Аркадия (СИ)

Глава 18

Мне снились всякие вещи, они мелькали передо мной и кружились, и я ощущал себя на большой высоте. Мне снились Стокгольм, родители, а еще какие-то чужие люди, которые спрашивали у меня, как я поживаю и нужно ли мне что-нибудь. Они говорили со мной, как будто я был совсем беспомощным, и это мне не понравилось. Я и сам ощущал себя, как будто только что очнулся после высокой температуры — когда все кажется не совсем реальным и каким-то мутным, как зеркало, запотевшее от жара. Сон был прерывистый и тревожный, я что-то искал, но никак не мог найти. Я ходил по улицам, которые казались мне незнакомыми, а когда я оборачивался, то уже не мог понять, как здесь оказался и как найти обратную дорогу. В конце концов я оказался у незнакомого мне моря, оно было северным и злым, должно было показаться привычным, но сразу мне не понравилось. Надо мной летали птицы, шальные и потерявшие курс, как взбесившиеся стрелки на компасе. Они о чем-то кричали, но было больше похоже на плач. Мне было странно. Этот сон не был страшным, мне вообще никогда не снились кошмары, но он был непривычным и холодным, такое мне обычно не снилось.

И я подумал, что заболел и что нужно проснуться, потому что мне холодно, как будто я уже окунулся в это море из моего сна. Нужно было проснуться и взять парацетамол, а утром мама сделает мне чай с малиной, и я смогу ничего не делать целый день, только читать книжки и слушать, о чем говорят родители.

Только нужно было проснуться, а то здесь я совсем замерз. Я стоял на вершине отвесной скалы, внизу хлестало камни злое море. Нужно было сделать шаг и оказаться в коротком и сжимающем внутренности полете, и тем самым проснуться, но я не мог решиться.

Почему-то я подумал, что меня ждут не мама и папа, и не приятный день в температурной, ленивой расслабленности, а что-то другое.

Но, наверное, даже более важное. Еще я подумал, очень отчетливо, как для сна, где мысли текут, как сироп, вязкие и однородные. Я подумал вот что: осталось чуть-чуть.

И тогда я сделал шаг в раскрывшуюся передо мной пустоту, где не было уже никакого моря.

Но я не проснулся. Я нырнул вниз, оказался в толще воды, как муха в синем янтаре. Я забыл о воздухе и дышал водой, так бывает только во сне и это очень приятно. Я опускался все ниже и ниже, и бледный свет севера съедала глубина, мне было очень темно. Интересно, подумал я, может я умираю. Мне стало жаль, что я умираю, но и интересно тоже было. Тяжесть воды давила на меня, подталкивая ко дну. Наконец, я ощутил под ногами мокрый песок. Я не был уверен, песок ли на дне Океана. Теперь я не чувствовал себя в море, я был, наверное, в Марианской впадине или в каком-то подобном месте, где не бывало людей и куда никогда не проникал свет.

Не совсем — никогда, но очень-очень давно не проникал. Вот так: был силурийский период, и в море плавали трилобиты и древние рыбы, и тогда сюда не проникал свет. А сейчас люди возвели государства и города, полетели в космос, и света это место все еще не видело и не знает о нем.

Но быть здесь было легко, хотя вообще-то даже умей я дышать под водой, давно должен был умереть от давления, но только голова чуть-чуть болела. Я знал, что я во сне, поэтому мне не казалось странным, что все происходит так. Я брел в темноте и видел огни наверное источаемые слепыми рыбами из передач про глубокие воды. Эти огни проплывали далеко, не были ни желтоватыми, как лампочки, ни золотыми, как солнце, ни рыжими, как огонь. Совсем иные огни.

Его голос я услышал в темноте. Это был голос теплый, такому не полагалось быть в этом холодном месте. Контраст между тоном голоса и происходящим вокруг так меня удивил, что я даже понял, где нахожусь.

Это было пространство, где все мы есть, когда не видим снов. Маленькая смерть, тренировочная.

Голос мне сказал:

— Здравствуй, Герхард.

— Здравствуйте, — ответил я, потому что мама учила меня быть вежливым с людьми всегда и везде, а это означало, что даже во сне.

— Я хотел бы тебя увидеть, но не могу.

И я не мог увидеть того, кто говорит. Но мне нравился его голос — теплый и светлый, красивый голос, немного звенящий. Было слышно, что человек привык говорить громко, чтобы его все слышали.

Свет глубоководных рыб не освещал ничего вокруг, и не освещал моего собеседника, и даже мои руки не освещал, и я не был уверен, что здесь у меня есть тело, потому что даже дно под ногами стало не ощутимо. Я присутствовал и не присутствовал одновременно, и я скорее осознавал, чем испытывал.

— Твоя сестра Астрид в большой опасности, Герхард.

— Тогда мне нужно наверх, — сказал я, ни на секунду не задумавшись. — Я хочу ей помочь.

— Там ты ей не поможешь, — сказал мне голос. В нем была и грусть и великая мудрость, и я подумал, что здорово стать таким, когда я вырасту. Голос мне сказал:

— Ты поможешь ей здесь. Я хочу, чтобы ты нашел здесь вещь, принадлежащую ей.

И я понял: это все сны, они символичные и за вещами и безделицами скрывается то, что на самом деле важно.

— Она ее потеряла. Так иногда случается.

И я все понял, и тогда сказал:

— Эту вещь унесло в Великую Реку, и она впала в Океан.

Он засмеялся, но как-то по-доброму.

— Ты очень умный мальчик, Герхард. Поэтому я и надеюсь на тебя. Ты справишься.

Я кивнул, почему-то мне казалось, что он меня не видит, но знает, что я делаю, будто кто-то, как когда читаешь пьесу, поясняет ему мои действия.

— Ты очень похож на маму.

— Это неправда, — сказал я. — Я — вылитый папа.

— Но у тебя сердце твоей мамы. Я очень любил ее.

И тогда я понял, кто со мной говорит в этой глубокой темноте. Это был Благой Король, мамин Отец, которого она так любила. И я хотел что-то ему сказать, но времени не было. Так что я сказал только:

— Мама по вам очень скучала. И сейчас, наверное, скучает.

А потом больше всего на свете я захотел оказаться там, где я могу что-нибудь сделать. Свет залил все, даже глаза заболели, но не было времени медлить, и я помотал головой, стараясь настроить свою голову. Я оказался в комнате, здесь всюду были плакаты. Плакаты были про все, будто человек, живший здесь, свидетельствовал обо всем, что ему нравится на стенах своей комнаты. Это делало ее очень личной. Были здесь плакаты про злые компьютерные игры, про модную музыку, про героев фильмов о войне. Они были исписаны красным маркером, разрисованы. Кое-где было написано «обожаю», а кое-где «стало казаться, что отстой». Все было написано на датском, и я с легкостью узнал почерк Астрид. Плакаты почти заменяли обои, и их жизненный цикл был строго определен. Те, на которых было написано «классно» могли рассчитывать на жизнь, а те, которые вдруг были определены в отстой, даже если эта надпись красовалась поверх прежних восхвалений, ждали забвения. Это были обреченные плакаты, которым скоро предстояло расстаться с жизнью.

Вещей здесь было множество, они были разбросаны тут и там: пустые банки, исписанные стикеры, джойстик, школьный альбом, пульт от телевизора. Кровать была большая, в середине нее была яма, наверное, образовавшаяся от того, что кто-то систематически прыгал на ней. Торшер казался единственным предметом в комнате, принесенным взрослым. Такой вполне стандартный торшер, наверное, из «Икеи», черный, с цветком плафона на тонком стебле.

Я смотрел на все очень внимательно, мне нужно было найти ту самую важную вещь, которая могла помочь Астрид. Ни от чего в комнате я с первого взгляда не чувствовал того укола, почти болезненного где-то в области сердца, который я и считал интуицией.

Все было пустым и стало для Астрид совсем неважным, когда она была там, в Аркадии.

Но если бы я только был Астрид, наверное, я бы прятал все, что дорого мне по-настоящему. Я был бы смелым, но скрывал бы то, что делало бы меня слабым. Я ходил по комнате, стараясь никуда не наступить, как в заповеднике. Мне хотелось быть максимально аккуратным с тем, что прежде было дорого Астрид. Я встал на колени, пошарил под кроватью. Пыль была на ощупь, как какое-то крохотное и пушистое животное. Поэтому англичане и называют комки пыли — пыльными зайчиками.

Сначала все было пусто, и ничего не кололо, а потом вдруг стало именно так — колко и волнительно, когда я наткнулся на коробку. Я вытащил ее на свет, она была картонная. Мне было немного неловко смотреть на вещи самые личные для Астрид, но я должен был.

Коробка оказалась наполнена доверху. Там были фотографии Астрид и Адриана, и этого стоило ожидать, книжные закладки, девичьи и с бабочками, и это было неожиданно и мило, резиновая лягушка, крышечки от стеклянных бутылок, разноцветные, но израненные металлического цвета царапинами. Еще была банка, на которой детским почерком, в котором без труда угадывался почерк маленькой Астрид, было написано: «Черви». Червей там, к счастью, не было, ни живых, ни мертвых. Все это многие люди назвали бы мусором, но я знал, что для Астрид оно дороже всего на свете и случись в ее доме пожар, она в первую очередь схватила бы эту коробку.

Я чувствовал тепло под пальцами, продолжал рыться в коробке. Что-то чуждое этому миру и при этом еще более близкое Астрид было тут. Под книжкой «Племянник Чародея» я обнаружил рубин. Огромный, и красота его тоже была большой. Такой красный, такой блестящий, такой теплый, что даже горячий. Держать его в руках было невероятно приятно, и он сиял, как крохотное солнце. Вернее, наверное, он сиял, как если бы Марс был звездой. А еще Констанция говорила про каких-то Красных Гигантов, но я больше представлял великанов из саг, когда она так говорила.

Я сжал рубин, крепко, но бережно. Он был очень похож на камни из улья, которыми осы кормят осиных детей. И я был уверен, что если бы я надломил это сокровище, и из него бы хлынул золотой мед, сгущенная магия Великой Реки. Все стало меркнуть и темнеть, как если внезапно наступило затмение. Исчезали в темноте и постеры, и мусор, и взрослый, так не подходящий это подростковой комнате торшер. Все меркло и оставалось позади, как и жизнь Астрид с тех пор, как она попала в Аркадию. Но рубин продолжал сиять, его блестящая красота разбивала тьму, была как открытая рана, как горящее сердце из сказки. Благой Король сказал мне:

— Ты молодец, Герхард.

Снова плыли огни подводного царства. Рубин стал рассыпаться. Я в отчаянии попытался закрыть его руками, но капелька за капелькой от него отслаивались искры.

— Все правильно, — сказал Благой Король. — Это магия, и она возвращается к тому, кому она принадлежит.

И я раскрыл ладони, как будто держал птичку, можно было так подумать, потому что рубин был такой же теплый. И я смотрел, как он исчезает, и мне стало не жалко его, потому что он возвращался домой.

— Спасибо тебе, — сказал Благой Король.

— Не за что. То есть, я так говорю не потому, что это вежливо, а потому что правда не за что. Это было легко. Еще и в гости сходил.

Он засмеялся, и я подумал, что он нравится мне, такой обаятельный смех.

— Теперь пора отправляться назад. Время здесь течет по-другому. И там за тебя уже волнуются.

— Подождите! — крикнул я. — Почему вы спите? Вы нужны Аркадии! Возвратитесь!

— Я не могу, — сказал он.

— Но почему? Почему не можете? Может быть мы поможем?

Но голос не отвечал мне еще долго. А потом вдруг сказал:

— Вот тебе совет, Герхард. Это хороший совет, хотя ты и не сразу это поймешь. В сердце нет правильных ответов, следуй за тем, что невозможно ни увидеть, ни почувствовать.

— За невидимыми вещами?

— За вещами больше, чем невидимыми.

Все внутри сжалось и разжалось, и я проснулся. Холод обжег меня так, будто я правда тонул и сразу все свело. Но на губах было тепло и вкус монеток. Я понял, что пью кровь и что глотаю ее жадно, как что-то вкусное.

Вкус у нее был несносный. Я отстранил от себя чьи-то руки, постаравшись не оттолкнуть и сплюнул кровь на снег. Вот я понял, где я и обрадовался моим братьям и сестрам, и даже немного Акселю, но глаза мои не сразу стали работать правильно, некоторое время все перед глазами плыло, было странное, хотя и говорило, как Констанция.

— Герхард, Герхард, ты в порядке?

От крови пахло не только кровью, но и какой-то травой. Стало жалко того, в ком текла кровь и траву, которую сорвали. Я потрогал свои руки, и тем самым ощутил, что я есть и вполне осязаем. Я медленно кивнул, потом сказал:

— Мне лучше.

— Отлично, — взволнованно сказала Констанция. — Это очень хорошо. Я думала, что ты умер.

— Да, мы надеялись убедить в этом Констанцию, чтобы больше тебя не тащить!

— О, Астрид, милая, нет у тебя сердца. Надеюсь, ты не скажешь ему, что мы в любом случае выбросим его в канаву.

Мне понравился голос Астрид, веселый, торжествующий и живой, но от нее пахло кровью.

— Прекратите, вы что думаете, что ему приятно это слушать?

— Мы даже не уверены, что он все понимает.

— Но он все понимает.

— Я все понимаю, — подтвердил я. — Хотя Астрид и говорит почти слишком быстро.

А потом я понял, что я не иду вместе со всеми и не лежу на месте, а передвигаюсь под воздуху. Запрокинув голову, я увидел Адриана. Он помахал мне рукой, и я накренился.

— О, прости.

А Констанция шла рядом со мной, не отставая и не перегоняя, будто именно со мной и хотела быть. И я понял, что тоже хочу быть с ней всегда.

И я увидел, что за ноги меня держит Астрид. Аксель вышагивал впереди, он ей помогать не собирался. С того момента, как я понял, что меня несут Астрид и Адриан, я сразу понял — сейчас будет больно. Они отпустили меня, и я грохнулся в снег. Констанция крикнула что-то, наверное, недовольна была.

А я раскинул руки и уставился в холодное, северное небо, дрожащее от ветра. Сугробы облаков уходили дальше на запад, а я лежал.

— Поднимайся, придурок! — сказала Астрид. Она выдернула у Констанции флягу и отпила, облизала окровавленные губы. Я видел, что она вся в крови, только ран совсем не было заметно. Только одна — на щеке. Длинная, жестокая. Я подумал, как же так, Астрид же такая красивая. Потом подумал, что она и с этим шрамом все равно будет очень красивая. А потом длинная, алая полоса начала затягиваться, прямо под моим взглядом.

— Чего лежишь? — спросила Астрид. Она коснулась здоровой кожи там, где еще минуту назад пролегала траншея глубокого пореза.

Я не стал ей говорить, что, может быть, это я спас ей жизнь. Во-первых, может быть и не я. Сны бывают разные, в том числе и очень реалистичные. Во-вторых, она выглядела радостной, глаза у нее светились, как у людей, которые победили в самой важной из схваток. Я тогда подумал: может это не я достал рубин с ее магией, заключенной внутри. Может не помог Астрид ни я, ни Благой Король. Все она сама сделала.

Делия и Астрид вздернули меня на ноги. Видимо, решили, что надежды на то, что я пойду сам, у меня уже нет.

— Кстати, лучше тебе не нарываться, — как бы между делом сказала Астрид. Я подумал, хочет похвастаться. И со всем вниманием посмотрел на нее. Я ведь и вправду не знал, что случилось. Я помнил Бурю, а потом ничего не помнил, кроме сна.

— Потому что я не чувствую боли! И могу передавать свою боль другому! Вот, например, тебе!

Она вдруг ущипнула себя за запястье, а я почувствовал, что мне больно.

— Эй! — сказал я. Но порадовался за нее. Она явно с удовольствием развлекалась таким образом.

— Видел бы ты, как я завалила того парня, Жадину. Он правда в итоге оказался не таким уж плохим… Ну, это не так важно! Я сражалась как львица!

— Она буквально залила его своей кровью! — засмеялся Аксель.

— Заткни хлебало, иначе ты следующий! Так вот, я вызвала его на бой, чтобы спасти вас с Констанцией. А потом оказалось, что это вас с Констанцией спасали, а ты чуть не умер, пока я дралась. Но все хорошо закончилось!

— Спасибо тебе, что ты быстро победила в таком случае.

— Там были такие уроды! Ну такие уроды!

— Астрид, — сказал Адриан. — А ты довольно бесчувственна.

— Но я пообещала этим уродам зайти в какой-то Хрустальный грот. И я выполню свое обещание.

— Надо же, — хмыкнула Делия. — Да ты благородный воин.

Было солнце, бледное, как стеклянное, только чуточку желтоватое и не греющее. Мы шли все дальше на север, снова куда-то направлялись.

Констанция пояснила:

— Аксель, конечно, не в восторге, но Астрид настояла на том, чтобы мы зашли в этот Хрустальный Грот. Не думаю, что там что-то страшное. Потерянные оказались не такими уж жуткими парнями.

Я пожал плечами:

— Это одно из моих базовых убеждений: люди не такие жуткие, как нам кажется.

И она улыбнулась, а я подумал — надо же, как красива ее улыбка.

Мы шли в гору. Где-то далеко, как спица, торчала вверх белая башня. Она почти сливалась с зимним небом. Аксель указал на нее:

— С точки зрения профессиональной этики — нам туда.

Башня стояла на скале, и к ней вели ступени, выдолбленные прямо в камне, как подступ к древним храмам.

— С точки зрения того, во что верит Астрид, нам явно куда-то еще, — пожала плечами Делия. — Но я не против. Что нам уже терять?

Астрид сказала, что знает, куда идти. Я спросил, есть ли у нее карта, но Астрид сказала, что карта у нее в голове. Я не совсем ей поверил. Тогда Астрид дернула себя за волосы, и я почесал голову. Было больно. Теперь она так долго могла развлекаться.

Меня утешало, что Акселю доставалось больше. Странное дело, я совсем не чувствовал себя усталым. Наоборот, будто проспал часов восемь, сытно пообедал и хорошенько расслабился. Может быть, даже и сексом занялся — такое приятное, разморенное и удовлетворенное чувство было.

И даже холод казался освежающим. Я кивнул на пушистую флягу, такие в книгах еще иногда называли «меха».

— Что это?

Здесь я, конечно, не совсем правильно поступил. Я воззвал к самому что ни на есть темному, что было в Акселе, к его тайной сущности экскурсовода. Но мне было интересно послушать.

— О, я так рад, что кто-то наконец спросил! Вот в чем смысл твоего существования, Герхард! Задавать правильные вопросы! В правильное время! Это одна из тех вещей, которой славятся Потерянные! Они умеют готовить из оленьей крови, трав и ягод удивительнейший напиток. Он залечивает любые раны живых, снимает голод, усталость и жажду. В принципе, не необходимость для Принца Аркадии, но иметь такое приятно. Однако рецепт Потерянные хранят очень бдительно. Дело в том, что у них напиток имеет куда более важную функцию.

Оставалось только спросить «какую». Я думал, это придется сделать мне, но неожиданно спросила Делия. Хотела сделать Акселю приятно, а может просто стало любопытно.

— Потерянные, как вы понимаете, мертвы. А душам хорошо либо в Великой Реке, либо в физическом теле. Кроме того, они страдают от искажений, боли и ужаса пережитых при встрече с Неблагим Королем.

Аксель говорил об этом так легко, будто все эти страдания невинных душ ничего не значили для него.

— Так вот, они ощущают холод, голод, боль, страх, и вообще все вероятные человеческие дискомфорты в утроенном размере, они страдают, в прямом смысле, как в аду. А этот напиток помогает им облегчить их боль, поддерживать вполне сносное физическое состояние. Они и трех дней не протянут без него.

Тогда я понял, почему в деревне Потерянных было столько оленьих костей и шкур, все из них было сделано. Это сколько же им надо убить оленей, чтобы добыть такое количество крови. И куда девать трупы? Потерянные использовали их от рогов для копыт, чтобы избавиться от невероятного количества мертвых оленей.

— А напиток, к слову, называется Кровь Королей. У Потерянных считается, что в лесных оленях содержится частичка крови самих Королей. Что, безусловно, неправда. Просто олени безбоязненно пьют из Великой Реки и умеют перерабатывать содержащуюся в ней магию в подобающий для Потерянных вид. Но легенда красивая.

— Ты никогда не думал стать экскурсоводом? — спросил Адриан.

— Конечно, думал! Но мне повезло, ведь я незаменим.

— Я его ненавижу, — сказал Адриан. — Он не понимает или делает вид, что не понимает, что мы над ним издеваемся.

— Все его ненавидят, — примирительно сказала Констанция.

Я видел, что теперь мы шли веселее, фактически гуляли. Кровь Королей творила чудеса. Я даже не помнил, когда это я чувствовал себя настолько хорошо. И все мои заботы тоже ушли, меня как будто помыли, как папин Мерседес, и я стал новеньким и сияющим, и сам собой восхищался.

Мы долго шли вперед, и дорога теперь уходила несколько вверх. Когда мы почти добрались до ступеней, ведущих к Башне, Астрид резко свернула. А я думал, она забыла про свой Хрустальный Грот. Мы шли вдоль скалы, черный камень был присыпан снегом, как зачерствевшее пирожное сахарной пудрой.

— Ты серьезно? — спрашивал Аксель. — Ты можешь забыть это дурацкое обещание! Какая разница, что ты сказала этому мертвому парню?

— Он спас меня! — сказал я. Насколько я понял из рассказа Астрид, она обещала ему, что мы посмотрим что-то. Вряд ли этот парень по имени Жадина хотел просветить нас духовно. Но я считал правильным выполнить то, что он попросил. Может быть, он не просто так помог нам.

— А если там ловушка? — допытывался Аксель.

— А если то, а если се. Можете оставаться тут, хлюпики.

Астрид и Адриан пошли вперед, а я устремился за ними. Констанция перехватила меня за руку.

— Ты уверен, что нам стоит?

Я кивнул. Делия шла рядом. Ей явно было плевать в каком направлении двигаться. Она выглядела вполне довольной. Я подумал, это потому, что она сытая.

Аксель так и стоял, отставая от нас. А потом сорвался с места, нагнал меня.

— Это глупая затея, — сказал он Констанции.

— Если бы нас хотели убить, давно бы это сделали.

— Делия?

— Слушай, Аксель, перестань. Давай посмотрим на этот Грот и пойдем дальше.

Грот оказался не так уж далеко от нашего маршрута. Всего лишь небольшая заснеженная щель в скале, одна из многих, но Астрид указала на нее.

— Точно тут! Сердцем чувствую!

Я закрыл глаза, и под веками у меня заблестел лед, а где-то звенели, ударяясь о воду, холодные капли. Я сказал:

— Она правильно сердцем чувствует.

И мы пошли внутрь. Было очень скользко, и я держал Констанцию, чтобы она не упала, и она совсем не была против. Я чувствовал ее тепло, и запах от ее волос вперемешку с запахом крови.

Внутри было очень светло, хотя я не видел ни единого источника этого света. И все же он был, дрожал в ледяных гранях. Лед был повсюду, сковывал стены. Длинные его кристаллы, как замысловатые инсталляции тянулись вверх и вниз. Мы шли вперед, по узкой дорожке между двумя половинками подземного озера.

А больше здесь ничего не было. Адриан пожал плечами:

— Что ж, вот мы и посмотрели. Пойдемте дальше!

Но Астрид стояла и не шевелилась, будто прислушивалась к чему-то. Капли срывались вниз и оглушительно разбивались об озеро, делая его на мельчайшую частичку больше, так оно росло.

Воздух здесь был невероятно чистый, почти острый в своем холоде, я такого прежде не вдыхал. Будто его вообще до нас прежде никто не вдыхал. Воздух был напоен кислородом, и я закрыл глаза, почти опьянев.

И перед глазами замелькали инструменты и драгоценные камни, и сгустки золота, похожие на маленьких детей, постепенно обретающие плоть под ножом, будто рука скульптора отсекала лишнее. Скальпель, отсекавший золото, возвращался из-под него в крови.

Я видел знакомые руки, украшенные кольцами пальцы Неблагого Короля. Он насвистывал что-то, и в потрясающей, звенящей тишине, которая царила здесь в остальном, это казалось жутковатым. Он работал споро, а получившихся существ клал на полку, как игрушки. Они не шевелились, просто лежали. Но их глаза двигались.

Это были души нерожденных. Те, которые еще никогда не жили и сопротивляться не могли. Маленькие души, не знавшие ни единой жизни, только готовящиеся впервые увидеть мир. Неблагой Король доставал из них драгоценные камни — магию, свою магию, свою пищу. А их уродовал, просто ради забавы.

Чтобы они никогда не могли вернуться в реку. И они лежали, будто игрушки, и никто не мог помочь им. Все это было давным-давно.

Я открыл глаза и передо мной снова был сияющий лед. Меня позвала Констанция, но я не обернулся.

— Там, под водой, — сказал я. В моем видении об этом ничего не было, но я все знал. Все пришло ко мне в голову, как часто бывало.

— Слушайте, мы не будем прыгать в воду, потому что умственно отсталый сказал нам сделать это, — вздохнул Аксель. А потом, совершенно неожиданно, он сказал:

— Или будем.

И тогда я понял: он правда хочет помочь Астрид, которая чувствует вину. Но Аксель недолго казался мне хорошим. Он толкнул меня в ледяную воду, и я почувствовал себя во сне. Вместо того, чтобы выплыть, я нырнул дальше. Направление было мне ясно, будто я снова был папиным Мерседесом со встроенным навигатором.

Поверните направо.

Легкие жгло, и все тело жгло от холода. Можно ли в Аркадии утонуть? Мне не хотелось бы проверять. В стене под водой был проем, тоннель. Я плыл по нему почти беспамятный. К тому моменту, как я вынырнул, я едва ли видел хоть что-то вокруг.

Меня обдало теплом. Я с трудом вскарабкался на берег и обнаружил, что он скользкий. Мои ногти скользили по паркету. Выбравшись, я ощутил, что вовсе здесь не холодно. И стены были не ледяные. Я очутился в какой-то мастерской с паркетом и обоями в стиле пятидесятых. Играло радио, и я подумал — здесь кто-то был, еще недавно. Но сейчас я не чувствовал тяжести от присутствия Неблагого Короля. Были стол и стул, и на столе инструменты, разбросанные будто в беспорядке, но на самом деле казалось, что это было их художественное, тщательно выдуманное расположение.

Старинное радио, смотрящее со стены, с черным, широким динамиком, изливало потоки беззаботной музыки про глупую любовь и танцы. Всю комнату опоясывали полки, идущие вдоль стен, до углов, и продолжающиеся дальше. И на этих полках лежали младенцы. Я никогда не любил детей — они казались мне непонятными и странными, лет до десяти я даже не понимал, что дети это не другой вид людей, а маленькие взрослые. Но сейчас мне было ужасно жалко эти души, объеденные и изуродованные ради развлечения, не годившиеся даже для того, чтобы быть слугами, грустные-грустные, безо всякого будущего.

Я видел их, таких разных, и не понимал, как могу им помочь. Здесь был младенец, будто бы полностью сделанный из стекла, у него не было глаз, но он легонько подрагивал, только этим показывая, что живой, и свет настольной лампы, окольными путями проникавший в него, плясал в его прозрачном, полом нутре.

Здесь был малыш, чьи глаза горели как угли, а сам он был создан из тени, текущий, меняющийся непрестанно.

Был малыш изуродованный настолько, что больше напоминал лысого козленка с отвисшими ушами и выдающейся вперед челюстью.

Был малыш, у которого под прозрачной кожей, между внутренними органами путешествовала вода, как будто он был шариком, наполненным ею.

Был малыш, у которого на голове была голова другого малыша, у которого тоже были живые глаза.

Был малыш-циклоп, у которого был большой, слезящийся глаз, занимавший пол-лица.

Странные, гротескные существа, совершенно беззащитные. Я вспомнил, как мама рассказывала мне о синдроме запертого человека. Это когда у парализованных людей даже нет возможности пошевелить языком. Они не могут ничего сказать, даже кончиком пальца не могут двинуть. И мы совсем не знаем, работает ли их разум и как он работает. Я убивал таких, став Принцем Аркадии, это и было милосердной смертью в моем понимании. Такая жизнь казалась мне слишком страшной.

В детстве кое-что в моей жизни было похожим, хотя и намного легче. Когда я ничего не мог сказать, и был совсем беззащитным тоже. Я закрыл глаза, чтобы понять, что им нужно, этим младенцам.

Ответ всплыл в голове легко и быстро, как глупая мысль, когда засыпает мозг.

Им нужны были имена.

Нас всех зовут, когда хотят разбудить.