Аркадия (СИ)

Глава 12

Наступала осень. Теплая, нестрашная осень, которая никогда не окончится зимой. Ветер нес на своем непокорном хребте листья и горькие запахи печальных трав. Она смотрела вниз, на поля Запада, и ожидала его. Забытое золото стерни топорщилось над уставшей землей, которая никогда не знала зимней передышки, не была укрыта снежным одеялом, не отдыхала, ныряя из осени в весну.

Медея гадала, когда же он появится. Она никогда не заговаривала с ним. И хотя Каспар, без сомнения, сделал все, чтобы быть верным ее Отцу, Медея не считала его достойным своего общества. Но отчего-то не могла отвести от него взгляд.

Осенняя земля ждала его, и Медея ждала его. По небу летели разгоняемые ветром облака, и ее длинные косы тоже трепал ветер. Горизонт был пуст, и прозрачный воздух звенел от легкой осенней прохлады. К ночи погода выправится, так всегда бывало.

Он был на войне и не знал, что здесь его ждут. Она проходила мимо, неслышимая и надменная, и он понятия не имел о том, как вздрагивает ее сердце всякий раз, когда Каспар бывает рядом.

Сейчас он утолял жажду крови где-то далеко, на другом поле, удобренном кровью, на поле, где цветут только мертвецы. Развороченная земля ждала его, как голодная шлюха, готовая была принять его в свои глубины.

А Медея оставалась здесь, наедине со своими книгами, наедине со своими знаниями, наедине со всем, что любила прежде него.

Каспар появился в Замке чуть позже нее. И если она при жизни была богатой и знатной, то он пришел сюда никем. Развеселый и злой, он любил только войну. Медея быстро поняла, что он не отличит подвига от преступления, и ему плевать, что именно делать, лишь бы была война. Она сохранила это знание и позже, много позже, оно спасло Каспару жизнь.

Именно Медея, будучи советником Неблагого Короля, предложила ему взять Каспара под свою опеку. Он принесет тебе много смертей, Отец, пообещала Медея. Так и случилось. Каспар возглавил охоту на Младших Детей Благого Короля, Каспар начал бойню, которая разрезала земной шар напополам.

Каспар был на редкость злобным, вечно пьяным от боли и крови, глумливым безумцем, знавшим в своей долгой жизни только войну. Медея могла получить любого здесь и любого из мира за пределами Аркадии, но хотела только этого. Этого тщеславного, грубого и беспринципного человека.

Она, как под микроскопом, видела его отвратительнейшие черты. Он ничего не мог скрыть от нее, и все же. Все же сердце готово было вырваться из груди, когда он пропадал надолго.

Медея не знала, в чем причина. Может быть, это и была любовь, о которой люди кричали сквозь всю историю своей культуры. Медея читала, что люди не всегда заслуживают любви. Каспар заслуживал ненависти. И все же пустое, омываемое ветром поле было для Медеи невыносимым зрелищем. Темное небо осени и светлая, золотая стерня как будто на две неравные части делили все.

Может, наконец, он расплатился за все? Он был смертен за пределами Аркадии. Шальная пуля или осколок снаряда могли прекратить его жизнь. Более того, согласно теории вероятности, тысяча его лет, проведенных во всех в мире войнах, должна была почти неминуемо подвести его к такому концу. Убегать от смерти можно очень долго, но не бесконечно долго.

Всякий раз Медея думала о том, каковы шансы, что она видела его в последний раз. И ничего не говорила. Шансы всегда были большими. И с каждым разом они росли.

Медея заметила, что ее пальцы, впившиеся в холодный камень, уже совершенно белы, будто мертвы. И, наконец, Медея увидела его. Он поднимался вверх, и шел через поле на восток, к замку. Навстречу ее взгляду.

Каспар был покрыт кровью и шел, шатаясь. Он впервые на ее памяти был ранен.

Медея знала одну старую английскую сказку, когда та была еще новой. Там к охотнику приходили души убитых птиц. И если вокруг него вились эти бесплотные, эфирные стаи, то за Каспаром должно было следовать воинство, состоящее не из одной армии. От солдат, вооруженных остро заточенными мечами до погибших сегодня мужчин, сжимавших автомат. Все они должны были, будто те птицы, следовать за ним.

Медея стояла и смотрела, полагая, что сохраняет спокойствие. Он шел вперед, пошатываясь, как мертвецки пьяный. Внутри Медея насмехалась над ним, над его глупостью и самоуверенностью, которой он так гордился. Она и сама не заметила, как некая невидимая сила, которую она никогда не брала в расчет, заставила ее сорваться с места.

Она бежала вниз по лестнице, как девчонка, и осенняя прохлада застала ее врасплох, будто она прежде не чувствовала подобного. Медея вышла ему навстречу, когда он проходил мимо озера, хрустального озера. Ей казалось, что единственное, что в целом мире остается горячим — его кровь, капающая на землю.

Увидев ее, он оскалился:

— Медея! — сказал он. — Вот уж кого не ожидал здесь увидеть! И не надеялся! Потому что надеялся увидеть Розу! Она вставит мне кишки на место, верная нашей братско-сестринской любви. Я не был лучшим старшим братом, но я ведь и не был худшим!

Он частил, но все это было игрой. Каспар глумился над самим собой, издевался над собственной беспомощностью. Когда он говорил, изо рта у него струилась кровь. Медея видела что в обширной ране проглядывают внутренности. Это не было пулевое ранение. Наверное, осколок от снаряда — ему практически вскрыло живот.

Медея смотрела на него с выражением брезгливого безразличия.

— Я отведу тебя к Розе, — сказала она. Каспар засмеялся. Между его пальцами, прижимавшимися к ране тесно, как к телу любовницы, сочилась темная, вязкая кровь. Медея посмотрела на эту кровь, а потом, размахнувшись, ударила его по лицу.

И это было признание в любви на языке, который он понимал.

Потом она, конечно, отвела его к Розе, потом было еще много всего, но своей слабости она не забыла.

Через много лет, когда вся эта история давным-давно поросла травой, а все, кто должен был умереть на той войне — умерли, и только Каспар, как всегда, остался жив, Медея сидела на кровати. Перед ней лежал Каспар, он был пьяный и — снова в крови. Он целовал ее ногу — один поцелуй — косточке на щиколотке, один — ступне и еще один — кончикам пальцев. Каждый поцелуй оставлял пятно крови на ее коже, но она без брезгливости принимала это.

— И что мы будем делать? — спросила Медея.

— Любовь моя, богиня, спасибо тебе. Я счастлив, я так счастлив.

— Я спросила: что мы будем делать? — повторила Медея. Она легко могла им управлять. Каспар был дурной и бешеный, как собака, но ей он подчинялся. У него в глазах всегда было столько тоски, как у брошенных псов, притаившихся в переулках больших городов, где они никогда не станут кому-нибудь нужными.

Он был счастлив, что Медея полюбила его. Он был счастлив, что она — холодна, потому что внутри него пылал костер, достаточный для них двоих.

Медея взяла его за подбородок, и он заглянул ей в глаза. Она никогда не понимала, где кончаются его ужимки и начинается он сам. Это ему стоило стать шутом Благого Короля, но Благой Король не любил злые насмешки, ему нравилось, что Аурелиуш — добрый и дурак. Это и Медее иногда казалось смешным.

Каспар никогда не казался смешным — он был болезненным. И даже сейчас она не понимала, счастье он чувствует или страх.

— У нас будет ребенок, — повторила Медея. — С точки зрения законов существования Аркадии, это невозможно. Нам с тобой предстоит решить эту проблему тем или иным способом. Подумай хорошо.

Он засмеялся.

— А разве у тебя нет мудрого решения, о моя дочь Соломона?

— У Соломона было две дочери: Тафафь и Васемафа. Я не хотела бы быть кем-то со столь дурацким именем. Но мудрое решение у меня есть.

Он смотрел на нее, но Медея молчала.

— Ну же, ну же, ну же, — говорил он. Медея гладила его губы, не умея высказать столь страшной идеи. Наконец, она прошептала:

— Мы уйдем отсюда. В мир живых. Я хочу, чтобы наш ребенок родился и жил там. Если Отец допустил это, нарушив законы собственного мира, значит наш ребенок будет пешкой в его игре. Если же это сделало нечто могущественнее него, то неприятный сюрприз заставит его с подозрением относиться к ребенку и к нам. Мне не нравится ни один вариант.

Каспар смотрел на нее долго, чудовищность и рискованность самого этого предложения захватила его с головой.

Он представлял, что может сделать с ними Отец Смерти и Пустоты, могущественный первый на земле человек, выдернувший из пустоты само небытие. В глазах его вспыхивали радость и азарт, как будто кто-то дернул рубильник в его пьяной-пьяной голове.

И он сказал:

— Мы сделаем это.

Медее стоило этого ожидать. А потом Каспар подался к ней и коснулся губами ее живота.

И этого Медея не ожидала.

Мы с Адрианом открыли глаза одновременно. Темное небо уже разбавляли первые, несмелые капли света, и звезды стали тусклыми, далекими. Я прижала руку к горячему лбу Адриана.

— Мы не спим? — спросила я.

— Что ж, в самом конце, полагаю, может оказаться, что вся наша жизнь всего лишь сон.

Адриан широко зевнул и запустил руку мне в волосы, принялся перебирать пряди, одну за другой, будто это было делом его жизни, главной работой, таким же важным действием, как для Мойр — прясть судьбы. Я поцеловала его, и ощущая тепло его тела, и спокойствие, которым Адриан был наделен, сама успокаивалась. Я знала, что нам снился один и тот же сон. Нет, так было далеко не всегда, хотя пару раз мы действительно припоминали по утрам один и тот же кошмар. Но сейчас я ощущала нечто особое.

Мы с Адрианом словно были настроены на какую-то волну, принимали чей-то сигнал. Чувство было шизофреническое и при этом очень точное. Впрочем, наверное, шизофреники тоже были абсолютно уверены в истинности своих воззрений.

Некоторое время я просто целовала Адриана, и он делился со мной своим спокойствием, а я с ним — волнениями и чаяниями, касающимися нашей новой жизни. Каждый раз, когда мы были так близко, я будто ощущала, как все излишнее, сглаживается, как я получаю то, чего мне не хватало и отдаю то, чего было слишком много. Это было особенное чувство, которое, я думала, доступно лишь тем, кто любит друг друга по-настоящему. Какая-то удивительная химия или даже кулинария, позволяющая правильно готовить души. Это была забавная мысль, я засмеялась, легонько укусила Адриана.

И тогда он, наконец, спросил:

— Ты видела родителей?

— Да, мне они, как всегда, не понравились.

— Да уж, зрелище было не слишком приятное. И все же, ты думаешь это правда?

Я замерла, пытаясь прислушаться к своим ощущениям. Сон был иной — в нем не было ощущения, которое свойственно снам, участия в странном спектакле, вовлеченности. В этом сне вообще не было меня. Я будто бы еще не существовала.

И вправду, меня не было тогда.

Я смотрела на прошлое, когда мама и папа еще думали, что у них один ребенок. Когда мама и папа служили какому-то мифическому хрену.

Я вытянула руку, ловя остатки лунного света, и Адриан переплел наши пальцы.

— Правда, — сказала я. — Это не было как сон.

— Да. Я тоже не ощутил собственного сознания. Сначала я подумал, что постиг догмат от Анатмане, и моя самость осталась в прошлом, а потом проснулся и ощутил свою индивидуальную душу в полной мере.

Мы некоторое время молчали. Запел подвешенный в клетке над кроватью жаворонок. Интересно, подумала я, как это он выяснил, что настает утро. Жаворонок был ослепленный, и его тоска по воле, несомненно, была от этого только сильнее. Он безошибочно глядел незрячими глазами в сторону, где раскинулась свободная, настоящая жизнь, и высокое небо, и бескрайнее поле, и далекие горы, и темный лес.

И все остальное тоже, весь мир. А у жаворонка была только клетка, и жердочка, за которую цеплялись его сильные лапки. Я почувствовала, что мы с Адрианом те же жаворонки, только клетка у нас побольше.

Жаворонок пел, и песня его с затаенной грустью встречала новый день, а непослушный хохолок чернел на фоне сладкого, розоватого рассвета.

Я приподнялась, и Адриан принялся заплетать мне косы. Изредка его теплые губы касались кожи между моих лопаток.

— Ты боишься? — спросила я.

— Не боюсь, — ответил он. И я не боялась тоже. Я прислушалась к себе и поняла, что даже перспектива вечность провести в Аркадии не пугала меня. Жизнь она по-всякому вертится, и можно быть свободным жаворонком, а потом попасть в клетку, а потом остаться без глаз, а потом вернуться, наконец, домой и стать счастливым.

В жизни, я была в этом убеждена, можно было все. Если уж придется провести некоторое время в Аркадии, я уж постараюсь сделать все, чтобы получить от пребывания здесь все возможные бонусы. Их должно было быть много. Например, я вовсе не была против вечной молодости, как у родителей. Сколько нужно пробыть здесь ради нее?

Со мной был самый дорогой мне человек, я не была одинока. И я ничего не оставляла там, над небом Аркадии, над нашей землей. Даже в университет мы мудро не поступали.

А карьеру полицейской придется оставить до лучших времен. Если я останусь молодой навечно, вряд ли я потеряю время. Наоборот, все будут удивляться, как я бесконечно мудра, откуда у меня столько выдержки и житейского опыта, в мои молодые годы. А годы мои к тому времени могут и далеко превзойти человеческую жизнь. Главное, чтобы пока меня нет, люди там не поуничтожали свое большинство с помощью ядерного оружия или вирусных клипов на ютубе.

Оставалось только оставить мир в заботливых папиных руках и надеяться, что от него не останется горстка радиоактивного пепла к нашему возвращению.

— Как думаешь? — спросила я. — Родители станут нас спасать?

— Думаю, что ты валькирия, Астрид, — задумчиво сказал Адриан. — Думаю, что люблю твои косы. Думаю, что здесь холодновато. О родителях не думаю вообще.

Мамина башня была похожа скорее не на башню принцессы из старых европейских сказок, а на башню библиотекаря. Здесь было множество книг, стеллажи уходили далеко-далеко, под самое место, где должна была начинаться крыша. Я видела высоченные стремянки и подумала, что доставая книги с самого верха, наверное, можно видеть весь мир, а так как нет никакого потолка, то страшно не только от высоты, но и оттого, что эта высота открывается обрывом, бездной, в которой скалятся острые зубы камней и трепещут на ветру пшеничные моря, а над тобой только небо, синее, как далекий океан, который все представляют в детстве. Такого океана и на свете нет, как и неба такого.

Я подумала: а неплохо здесь. Ни у одной книги не было названия, и написанные в них вещи сложно было назвать литературой, научной или художественной. Иногда я видела ряды цифр, а иногда — наборы слов. Был альбом с детскими рисунками, если зажать страницы пальцами, а потом пустить их, одну за одной, можно было увидеть историю про мальчика и его кролика, которого он похоронил и положил в ямку оторванные головки цветов. Он долго писал что-то пальцем на земле, картинка менялась незначительно, а потом книжка закончилась, а я так и не поняла ее смысл.

Мы с Адрианом брали книгу за книгой, открывали и закрывали, не в силах понять, в чем смысл этих беспорядочных записей.

Одна из книг, к примеру, описывала историю болезни русского поэта Некрасова. Страница за страницей раскрывали подробности рака кишечника, которым он страдал, ежедневные отчеты о его самочувствии.

Книга, стоявшая рядом состояла из расчетов постройки Бруклинского моста. Все эти записи описывали явления из нашей жизни, и я чувствовала, что это не знание в общепринятом смысле. Кто-то словно под микроскопом рассматривал мир со всеми его событиями, людьми и предметами. Ощущение было жутковатое, но еще более жутким было осознание того, что все эти книги написаны маминым почерком.

Прежде мама знала все.

А сейчас я, ее дочь, сидела на ее кровати и смотрела на все, оставленное ей. Мамина работа от пола восходила к самому небу, это была Вавилонская башня из цифр и букв. Я думала об этом с трепетом и легкой, всползающей вверх по коже жутью. А потом Адриан сказал:

— Посмотри в окно.

И из легкой, жуть стала вполне ощутимой, продирающей до костей. За окном скользило что-то гибкое, повисшее на стене. Оно было длинное, и форма его была совершенно мне неясна. Оно непрестанно дергалось и из-за этого казалось, будто это существо не имеет сколько-нибудь стойкой формы. Дрожащие пальцы или то, что на них похоже, шевелились так быстро, ерзая под стеклу, что не было даже возможности их сосчитать.

Я завизжала, а потом вскочила с кровати и кинулась к окну, как была, в одних трусах. Я схватила книгу потолще, кажется там было что-то про устройство крысиных нор, и размахнулась, чтобы кинуть ее в окно.

Адриан сказал было:

— Это не слишком-то хорошая идея.

Но книга уже отправилась в полет. Окно с дребезгом уступило мне, ощерилось осколками, а существо пропало, звук спугнул его. Мы так и не сумели его рассмотреть, оно было вертлявое и болезненное, черное, а может наступающий рассвет сделал его темнее. Наверное, оно напоминало человека или то, что некогда было человеком.

Мы с Адрианом стояли, молча смотря в рассеивающуюся темноту. А потом я увидела, как что-то мелькнуло перед глазами, я заорала, находясь на пределе, а Адриан выставил руки вперед, как будто готовился защищаться, и я зажмурилась. И, внезапно, открыв глаза, я увидела, что существа нет, а над окном, как неопознанный летающий объект, замерла какая-то миска, от которой поднималось легкое свечение. Я посмотрела на Адриана. Он стоял, ошеломленный, как и я. Сделав шаг вперед, я поняла, что все еще не вижу существа. Открыв то, что осталось от окна, я втянула миску. И заметила, что больше не колышутся пшеничные поля, и голос жаворонка замер, и рассвет, такой быстрый в это время, что его можно отследить, тоже остановился. Ни ветерка, ни звука не доносилось вокруг.

От миски пахло странным образом — кровью, железом и пылью. Запах пыли был слишком деликатным, чтобы перекрывать резкие и взаимопроникающие запахи металла и крови, и все же он плясал наравне с ними в какой-то безумной симфонии. Такие духи я бы точно носить не стала. Делии бы, наверное, понравилось. Сама жидкость была нежно розовая. Я читала про Клеопатру, которая растворяла жемчужины в уксусе только чтобы показать, насколько она богата и одномоментно повысить цену царского обеда в четыре раза.

Примерно такая жидкость должна была получиться, согласно фантазиям меня маленькой. Жемчужина — жидкое волшебство. Я обернулась к Адриану, сжимая миску, исписанную золотом, в руках.

Он сказал:

— Это сделал я.

Я сначала не поняла, о чем он. Тряхнула косами, сказала:

— Да мне нравится, ты же знаешь.

Но он кивнул в сторону замершего жаворонка. Одна его нога была чуть запрокинута, он шагал по жердочке. И я была уверена, простой он в такой позе долго, ему стоило бы упасть, как и всякому существу, на которое действуют известные в мире физические законы. Но он был неподвижен, хоть и опасно накренился.

— Я сделал это, — повторил Адриан, а потом вдруг улыбнулся, и улыбка осветила его лицо, непривычно-жаркая и зубастая. Я поняла, что что бы он не сделал, ему понравилось. А потом до меня дошло. Я хлопнула себя по лбу, едва не уронив миску.

— Ты что остановил время?

— Видимо! Я не знаю!

И мы услышали голос:

— О, разумеется остановил. Такова его сила, и я доволен, что он открыл ее. Я начинал волноваться.

Я не понимала, откуда идет голос. Рванувшись к окну, я попыталась найти его источник, но это было не так-то просто. Я подумала, что это пресловутая тварь. Но она в неестественной, жуткой позе растеклась по стене над окном. Я не стала ее рассматривать, один взгляд на ее рыхлое, темное тело, подобное тени, вселил в меня ужас. Так что я отшатнулась от окна.

— Осторожнее с жидкостью. Она довольно ценна для меня и вы получили ее не просто так. Она настроена под вас. Вернее, под ваших родителей, но подойдет и вам.

— Если сейчас мы услышим что-то про ауры или биополя, я обращусь к психиатру, — сказал Адриан. Я засмеялась, а вместе со мной и этот голос. Красивый голос, мягкий и довольный, переливающийся кошачьими, хищными нотами.

— Умойтесь, — сказал он, отсмеявшись.

— С чего бы нам это делать? — спросила я. — Мы не знаем, кто ты.

— Тогда сделайте это, чтобы узнать, кто я. Я бы, на вашем месте, окунулся в безумие полностью. Зачем плавать на поверхности посреди океана без надежды найти берег? Лучше нырнуть и посмотреть, что ждет внизу.

— Хорошо сказано, — протянул Адриан. Мы медлили, поставили миску на кровати и смотрели в нее, будто собирались погадать. А потом, одновременно, запустили туда руки. Мы умывали друг друга, и запах крови был нестерпим. Глаза жгло, но этот огонь был приятным, как когда в душе закрываешь глаза и подставляешь усталые веки струйкам горячей воды. И после этого будто спазм проходит, и зрение становится лучше.

Когда я открыла глаза, он сидел перед нами на полу. Он был похож на какого-то богача на пикнике, не хватало расстеленной пятнистой скатерти и крэкеров с черной икрой и маслом.

Я сразу поняла, что он и есть Неблагой Король, хотя никакой короны на нем не было. Мы с Адрианом смотрели на него некоторое время, а потом сказали:

— Здравствуйте.

У нас часто выходило говорить одновременно, и Неблагой Король, Отец Смерти и Пустоты, умиленно улыбнулся, как многие взрослые из нашего детства.

Он сказал:

— Приятно с вами познакомиться. Я хотел бы закончить все побыстрее, вы у меня последние, и у меня еще дела, а ночь на исходе. К сожалению, книги из вашей башни я отдам Констанции, как и должность вашей матери. Но ты, Астрид, унаследуешь должность твоего отца. Он был великим человеком.

Я вспомнила, что в моем сне он развязал, судя по всему, Вторую Мировую.

— Да пошел он, — пожала я плечами. Неблагой Король задумчиво кивнул:

— Многим свойственно сепарироваться от родителей, отрицая их лучшие качества и всякое влияние на судьбу и характер своих детей. Ты, однако, похожа на него больше, чем думаешь. И даже больше, чем следует. Ты, Адриан, и твоя сила, пригодитесь мне лично. Займешь должность Сигурда, отца Герхарда.

— Спасибо за повышение над уровнем моей семьи.

Я толкнула Адриана в бок, и он притянул меня к себе, коснулся губами моей макушки, успокаивая.

— Возражения? — спросил Неблагой Король.

Но мы не имели возражений, как и привычки не принимать жизнь такой, какая она есть. Неблагой Король подождал для приличия несколько минут, а потом торжественно, а оттого даже несколько издевательски, провозгласил:

— Итак, Астрид, дочь Каспара и Медеи, провозглашаю тебя Принцессой Воинов, искательницей битв, кровоядной хищницей, хранительницей огня разрушения. Адриан, ты же назначаешься Принцем Палачей, рукой моего возмездия, смертью, которую я направляю, смертью и пустотой, чей я отец.

Он протянул руки, будто собирался предложить нам конфетки, но ладони его оказались пусты. А потом я увидела, как крохотные ниточки, блестящие в остановившемся рассвете, переплелись на его ладонях. Они взялись из ниоткуда и ими будто бы никто не управлял. Железо становилось все крепче, а в его лакунах появились дымчатые опалы. Короны были совершенно одинаковые. Два венца, железные, искусно вырезанные и аккуратные. Они представляли собой широкие железные кольца, носящие в себе дымчатые, коричнево-черные опалы. Железо вздымалось и дальше, ветвилось, как оленьи рога, сплетенные друг с другом. Их острые, невысокие кончики свивались так, что я легко могла представить, что две короны — часть целого, часть одной.

— Храните эти венцы хорошо, мои принц и принцесса, — посоветовал Неблагой Король. Он кинул мне корону, и я ее поймала. Адриан свою взял, надел на голову, остался доволен. Я тоже попробовала надеть свою. Она была на редкость тяжелой.

Адриан сказал:

— Хорошо, чудесно, спасибо вам за этот головокружительный карьерный рывок. Не могли бы вы посоветовать, как запустить время снова?

Но к тому времени, как Адриан договорил, Неблагого Короля уже не было рядом. И мы поняли, что нам придется разбираться со всем самостоятельно.

Ну, знаете, как и в реальном мире.