Без ума от истребителя

Глава 4

Доказательство номер тридцать шесть, что Лазло Эньеди не симулирует амнезию: он ложится вздремнуть.

Посреди бела дня.

В метре от меня.

В одну минуту я выдумываю бредовые факты о бабочках-парусниках, чтобы хоть как-то поддержать свою и без того трещащую по швам легенду энтомолога, а в следующую он уже лежит, чтобы «передохнуть минутку», прикрыв глаза локтем, и тихо посапывает. Спать после сотрясения — строго запрещено для простых людей, но для истребителей это пустяк. Его грудь поднималась и опускалась в медленном ритме, и он явно надо мной издевается.

Ни один обученный боец не позволит себе так безответственно потерять бдительность с тем, кого едва знает. Истребители не проявляют такой уязвимости. Это точно ловушка.

Поэтому я решаю его убить.

Я располагаю лезвие краденного кинжала горизонтально и медленно опускаю его к его кадыку, словно гильотину. У меня хватит сил, чтобы прорезать мышцы, кости и сухожилия, и… Куда делся его инстинкт самосохранения? Какого дьявола он не пытается меня остановить?

Я отступаю в свой тенистый угол дуться, повесив нос, убедившись, что он действительно крепко спит. Ладно. Память у него пропала. Но неужели не осталось ни крупицы инстинкта, ни эмоционального осадка, намёка на то, что я его враг и что доверять мне нельзя?

Лазло начинает тихо похрапывать.

Видимо, нет.

Я облокачиваюсь на стену и изучаю его, раздумывая о его жизни вне нашей многовековой игры в «догонялки с ножом». У него есть семья? Девушка или парень? Полиаморный союз? Истребители бессмертны, пока их не обезглавят. Они, бесспорно, невероятно сильны и улучшены во всех мыслимых отношениях. Но в глубине души они всё ещё люди. Они жаждут близости.

Спорю, у него есть семья. Наверное, именно с ними он проводит время между охотами. В конце концов, я редко с ним вижусь. Обычно мы пересекаемся где-то раз в десятилетие. До Берлина был тур Pink Floyd в 1980-м, и тот концерт Дэвида Боуи в семидесятых, и…

Если подумать, тем, что я так люблю живую музыку, я, возможно, слишком упростила ему поиски.

Я прикусываю нижнюю губу, вспоминая 1964 год. Мою карьеру, длившуюся всего одну ночь, как певицы и автора песен. Считается ли выступление на вечере открытого микрофона в дешёвом подпольном клубе «работой в музыкальной индустрии»? Должно бы. Мне определённо понравилось петь про молодёжное движение. И ещё больше, когда Лазло появился среди слушателей.

— Этельтрита, — прошептал он, едва я заметила его среди толпы, жёлтые глаза светились даже сквозь пелену сигаретного дыма.

Я судорожно вспоминала, что из оружия я засунула в свои ботфорты, и подумала: «Да брось, Эньеди. Не обламывай мне кайф. Следующая песня про то, как мне одиноко и грустно, что меня никто не трахал уже как минимум триста лет».

Но Лазло не взобрался на сцену. И даже топор в меня не метнул. Он просто позволил мне продолжить петь с моими избитыми рифмами про «страсти/власти» и «любовь/боль». Терпеливо взирал своим ледяным, пробирающим взглядом, пока я напевала какую-то чушь о том, что «никто не в силах меня понять, и я просто мечтаю о его прикосновениях». Когда мой «шедевр» стих, аплодировал каждый, кроме него.

Это было грубо. Гораздо грубее, чем его привычные покушения. Поэтому я решила его наказать.

— Спасибо всем, спасибо. Эта песня очень личная для меня. Я посвятила её любимому мужчине.

Зрители шумно аплодировали и свистели. Лазло стиснул челюсть, вероятно, презирая мысль, что вампиры способны чувствовать. Или целоваться. Или, не дай бог, трахаться.

— Я не видела его… лет десять? Когда он ушёл, моё разбитое сердце стало вдохновением для этой музыки. — Я потупила взгляд, сымитировав всхлип. — Но, к моей радости, он вернулся.

Прозвучали отдельные, тёплые аплодисменты.

— И он сегодня в зале.

Толпа начала оглядываться, поднимая шум.

— Так что, прошу, поприветствуйте вместе со мной любовь всей моей жизни.

Гул голосов стал громче.

— Лазло, спасибо, что пришёл.

Я улыбнулась ему. Люди проследовали за направлением моего взгляда, бесстыдно разглядывая его. Я увидела, как приоткрылись его губы и исчезло всякое выражение на лице — его личный эквивалент шока. Рука с напитком с глухим стуком опустила бокал на стол.

— Привет, милый, — промурлыкала я.

Техник в зале, видимо, был менее обдолбан, чем обычно, потому что, о чудо, включился прожектор, заливая ярким светом стол Лазло и его плотно сжатые губы.

Я подавила маниакальный смех. Если бы он из-за этого подставил меня под смертоносные лучи солнца, оно того стоило бы.

— Ты мой единственный, малыш, — прошептала я в микрофон.

По залу прокатился восторженный вздох умиления. Взгляд Лазло был пронизывающим, как лезвия, но этого никто не заметил. Зато все бы заметили, если бы он воткнул мне в грудь пару мечей.

Ему пришлось сдерживать себя — ну разве не прелесть?

— Надеюсь, тебе понравилась песня.

Наконец, он улыбнулся. Могла бы поклясться, что заметила довольную ямочку на его щеке, но он проговорил мне одними губами:

Я убью тебя.

Я театрально ахнула.

— Что ты сказал? Лазло, ты только что предложил мне выйти за тебя?

Он ограничился кивком, так как шестьдесят пар глаз смотрели на него. По этой же причине я испустила самый влюблённый вздох. Когда его взгляд впился в мой, я выдержала его.

— Лазло, да. Да. Тысячу раз да!

Аплодисменты были такими громкими, что заглушили стук моих каблуков, когда я рванула за кулисы. А поскольку я выбралась через окно в туалете и скрылась в тёмном переулке, он так и не догнал меня, чтобы осуществить свою угрозу.

Но сейчас, наблюдая, как Лазло сладко спит, я невольно думаю: почему я ни разу не вспоминала тот вечер за последние шестьдесят лет?

И, как ни странно, я не могу не задаться вопросом, вспоминал ли он.