Арлекины и радуги

Глава 13

Устав бороться с волнением, Костя вышел из служебного подъезда театра, отступил немного в сторону и достал сигареты. До спектакля оставалось два часа, артисты распевались и накладывали грим, в коридорах суетились костюмеры, на сцене – оформители. Мейер прилег подремать у себя в кабинете; было у него суеверие, что это приносит удачу. Оркестр в полном составе уже приехал, музыканты выслушивали внушение от дирижера.

От Кости больше ничего не зависело, все, что мог, он сделал. И волнение одолевало его в первую очередь не из-за постановки. Он не видел Веру с мая, когда они расстались в России. Ни разу с тех пор не встретились – ни случайно, ни намеренно. Приглашение на оперу было для него как белый флаг: я сдаюсь, пожалуйста, позволь тебя увидеть. Костя не знал, придет Вера или нет, оставалось только надеяться.

По случаю премьеры он надел строгий костюм, хотя привык ходить в джинсах. Заранее подстригся, брился с утра с такой тщательностью, что удивился сам себе. Артисты при виде него улыбались и одобрительно кивали, даже Мейер сделал комплимент.

Центральные двери открылись для приема гостей за час до начала, минута в минуту, и в них хлынула разряженная публика. Костю фотографировали, совали в лицо микрофоны, задавали вопросы; он отвечал на английском, вставлял немецкие словечки, которые успел выучить, пока шли репетиции. Спрашивали в основном, доволен ли он своей работой и почему выбрал именно этот материал. Костя уверенно объяснял, что хотел познакомить публику с юношеским периодом в творчестве композитора, о котором многие забывают – а он ведь прекрасен! Ему кивали, поддакивали, спрашивали еще и еще. Какой реакции аудитории он ждет? Собирается ли продолжать работу в Венской опере? Или думает вернуться в Россию?

На вопрос о России Костя отвечать не стал, сделал вид, что ему пора. Извинился и, оставив журналистов, сбежал в гримерные. Вышел уже перед вторым звонком, проводил вместе с Мейером в директорскую ложу самых высокопоставленных гостей: бургомистра Вены с женой, председателя попечительского совета, банкиров из банков-спонсоров.

Веры все не было, и он начал бояться, что она не придет. Загадал, что, если она покажется сегодня, у них все сложится. Пусть даже Вера будет сопротивляться, пусть откажет ему, он настоит на своем. Костя готов был любыми средствами привязать ее к себе, проклинал свою слепоту, свою самоуверенность. Почему он тогда не расспросил ее как следует о родителях, об учебе, о прошлом? Нет, ему захотелось покрасоваться, и он сочинил целую биографию – ложную от начала до конца. Вспомнив тот эпизод, Костя даже покраснел, щеки мелко закололо.

Дали третий звонок, свет в зале стал меркнуть. «Не пришла, – думал Костя в отчаянии, – не пришла!», и вдруг дверь за его спиной приотворилась. Вера скользнула внутрь, опустилась в кресло рядом с ним. Он специально посадил ее к себе – как же иначе! Вскочил, попытался обнять, но она его отстранила, приложила палец к губам. Край ложи, где они сидели, тонул в темноте, можно было рассчитывать на то, что их не увидят.

Свет погас совсем, и загремели аплодисменты – дирижер вступил в оркестровую яму. Вот он поднялся за пюпитр, развернулся к зрителям и поклонился, взмахнув обеими руками. Ему хлопали долго, шумно, потом снова успокаивались несколько секунд. Наконец палочка вспорхнула в воздух, и вступила первая скрипка. Проиграла увертюра, занавес уплыл вверх, и перед зрителями – перед Верой! – возникла сцена в парке.

Все, что на репетициях было картонным и гипсовым, стало вдруг живым и настоящим: боскеты, деревья, цветы на клумбах и маленький пруд, в котором плавала серебряная луна. Костя почувствовал, как Вера рядом с ним затаила дыхание. В платье с голыми плечами она сама была похожа на оперную героиню; ее так и хотелось поставить в центр сцены. Голова у Кости шла кругом от торжественности момента и близости этой удивительной девушки, единственной на свете.

Он дотронулся до ее руки на бархатном поручне ложи, и Вера не убрала пальцы, только тихонько вздохнула. Распущенные волосы закрывали ее лицо, повернутое к нему в профиль, и Костя не видел его выражения, но угадывал, что оно сейчас сосредоточенное и немного взволнованное.

На сцене уже пели: он, режиссер, даже не заметил, как вышли артисты. Костя как будто растворился в театральном воздухе, стал частью этого вечера, перелетел в декорации, которые сам создавал вместе с художником. С Верой вдвоем они бродили между деревьев, и луна, становясь больше и желтее, освещала им путь. На светлой части неба им сияла волшебная радуга, а звезды осыпались вниз и повисали на тонких нитях, как мотыльки.

Маркиза Виоланта Онести – о какое имя, «онести», честная! – преданная женихом, переодевалась садовницей и отправлялась на его поиски. Теперь ее звали Сандриной, и она была намерена вернуть своего Бельфьоре во что бы то ни стало. В нее, переодетую, влюбился владелец поместья, но она осталась к нему равнодушна. Тем временем над ее женихом нависло обвинение в убийстве и она, разоблачив себя, доказала его невиновность. Мнимая садовница бежала в лес, жених бросился за ней, оба сошли с ума – видимо, от счастья, – и все закончилось свадьбой под неподражаемую моцартовскую музыку.

Зал взорвался аплодисментами, зрители повставали с мест, артисты стали выходить на поклоны. Больше всего хлопали сопрано – садовнице, – потом ее кавалеру Бельфьоре. Дирижер поднялся на сцену; он кланялся публике и высматривал в кулисе Костю, но его там не было.

Он держал Веру за обе руки в своей ложе, в темноте, умолял выслушать его. Ему было не до аплодисментов, не до шумной толпы.

– Иди, – Вера повернулась к нему, – тебя вызывают. Публика требует режиссера.

– Обещай, – торопливо шептал Костя, – нет, поклянись, что никуда не сбежишь!

– Иди, – настаивала она, – нельзя же так!

В ложу постучали, дверь распахнулась, на пороге появился Мейер.

– Константин, – воскликнул он, – вас просят!

Мейер увидел Веру, церемонно поцеловал ей руку и поторопил Костю:

– На сцену, на сцену! Все потом!

Пришлось быстро сбежать по технической лесенке, выйти на сцену, кланяться и принимать цветы. Костя не сводил глаз с ложи, но темнота скрывала Веру от него, и он не мог понять, там она еще или ушла.

Их вызывали раз двенадцать, не меньше, Костя устал от софитов, бьющих в глаза, и насквозь пропотел в своем костюме. Наконец занавес закрылся, публика потекла на улицу, а он бросился назад – по той же лестнице вверх, по ковровой дорожке к ложе, к бархатному барьеру… никого.

Верино кресло стояло пустое, и на нем лежала программка с арлекином и дамой. Костя схватил ее, раскрыл, перевернул – на обороте было написано: Медуза. Он швырнул программку обратно на кресло, кинулся бежать, не разбирая дороги, к служебному выходу.

На улице уже сгущались сумерки, и вся Вена казалась продолжением театральных декораций. На Кертнерштрассе замерли в каменных вазонах гортензии, стриженные шарами, и луна была такая же, как та, что парила над сценой, окутанная тонкой кисеей. Он мчался, охваченный тем же безумием, что и его герои, опьяненный нежной музыкой, взлохмаченный и бледный, как будто в гриме. Люди отступали с его пути, но он их не видел: вокруг Кости были бесплотные тени, и среди них только одна живая, с бьющимся горячим сердцем – Вера, его Вера.

Он едва не проскочил переулок, где находился ресторан, потом резко повернул, поскользнулся, зашатался, но удержался на ногах и увидел ее. Вера сидела на диванчике перед входом, и он сразу охватил взглядом ее всю: длинные ноги, светлые в полумраке, нежные плечи, распущенные волосы и улыбающиеся губы.

Костя подлетел к ней, думал, она встанет и он схватит ее в объятия, но Вера так и осталась сидеть, даже головы не подняла. Он рухнул на диванчик рядом с ней, запыхавшийся и бесконечно счастливый. Понял, что должен был принести ей цветы – сколько букетов ему сегодня подарили, а он все их бросил за кулисами, так спешил. Нет, чужие он бы ей дарить не стал, он купит… где здесь цветочный магазин? Костя хотел вскочить, бежать еще куда-то, потом выпалил неожиданно:

– Как дела?

– Да так себе, – Вера пожала плечами. – А у тебя?

– Я сам еще не понял, – признался Костя честно. – Но раз ты пришла, все будет хорошо.

К ним подошел швейцар, наклонился к Вере:

– Фрау Эдлингер, ваш столик готов.

Вера с готовностью поднялась, не дав Косте продолжить. Он попытался ее остановить, но она позвала, нахмурив лоб:

– Идем! Давай поедим.

Костя подчинился, пошел за ней и за официантом на второй этаж. Он уже знал и верхний зал «Медузы» с удобными кожаными креслами, и свечи в морских раковинах, и стол, за которым они сидели в первый раз. Костя попросил шампанского, и официант откупорил бутылку, но Вера накрыла свой бокал рукой.

– Мы же празднуем, – возмутился Костя, – ты что!

– Мне воды, – ответила Вера, – просто воды с газом.

Косте почудилась в ее голосе мстительная нотка, и он не понял, за что она сердится на него. Заговорил торопливо:

– Я знаю, я тебя обидел. И я не такой богатый, как твой муж, не могу дарить тебе музейные картины, и замка у меня нет.

– Неправда, – серьезно возразила Вера, – ты подарил мне целую оперу. Это гораздо больше и картины, и замка. Дело не в этом.

– А в чем? – воскликнул Костя. – Что я не узнал Веронику Седых? Ты до сих пор злишься?

Вера покачала головой.

– Значит, мы будем вместе?

– Нет.

– Почему?

– Есть причина.

– Ты передумала разводиться? Только не говори, что ты меня не любишь! Я знаю, что любишь, всегда знал.

– Люблю. С двенадцати лет. Я этого и не скрывала. Но сейчас все изменилось.

– У тебя кто-то есть?

– Есть. Точнее, будет. Ребенок.

Костя отмахнулся, словно она сказала какую-то глупость:

– Послушай меня: я никому не позволю нас разлучить. Я никуда от тебя не уеду. Я хочу быть с тобой, и я…

– Ты меня не слышишь? – Вера наклонилась к нему над столом.

– А? Что? – сбился Костя.

– У меня. Будет. Ребенок.

Костя замер с широко распахнутыми глазами.

– В каком смысле? Ребенок? Чей?

Вера откинулась на спинку кресла и рассмеялась с облегчением.

– Наконец-то! Вот как с тобой говорить, если ты не понимаешь обычных слов?

– Слова я понимаю, – пробормотал Костя, – но ребенок? Это как?

– Как у всех, – Вера пожала плечами.

– Чей?

– Мой.

– А еще?

– А еще одного человека. Который сидит сейчас здесь и несет чушь, потому что растерялся и испуган.

– Ничего я не растерялся, – начал Костя запальчиво и тут же запнулся: – То есть… Ребенок от меня?

Вера кивнула:

– Угу.

– И ты говоришь мне об этом вот так, мимоходом?

– А как я должна была сказать? Оркестр позвать? Фанфары?

– Нет, но это же… Это же грандиозно! Это же значит, что мы с тобой… Что ты со мной…

– Костя, остынь, – попросила Вера, отпивая воду из стакана. – Ребенок ничего не меняет. Я просто хотела, чтобы ты знал.

– Что значит «не меняет»? Нет уж, теперь ты останешься со мной!

– У нас ничего не выйдет, – вздохнула она. – Мы случайно встретились, немного увлеклись, но все закончилось.

Костя открыл рот, чтобы возразить, но она его опередила:

– Если захочешь общаться с ребенком, я не буду мешать. Хотя ты вряд ли захочешь. Для тебя на первом месте твоя работа, и это справедливо.

– А для тебя разве нет?

– И для меня тоже.

– Значит, в этом мы одинаковые. А еще мы любим рисковать. И не боимся неожиданностей. Разве этого мало?

Костя схватил ее руку и крепко сжал.

– Я все это время думал только о тебе! Ты же видела «Садовницу» – она про нас с тобой! Мне казалось, ты должна понять, что для меня значишь! Прошу, не надо мстить мне сейчас за то, что я в детстве не обратил на тебя внимания. Я был эгоистом, самовлюбленным – называй меня как хочешь, все правда! Но теперь совсем другое дело. Ты ведь смогла измениться, так почему я не мог?

– Костя, мне не важно, изменился ты или нет.

Она сидела, выпрямив спину, но руки у него не отнимала.

– Ты нравился мне таким, каким был.

– А сейчас? Сейчас нравлюсь?

– Нравишься, но этого мало.

– Так чего же ты хочешь?

– Я хочу быть уверена в своем будущем. А для этого мне лучше быть одной и решать самой за себя.

– Глупости! – не сдержавшись, выкрикнул Костя. – Ты просто боишься! Боишься, так и скажи!

Вера отшатнулась, глаза у нее заблестели. Тонкие пальцы выскользнули из Костиной ладони.

– Ничего я не боюсь!

Она упрямо сжала губы, уставилась ему в лицо сердитым взглядом.

– Но мне нужна независимость.

– От меня?

– Да!

– Зачем? Зачем она тебе? Что в ней хорошего?

Вера схватилась за голову:

– Господи, я уже жалею, что пошла тогда в ресторан! Осталась бы в гостинице, и ничего бы этого не было. Но нет, ты возник, откуда ни возьмись, и теперь надо вести эти разговоры, что-то делать, решать – только этого мне не хватало!

Костя, до того сосредоточенный исключительно на себе, внезапно ощутил к ней пронзительную жалость.

– Бедная моя, – сказал он без насмешки, – представляю, что сейчас с тобой творится!

Вера недоверчиво пробормотала:

– Как же, представляешь!

– Ну а что, я могу тебя понять. Я, между прочим, только что узнал, что у меня будет ребенок. Потрясение о-го-го, если честно. Одному с таким не справиться. Но мы же вместе, да? Вдвоем?

– Да я не знаю! Ты можешь не давить на меня сейчас?

Костя понял, что надо временно отступить, заговорил успокаивающе:

– Конечно, я тебя не тороплю. Времени сколько угодно. Будем привыкать друг к другу, постепенно, маленькими шагами… – и тут же перебил себя: – Я никуда тебя не отпущу!

С лестницы донесся шум, чьи-то возбужденные возгласы. В зале появилась компания, человек пять – мужчины в смокингах, дамы в вечерних платьях. Для них уже был готов большой круглый стол, официант повел их туда, но кто-то из мужчин узнал Костю, подскочил:

– Герр Садовничий, мы с вашей премьеры! Это что-то великолепное, неподражаемое! Мы давно ждали постановок в этом роде, и вот, благодаря вам, к нам вернулся молодой Моцарт!

Он еще что-то говорил, восторженно захлебываясь, но Костя его не слушал, только автоматически кивал в ответ.

Вера, воспользовавшись паузой, встала и быстрыми шагами двинулась к выходу. Костя кинулся за ней следом, подхватил под локоть, бросил мужчине, обернувшись:

– Извините, я спешу!

На улице было прохладно, и он сдернул пиджак, накинул Вере на плечи. Она шла вперед, не глядя на него, и Костя, подстроившись, зашагал с ней в ногу. Они миновали оперу, перешли Ринг напротив Бурггартена и оказались на Марияхильфер. Вера свернула в переулок, Костя за ней. Липы всплескивали им вслед круглыми листьями, похожими на сердечки.

Вера остановилась у подъезда, над которым разливал жидкое золото на тротуар кованый фонарь. Она замерла в круге света, и Костя в ужасе подумал, что сейчас они расстанутся, и он больше ее не увидит. Вера повела плечами, пиджак соскользнул, и Костя подхватил его, думая, что это означает прощание. Но нет, она просто потянулась достать из сумочки ключи.

Пискнула цифровая панель замка, Вера вошла и жестом показала – ты тоже. Костя заторопился, повел ее к лифту. На последнем этаже Вера отперла квартиру, впустила его, дала осмотреться. Первым, что он увидел, была картина – подарок мужа. Костя приветствовал Сомова, как старого приятеля: сколько времени он провел над его альбомами, сколько ходил по «Альбертине», пока они готовили декорации!

– Я хотела ее отдать, – Вера неслышно подошла к нему со спины, – но Магнус настоял, чтобы картина осталась.

– Как благородно! – едко заметил Костя.

Вера ничего не ответила, прошла на кухню, стала варить кофе.

– А тебе можно? – тут же взметнулся Костя.

– Как-нибудь разберусь сама, – усмехнулась она.

С чашками в руках они сели на диван. Вера сбросила туфли, подобрала ноги.

– Давай ты послушаешь, как я вижу ситуацию, – сказала она, глядя перед собой.

Костя молча кивнул.

– Я забеременела случайно. Ребенка не хотели ни я, ни ты. Ты ничем мне не обязан, и я хочу и дальше жить одна. Ребенок не должен нас связывать.

– А у меня есть право голоса?

– Хорошо. Скажи ты.

Костя задумался на мгновение, а потом медленно произнес:

– Нам дали второй шанс. Случайности – язык бога. За эти месяцы я много передумал и понял, что без тебя мне не нужен ни театр, ни Вена, вообще ничего. Я работал ради тебя. Чтобы показать, как тебя люблю. Я люблю тебя, ты слышишь, Вероника?

Вера вздрогнула, подняла на него глаза. Костя продолжал:

– Если ты мне сейчас откажешь, я уеду. Не буду тебя больше беспокоить. Честное слово. Но если согласишься, я хочу жить с тобой. Хочу, чтобы каждый мой спектакль посвящался тебе. Чтобы ты всегда была рядом.

Вера собралась что-то возразить, но он приложил палец к ее губам:

– Не из-за ребенка! Я ведь и не знал про него до сегодняшнего дня. Из-за тебя. Мы могли бы пожениться…

Вера оттолкнула его руку:

– Я не хочу замуж!

– Хорошо-хорошо, – заторопился Костя, – будем просто жить вместе.

– Только не сразу!

– Не сразу, – закивал он, – со временем.

– Мне нравится эта квартира…

– Мне тоже, но и у меня хорошо. Вот ты посмотришь, сама решишь. Там есть терраса на крыше, и вид прямо на оперу.

– А у меня на музей.

– Ну пускай будет музей. Главное, скажи, ты же не против?

– Нет… наверное, не против.

Костя в душе возликовал, отставил чашку на пол. Осторожно взял Веру за щиколотку, переложил ее ноги себе на колени. Она посмотрела на него исподлобья, но сопротивляться не стала. Костя погладил стройные лодыжки, помассировал пальчики.

– Устала, наверное, на каблуках?

– А ты как думал!

– Я буду о тебе заботиться! Следить, чтобы ты отдыхала.

– Мой врач тебя одобрит, – улыбнулась Вера.

– Кстати, про врача: пол мы еще не знаем?

Услышав его «мы», Вера задрала одну бровь, но не возмутилась.

– Нет, конечно. Для этого слишком рано.

– Ты кого хочешь?

Снова Вера едва заметно напряглась, потом сказала растерянно:

– Сама не знаю. А ты?

– Девочку! Чтобы была похожа на тебя.

– Уверен?

– Естественно.

– Ладно. Пускай будет девочка, – согласилась она.

Костя наклонился, поцеловал ее коленку, выступающую из пены многослойной фатиновой юбки. Вера неуверенно протянула руку, погладила его по волосам. Осмелев от ее прикосновения, он двинулся выше, к бедру. Провел губами по коже, уперся в нее лбом. Выдохнул с негромким стоном, обнял Веру за талию.

Она не сопротивлялась, но и отзываться не спешила. Сидела, замерев, глядя широко раскрытыми глазами в пространство. У Кости побежали по спине мурашки, руки дрогнули, смыкая объятие. Он оторвался от ее ног, скользнул по диванным подушкам к ней ближе, прижался губами к губам. Провел пальцами по шее, по груди, заново встречая знакомые контуры, притянул к себе, упоенно вдыхая Верин запах. Расстегнул одну за другой маленькие пуговички на корсете, освободил ее из шелкового плена; платье осталось лежать на диване.

Он думал подхватить Веру на руки, унести в спальню, но она встала сама, повела его за собой. У нее была широкая кровать с прохладными белыми простынями, где они просторно поместились вдвоем, и Костя долго ласкал Веру, стремясь пробудить в ней такое же ненасытное желание, какое испытывал сам.

Она разрешила ему остаться, не уходить среди ночи. Костя долго лежал в тишине, прислушиваясь к ее дыханию. Убедившись, что Вера уснула, он поднялся, прошел по квартире, дотрагиваясь до ее вещей, перебирая платья в гардеробе. Смотрелся в зеркала, привыкшие к ее отражению, гладил флаконы на туалетном столике; поднял с пола туфли, сброшенные ею, покрутил в руках.

Потом вернулся, тихо лег рядом с ней. Долго рассматривал темные волосы, рассыпавшиеся по подушке, выступающую цепочку позвонков на теплой спине. В голове не было ни единой мысли, в теле бродила приятная усталость. Косте жалко было засыпать, расставаться с этим вечером, превращать его в воспоминание. Колеблясь между сном и явью, он посмотрел в окно, и ему померещилась там, прямо на темном небе, прозрачная радуга.