Аркадия (СИ)

Глава 9

Драго видел ее и прежде, но никогда она не была так открыта перед ним, никогда не была так обнажена. Луна заглядывала сквозь пустую голову башни, и от луны ее безупречно белая кожа казалась серебряной, светящейся изнутри.

Он знал о ней кое-что: ее звали Роза, и это имя говорило о ней все. У нее была цветочная красота, у нее была нежная кожа и острые, как шипы ногти, от нее пахло медом и цветами, самым пленительным образом. Так получилось, что дети Неблагого Короля, к которым относился и он, не слишком тесно контактировали с детьми его спящего братца. Кроме, конечно, Каспара, но тот умел и желал убивать, был одной крови с ними. Роза была другой. За все те пятьсот лет, прошедших на Земле с тех пор, как он увидел ее, Драго так и не понял, чего она хочет, чего боится и на что надеется. Она жила в Белой Башне, в лесу. Все там было увито розами, и когда Драго тащил ее в замок, через лес, она вырывалась, ранилась о шипы, которые с таким упорством выставляла для обороны своего дома.

Когда он притащил ее сюда, ее тело было изранено, разводы крови украсили его, как ритуальный грим, от нее пахло землей, и грязные колени выглядывали из-под разорванного платья.

И все равно она вовсе не выглядела сломленной. Это было хорошо, потому что у Драго остались к ней вопросы.

Цепи охватывали ее запястья и щиколотки. Она могла двигаться, могла при желании даже упасть на колени, а вот лечь уже не могла. Многие недооценивают физическую усталость, она может быть худшей пыткой. Организм приспособлен испытывать довольно много боли, кроме того ее возможное количество разнится от человека к человеку. Усталость же это более определенная категория, здесь не нужно фантазий.

Ему это нравилось. Драго любил причинять боль, он создавал таких существ, чтобы они умели причинять боль в совершенстве, в самом чистом и возвышенном смысле, он был художником.

Но искусство не имело права отвергать дары самой природы, Драго был в этом убежден. С тех пор, как он приковал ее цепями прошло уже пять часов. У них еще было время, и было его много. Некому было ее защитить. Драго смотрел в ее красивое лицо, боль и усталость не оставляли на нем следов. Царапины темнели на ее безупречно белом теле, как орнамент неведомой культуры. Ее зубы блеснули при свете луны, она оскалилась, ощерилась, и это придало ее лицу дичайшую, первобытную красоту. Драго видел множество женщин, со многими спал и многих убивал, он знал их во всей завершенности их бытия, которая есть оргазм или смерть, во всей сладострастности их стремлений и тайн. И никогда прежде ни одна из них не казалась ему такой красивой. Даже искаженное страданием ее лицо оставляло себе ангельскую, ничем не опороченную красоту.

Драго никогда не сталкивался с таким упрямством, с такой потрясающей отстраненностью. Он был зависим от нее больше, чем она от него, хотя это в руке Драго была плеть, чей металлический наконечник Драго прокаливал у нее на глазах. Он вошел бы в ее плоть, как в масло, но Драго медлил, пытаясь высмотреть хоть тень страдания на ее лице.

— Давай, — прошипела она. — Ты же у нас монстр, создающий монстров, я ожидаю от тебя большего!

Она засмеялась, и смех у нее был совершенно безумный, ведьмовский. Она запрокинула голову, а Драго улыбнулся ей, как можно более нежно. Ему хотелось показать ей, что при желании, а желание у его было и в избытке, он мог из нее душу вынуть. В прямом смысле. А потом сделать из ее души того, кого захочет. Его волновали мысли о том, чтобы создать ее полную копию — послушную куколку, но это было лишено всякого смысла. В конечном итоге, ее оболочка: ангельские черты и белокурые волосы, и чувственные губы, и синеющие даже в темноте глаза, совершенно ничего не значила по сравнению с ее упрямством.

Даже красота бесполезна, если она не причиняет боль.

Удар плети превратил ее смех в крик, от ее запрокинутой шеи до ключицы расцвела ссадина, кончавшаяся цветком ожога под подбородком.

— Так ты все еще не планируешь говорить о том, что сделала с моими милыми детишками?

— Ты называешь их так? — поинтересовалась она самым светским тоном, но хриплый голос с вызванивающими в глубине нотами выдавал ее с головой. Он улыбнулся, испытывая восторг от того, что она показала себя.

— Отвечать вопросом на вопрос — дурной тон, моя милая, — певуче протянул Драго. Он запрокинул голову, посмотрев на крупные, низкие звезды, принялся насвистывать песенку. Это была сербская колыбельная. Давным-давно, когда Драго было еще свойственно нечто человеческое, она вызывала у него воспоминания.

Его работа не сделала Драго бесчувственным, нет, она подарила ему другую, иную чувственность, способность с восторгом принимать боль и отдавать ее так, как прежде он отдавал любовь и заботу.

— Ты ведь имеешь на них некоторое влияние, так?

— С чего ты взял, брат?

Они называли друг друга братьями и сестрами. Фактически, они ими и были. Сигурд, Лада и Медея приходились Драго сводными братом и сестрами, а Роза, Флори, Каспар и Аурелиуш — кузенами. В этом обращении была своя логика, но в целом оно имело скорее ритуальные корни — никто из них не осознавал, что они — семья. Каждый занимался своим делом, тесно сплетенным с самим небытием.

Никто не знает, что происходит с теми, кто умирает в одиночестве.

Это неправда. Драго знал — досконально. Самые страшные тайны, хранимые человечеством, были ему открыты. Он мастерил своих детишек в качестве игрушек для людей. Отец превыше всего ценил насекомых и земноводных тварей. Это Драго было не слишком интересно, хотя он и создал для своего Короля несколько подарков. С тех пор как Драго стал Принцем Пастырей, он пас своих чудовищ во Внешних Землях, так он приучился называть и свой прежний дом. Далеко не всегда они имели жуткий, зубастый вид. Некоторым было достаточно вернуть их прежнюю форму — с незначительными изменениями. Человеческий глаз легко подмечает детали, они волнуют разум, они пугают. Иногда достаточно было лишь слегка изменить пропорции, иногда можно было искалечить движения. Люди чувствительны ко всему нездоровому. Лучшими из его творений были те, что могли провести человеческое существо, заманить его, обмануть. Но их множество ходило по свету. Были зубастые, мохнатые, похожие на волков твари, воющие под луной. Были бродящие в толпах, отстраненные, не откликающиеся больше на свое земное имя. Были и полуслепые, вызывающие скорее жалость, чем страх, отвратительные, но все еще старающиеся быть похожими на людей — они дрожали и двигались порывисто, подстерегали путников во влажных осенних лесах.

Драго любил свое призвание, он создавал из мертвецов существ, почти не имевших прежнего разума, а эти существа создавали страх.

А страх перед смертью, страх перед небытием, которое символизировали твари Драго, питал его Короля. Смерть от страха вырывала из душ целые куски.

Драго любил своих тварей. Некоторым из них он позволял спуститься в реку, после долгой службы, и отправиться в путешествие, чтобы снова стать людьми. Там, в конце пути, все существа равны. Иногда они бывали непокорными. Тогда Драго приходилось силой вырывать из них остатки разума. А боль сводила с ума, как ничто другое. Опыт у Драго был большой.

Он уже и забыл себя прежде. Кем он был, когда не искажал души, чтобы в каждом пустынном уголке земли, на каждом кладбище, в каждом сундуке на чердаке, в каждом синем, обходимом стороной озере, крылась своя история. Драго давным-давно перестал быть человеком. Он был слишком связан со смертью, он кроил мертвецов и натаскивал их, чтобы они обезумели от голода и желания. Мертвецы, Драго знал, всегда очень голодны. Они стараются быть сопричастными жизни, согреться, а пища это тепло, всякое живое существо, даже самая крошка, подсознательно это знает.

У Драго от жизни осталось другое удовольствие — плотская любовь. Любую иную женщину, кроме Розы, он взял бы немедленно, но Роза была из тех ядовитых цветов, за само удовольствие от лицезрения которых приходится дорого платить. Он взял ее за подбородок, и она вскинула на него взгляд, синий и блестящий от рефлекторных, не имеющих ничего общего с отчаянием слез.

Она совершенно не стеснялась своей наготы. По-язычески раскованная, она была лишена желания скрыть хоть что-нибудь. Драго это нравилось, ему стало интересно, кем она была прежде. Здесь, в Аркадии, не говорили о своих прошлых жизнях. Не было принято, считалось слабостью. Нужно было уметь забывать, а тот, кто не желал отпускать, дорого расплачивался за это. Но сейчас Драго ощущал опасное любопытство, желание проникнуть в самую ее суть.

Он множество раз запускал руки в чужие души, впитывая сведения о своих мертвых, почти влюбляясь в них. Драго испытал неумолимое, жестокое влечение к тому, что было глубже ее косточек, к ее трепещущей, наверняка беззащитной, душе.

— Что ты делала с ними? Почему они слушают тебя?

Она была Принцессой Прощения, лечила раны и болезни, которые казались безнадежными. Прежде сам Благой Король указывал ей, кто достоин жизни, она много раз вырывала людей из волн Великой Реки. Но Роза вовсе не напоминала милую и добрую целительницу из старых историй, в ней не было ничего чистого, она была языческая грязь и злоба, способная и мертвого поднять.

— Ты скажешь мне, милая? Мы с тобой проведем множество сладких минут прежде, чем я вырву из тебя это признание, но я его вырву.

Драго провел пальцами по ее влажным от крови губам.

— Я раздроблю каждую твою косточку прежде, чем ты скажешь мне, да?

О, у него был большой опыт. А потом Роза вдруг подалась к нему, и цепи жалобно звякнули, золото вздрогнуло от резкого ее движения. Она прижалась к нему, близко и хлестко, так что дыхание перехватило.

— Да, — прошептала она. — Сделай это, Драго. Покажи мне. И тогда, может быть, я покажу кое-что тебе.

Он был полностью одет, она была обнажена, но это Драго чувствовал себя беззащитным в эту секунду, когда ее теплое, совершенное тело прижималось к нему, и он чувствовал ток ее крови, и ее блестящие от боли в многочисленных порезах глаза блестели с вызовом.

Она была превосходна. Это стоило признать.

А через много-много лет Драго целовал ее израненные колени. Она стояла, такая же обнаженная, как годы назад. Он держал в руке цепь, вгрызавшуюся в золотой ошейник на ее шее. Еще полчаса назад она вся принадлежала ему, с готовностью принимая внутрь его, и лезвие его ножа. Но сейчас лицо ее приобрело скучающее, властное выражение, которое ему хотелось стереть с нее ударом.

— Нам нужно уйти, — сказала она. — Я думаю, он знает.

— Что он может знать, любовь моя?

Драго коснулся губами внутренней стороны ее бедра, там где кожа была невероятно нежной и первозданно белой, никогда не тронутой солнцем.

— Он знает, что мы готовим себе армию.

Она не сказала: ты готовишь мою армию. Но она имела это в виду. Она обещала посвятить его во все, если он причинит ей достаточно боли, и он справился. Она впустила его к себе в дом и разделила с ним постель, она показала, как приручает его чудовищ.

Она сказала ему, что он станет ее королем, а она будет его королевой. Нет больше ее Отца, а если и его Отца не будет, то что тогда? Кто тогда?

Драго не интересовала власть, это все было ему скучно, пресно. Что давала власть в политическом смысле против власти над самыми тонкими структурами живых существ. Но она хотела этого, ее глаза горели, а губы были как мед.

И ее возбуждение, плясавшее внутри зрачков, передавалось и ему.

Сейчас она сидела неподвижно, спина ее была прямой, а вид почти скорбным. Драго дернул за цепь, и она подалась к нему, он поцеловал ее, искусанные губы кровили, и вкус этот оседал у него на языке. Она подчинялась ему и подчиняла его.

Ради нее он предал все, во что верил. Он впустил своих чудовищ во все уголки земли, и они спали под осенними листьями, укрытые снегом, укрытые бурной водой, под пеленой моря. Они спали, верные Розе, они ждали.

Ждал и Драго. Она, его цветок, была у него в руках, но он должен был дать ей правильную землю. И этой землей была Аркадия.

— Все закончилось, Драго. Мы все потеряли. Мы должны бежать.

— Как ты узнала?

— Каспар намекнул мне.

— Может, он блефовал?

— Определенно нет. Я хочу, чтобы ты нашел способ выбраться отсюда.

— Из Аркадии? Просто так? Мы даже не попробуем?

— Да. Как скучно.

Они говорили об этом просто, будто вели стройную и совершенно лишенную значения беседу за бутылкой вина, пресытившиеся сексом, ненадолго, и разморенные. А потом она крикнула:

— Я не хочу умирать! Ты не понимаешь, Драго? Я не собираюсь закончить свою жизнь здесь! Я слишком много знаю о смерти! Я видела ее! Я не хочу стать одной из его игрушек! Я хочу выбраться отсюда!

Голос ее звенел, как струна, готовая лопнуть в любой момент, и Драго увидел страх в ее прекрасных глазах, за которые он отдал бы жизнь. Пощечина оказалась хлесткой, Роза прижала руку к щеке, впервые она выглядела беззащитной.

Драго снова дернул ее за цепь, они замерли друг перед другом, за секунду до поцелуя, и Драго зашептал ей, лихорадочно, как в горячке.

— Тише, девочка, я обещаю, еще до рассвета ты будешь на земле. Мы с тобой отправимся в какое-нибудь удивительное место, где ты будешь жива и счастлива.

Из уголка ее прекрасных губ струилась кровь, делая ее улыбку еще более яркой.

И я проснулась, и увидела холодный свет бесчисленных звезд над моей головой. Теплая летняя ночь укрывала меня вместо потолка. Сон не рассеялся, как это часто бывает, когда просыпаешься, он оформился, стал четче и ярче, как проявленная пленка. Я видела своих родителей, ту другую их жизнь, о которой мне ничего не полагалось знать. Я не могла с уверенностью сказать, что я ощущаю. Все казалось абсурдным, будто я смотрела спектакль, где мой папа был одет в черное, а мама ни во что не одета, и они разыгрывали драму великой любви и боли, и мучили друг друга, и скрывали тайны, которые могли стоить им жизни. Все это было далеко от торговли оружием и наркотиками, и Югославской Войны, от роскошных машин и стрельбы в клубах, от банковских счетов и карательных акций — от всего, что я привыкла ассоциировать с их жизнью. Сказочная, красивая и отвратительная одновременно история, как изъеденные личинками цветы или облитые кровью иллюстрации в детских книжках о прекрасных замках и принцессах.

А какой у этой истории был конец? А потом они сбежали и начали новую жизнь ценой свободы их еще не рожденной дочери.

Отец говорил, что мечтал обо мне с того самого момента, как впервые понял, что любит Розу. Думал ли он, что мне придется пережить или надеялся меня защитить, или полагал, что мне будет лучше в Аркадии? Мне не у кого было спросить, и я вдруг поняла — папа ведь всегда был рядом. До этого момента я могла обратиться к нему когда угодно, с любым вопросом, даже самым дурацким. А сейчас некому было ответить на мой самый главный вопрос. В моей башне еще оставались папины следы. Я видела, как понуро болтаются сохранившие свой золотой блеск цепи, к которым была прикована Роза. Всюду царил беспорядок, забытые чужие вещи, на которых тем не менее не осело ни одной пылинки, будто время обходило их стороной и не давало скрыться под вуалью пыли. Папа ушел отсюда навсегда, а вещи его были разбросаны так, будто он собирался вернуться через пару часов. Блестели, умываясь каплями ночного света, кинжалы, спицы, скальпели, разбросанные тут и там, металлический мусор, способный вырывать из людей ужасные страдания. Каменные стены были обклеены картинами, здесь анатомически искаженно, патологически изображались скелеты, органы, мышцы зверей и людей, и существ, которые ни зверями, ни людьми назвать было нельзя. Папа придумывал чудовищ, рисовал их планы, строил проекты, а потом вырывал из человеческих душ то, что ему нужно. Он их кроил, как хотел, он их уродовал. Но я смотрела на его планы, на надписи, такой знакомый папин почерк, заметки и списки. В темноте эти существа, лишенные ртов или глаз, искривленные, с вытянутыми или обнаженными костями, с вывернутыми наизнанку органами или просто зубами чуть слишком большими для человеческих, казались еще более жуткими и в то же время — удивительно красивыми. Я видела, что на полу вместе с инструментами для пыток, ножами и плетками, иглами, лезвиями, притаились и цветы. Головки роз и лилий были как головы обезглавленных в бою солдат, валялись там и тут, лишенные стеблей, смотрели в открытое, вечное небо.

А я все думала, как мне жаль ту лягушку, которую обезглавил Аксель. Она ведь ни в чем не была виновата, она послушалась меня. Я, кажется, одна понимала, что все эти монстры — беззащитные, беспомощные существа, калечные по самой своей природе, несчастные, испуганные, изуродованные моим папой или тем, кто был до него. Мне хотелось пожалеть их, и я ненавидела Акселя за то, как он обошелся с этим созданием, к которому никто и никогда не проявлял сочувствия, которого достойно человеческое существо.

Я чувствовала себя Герхардом, на меня накатила такая нежность, что захотелось плакать. В этот момент я услышала, как кто-то скребется в дверь. Не так, как это делало бы животное или человек — звук был непрерывный и многотональный, множество лапок ходило по дереву, одни нажимали сильно, другие едва-едва.

— Войдите! — сказала я. И оно вошло.

Мы уже были знакомы. В комнату, с неудобством и неестественно шатаясь, вползла, с трудом оставаясь в вертикальном положении, гигантская сколопендра. Ее длинное тело было сплошной раскрытой пастью, живот рассекала вдоль открытая рана, по бокам которой блестели белизной в темноте зубы, эти зубы шевелились, будто были прикреплены не к неподвижным деснам, а к постоянно сокращавшимся мышцам. Сколопендра прерывисто, быстро дышала. Ее верхние лапки неловко обвивали фарфоровую миску с золотистым орнаментом, идущим по ее блестящим бокам.

— Привет, — сказала я. — Ты понимаешь мой язык?

Я говорила медленно и ласково. Я так давно ни с кем не говорила, и я прежде не испытывала ничего подобного. Я никогда ни о ком не заботилась, мне казалось глупым быть нежной, но сейчас все было по-другому. Это существо не знало другого языка, кроме языка любви, а мне хотелось достучаться до него. Прежде им только повелевали, я не хотела быть такой, как все вокруг.

Оно подошло ближе, комната наполнилась стуком бесчисленных лапок. Жвала открывались и закрывались, беспомощный, беззащитный рот не исторгал из себя человеческих звуков. Я протянула руки, и оно склонилось ко мне, передав мне миску.

Запахло розами и медом, вода в емкости была розоватая, то ли как детские духи в пластиковых флакончиках, то ли как щедро разбавленная водой кровь.

Я вопросительно посмотрела на мою сколопендру, но она только опустилась в свое естественное, горизонтальное положение и принялась крутиться на месте, как глупая собака, гоняющаяся за собственным хвостом. А я все не могла перестать думать о том, что это ведь был человек.

Когда-то.

Я снова склонилась над водой. Она пахла приятно, так что я могла представить скорее духи, чем кровь. Я коснулась жидкости пальцем, она оказалась холодной, кончик моего пальца заблестел. Что мне было с этим делать?

— Что мне делать? — спросила я у сколопендры. — Можешь мне подсказать? Пожалуйста.

Я говорила очень медленно. Мне было жаль, что Герхард, Констанция, Астрид и Адриан в своих башнях. Мне хотелось к ним, даже просто услышать их голоса. Вместе мы бы могли что-нибудь придумать. А я была одна.

Сколопендра еще некоторое время не прекращала свое навязчивое движение по кругу, а потом вдруг выпрямилась изогнувшись странным, наверняка болезненным образом. Как могло быть в одном существе столько боли? Сколопендра замерла, будто смотрела на меня, и теперь я уже не знала, слепа она или нет. На секунду я испугалась, что сейчас это существо бросится на меня, и его протяженная пасть выпотрошит меня, как рыбку. Но ничего такого не случилось, сколопендра зашевелила самой верхней парой лапок, будто протирала места, где должны были быть ее глаза.

Мне показалось, что она плачет.

Но почти тут же я поняла, что имеется в виду. Мои пальцы снова коснулись розоватой, пахнущей, как духи Розы, воды, пальцы заблестели, будто в эту жидкость всыпали мельчайшие, совершенно неощутимые частички драгоценных камней. Я закрыла глаза, запрокинула голову и смазала веки жидкостью. Глаза приятно зажгло, я ощутила тепло, оно будто проникало в мой мозг, текло сквозь глазные нервы, втягивалось внутрь.

Когда я открыла глаза, все было неверным и расплывчатым, но только пару секунд. Затем я увидела стоящего у стены человека. Он был во всем черном, но строгого впечатления не производил. На нем были старомодные, лаково блестящие в лунном свете туфли, брюки в настолько тонкую белую полоску, что в нее даже не верилось, легкий черный плащ и шейный платок. Он был франт из начала двадцатого века, такой же неподходящий этому средневеково-сказочному месту, как и я.

— Доброй ночи, Делия, — сказал он. А я все не могла отвести от него взгляда. Это был удивительно красивый человек, не молодой, но еще и не старый, точнее его возраст нельзя было определить. Он был темноволосый, но белокожий, его тонкие, нервные черты казались удивительно, даже неестественно красивыми, но в лице была некоторая напряженная беспокойность, делавшая его несколько отталкивающим. Я тут же проследила, что в папе есть что-то от него, но папина внешность была разбавлена чем-то земным и теплым, а этот человек обладал ангельски-холодной красотой. Самыми удивительными были его глаза — яркие, желтый и красный, и в обоих зрачки расплывшиеся, как желток у плохо приготовленной яичницы, совершенно неправильной формы. Эти глаза испугали меня больше, чем все монстры вместе взятые.

Я отодвинулась на край огромной папиной кровати.

— Доброй ночи, — сказала я без охоты. Сколопендра замерла, перестав подавать всякие признаки жизни. Я надеялась, что он ее не заметит.

— И давно вы здесь? — спросила я тихонько. Он пожал плечами, его движения обладали той обаятельной небрежностью, которая или очаровывала или отталкивала.

— Некоторое время. Мне было интересно за тобой наблюдать. О человеке лучше всего расскажет его поведение в полном одиночестве.

Он улыбнулся, и я почувствовала себя Алисой в Стране Чудес. Только это был очень недобрый Чеширский кот. Вот бы от него осталась одна улыбка.

— Но теперь-то я буду знать, что здесь нельзя быть уверенной, что я одна.

— И тогда мне тоже захочется на тебя посмотреть. Ты будешь проситься домой или перейдем сразу к делу? Я думаю, ты устала. Мне не хотелось бы отвлекать тебя больше положенного.

Он говорил абсолютно нормально, даже слишком, так что это казалось подозрительным. Я смотрела на него и ждала. Аксель говорил, что Неблагой Король был абсолютно безумен. Но его безумие не было очевидно с первого взгляда, поэтому и пугало. Он был вежливый, обходительный, старомодно одетый человек с глазами, в которые невозможно было смотреть.

Он сказал:

— Ты достойная дочь своего отца. И ты займешь его место.

Он кивнул на монстра, без брезгливости, но и безо всякого внимания, будто он был не больше, чем безделушкой.

— Они слушаются тебя. Чтобы они служили мне, я и твой отец пытали их, подчиняли их, ломали их. Тебе достаточно слова. А знаешь, что самое главное? Ты можешь заставить их не бояться. Ты можешь утешить их боль. Я всегда говорил, что дети лучше родителей.

— Ваши дети лучше вас?

— Наверняка.

Он улыбнулся, сделал шаг ко мне, и я дернулась.

— Не бойся, — посоветовал он.

Но мой страх был сильнее любых советов. Неблагой Король вызывал у меня инстинктивный ужас, как мысли о собственной смерти, настоящей, а не той, где я присутствую на собственных похоронах в качестве бесплотного духа в стиле готических романов конца девятнадцатого века.

О смерти подлинной, о небытии, в котором не мир теряет тебя, а ты теряешь весь мир, об ужасе и пустоте, с которыми никто не может смириться. В детстве, когда я узнала, что умру, что однажды меня не будет, я начала кричать и кидаться вещами, чтобы папа что-нибудь по этому поводу исправил. Сейчас я ощутила такой же позыв, совершенно глупый, капризный, отбросивший меня на двенадцать лет назад, в самое начало моей жизни.

— Я не причиню тебе вреда. Ты — моя внучка, моя кровь, моя победа над временем. Я становлюсь лучше в каждом из вас, моя сущность путешествует в вашей крови. Я трепетен к такого рода вещам.

— Я видела кладбище на клубничном поле.

Он сложил руки на груди.

— Множество моих детей и детей моего брата погибли, не сумев доказать, что они достойны нести эту кровь. Ты очень красивая. Моя порода.

— Что я буду делать?

— То, для чего ты создана. Ты будешь управлять моими мертвецами, Принцесса Пастырей, Делия, дочь своего отца, владелица всех, кто боится и кого боятся, хранительница внутренней боли и свидетельница тех, кто не может сказать.

Он вдруг вытянул руку, жестом, которым папа частенько приглашал меня пойти с ним куда-то, и меня передернуло от сходства моего отца и этого страшного, инстинктивно отвратительного мне человека.

На его неподвижной ладони переплетались тени и лунный свет, они сходились отовсюду, сплетались в черное с серебром, и я смотрела на этот удивительный танец вещей, которые прежде вовсе не считала материальными. Блеск и абсолютная тьма тонули друг в друге, выныривали друг из друга, и в самом этом движении я видела, как борются между собой два начала. Темнота и лунный, изменчивый свет. Мне пришло в голову, хотя я и не знала, почему, что это о моих родителях, это их сущности путешествующие в моей крови, сцепились сейчас на ладони у Отца Смерти и Пустоты.

Наконец, я увидела, что тьма и свет начинают принимать очертания большого, изрезанного в замысловатом орнаменте кольца. Наконец, все окончательно обрело твердость, форму, вышло из небытия.

Черный металл, я даже не знала есть ли такой на земле, и лунный камень, украшающий диадему. Моя корона, подумала я, а потом Отец Смерти и Пустоты, наш Неблагой Король, короновал меня. И я почувствовала себя окольцованной птичкой, но тяжесть диадемы была и приятна.

Лунный камень был связан с Розой, изменчивый свет и мед, это было о ней. Цветы врезанные в черненый металл — папа, все о боли и о любви, красивое и уродливое. Моя грубоватая корона с самым прекрасным из камней была на мне, и я боялась пошевелиться, будто она могла изранить мне голову.

Еще стоило обрадоваться, что у меня такая готичная корона.

— Вот теперь ты окончательно дома, принцесса, — сказал Король. А я вспомнила, как часто папа называл меня принцессой. Мне стало неприятно, что это делает другой человек.

Он развернулся, направился к выходу и обернулся только у порога, запятнанный луной, от которой его глаза казались еще ярче.

— Кстати сказать, кровь моих детей всегда хорошо удобряла эту землю. Мои дети, это магия, а магия питает мою Реку. Я обречен снова и снова приносить их в жертву моей Реке. Такая моя участь. А какая твоя?

Но он не стал слушать ответа. Может быть, так было и хорошо, потому что у меня его не было.