Арлекины и радуги

Глава 8

Девочку, родившуюся у Седых, давно было решено назвать Вероникой – имя очень нравилось отцу. Гордый собой, он приехал забирать ее из роддома, сфотографировался со свертком, перехваченным бантом, и на такси увез жену с новорожденной домой, в недавно достроенную квартиру, где собственноручно сделал ремонт. Леонид Ефимович Седых преподавал биологию в пединституте, лишними деньгами похвастать не мог, поэтому сам клал плитку, клеил обои и белил потолки. Квартира получилась не хуже, чем у других, хотя по площади и местоположению никак не могла конкурировать с тещиными хоромами на проспекте Ленина, в самом центре, возле «Буревестника».

Теща Леонида Ефимовича трудилась главным инженером на Скуратовском заводе, где делали оборудование для шахт, и рассчитывала для дочери на бизнесмена, которые в начале 90-х плодились в городе, как грибы после дождя, или, по крайней мере, на государственного чиновника. Но ее Таня выбрала преподавателя, такого же недотепу, по мнению матери, как и она сама, так что пришлось Елене Алексеевне постараться, чтобы купить им двушку в новом микрорайоне – куда-то надо было привезти ребенка, появившегося у молодых через год после свадьбы.

Если бы Елене Алексеевне рассказали тогда, что случится с этой квартирой и с Таниной семьей, она и пальцем бы ради зятя не пошевелила, и дочь постаралась бы отговорить от брака, но что поделаешь – задним умом все сильны. Пока маленькая Ника подрастала, бабушка сумела построить еще и дачу, куда отправляла внучку с дочерью каждое лето: собирать малину, поливать огурцы, проводить время на воздухе. С дачи Ника возвращалась поздоровевшая, румяная, загорелая; работа матери – учительницей в школе, – позволяла им оставаться за городом два с половиной месяца, с начала июня до середины августа.

Таня – Татьяна Викторовна, – как будто родилась учителем: еще маленькой она усаживала в кружок своих кукол и игрушечных медведей, читала им вслух и командовала: «Сядь ровно! Держи спину! Не болтай!» – повторяя те же слова, которые мать говорила ей за столом. Было у нее неприятное свойство залезать в душу под предлогом заботы: попросит подруга посидеть с детьми, а Таня, пользуясь возможностью, выведает у нее и куда та собирается, и как с мужем дела. Нет, ни в каких неблаговидных целях Татьяна Викторовна эти сведения не использовала, но в разговоре с матерью или с кем-нибудь из знакомых могла бросить вскользь: у Марины в семье не ладится, разводиться хотят. В школе она с первых лет стала брать классное руководство, была у директора на хорошем счету, но коллеги на праздничных посиделках старались держать язык за зубами и при ней не откровенничать.

Школа в новом микрорайоне была одна, прямо под их окнами, и они вместе выходили с утра, мама и дочка, в опрятных синих костюмах – жилетка и юбка, – даже причесанные почти одинаково. От матери Ника унаследовала пышные каштановые волосы и легкую смуглоту кожи, от бабушки – серые глаза, а от отца… мало что, и слава богу – как говорила Елена Алексеевна.

Перед самым кризисом Леонид Ефимович, чтобы прокормить семью, решил податься в предпринимательство – на своей кафедре, в лаборатории, он разводил в аквариуме рыбок, собирал сачком мальков и возил на птичий рынок в Москву. Татьяна Витальевна долгое время о его поездках ничего не знала, да и приносили они копейки. Потом однажды застала его с банками в полиэтиленовом пакете, допросила с пристрастием, и высмеяла вполне в духе своей матери: «Ты больше на электричку тратишь, чем получаешь со своих скалярий!»

Оскорбленный, Леонид Ефимович пошел ва-банк: взял кредит, чтобы закупить оргтехнику для перепродажи. Было у него несколько приятелей, еще раньше ушедших из университета и пробавлявшихся такими вот куплями-продажами, вроде бы что-то у них получалось. Может, и у него бы все удалось, но грянул дефолт, цены взлетели, а рубль упал. Оргтехника так и не была куплена, кредит требовалось гасить, но чем?

Разговоры с кредиторами быстро перешли в совсем неюридическую плоскость. Леониду Ефимовичу угрожали, потом «поставили на счетчик»; проценты по займу росли как снежный ком. До семьи новость о его позоре дошла, когда его силой затолкали в машину, увезли в ближайший лесок и избили, угрожая пистолетом. Деньги надо было вернуть в течение недели, иначе… ну ясно, что иначе. В синяках, с разбитой губой и двумя сломанными ребрами, он кое-как добрался до дома, где и признался жене, что квартиру придется продать – больше у них за душой ничего не было.

Если честно, Татьяна Викторовна предпочла бы, чтобы квартира осталась, а муж сгинул с глаз долой, но напрямую ведь такого не скажешь. Она бросилась к матери просить в долг, но и у той не было ни копейки – все сбережения сгорели. Оставалось радоваться, что шахтное оборудование пользуется спросом и заводу Елены Алексеевны ничто не грозит, но зарплата, в отличие от цен, расти не собиралась, и ей тоже приходилось выживать.

Квартиру продали, долг с процентами отдали, а на оставшиеся деньги – да, кое-что осталось, совсем немного, – собирались купить домик в городской черте, переждать тяжелые времена. Переселяться к теще Леонид Ефимович отказывался, да она не очень и звала – так, предложила из вежливости, «ради ребенка». Жить на даче тоже не вариант – там летний водопровод и нет отопления, зимой все засыпает снегом, СНТ стоит безлюдным до весны.

Домик уже искали, из квартиры надо было выехать в ближайшие дни, и тут Леонид Ефимович совершил последнюю катастрофическую ошибку. Взяв деньги, хранившиеся в ящике письменного стола, он надел оставшийся со свадьбы костюм-тройку, голубую рубашку в тонкую белую полоску и галстук, подаренный тещей на день рождения, надушился одеколоном, который подсунул кто-то из студентов в благодарность за зачет, и так, «при параде», отправился в единственное в городе казино. Купил фишек на двести долларов, поставил в рулетку, которую видел впервые в жизни, на красное, и выиграл! Поставил еще раз, и выиграл снова.

Леонид Ефимович заказал себе коктейль, как Джеймс Бонд – мартини с водкой. Прожевал оливку, заботливо наколотую барменом на зубочистку, попросил еще бокал, потом полистал меню и заказал стейк с жареной картошкой. Сытый и слегка опьяневший, чувствуя себя настоящим везунчиком, начал ставить на цифры и комбинации, выиграл еще несколько раз, потом проиграл, но не расстроился, потому что все-таки оставался в плюсе.

Окна в казино закрывали плотные портьеры, чтобы не было видно, день на улице или ночь, и посетители играли, не прерываясь. Девушка-крупье улыбалась Леониду Ефимовичу, двигала лопаткой туда-сюда фишки по столу, и ему казалось, что в основном они стекаются к нему.

Когда в девять часов утра он с пустыми карманами и раскалывающейся головой вышел на улицу, там падал густой мокрый снег и под ногами хрустело полузамерзшее ледяное крошево. Он ступил в эту мерзость, зачерпнул ее ботинком – летним, не по сезону, – хотел подозвать такси, но тут вспомнил, что денег у него не осталось – совсем. Поковылял на троллейбусную остановку, нащупывая в кармане проездной, но не нашел и поехал зайцем. Радовался, что не нагрянули контролеры, топтался возле «печки», из которой дуло горячим.

Дома свалился спать, пользуясь тем, что жена с дочкой в школе, а когда проснулся, подумал сначала, что ему приснился кошмар и сейчас все станет как прежде: он побреется, позавтракает, поедет на работу в университет, а Таня с маленькой Никой будут махать ему из окна на прощание.

Когда он уходил из дома, намертво рассорившись с женой и не попрощавшись с дочерью, никто ему, конечно же, не махал; Татьяна Викторовна, клацая зубами о край стакана, запивала кипяченой водой настойку пустырника, а Ника сжалась от ужаса на своей кровати, с которой, готовясь к переезду, уже собрали постельное белье.

Потом, когда Леонид Ефимович ночевал по друзьям, а, бывало, и на вокзале, у него всплывали в голове обрывки их последнего разговора: как жена кричала, что он пустил их по миру, сделал нищими, лишил ребенка будущего, а он только покорно кивал, не в силах возразить. Да, все было правдой, до последнего слова. И мама оказалась права, когда не доверяла ему. И его родителям в Ставрополе было бы стыдно за такого сына, доживи они до этого дня.

Из самоуничижения, приправленного пафосом, Таня вырвала его, велев выметаться ко всем чертям. Он и пошел: сначала из дома, из семьи, потом, заодно, с работы, где все равно перестали платить. Где-то еще выдавали зарплаты – например, у тещи на заводе, – но большинство получало вместо денег шины, колготки или дюбели – что производили, то и имели.

Татьяна Викторовна с Никой оказались у Елены Алексеевны на проспекте Ленина, больше им все равно некуда было податься. Приходя домой с работы, Таня жаловалась матери:

– Ты представляешь, в магазине ничего нет! Нет, в буквальном смысле НИ-ЧЕ-ГО!

Вот когда пригодились соленые огурцы с дачи, малиновое варенье, полосатые зеленые кабачки-переростки, хранившиеся на утепленном балконе. Если кто-нибудь в учительской говорил, оправдываясь за опоздание, что в универмаге на Луначарского выбросили сыр, туда немедленно отправляли гонца, а классу, дожидавшемуся учителя, давали самостоятельное задание. То же самое касалось дешевой колбасы, наполовину состоявшей из жира, а наполовину из бумаги, даже макарон и гречки.

Нику посылали за хлебом, и она растерянно топталась на грязной плитке посреди магазина, между железными сетчатыми контейнерами, в которых звенели бутылки минеральной воды «Боржоми», и полками, где ровными рядами строились банки с болгарским компотом из слив. Между прочим, компот был вкусный, и, если удавалось купить белую булку с хрустящей корочкой, Ника с удовольствием съедала от нее половину, запивая компотом и закусывая сливами. Бабушке периодически перепадали на заводе продуктовые заказы, и тогда дома они устраивали пир с балыком, плавлеными сырками «Виола» и шоколадом «Конек-горбунок».

Постепенно жизнь выправилась, магазины более-менее наполнились. Талоны канули в прошлое, скудость сменилась подобием изобилия. Возвращаясь домой из школы, до которой теперь приходилось добираться сначала на трамвае, а потом на автобусе, Ника покупала турецкие шоколадные батончики и съедала их, пока не пришли бабушка и мама. Больше всего она любила усесться в кресло под торшером, читать и что-нибудь грызть: сухарики, чипсы или жареный арахис.

Летом, когда Ника переходила в пятый класс, на семейном совете было принято решение: они с мамой переведутся в другую школу, поближе к бабушкиному дому. Тамошняя директриса была бабушкиной соседкой и жила в одном с ними подъезде, на пятом этаже. Ее сына, Костю, Ника часто встречала по утрам: он сбегал по лестнице, чтобы не дожидаться лифта, никогда, конечно, с Никой не здоровался и оставлял за собой легкий шлейф домашних ароматов – стирального порошка, свежей выпечки и кофе.

При виде Косте у Ники замирало сердце. Взрослый – старше ее на два класса, – черноглазый и черноволосый, очень сдержанный, Костя казался ей героем из книг Ремарка, которые она тогда открыла для себя и подпала под их очарование. Костю легко было представить в шляпе и летнем плаще, выпивающим в кафе где-нибудь в Париже или Лиссабоне.

Ника знала, что в школу он выходит ровно в восемь двадцать, и, топчась в прихожей, ждала, когда на лестнице послышатся его шаги. Всю дорогу до школы Костя маячил в десятке метров перед ней; у Ники в голове между ними происходили диалоги, вполне в ремарковском духе. Костя говорил:

– Зима наводит на меня тоску. В такое время хочется укрыться в тепле и покое, но я вынужден слоняться на ледяном ветру. Я готов терпеть что-нибудь одно: холод или одиночество. Но вместе они невыносимы.

Ника отвечала:

– Есть вещи, которые нам неподвластны. С рождения и до смерти каждый из нас одинок. Но с холодом еще можно совладать. Идемте, я угощу вас рюмкой кальвадоса. Или вы предпочитаете русскую водку?

Но тут под ноги попадался камень или ледышка, Ника спотыкалась и выныривала из фантазии обратно к темноте, морозу и еле-еле начинающемуся утру. Впереди маячили ворота школы, Костя исчезал за ними, как мираж за горизонтом. Ника переобувалась в раздевалке и топала в класс, отвратительно вонявший мелом и грязными тряпками.

Единственной отдушиной для нее были уроки английского: там Ника блистала. Ей даже не приходилось зубрить и сидеть за учебниками, английский прилипал к ней сам. Вторым языком она выбрала немецкий, и с ним тоже не было проблем. Ника уже решила, что хочет стать переводчиком, сообщила об этом бабушке и маме. В целом они ее выбор одобрили, но бабушка ворчливо заметила, что Ника так и просидит всю жизнь за столом, таращась в книги. А ведь зрение и без того минус три!

Это была правда: чтение под торшером с одной сорокаваттной лампочкой привело к тому, что Нике выписали очки. Никто из родни близорукостью не страдал, и оправдаться генетикой не получилось; Ника чувствовала себя виноватой за то, что растет такая нескладная.

Кроме иностранных языков, к ней прилипал еще и лишний вес: сказывались шоколадки и чипсы, которыми она заедала Драйзера с Фицджеральдом. Приличной одежды на подростка и без того было не сыскать, а уж с ее размером и подавно. Мама садилась за швейную машинку и укорачивала для Ники взрослые юбки. На бабушкин завод приходила из Америки гуманитарная помощь, а точнее, секонд-хенд, в больших полиэтиленовых тюках. Как главный инженер, Елена Алексеевна получала к ней доступ одной из первых, и среди чужих поношенных вещей откапывала для внучки шерстяные кофты, синтетические блузки, а один раз даже купальник, который Ника надевала потом на даче, когда никто не видит, чтобы позагорать.

Вечной маминой присказкой стало: «Сколько можно сидеть дома, сходила бы погулять!» Ника, может, и пошла бы, но с кем? Подруг она не завела, одной гулять скучно, да и страшновато – привяжутся мальчишки, будут дразнить. У нее уже начала расти грудь, и хулиганы посмелее подкарауливали ее во дворе за аркой, нападали и пробовали тискать. Ника от стеснения горбила спину, ходила, низко наклонив голову. Очки соскальзывали и висели, как у старушки, на кончике носа.

Из этого же источника – американской гуманитарки, – у Ники появились две вещи, которые ей более-менее шли: белый свитер из модной ангорки и красная юбка колоколом. Их она надевала, когда отправлялась на «огонек», который в классе устраивали под конец каждой четверти. Сначала на «огоньках» поздравляли именинников и пили чай, а потом включали CD-плеер, и начинались танцы. Другие девчонки плясали и кокетничали напропалую, но Ника, робея, предпочитала сидеть в углу. Несколько раз пыталась встать, тоже выйти в круг, но за спиной начинались смешки, она краснела и сбегала в туалет.

Приближалась весна – первая для Ники в ее новой школе, – когда она, вешая куртку на крючок в раздевалке на первом этаже, бросила взгляд на доску объявлений. Там красовался лист ватмана с текстом: «Набор в театральный кружок. Приглашаются все желающие». Дальше, шрифтом помельче, шли требования: подготовить стихотворение или басню, прочитать наизусть. Вечером, когда они с мамой и бабушкой сидели за ужином, Татьяна Викторовна рассказала, что сын директрисы, Костя с пятого этажа, хочет собрать в школе труппу и устроить спектакль. Он, мол, уже советовался с ней, и они решили сделать поэтический вечер.

Услышав, что театром будет заниматься Костя Садовничий, Ника оцепенела. Стеснение в ее душе отчаянно боролось с желанием заявить о себе, и после ужина Ника зарылась в томики стихов, стоявшие у бабушки отдельно на нескольких полках. Что она могла бы прочитать? Ей очень нравилась Цветаева: «Вы, идущие мимо меня, к не моим и сомнительным чарам», – но Ника представила, как будет выглядеть, произнося вслух эти слова, и мысль о Цветаевой отбросила.

В конце концов выбрала басню Крылова про ларчик, который «просто открывался», выстояла небольшую очередь на прослушивание и, вспотевшая от волнения, предстала перед Костей. Он качался на стуле, поставленном у самого края сцены, и Нике все время казалось, что Костя вот-вот упадет – она сама точно бы упала! Костя никого не перебивал и всем давал прочитать стихотворение до конца, но Нику слушал со скучающим видом, как будто заранее решил, что она ему не подходит. Она смутилась, сбилась на словах «я отыщу секрет и ларчик вам открою», сказала «открою вам секрет», потом повторила строку еще раз. Костя смотрел мимо нее, продолжая раскачиваться. На нем был темно-фиолетовый свитер, из горловины выглядывал воротничок розовой рубашки. И свитер, и рубашка очень шли к Костиному бледному лицу с непроницаемо черными глазами.

Ника дочитала, Костя кивнул и попросил следующего выходить. Обещал вывесить список в конце недели, когда покажутся все, кто хотел участвовать в спектакле. Фамилии Седых в списке не оказалось, и Нике стало до ужаса обидно. Хотелось пожаловаться маме, но она одернула себя: не хватало еще, чтобы та просила за нее!

Пока шли репетиции, Ника словно ненароком старалась заглянуть в актовый зал, что-нибудь принести или передать поручение. У нее в душе еще теплилась надежда, что Костя передумает, но он Нику по-прежнему не замечал. На спектакль – точнее, поэтический вечер под музыку, – она пришла заранее, заняла место в конце четвертого ряда, зная, что оттуда сможет видеть противоположную кулису. На выступающих даже не смотрела, сосредоточенная исключительно на Косте. Он расхаживал в кулисе взад-вперед, что-то внушал своим «актерам», делал знаки звукооператору в будке. Нике так отчаянно хотелось попасть в театральный кружок – от мамы она знала, что на следующий год он продолжит работу, – что она решила за лето преобразиться и прийти в школу другим человеком, таким, которого Костя просто не сможет игнорировать.

Как обычно, они с мамой уехали на каникулы на дачу; бабушка навещала их по выходным. На даче Ника села на строгую диету: только огурцы и вареные яйца. Переодевалась в купальник из гуманитарки, укладывалась среди картофельных грядок на старую раскладушку – та при этом издавала угрожающий скрежет – и погружалась в мечты. Она станет актрисой в Костиной труппе и будет играть главные роли. Однажды после репетиции Костя останется с ней наедине, возьмет Нику за руку и признается в любви. Они обязательно поцелуются, и теперь уже он будет подкарауливать ее в подъезде по утрам, чтобы проводить в школу.

Мечты были такими красочными и убедительными, что Ника не замечала ни назойливых слепней, которые садились на ее голые ноги, ни прохлады от вскопанной земли. Мама возилась с цветами, таскала в лейке воду для огурцов, собирала первую клубнику. Звала Нику – «иди, ягоды поешь!» – но Ника не откликалась.

Запала ей хватило на неделю – в субботу, когда бабушка привезла на дачу продукты, Ника утащила на второй этаж, где под крышей стояла ее кровать, упаковку печенья и съела целиком, подчистую. Потом спустилась и села с бабушкой и мамой пить чай. За ужином торопливо глотала котлеты с пюре, потом снова пила чай, заталкивая за щеку шоколадные конфеты. Желудок, до того завязывавшийся от голода в узел, приятно урчал, мысли медленно ворочались в голове, и главной среди них была «Ну и ладно!».

В воскресенье Ника проснулась не в настроении, попыталась отказаться от завтрака, но мама уже нажарила кабачковых оладий, выставила на стол сметану с чесноком и укропом – как тут удержаться! Бабушка, наблюдая за Никиными терзаниями, заметила словно ненароком: «У моей знакомой дочь тоже полненькая была, пока в институт не поступила. Сейчас худая, как шнурок». Ника сделала вид, что не слышит. Они сходили на речку, где была отмель, про которую мало кто из дачников знал, искупались в зеленоватой прохладной воде, полежали на песочке.

Когда Ника выходила из реки, бабушка окинула ее одобрительным взглядом и сказала:

– Фигура у тебя красивая. И талия есть. Ты смотри, не загоняй себя.

На этом попытка похудеть была забыта, Ника продолжила беззаботно валяться с книжками, сытно обедать и ужинать, и к осени вернулась с прибавкой в пару кило.

Костя тем временем развил бурную деятельность со своим театральным кружком. Ника узнала, что ставить будут Грибоедова – мама говорила, что это она посоветовала, и Костя согласился. Ника несколько раз перечитала «Горе от ума», представляя себя в роли Софьи, потом, струхнув, внутренне согласилась хотя бы на княгиню Тугоуховскую или одну из шести ее дочерей. Но нет, Костя и на этот раз Нику не взял. А самое обидное было, что нахальная Ритка Зуева, тоже, как Костя, из десятого класса, повсюду ходила с ним за ручку и старательно демонстрировала, что они – пара.

В самое унылое время года, после зимних каникул, когда солнце совсем не показывалось и темнота вползала в окна в три часа дня, Ника случайно подслушала разговор, происходивший между мамой и бабушкой на кухне. Вообще-то, Ника шла в ванную умыться перед сном, но, услышав, о чем идет речь, замерла и вжалась в стену.

– Ты же понимаешь, она директор школы! – шептала мама горячо. – На ее сына все смотрят. А он что?

– Что? – спросила бабушка.

– С дочкой бандита связался, – зашептала мама еще жарче. – Зуева, того самого.

– Ого! – тут уже и бабушка перестала скрывать интерес.

– Она тоже в нашей школе учится. В театр к нему напросилась играть. И ведь хитрая какая девчонка: сразу пролезла на главную роль, вертит им как захочет.

– Ну еще бы! Такие гены!

Ника почувствовала, что не дышит уже довольно давно, и втянула носом воздух. Раздался хлюпающий звук, Ника замерла с широко распахнутыми глазами, но мама продолжала:

– Мне Настя Виноградова из ее класса рассказала, как они встречали Новый год. Ты представляешь: поехали за город на дачу, без родителей. В десятом! С выпивкой! Устроили там бордель. И, похоже, эта Зуева мальчишку в постель уложила. По крайней мере, Виноградова так говорит. Вот куда его родители смотрят?

Ника осторожно переступила с ноги на ногу, вцепившись в ручку двери туалета. Разговор вызывал у нее двоякие чувства: было одновременно жутковато и волнительно. Вот, значит, как Ритка добилась от Кости внимания: занималась с ним сексом! Ника снова обратилась в слух.

Несколько секунд мама молчала, звякала тарелками в раковине. Потом из крана полилась вода, и Ника пропустила несколько фраз, но расслышала, как бабушка говорит:

– Не лезь не в свое дело. Пусть сами разгребают.

Разговор, очевидно, был закончен, и Ника шмыгнула в ванную, чтобы бабушка не увидела ее, когда пойдет к себе. Пока умывалась, размышляла про Маргариту: здорово было бы иметь такую же, как у нее, фигуру, модно одеваться, красить волосы и ногти. А главное – встречаться с Костей. Как бы ни возмущались бабушка и мама, Ника, не задумываясь, согласилась бы поехать с ним на какую угодно дачу и заниматься там – ну тем самым. Если секрет в этом, она готова.

Наверное, родители Кости решили не вмешиваться, потому что он продолжал встречаться с Зуевой и давать ей главные роли. Ника, наплевав на самолюбие, попросила маму помочь, и Татьяна Викторовна уговорила Костю взять ее в постановку «Женитьбы Фигаро». На премьере какой-то взрослый парень подарил Зуевой букет, и Ника, глянув на Костю, сразу поняла, что тому больно. Бледное Костино лицо стало еще бледнее, а руки сжались в кулаки, и на лбу запульсировала жилка.

Аплодисменты отгремели, зал опустел. Ника, спрятавшись в физкультурной раздевалке, решала, зайти к Косте в подсобку или нет. Костина боль как будто передалась ей; Нике было тяжело дышать, и на глаза наворачивались слезы. Вроде бы ее желание исполнилось, и Костя с Маргаритой расстались, но что с того, если он сейчас мучается?

За этими размышлениями она даже забыла переодеться, и явилась к Косте прямо в костюме служанки. И что же – он обрадовался? Поблагодарил, что она предлагает помощь? Нет, прогнал ее, еще и нагрубил.

Неделю Ника плакала вечерами в подушку, убежденная в том, что они больше никогда не увидятся, поскольку Костя поехал в Москву, поступать на режиссерский. Каково же было ее удивление, когда очень скоро он объявился дома – не прошел конкурс.

Мама с бабушкой шептались, что Садовничьи рады-радешеньки: мальчик получит нормальную профессию. В школе все знали, что Костя поступил на химический факультет – Ярослава Афанасьевна не поленилась в красках расписать учителям, какой молодец ее сын.

– Он и театром продолжит заниматься, – упоминала она мимоходом, – в университете очень хороший театр.

Однако из неудачного Костиного опыта в Москве директриса извлекла урок. И когда Татьяна Викторовна поделилась с ней, что хочет отправить Нику учиться на переводчика в Институт иностранных языков, предложила свою помощь. В инязе заведовала кафедрой ее добрая знакомая – они вместе проходили курсы переподготовки лет десять назад и с тех пор поддерживали связь. Ярослава Афанасьевна делала ставку на то, что Ника, поступив в иняз, станет гордостью школы, а она сама сможет хвастаться, демонстрируя комиссиям Доску почета: «Наша девочка, известная переводчица, работает за границей».

Ника зачастила к директрисе домой: то за учебниками, то за заданиями. Кости практически никогда не было, он пропадал у себя в университете или в театре. Несколько раз Ярослава Афанасьевна усаживала ее заниматься в Костиной комнате, но там Ника никак не могла сосредоточиться, только озиралась по сторонам. Потихоньку трогала Костины вещи: конспекты лекций, разбросанные на столе, книги, раскрытые и перевернутые вверх корешками, одежду, брошенную на стуле. Подолгу вглядывалась в репродукцию с дамой и арлекином, которую Костя кнопками прикрепил к стене; инициалы у художника были такие же, как у Кости – К. С.

Ника поискала в интернете и узнала, что художника звали Константином Сомовым и он написал еще много похожих картин с радугами и арлекинами. Все они Нике очень понравились, и она пообещала себе, что в Москве первым делом сходит в Треть яковскую галерею, посмотреть на них вживую.

С Костей они виделись очень редко, мельком. В глубине души Ника надеялась, что он пригласит ее играть в свой студенческий театр, но Костя ее надежды развеял, сказав, что школьников туда не берут. Правда, ей удалось проникнуть к нему на репетицию, но тот вечер закончился ужасной сценой, которую Ника долго не могла забыть.

Для начала она умудрилась уснуть, пока шла репетиция: пригрелась на заднем ряду, прислонилась головой к колонне и очнулась только, когда Костя подергал ее за плечо. Впервые они пошли домой вдвоем, и надо же было встретиться с компанией мальчишек, которые увязались следом, начали кричать гадости. Ника ждала, что Костя обернется и разгонит их, по крайней мере не позволит ее обзывать, но Костя только опустил голову и пошел быстрее. Она ковыляла в неудобных ботинках по скользкому тротуару, стеснялась себя и мечтала провалиться сквозь землю. Еще и дома получила нагоняй за то, что задержалась допоздна и не предупредила маму.

Зима в том году затянулась чуть ли не до мая, зато, когда сошел снег, сразу стало жарко. Ника брала с собой учебники и уходила в парк. Траву в парке почти не косили, кусты не стригли, и выглядел он не особенно привлекательно, зато там можно было укрыться в теньке. Ника открывала книгу, но через несколько минут отвлекалась и в мыслях начинала сочинять Косте письмо.

Потом выхватывала из сумки блокнот, торопливо записывала: «Дорогой Костя, я скоро уеду, и мы никогда не увидимся, поэтому я хотела тебе сказать…» Нет, не то. Она вырывала листок, сминала его, бросала в траву. Начинала снова: «Дорогой Костя, ты самый красивый и талантливый человек на свете, и я уже давно…» Бумажный комок летел в сторону, Ника злилась на себя, пыталась вернуться к учебнику. Если не сдаст экзамены на отлично, не видать ей иняза, не видать Москвы и вожделенного переводческого факультета! Вот о чем надо думать, а не о лирике!

Письмо родилось спонтанно, сразу целиком, когда Ника, получив свои пятерки, уже готовилась уезжать.

Она зашла попрощаться с Ярославой Афанасьевной и потихоньку сунула письмо Косте в карман ветровки. На следующее утро, когда они с мамой вышли во двор, чтобы ехать на вокзал, Нике бросился в глаза такой же комок, как те, что валялись в парке, пока она занималась. Желтая бумага в коричневую линейку из ее блокнота. Улучив момент, когда мама отвернулась, Ника подняла листок с земли.

Ее письмо, смятое и выброшенное. Жалкое, как она сама.

Ника не заплакала, хоть и очень хотелось. Она села в электричку, помахала маме рукой из окна. Все три часа просидела ровно, как палка, глядя перед собой. Сразу подала документы в приемную комиссию, заселилась в общежитие, и, представляясь соседкам, сказала коротко:

– Вера.

Новое имя, новая жизнь.