Аристократ и куртизанка

Глава третья

Солнце поднялось выше, предвещая хороший день. Мадлен опустила окно на своей стороне экипажа и полной грудью вдыхала свежий воздух. Она почти уже забыла аромат дикой природы, запах сохнущей травы и листьев, и теперь воспоминания пробуждались в ней, а вместе с ними росло и крепло чувство оптимизма. Жизнь с Филиппом была хороша, но она закончилась. Теперь для нее начинается новый этап, и впервые за многие недели Мадлен посмотрела в будущее с радостью и надеждой.

Она уже написала тетушке и, хотя не знала, дошло письмо или нет, не сомневалась в хорошем приеме. Ферма ее родственников была большой, и дело на ней спорилось. Располагалась она между лесом и рекой, лучшего места для фермы нельзя было и придумать.

Ближе к полудню Мадлен задремала. Разбудила ее начавшаяся тряска — оказалось, экипаж свернул с дороги и начал подниматься на поросший высокой травой пригорок. Вскоре он остановился.

— Почему мы остановились? — спросила Мадлен, когда граф открыл ей дверцу.

Он улыбнулся — той редкой улыбкой, которая вызывала в ней более теплые к нему чувства.

— Я подумал, что вы могли проголодаться.

— И были правы, — призналась она.

— Значит, устраиваем здесь пикник. — Он подал руку, и Мадлен оперлась на нее, выходя из экипажа. Рука была теплой, надежной и при этом странно тревожащей. Мадлен отошла от него так скоро, как позволяла учтивость.

— А тут очаровательно! — воскликнула она, осмотревшись.

Они находились на лесной опушке, с трех сторон окруженной деревьями. Один из форейторов уже стелил одеяло под ближайшим деревом. Мадлен с удовольствием обнаружила бегущий неподалеку чистый ручеек. Со вздохом наслаждения опустилась она на одеяло, и граф подошел, чтобы присоединиться к ней.

Не прошло и минуты, а стеливший одеяло форейтор уже приблизился к ним с большой корзиной еды.

— Можешь идти, ты свободен, — коротко распорядился граф.

Поклонившись, форейтор удалился к своим товарищам, занятым приготовлениями к собственному обеду. Они расположились на почтительном расстоянии ниже по склону. Мадлен подумала, что именно такими, хорошо вышколенными, и должны быть слуги графа.

— Наверное, вам будет не хватать Жан-Поля, — произнесла она.

Граф оторвался от корзины.

— Думаю, да. Особенно его парижского остроумия. — Кажется, он сам был несколько удивлен таким признанием. — Но именно потому, что он парижанин до мозга костей, я даже и не рассчитывал на то, что Жан-Поль последует за мной.

Так вот почему, подумала Мадлен, этот юноша столь уверенно чувствовал себя на неспокойных улицах Парижа.

— Значит, он навсегда оставил службу у вас?

Граф кивнул и, взяв бутылку вина, шагнул к ручью, чтобы опустить ее в воду.

— В наши дни он может сделать гораздо лучшую карьеру. У малого задатки политика.

Мадлен была удивлена непринужденностью такого признания.

— Вас это не бесит?

Он быстро взглянул на нее.

— То, что слуга может сделать политическую карьеру? Несколько месяцев назад взбесило бы, но теперь уже нет. — Он пожал плечами и криво улыбнулся. — За последние месяцы я научился ценить его таланты. Сейчас я гораздо меньше уважаю таких людей, как де Лессэ.

Мадлен повторила за ним:

— Де Лессэ? Не тот ли это республиканец, который арендовал ваш дом?

— Да. Пьер Доминик де Лессэ, в прошлом маркиз де Бофор, — мой, с позволения сказать, приятель. Пьер — один из тех, кто примкнул к Революции. О, он-то, я знаю, подхватил лозунг Свободы, Равенства и Братства лишь для того, чтобы сохранить влияние и власть. Потерял он только титул, но, кажется, не придает этому большого значения. — Граф снова пожал плечами. — Пьер всегда был прагматиком и, может быть даже, его позиция лучше, чем паническое бегство в Англию или Австрию, но все-таки я считаю его изменником…

Сев на одеяло, он достал из корзины аппетитный бутерброд с семгой и предложил Мадлен.

Она с благодарностью взяла бутерброд.

— Не могу осуждать вас за такие чувства… Когда я вспоминаю о том, что случилось с Филиппом…

— Филиппу просто не повезло, — с горечью отозвался граф. — Несмотря на уличные беспорядки, не так уж много наших домов было разграблено. Однако дальше будет гораздо хуже. В любой момент можно ожидать новых вспышек насилия, а закон превратился в плоскую шутку. Сегодня, например. У тех солдат не было никакого права заворачивать нас, ибо на данный момент нет закона, запрещающего эмиграцию, кроме настроения толпы… Было бы неправдой сказать, что я не испытываю облегчения, оказавшись вне стен этого города.

— И я тоже, — призналась Мадлен. — Теперь я чувствую себя как-то свободнее.

Граф проникновенно посмотрел на нее.

— Я вас понимаю. Нам обоим следовало уехать раньше…

— Почему же вы этого не сделали? — спросила Мадлен, откусывая от бутерброда.

Де Ренье мог бы рассказать ей о своем обещании Филиппу не уезжать без нее, но что-то его удерживало, и поэтому он сделал вид, что не расслышал вопроса. Граф повернулся к корзине и стал доставать оттуда серебряную посуду, накрытую накрахмаленными салфетками.

— Надеюсь, вы простите мне столь скромный обед, — сказал он, протягивая ей тарелку и завернутые в белоснежную салфетку столовые приборы.

Мадлен окинула взором заставленное снедью одеяло и подумала, что их представления о «скромном обеде» явно не совпадают.

— Помилуйте, да здесь больше, чем мы сможем съесть! — воскликнула она.

— А я представления не имел, что вы любите, поэтому и задал работу моему повару.

И теперь им придется выбрасывать еду?.. Мадлен даже плохо стало… Разве не голод вызвал беспорядки в Париже? Ей было девять лет, когда Филипп взял ее на свое попечение, и она прекрасно помнила, что такое голод. Мадлен мысленно ругала графа за расточительство — и даже не поблагодарила его, когда он принес охлажденное вино и наполнил ей бокал.

— Не понимаю, чем я обидел вас на этот раз, — произнес он с мягким укором. — Вам не нравятся кушанья?

Мадлен решила объясниться с ним.

— Да нет, все просто изумительно, — заверила она. — Однако дело в том, что нам, похоже, придется много выбросить, а… — она замялась, но все же заставила себя договорить, — другие в это время голодают!

— Мадлен, надеюсь, вы не склоняетесь к якобинцам?

Он смеется над ней? Мадлен посмотрела на графа — на его красиво очерченных губах не было и тени улыбки, поблескивали лишь глаза.

— Конечно, нет, — запальчиво ответила она.

— Если это успокоит вашу совесть, я отдам корзину вместе со всем, что в ней останется, первому встречному голодному крестьянину.

Он подшучивал над ней, зато Мадлен было не до шуток!

— Теперь вы делаете из меня посмешище! А ведь именно из-за таких, как вы, и начались все эти беспорядки!

Его губы сжались в тонкую линию, а темные глаза, будто ставни, закрылись. Мадлен поняла, что допустила бестактность, извинения уже были готовы сорваться с ее языка, но она промолчала. Не станет она забирать свои слова обратно!

Он выглядел таким надменным, — казалось, все происшедшее не коснулось ни его самого, ни его превосходно сшитого костюма для верховой езды, ни безупречно завитого парика. Новая революционная мода на естественные локоны гораздо красивее, злорадно подумала она, и гораздо практичнее. Можно не сомневаться: граф будет выглядеть просто смешным без своего парика!..

Вскоре остатки еды были убраны, одеяло свернуто, и путешествие продолжилось. Как и прежде, граф предпочел ехать верхом, что освободило Мадлен от его общества. К концу дня они достигли пригородов Дре, где граф решил остановиться, посчитав, что для первого дня они проехали достаточно много.

Выбранный ими постоялый двор находился на окраине города. Сразу было видно, что де Ренье останавливался здесь не однажды. Пусть на карете не красовался больше герб, и форейтор не носил ливреи — хозяин явно знал, с кем имеет дело. Невзирая на отменивший титулы закон, он по-прежнему называл Люсьена графом и проявлял исключительную почтительность. Мадлен подумала, что Революция будто бы совершенно не коснулась этих мест. Узнай об этом Мирабо, он перевернулся бы в своем гробу.

Граф представил Мадлен вдовой Филиппа, что вызвало здесь не осуждение, а сочувствие. Ее несколько покоробило то, что он прибегает к обману, но, в конце концов, она вынуждена была согласиться с его доводами: де Ренье утверждал, что это сразу снимет многие вопросы.

Они поужинали вместе в отдельном кабинете, и сервировка стола была отличной. Затем граф сел, вытянув ноги, в кресле у пустого камина.

— Господи, как же я устал, — чуть поморщившись, сказал он. — Уже многие годы я не проводил столько времени в седле…

Мадлен со злорадным удовлетворением отметила, что наконец-то в нем начинает проступать хоть что-то человеческое: он даже может чувствовать усталость. Впрочем, выглядел де Ренье по-прежнему мужественно и неприступно. Правда, только его миндалевидные глаза стали какими-то непривычно теплыми и сонными, да всегда безупречно завязанный галстук был чуть ослаблен. При всей своей отстраненной надменности это крайне привлекательный мужчина, неожиданно для себя отметила Мадлен и удивилась, что раньше так не считала.

На следующий день они выехали после довольно позднего и очень сытного завтрака. И снова граф предпочел езду верхом, а Мадлен постаралась убедить себя, что нисколько этим не огорчена. Хотя на самом деле ей было немного скучно одной в карете и она была бы не против его общества.

Ехали быстро, поскольку граф хотел наверстать упущенное время. День снова выдался теплый, дорога совершенно высохла, и из-за пыли, клубами поднимавшейся из-под лошадиных копыт, Мадлен не могла открыть окно.

Около полудня экипаж вдруг резко вильнул в сторону, и Мадлен услышала скрежет колес. От резкой остановки она полетела на пол, затем, поднявшись на ноги, открыла дверцу и выскочила на пыльную дорогу. Форейтор немилосердно бранился, но Мадлен не обратила никакого внимания на его ругань. На краю дороги она увидела крошечную девочку, которая развозила по грязным щечкам слезы. На вид ей было около четырех лет, и ручки и ножки у нее были очень худенькие. Малышка была в коротком рваном платьице и босиком. Ее пытался успокоить такой же худой мальчик, чуть постарше. Он восхищенно взглянул на Мадлен.

— Ты сбил ее? — спросила Мадлен у продолжавшего ругаться форейтора, но тот помотал головой.

— Чудом не сбил! Они выбежали на дорогу прямо перед нами… — Он жестом показал на маленькое ветхое жилище справа от дороги: — Негодники выскочили оттуда, даже не посмотрев в нашу сторону.

Мадлен направилась к детям, но граф опередил ее. Он оборвал форейтора, продолжавшего возмущаться глупостью детей, легко спрыгнул с лошади и присел на корточки перед малышами.

— Она ушиблась? — спросил он у мальчика.

Тот молча смотрел на графа — слишком испуганный или слишком потрясенный, чтобы вымолвить хоть слово. Поколебавшись мгновение, граф решил выяснить все у девочки. Нельзя сказать, что он обратился к ней нежно, заботливо — напротив, в его голосе слышалось некоторое раздражение, — но девочка, казалось, почувствовала, что ей не причинят вреда. Она стояла не двигаясь и шмыгала носом, а потом продемонстрировала содранный локоть.

Граф достал из кармана чистый носовой платок и перевязал поврежденную руку. Мадлен была тронута его поступком. Казалось, такие действия совершенно не в его характере. Однако когда девочка задрала юбчонку, демонстрируя царапину на голой ягодице, граф закашлялся и поспешно отступил на шаг.

Мадлен, не удержавшись, рассмеялась.

— Кажется, она хочет, чтобы вы перебинтовали и это!

— Да там ничего страшного, экипаж не задел ее.

— Не следует ли нам… — Мадлен собиралась сказать, что надо найти родителей девочки, но остановилась, увидев молодую женщину, вышедшую из хижины и спешащую к ним.

— Глупые дети! — воскликнула женщина. — Сколько раз я вам говорила не выбегать на дорогу!

Она принялась испуганно, едва ли не униженно извиняться перед графом, который довольно резко оборвал ее, но, по крайней мере, не выбранил, как поступили бы на его месте многие благородные дворяне.

Мадлен вместе с ним наблюдала, как женщина стала торопливо загонять детей в хижину. Мать тоже выглядела истощенной, и Мадлен снова стало стыдно за изобилие вчерашней трапезы.

Взглянув на графа, она обнаружила на его лице странное выражение. Потом, решительно вздохнув, он последовал за женщиной и остановил ее у самого порога. Мадлен видела, как де Ренье достал из кармана и сунул в руку женщины пухлый кошелек.

— Для ваших детей, — услышала она его слова.

Граф быстро вернулся и яростно взглянул на нее, как бы упреждая возможные комментарии. Она едва удержалась от смеха. Де Ренье тем временем принялся тщетно обыскивать карманы в поисках носового платка. Мадлен предложила ему свой. Он торопливо вытер руки крошечным кусочком батиста, а затем, после мгновенного колебания, сунул его в карман.

— Бог весть, что я мог от них подхватить, — пробормотал он, кивком головы подзывая форейтора. Тот все это время держал его лошадь. — Садитесь в экипаж, Мадлен. Мы и так потеряли много времени на этом происшествии!

— Да, Люсьен, — смиренно ответила она, впервые называя его по имени.

Удобно усевшись, она, наконец, дала себе волю и от души расхохоталась. Граф был вовсе не таким замкнутым и безразличным ко всему окружающему, каким хотел казаться. Возможно, немного испорченный, иногда невнимательный к людям, на самом деле он обладал внутренней добротой и чем-то похожим даже на рыцарство. Его дружба с Филиппом, терпение, проявленное к ней самой, давно должны были бы рассказать об этом. Она же глупейшим образом позволила его надменности заслонить все остальные качества; надменности и дерзкому предложению, которое давно следовало бы простить.

Вспомнив о том предложении графа, Мадлен подумала, что сейчас оно вовсе не показалось бы ей отвратительным. Филипп был прав. Люсьен стал бы ей хорошим покровителем. К сожалению, она уже решила, что не желает больше вести такую жизнь. Отношения, подобные тем, что были у нее с Филиппом, вряд ли смогут повториться с кем-либо еще, а спать с мужчиной только потому, что он содержит ее, казалось Мадлен отвратительным. Хорошо, что гордость не позволит графу повторить свое предложение, — потому что она снова ответила бы отказом.

Ночь они провели на постоялом дворе, где слуги не проявляли и доли той предупредительности, с которой их встретили вчера. Однако властность графа обеспечила им все необходимые услуги. Было похоже, что степень воздействия Революции на людей менялась от одного города к другому, даже на постоялых дворах царило разное настроение. Причины были те же, что и у парижской толпы. Люди, поддерживавшие Революцию, по всей видимости, ожидали от нее совершенно разных вещей, а за всем прочим стоял не дающий покоя страх: страх репрессий, анархии, возвращения прежнего режима и, в немалой степени, иностранного вторжения. Кажется, все знали, что австрийские и прусские войска стоят у границ Франции, и выпады против короля и королевы легко могли вызвать войну.

Следующим утром они, не мешкая, выехали вскоре после восхода солнца. Графу словно бы не терпелось отряхнуть с ног прах того места, где едва ли не силой приходилось добиваться услуг, за которые было хорошо заплачено. Ранний выезд означал долгий день в пути, и они ехали медленно, щадя лошадей.

Солнце уже клонилось к закату, когда они добрались до крохотной деревушки под названием Ранжвиль, лежащей всего в двух милях от поместья графа. Мадлен ехала с открытым окном, потому что последние несколько миль граф скакал рядом с экипажем, указывая на местные достопримечательности, и вообще вел себя как радушный хозяин.

— Еще полчаса пути — и мы будем на месте, — радостно сообщил он. — Лошади потрудились на славу. Как мне не терпится оказаться в ванне! У меня все тело болит от усталости.

— Глядя на вас, этого не скажешь, — сухо заметила Мадлен.

Вид у графа действительно был достаточно бодрый и чрезвычайно привлекательный. За последние два дня лицо у него загорело, а глаза сияли блеском.

— Вы не так уж плохо выглядите, — повторила она и отвернулась.

Граф улыбнулся бесхитростности Мадлен. Сколько в ней искренности! И девушка совершенно не знает цену своей красоте. Покровительство Филиппа не позволяло другим мужчинам волочиться за ней, и она сохранила свежесть, которую он находил на диво привлекательной. Даже в Париже она не прибегала ни к каким ухищрениям, чтобы приукрасить свою внешность, не пудрила волосы, светлые и мягкие, цвета сливочного масла или готовых опасть лепестков чайной розы. Профиль ее был тонок, цвет кожи свидетельствовал о здоровье, а глаза — о жизненной силе. Кошачьи глаза подумал он — и порадовался найденному точному сравнению, потому что не сомневался: несмотря на кажущуюся хрупкость, она будет защищать любимого человека, как разъяренная тигрица.

Впервые он признался себе, что желает ее так, как не желал еще ни одну женщину. Не смешно ли, что именно ей-то он и не нравится вовсе — он, всегда так легко привлекавший к себе противоположный пол! Как правило, женщины из кожи вон лезли, стараясь понравиться графу, и ему это давно наскучило. Для него было бы гораздо интереснее завоевать расположение Мадлен. Нет, не просто интереснее — это было для него важно. Очень важно.

В глубокой задумчивости он осмотрелся по сторонам и тут, наконец, заметил, что в деревне что-то не так. Раньше, когда бы он ни возвращался, жители приветственно махали ему. А сейчас — отворачиваются. Правда, последние четыре года он провел в Париже, но не мог же он измениться так сильно, чтобы его не узнали! Пусть на дверцах его кареты нет герба, но он-то остался прежним! Люсьен де Валери почувствовал, как в нем закипает злость.

— Что случилось? — спросила Мадлен, увидев, сколь посуровело его лицо.

— Ничего серьезного, — ответил он, но успокоиться уже не мог.

Когда две женщины, болтавшие у дверей одного из домишек, поспешили внутрь, бросив в его сторону исполненные неподдельного ужаса взгляды, беспокойство графа возросло. Неужели у меня такая скверная репутация, гадал он, или здесь очень сильно распространились новые идеи? Вот уж не ожидал найти революционное гнездо у собственного порога! Он всегда был справедлив к своим крестьянам и обращался с ними очень хорошо. Может быть, его управляющий, Жан де Сива, сотворил что-то такое, что восстановило людей против графа? Если это так, то ему несдобровать!

Бормоча проклятия, граф пустил лошадь галопом, решив, что чем быстрее они доберутся до дома, тем быстрее все разъяснится. Мадлен смотрела, как удаляется граф, совершенно не понимая, что могло так быстро изменить его настроение.

Через минуту-другую экипаж свернул направо, на узкую дорогу, бегущую между двумя рядами деревьев, чьи кроны плотно смыкались над головой, образуя подобие живого тоннеля. Они проехали широкие ворота, миновали узкий мостик, обогнули купу деревьев, и только тогда им предстал замок.

Мадлен выглянула в окно — и застыла в ужасе и смятении. Она ожидала увидеть великолепное здание, а увидела лишь его остатки. Повсюду были следы разрушения и огня. Правда, фасад здания сохранился, но в нем едва ли имелось хоть одно неразбитое окно. Светлая каменная кладка местами потемнела от сажи, а херувимы, поддерживающие перемычку дверей, были похожи на маленьких трубочистов. Большая часть крыши обрушилась, исключение составляла только круглая башня, соединяющая основное здание с западным крылом. Восточная башня была уничтожена полностью, ее руины торчали из огибающей замок реки.

Граф, спешившись, стоял как изваяние и рассматривал то, во что превратился его замок. Мадлен, не дожидаясь помощи, выбралась из экипажа и молча подошла к графу. Она понимала, какое потрясение он пережил, и ее сердце рвалось к нему на помощь. Она осторожно взяла его под руку. Граф едва ли заметил это.

— Я не верю своим глазам — сказал де Ренье севшим голосом. — Как это могло случиться?..

Мягко отведя ее руку, он начал подниматься по опаленным ступеням крыльца. Мадлен последовала за ним. Они вошли внутрь замка. Некогда просторный холл напоминал теперь пещеру, заваленную обвалившимися балками и закопченными кусками каменной кладки. Граф шел, осторожно выбирая дорогу, но все же от его шагов на пол упал кусок кровли, оставив на его одежде следы пепла и штукатурки.

Люсьен с проклятием отпрянул, схватив Мадлен за руку. Он был очень бледен, а в глазах зияла мрачная пустота. Слова глубочайшего сочувствия готовы были сорваться с языка Мадлен, но она понимала, что сейчас они прозвучат как неуместная банальность. Он двинулся в глубь замка, но не успел сделать и нескольких шагов, как во двор галопом влетел одетый в черное всадник.

Мужчина примерно одних с графом лет резко остановил лошадь и торопливо спешился.

— Люсьен, — крикнул он графу, — меньше всего на свете я хотел бы встретиться с тобой так! Очевидно, ты не получил моего письма, оно, видимо, еще не дошло до Парижа…

— Я не получал никакого письма, — ответил де Ренье. — Что здесь случилось, Морис. И почему писал ты, а не Жан?

— Жан уехал, — ответил Морис. — Куда — не знаю. Вряд ли у него хватит смелости оказаться лицом к лицу с тобой. А что здесь случилось… это долгая история Едем ко мне. Будет лучше, если мы обсудим все там.

— Удивляюсь, что ты не боишься предложить мне гостеприимство, — с кривой усмешкой ответил граф. — Похоже, все крестьяне настроены против меня. Ни один не решился приветствовать нас, когда мы проезжали через деревню.

— Вне всяких сомнений, они чувствуют себя слишком виноватыми, чтобы посмотреть тебе в глаза. — Морис достал из внутреннего кармана серебряную фляжку и сделал торопливый глоток. Молча он протянул фляжку графу, но тот только покачал головой. — Здесь было меньше злого умысла, чем ты мог подумать. Это все истерия и невежество. Они были как дети, Люсьен, взбунтовавшиеся неразумные дети, не понимающие, к чему ведут их поступки.

— Кто-нибудь пострадал? — спросил граф безо всякого участия в голосе.

Морис покачал головой.

— Слугам разрешили уйти, даже Жану… Едем ко мне, дружище. Ты перенес сильное потрясение и, честно говоря, похож сейчас на саму смерть.

Граф посмотрел на Мадлен.

— Я был неучтив, — сказал он. — Мне давно уже следовало представить вас.

Он держится за этикет как за единственную опору, когда сама земля уплывает из-под его ног, подумала Мадлен. Она не могла не восхититься таким самообладанием графа. Он тем временем с невозмутимой корректностью представил ей Мориса Шампьена, своего адвоката и друга.

— Морис помогал мне управляться с моими делами, — произнес он с горькой улыбкой. — Теперь остается выяснить, осталось ли у меня достаточно средств, чтобы я мог и в будущем прибегать к его услугам…

Молодой служитель закона по-прежнему выглядел озабоченным.

— Поедем ко мне, Люсьен, — предложил он в третий раз.

После минутного колебания граф едва заметно кивнул:

— Хорошо, — и направился к своей лошади.

Мадлен волновалась, когда экипаж подъезжал к деревне. Она испытывала сочувствие к графу, беспокоилась, как он перенесет случившееся, ибо его внешний вид свидетельствовал, что он находится на грани срыва.

Они въехали в деревню и, повернув налево, оказались на маленькой лужайке, в центре которой, как и в тысячах деревень по всей Франции, было воздвигнуто дерево свободы — монумент Революции. Это было не настоящее дерево, а полосатый столб, напоминающий майский шест, украшенный трехцветными флагами и лентами. И служило оно символом присоединения деревни к Революции. На графа это дерево подействовало как красная тряпка на быка.

Он остановился, неотрывно глядя на дерево. Потом дал знак кучеру экипажа сделать то же самое. Приблизившись к нему, он попросил отмотать кусок веревки, которой привязывали багаж. Спешившись, граф привязал один конец веревки к задку экипажа, а другой — к дереву свободы. К этому времени двери домов, выходящие на лужайку, стали открываться, и люди, влекомые любопытством, которое оказалось сильнее, чем страх перед графом, высыпали на улицу.

Высунувшись из окна, Мадлен с ужасом наблюдала за происходящим. Люсьен приказал кучеру экипажа трогать. Она почувствовала рывок и, оглянувшись, увидела, что увитый лентами шест лежит на земле. Граф стоял в центре лужайки воплощением надменности и гнева.

— Вот что я думаю о вашей свободе! — прорычал он, обводя взглядом толпу. — Если из-за этой свободы бессмысленно сожгли мой дом, то это свобода дураков. Это моя земля, и я не потерплю на ней символа анархии и безмозглого насилия. Не эта ли свобода сделала узником короля Франции? Не эта ли свобода лишает церковь ее собственности и принуждает священников клясться в верности светским властям? Вы, люди, не знаете значения этого слова!

Мадлен в страхе ожидала реакции толпы, словесных оскорблений. Но обаяние графа и его справедливый гнев одержали победу. Люди стояли в молчании более уважительном, нежели мрачном. Это были люди земли, его люди, и многие из них чувствовали себя виноватыми за совершенное.