пустота, когда знаешь, что сказать надо много, но не помнишь, что именно. Вот я и решила, что правильнее доверить мысли бумаге. Только мыслей на этой неделе скопилась пропасть, ведь Коннор так ни разу и не позвонил.

И вот я отрешенно смотрю на телефон, на глаза наворачиваются слезы, а в ушах дребезжит тишина – все, с меня хватит. Не позвонил в среду? Подумаешь, велика важность. Его нет в отеле, в какое бы время дня или ночи я ни позвонила? И это не беда. Ну, заведет он шашни с роскошными девицами из Эссекса, которых упорно называет по именам и считает веселыми, остроумными девушками, – и пусть. Заметьте, под «именами» я подразумеваю Феррари, Хани-Милашка, Трули-Ваша-Навеки, Пирелли и Келли – да уж, вся публика в сборе. Вот так-то. И не собираюсь я больше просиживать целыми днями у телефона, доводить до последнего издыхания почтовый сервер, дергать мобильный и ждать: когда же Коннор обо мне вспомнит? В конце концов, пусть сам голову ломает, как со мной связаться, а я тем временем буду сильной и независимой. Хватит просиживать штаны – да здравствуют радости жизни! Заполню день так, чтобы ни часа не оставалось на раздумья, – придумаю себе занятие поинтереснее, чем слоняться по магазину Мег или таскаться за Кери и ее ошалелыми воздыхателями. Сяду на поезд и навещу папу. Эх, гулять так гулять!

Папа живет в Пейсли, городке к западу от Глазго. С центрального городского вокзала до него ехать пятнадцать минут. Купила в дорогу «Звезду» и добрую четверть часа наверстывала упущенное, поглощая сплетни из жизни звезд, без которых существование Кери было бы пустым и неинтересным. Да-а, кто бы мог подумать! Такой-то, по информации из достоверных источников, ухлестывает за Как-Там-Ее, бросив одну из «Водил», а Мистер-Богат-Себе-не-в-радость был замечен в дансинг-клубе с мистером Футбольные Бутсы. Мисс Головокружительная со своей подругой мисс Вертлявая Двустволка сфотографирована в бутике на Хай-стрит – вообразите себе! – в простецких штанишках неизвестного пошиба. Я похихикала над уморительной колонкой своей осведомленной подруженьки, выудила кое-какие хитрости макияжа, мазанула по губам бесплатным вкладышем с дешевым блеском для губ – и чуть не пропустила свою остановку. Выскакиваю из вагона на Гилмор-стрит и быстрым шагом направляюсь к папулиному дому.

Я сказала «к дому», однако в действительности его квартирка занимает лишь часть здания – нижний этаж сооружения, обмазанного штукатуркой с каменной крошкой, выстроенного когда-то на средства города. Каждый раз, когда я приезжаю к папе домой, ком к горлу подступает. В Норидже мы жили в большом коттедже на две семьи, а после, когда переехали в Глазго, купили дом еще большего размера – современный особняк в тихом пригороде Мазеруэлла, недалеко от моей школы. После развода, финансовыми подробностями которого не стоит утруждать читателя, папа больше не мог жить в большом доме, да и не хотел: пустота только подчеркивала бы одиночество старика, всю компанию которого составляют его коллекция записей да буфет со спиртным.

– Привет, папуль. Это Энджел, – говорю я, когда из-за двери выглядывает худощавое лицо.

Насколько знаю, у моего отца только один ребенок, который может постучаться в дверь и сказать: «Привет, папуля», и тем не менее я всегда добавляю: «Это Энджел» по какой-то мне самой неведомой причине. Может быть, для завязки разговора, не знаю. Только согласитесь, это все же лучше, чем: «Привет, папуль, ты в кои-то веки трезв или опять нажрался вдрызг?»

Папа пропускает меня в свою темную квартирку, мы скованно обнимаемся. От него пахнет таким знакомым мускусным одеколоном – с самого детства помню этот запах: долгоиграющий товар. К нему примешиваются застарелый душок перегара – так пахнут ковры в пивных клубах при холодном свете дня – и мужской аромат «Брил-крима», средства для ухода за волосами, который не сходит с прилавков вот уже несколько поколений – и все благодаря воплощенной рекламной мечте, Дэвиду Бекхэму. Честно говоря, меня даже удивляет, почему дельцы от волосяной индустрии до сих пор не догадались привлечь к рекламе очаровательную Пош. Впрочем, не уверена, что в рекламной индустрии ей уготован столь шумный успех.

– Рад тебя видеть, Энджел. Только вчера о тебе вспоминал. – Папа печально улыбается – говорит он искренне.

Шаркая тапочками, он направляется по узенькому коридору в сумрачную гостиную; тяжело видеть его таким. Когда я была совсем малышкой, отец был для меня кем-то вроде супергероя. Он был самый высокий, сильный и умный на свете; он все умел и мог исполнить любое мое желание. Моя красавица мать была от него без ума и без устали благодарила судьбу, которая свела ее с таким удивительным человеком. Потом я подросла и осознала, что до сих пор я либо жила с совершенно другим человеком, либо он сильно изменился к худшему. Этот престарелый человек со «впалым лицом» (как выразилась бы Мег) – совсем не тот бесстрашный смельчак. Круглый животик – результат излишнего потребления алкоголя – бурдюком свисает с костей, оттягивая вперед плечи, что придает фигуре отца сутуловатый вид. Раньше у нас с папой были одинаковые носы: маленькие и вздернутые, как у щекастеньких поросят; теперь кончик его носа неизменно красный и облупившийся – опять же печальное следствие плавающих в его проспиртованной крови токсинов. Я бы ничего на свете не пожалела, лишь бы вернуть немного света и радости в его безжизненный мир, и, можете поверить, я предприняла немало попыток. Только Стив Найтс не нуждается в помощи. Он отказывается обсуждать свои проблемы, как когда-то отказывался обсуждать их с матерью, а потому единственное, чем я могу помочь, – наносить эти мучительные визиты и надеяться, что ему лучше, когда я рядом.

Иду следом за ним по темному коридору; слева – крохотная ванная комната, отделенная от остальных помещений пластиковой дверью-гармошкой, поскольку обычная дверь на петлях здесь просто не поместилась бы. Рядом – кухня, испускающая запах подгорелых тостов и прелого чая. За ней – затхлая кладовка, на стене – зеркало в половину человеческого роста, единственное украшение коридора. Остановилась на миг: взглянуть на свое отражение. Да, между нами определенно прослеживается некоторое сходство. Хотя папа на пять дюймов выше меня, сложение у нас одинаковое: длинные ноги, длинные руки и шея. У меня такое же, как у него, сухощавое лицо и те же темные круги под глазами. Видно, это наследственное; знали бы вы, сколько я извожу косметики, чтобы хоть чуточку их замаскировать. Поправляю воротник вязаного свитера в крупную зеленую полоску и подтягиваю джинсы, пряча проглядывающую между этими двумя предметами туалета складку на животе. Послюнявив большой и указательный пальцы, подкручиваю на макушке пару коротких мелированных завитков; делаю глубокий вдох и решительно захожу в гостиную.

– Ну как тебе погодка? Неплохой денек выдался, – говорит отец, судорожно кивнув на завешенное сетчатой занавеской единственное окно на противоположной стене.

– Да, солнышко выглянуло, – улыбаюсь я, убирая стопку газет с некогда коричневой обивки дивана, которая теперь больше напоминает курчавую шкурку мокрого терьера.

Папа кивает, берет пульт от телевизора, где передают «Футбольный вестник», и приглушает звук. Сидим друг перед другом и молча смотрим на беззвучно сменяющиеся картинки на маленьком экране.

– Видела? «Норидж-Сити» выиграли на днях, – говорит отец, заглушая однообразное тиканье стоящего на крышке телевизора будильника.

– Конечно. Отличный матч был; сыграли один-ноль, верно?

– Точно, один-ноль. Красивый гол, надо признать, отлично пробежал с середины поля на левый фланг и послал мяч головой.

– Настоящий мастер, – восторженно поддакиваю я.

– Да, мастерски. Откашливаюсь.

– А «Мазеруэлл» проиграли, – закатив глаза, разочарованно чмокаю губами.

– Да, жаль. А ведь как игра хорошо началась… Э-эх!

– Досадно.

– И не говори. – Папа пожимает плечами. – Что ж, будем надеяться, в другой раз повезет.

Когда мы только переехали в Шотландию, он почти не разбирался в местных футбольных клубах – знал парочку набивших оскомину вроде «Кельтик» и «Рэйнджерс», да команды с забавными названиями, наподобие «Патрика Чертополоха» и «Королевы юга». Он болел за «Норидж-Сити» и принес клятву верности «Канарейкам».[34]

Впрочем, прошло три недели, папуля устроился на новую работу и случайно узнал, что какой-то там дальний родственник – седьмая вода на киселе – одного из его новых сослуживцев и соратников-выпивох (они любили опрокинуть пару рюмочек в обеденный перерыв) – профессиональный футболист и играет за «Мазеруэлл». Сборная пригорода Глазго в свое время познала некоторую благосклонность фортуны; неугасимый боевой дух и вера в победу имелись в изобилии, но по какой-то неудачной традиции команда проигрывала матчи в последние минуты борьбы. Отец тут же обнаружил в команде-неудачнице родственную душу: с одной стороны, у него появилось чувство, что он свой в этой стране, раз болеет за ее футболистов, а с другой – переживать за команду, редко балующую победой, вполне в отцовском духе. С некоторых пор мне кажется, что папа любит, узрев луч надежды, тут же задуматься о неизбежном разочаровании – ведь так сложилась почти вся его жизнь.

– Подумываю купить абонемент на сезон, – говорит он, светясь от счастья.

– Это дело, папуль. Будешь выходить на люди, хотя бы по выходным. Сколько он стоит?

Отец потирает руки.

– Да, верно, не больше двухсот.

«Этот спорт тебя без штанов оставит – еще попляшешь», – улыбаюсь про себя; фанаты «Мэн юнайтед» на одни только памятные вещи и экипировку тратят двести фунтов за сезон, не говоря уже о билетах.

Исчерпав темы футбола и погоды, переходим к местным новостям и новостям в масштабе страны (Франция и французы – запретная зона). Перемыли косточки десятилетнему сорванцу с верхнего этажа, который без разрешения гоняет по двору на родительской машине и распугивает ни в чем не повинных прохожих. Обсудили цены на ветчину в супермаркете за углом. Потом папа зашаркал на кухню, чтобы принести кофе с печеньем, а я, пользуясь случаем, решила покопаться в его музыкальной коллекции, разложенной в каком-то неведомом непосвященным порядке по обе стороны от давно не видавшего огня камина – на каминной плите, на крышке пианино, вдоль смежной со спальней стены, переходящей прямо в гостиную.

Уж в чем в чем, а в отношении к музыке мы схожи: оба – страстные почитатели, любим покупать, и обожаем слушать. Именно обширная коллекция отца, к безмерному отвращению матери, и навела меня в свое время на мысль стать диджеем. Когда меня приняли работать на больничной радиоточке, мама врала соседям, будто я стажируюсь на медсестру. Впрочем, мое «медицинское» обмундирование, представлявшее собой отнюдь не белый халатик с чепчиком, а потертые джинсы и заношенные кроссовки, вкупе с набитой дисками сумкой выдавало меня с головой. (Я уже молчу о том, что любые несчастные случаи вызывали у меня попросту нервный столбняк.) Зато папуля мной гордился; бывало, мы вместе устраивали набеги на магазины грамзаписи и вылавливали новинки, в ту пору записанные еще на виниловых дисках. Главным образом благодаря отцу я располагаю столь внушительной коллекцией музыки, что она вызывает у всех, кто хоть раз ее видел, немое почтение. Конечно, я на месте не стояла и двигалась в ногу с прогрессом: винил сменился кассетами, кассеты – компакт-дисками и мини-дисками, а теперь вот я гружу музычку прямиком из Интернета. А отец в том, что касается технологий, остановился на давнем этапе, и теперь его гостиная набита винилом, как гардероб Майкла Джордана – одеждой.[35] Здесь есть все: «Зи Зи Топ» и «АББА», «Карпентерс» и Джон Денвер, «Пинк Флойд», Джимми Хендрикс и Пол Веллер. Отец собирает не просто модную музыку, а музыку на любой вкус и под любое настроение. И хотя у него есть свои любимчики, музыкальным снобом его не назовешь – тот же подход он привил и мне. Папа всегда говорил так: «Понравилась песня – покупай альбом; если думаешь, что она станет классикой нашего времени (благодаря своим достоинствам или недостаткам) – покупай; даже если тебе просто понравилась обложка – покупай. Так ты соберешь коллекцию, где будет музыка всех направлений, и тебе не придется разводить руками, когда предложат послушать что-нибудь веселенькое, а у тебя только рэп, на все лады орущий про наркотики и стрельбу, да депрессивные баллады Морриса». Я, как и отец, не чураюсь и модного музона, хотя не без гордости могу похвастать, что у меня имеется и «Файв стар», и «Степс», и британский квартет «Братство людей», и Кейт Харрис, и Орвилл. Ну ладно, за последнего мне, может быть, самую малость стыдно, да только я тогда была молода, и меня сильно впечатлило, что ярко-зеленая утка ростом в три фута способна петь с таким чувством.

– Папуль, новых «Тревисов» не достал еще? – спрашиваю я, когда он возвращается с кухни, бережно выставив перед собой поднос с двумя чашечками кофе и блюдом шоколадных вафель.

Кивает на коробку под табуретом у пианино:

– Вон там. Отличная вещь. Если хочешь, возьми послушать.

– Спасибо.

Сажусь на корточки и бережно просматриваю содержимое коробки: «Ранриг», «Техас», «Дьякон Блю», – а вот и то, что нужно.

– Шотландский рок и поп, – объясняет папа, упреждая мой вопрос: по какому принципу он собрал здесь записи? – Решил сделать отдельные собрания по странам, внутри каждой страны по периодам и направлениям. – Он опускает взгляд на тапочки и смущенно шаркает ногой – Конечно, занимаюсь такими пустяками, когда остаюсь один и выпадает свободная минутка.

Заливаюсь жарким румянцем и прячу лицо в коробке: папа в веселой компании – это нечто новое.

– Отличная мысль, пап, – отвечаю, стараясь изобразить веселье. – Может, позаимствую твою идейку и устрою на своем шоу тематические дни. Скажем, целый день шотландской попсы, чтобы слушатели могли позвонить и заказать песню. Так можно и новый талант открыть.

– Это было бы просто здорово, Энджел. А то твоя передача оставляет желать лучшего.

Потрясающе. Сначала Мег заявляет, что у меня на шоу музыка не такая, теперь вот родной отец. А я-то думала, будто близкие гордятся мной: пусть и мелкая, но знаменитость.

Ставлю коробку на место и усаживаюсь на диван; альбом «Тревисов» держу под рукой. Мы с папой одновременно тянем руки к шоколадным вафлям, а после сидим, молча разворачивая блестящую обертку.

– Как успехи на работе? – спрашивает он, откусив вафлю и делая глоточек кофе.

– Спасибо, отлично.

«По крайней мере, мне так казалось. Здорово ты меня встряхнул».

– А нам на работе частенько приемник включают. Я всегда говорил и буду говорить, что у тебя хороший голос для радиовещания.

– Спасибо.

Смотрим на безмолвный экран, попиваем кофе.

– А у тебя как делишки, пап? – набравшись мужества, интересуюсь я.

– Да ничего, все в порядке, спасибо.

– На работе как? Какие-нибудь новые находки?

– Прекрасно, все просто замечательно.

Ни больше ни меньше – вопросы работы, денег и любви накрепко запечатаны от посторонних глаз, лучше и не докапывайтесь – бесполезно. «Прекрасно, отлично, замечательно» – пустые отговорки, и поди разбери, что за ними стоит. Порой подобные словечки меня до бешенства доводят. Сначала у нас с Коннором возникали стычки, когда на вопрос «Как я выгляжу?» он отвечал: «Как всегда, прекрасно». К счастью, Коннор скоро догадался, что послужило причиной всех этих взрывов и ехидных поддевок (главным образом с моей стороны), и решил изгнать подобные обороты из лексикона. Папа же так и не понял, в чем заключается его проблема; мамуля впадала в яростную горячку, удерживаясь до последнего, пока, наконец, все не стало далеко не «прекрасно».

Решаю остаться на ужин, делая папе приятное, – ему нравится, когда я его навещаю, пусть даже разговор у нас и не клеится. Мне тоже с ним хорошо: у моего старичка золотое сердце. Правда, меня сильно расстраивает его уединение. Хорошо, хотя бы застала родителя трезвым.

Папа приготовил шотландские пироги; когда мы только переехали в Глазго, это было мое любимое блюдо. Каждую субботу мамуля отправлялась по парикмахерам, косметологам и прочим салонным мудрецам – наводить красоту, одним словом, а мы с папенькой должны были заботиться о собственном пропитании. И вот, едва за нашей помешанной на здоровье худышкой закрывалась дверь, мы пускались во все тяжкие: украдкой протаскивали в дом мясные пироги и спешно пожирали их с кусочками белого хлеба, намазанного сливочным маслом из цельного молока и сдобренного коричневым соусом на бульоне. У пирога поджаристая хрустящая корочка, которая стоит, как накрахмаленный воротничок Эрика Кантоны, с дыркой посередине, через которую струится горячий пар, и брызжут капельки мясного сока. Шли годы, а папины пироги неизменно вкусны, и я каждый раз с упоением кладу себе на тарелку исходящий соком щедрый ломоть с душистой коричневой начинкой. Теперь я, конечно, съедаю его не целиком: только половину начинки и три четверти теста, потому что мамуля оказалась права: вкусные мясные пироги с белым хлебом и маслом вредны для здоровья. Quel disappointment.[36] Наконец, подкрепившись и удобно устроившись на диване, решаюсь испытать судьбу: а вдруг папа предложит что-нибудь дельное? Ведь он отец, а я – дочь; может, мы с мамой просто не умели выслушать его точку зрения. Возьму быка за рога и расскажу ему о развитии событий в отношениях с Коннором.

– Мой Коннор улетел работать в Америку, – осторожно начинаю я. – Всего две недели прошло, а я уже места себе не нахожу от тоски.

– Дай-ка уберу грязные тарелки, – говорит папа, вскакивая с кресла, словно со сковороды с горящими углями.

– А перед тем как уехать, он сделал мне предложение, и я вроде бы согласилась…

– Надо замочить их с мыльной пеной, пока соус не застыл.

– Я не собиралась соглашаться – все случайно произошло, а потом пришлось рассказать ему правду. Вот и волнуюсь теперь, как бы он налево не пошел. А с другой стороны, что же мне ради его успокоения замуж выходить? Честно говоря, пап, я в замешательстве.

– Налить тебе еще чашечку? Если хочешь, я приготовлю, мне совсем не сложно; только скажи – я мигом.

– Я просто хотела узнать: а как другие решаются?

Папины тапки так быстро зашлепали из гостиной, что резина на подошве задымилась.

– Спасибо, – фыркаю я, обращаясь к Фрэну Хили на обложке «Тревиса», – замечательный совет.

– Смотри, какие мы выпустили бутылочки, – говорит папа, возникнув в дверях после продолжительного отсутствия в окружении легкого алкогольного дурмана.

Внутри у меня все так и опустилось, прямо к протертой диванной подушке.

– В них разливают виски специально для того, чтобы продавать в пабах в придачу к наполнителю для коктейля. Тогда люди сами смогут смешивать, и не обязательно постоянно обращаться к бармену. Не они первые такое придумали – на Барбадосе давно уже…

С натянутой улыбкой смотрю на бутылку с темной жидкостью.

– Это… хм… замечательно, пап. Ты приготовил кофе?

Отец стоит и покачивается.

– Нет… Не приготовил, зато я подумал: может, нам снять пробу? – Он победоносно поднимает бутылочку и заваливается в кресло. – Так сказать, заняться дегустацией.

Бросаю взгляд на запыленный будильник на крышке телевизора и хмурюсь:

– Не рановато, пап? Сейчас только полтретьего.

Отец равнодушно пожимает плечами, стараясь не показать, что он стремится опьянеть, пока разговор опять не стал серьезным.

– Просто стопочка к обеду, Ангелок. Тут нет ничего зазорного.

– Прости, папуль, – вздыхаю я, – но у меня сегодня еще кое-какие дела. Я, наверное, пойду.

Куда угодно, только бы поскорее сбежать отсюда, прежде чем станет ясно, что отец налакался втихаря. Нервозно вскакиваю с дивана, зажав под мышкой альбом «Тревиса».

У двери мы обнимаемся на прощание: я – скованно, папуля уже не так сухо, как вначале, когда я только появилась в дверях, и все благодаря батарее бутылочек, которые он прячет в буфете за банками с печеньем, где никто, по его мнению, не станет их искать. Пообещав позвонить в самом скором времени и поделиться новостями с «Энерджи-FM», улепетываю прочь; впопыхах споткнулась об изъеденный ржавчиной трехколесный велосипед и чуть не сбила с ног какого-то чумазого карапуза. Мне бы наоборот – остаться, проследить, чтобы папочка не напился до чертиков. Я обязана поговорить с ним, занять его, протянуть до вечера – пусть хоть трезвым ляжет. Но, как настоящая эгоистка, думаю только о себе: устала с ним нянчиться; сегодня же у меня просто нет ни сил, ни желания волочить такую непосильную ношу. Скорее прочь отсюда – перехожу на спортивную ходьбу, пускаюсь бегом. Очень скоро об этом придется пожалеть: едва я вбегаю в вагон и плюхаюсь на лавку, меня одолевает отрыжка (пироги!). Сидящая рядом дамочка в маленьких круглых очках, с журнальчиком по домашнему хозяйству, мягко говоря, не впечатлена. И вот, наконец, после вынужденной необходимости всю дорогу задерживать дыхание, вываливаюсь из вагона на центральном вокзале Глазго – усталая и больная.