Бремя прошлого

35

За восемь лет, что он уехал от Джекоба де Лоури, Нэд Шеридан прочно утвердился в театре, хотя проводил много времени вне города. Он исколесил всю Америку вдоль и поперек. Потом были Канада и с полдюжины гастролей по Европе, в том числе он играл в своем любимом Лондоне, где его принимали почти так же восторженно, как и его коллегу, звезду Виолу Аллен, отличавшуюся той тонкой красотой, которую так обожают англичане. Он получал предложения от всех крупных антрепренеров, и каждую неделю ему присылали по дюжине рукописей новых пьес.

Нэд Шеридан снял роскошные апартаменты на углу Пятой авеню и Тридцать восьмой улицы, где поселился вместе с прелестной, обожавшей его девушкой Мэри Энн Ли.

Ей было двадцать два года и, подобно Нэду, она хотела быть актрисой с тех самых пор, когда была девочкой в Милуоки. Театр был в крови у ее дяди; его мать-аргентинка была танцовщицей, и он брал свою маленькую племянницу с собой на каждое представление, которое случалось в небольшом городишке.

Дядя умер, когда ей было тринадцать лет, и театра больше не было, но маленькая Мэри Энн уже была захвачена этим нереальным миром. Она дождалась, когда ей исполнится шестнадцать, удрала из дому с двадцатью долларами в кармане и вскоре поступила в труппу Джорджа Тайлера «Мисс Филадельфия», разъезжавшую по всей стране и постоянно пребывавшую на грани финансовой катастрофы.

Когда «Мисс Филадельфия» окончательно прогорела или, правильнее сказать, просто рухнула, Мэри Энн нашла себе другую работу в подобной бродячей труппе и пару лет моталась с нею.

Ей исполнилось восемнадцать, когда она оказалась без работы в Балтиморе, где труппа потерпела неудачу, а ее администраторы быстро смылись, не заплатив ни долгов, ни жалованья актерам. У нее было пять долларов, несколько пар поношенных пуантов и немного одежды. Всего этого не хватало на то, чтобы вернуться в Нью-Йорк, и она нашла работу официантки в крупнейшем отеле города. Она подавала там кофе и яйца на завтрак процветавшим джентльменам-путешественникам. Однажды утром в столовую явился Харрисон Роббинс и, заказав яичницу из двух яиц, бекон и тост, уткнулся в газету.

Мэри Энн сразу же его узнала. Фотографии его не сходили в ту неделю со страниц местных газет вместе с портретом его клиента, красивого и очень знаменитого актера Нэда Шеридана, и она поняла, что если кто-то и мог бы помочь ей найти работу, то это именно он.

– Простите меня, сэр, – заговорила она, в смущении остановившись у его столика с зажатым в обеих руках кофейником.

Харрисон взглянул на нее, оторвавшись от газеты, и сразу отметил, что девушка была прелестна. Он улыбнулся.

– Господин Роббинс, сэр, – торопливо заговорила она, – я актриса. Правда, пока всего лишь из кордебалета. Я села на мель здесь, в Балтиморе, когда шоу потерпело крах и менеджер оставил нас всех без жалованья. Мне нужна работа, сэр, и я подумала, не могли бы вы как-нибудь мне помочь? Какая угодно работа. Я могу работать за кулисами, гладить костюмы, или… одним словом, могу делать все… все, что угодно…

– Приходите ко мне в театр сегодня после полудня. Примерно в половине третьего, – сказал он, снова утыкаясь в газету. – Я постараюсь найти что-нибудь для вас, хотя, возможно, и не за такие деньги, которые вы получаете, работая официанткой.

Это для нее не имело значения. Мэри Энн была готова пойти на какие угодно условия, лишь бы снова быть ближе к сцене, а не подавать кому-то каждое утро кофе и сок. В тот день шел проливной дождь, туфли ее протекли, а тонкое пальто промокло насквозь за те десять минут, которые ей понадобились, чтобы дойти до театра. Она сказала швейцару, что ей назначил встречу господин Роббинс, и в хлюпавших от воды туфлях, моргая от капель, стекавших с мокрых волос ей в глаза, направилась по указанному ей коридору в уборную господина Шеридана, где должна была встретиться с Роббинсом.

– Войдите, – прозвучал в ответ на ее стук в дверь очень приятный, глубокий голос.

Мэри Энн открыла дверь и остановилась. С ее одежды на роскошный ковер стекали капли воды. У нее отнялся язык, когда она взглянула в глаза красивейшего из мужчин, каких ей когда-либо приходилось видеть.

– У вас вид, как у вытащенного из воды котенка, – весело сказал он. – Кто же вы, черт возьми, такая?

– Мэри Энн Ли, сэр, – ответила она, отчаянно пытаясь стряхнуть с волос капли воды и обдав его при этом брызгами.

В эту минуту в уборную ворвался Харрисон Роббинс, размахивая телеграммой.

– Мы убедили их, Нэд! – с ликованием воскликнул он. – Фроман согласился. Турне с полным шекспировским репертуаром. «Как вам это понравится», «Гамлет» и «Король Лир». Высшая категория оплаты, двенадцать самых лучших театров по всей стране, и в завершение турне – Бродвей! Самый лучший художник, костюмы из Милана и вам предстоит самому выбрать актерский состав. Ей-богу, старина, мы получили все, чего хотели. Наконец-то исполняется ваша мечта.

Нэд посмотрел на Мэри Энн и объяснил:

– Всегда говорили, что я не смогу играть роли в пьесах Шекспира. Теперь у меня появился шанс показать свои способности. Может быть, эту удачу принес мне промокший черный котенок, перебежавший дорогу.

– Она надеется получить работу, – смеясь, проговорил Харри.

– Она ее уже получила, – возразил Нэд, – став моим талисманом, приносящим удачу. И отправится с нами в шекспировское турне.

Он снова посмотрел на девушку, теперь более пристально, и добавил, думая при этом о Лилли:

– Кроме того, она напоминает мне девушку, которую я когда-то знал, давным-давно.

Как-то печально поведя плечами, он снова склонился над рукописью пьесы, словно забыв о Мэри Энн.

Так Лаки была принята в труппу Шеридана в качестве помощницы заведующей костюмерной, с привлечением иногда на немые роли. Постепенно Нэд Шеридан почувствовал, что его тянет к ней. Он говорил себе, что это просто потому, что она напоминает ему его ирландку Лилли – так же свежа, скромна и очаровательна, – но прошло немного времени, и они стали любовниками.

Мэри Энн поселилась в новой купленной Нэдом квартире, и ее амбиции были удовлетворены ролью его любовницы. Она была по-прежнему скромна, но ее знал весь Бродвей, а в театре все знали, что она любовница Нэда. Он не предлагал ей выйти за него замуж, хотя отчасти допускал возможность этого в будущем, но каждый раз, когда склонялся к этому, говорил себе: «Нет, в один прекрасный день я могу найти Лилли».

Он часто встречался с сыном Лилли, темноволосым замкнутым мальчиком, ничем не похожим на нее и никогда не проявлявшим ни к кому никакого расположения. Но найти Лилли Нэду по-прежнему не удавалось, хотя он, когда она исчезла, год с лишним держал для этого частного детектива. Лилли исчезла бесследно. О ней ничего не было известно уже восемь лет, и единственной ниточкой, связывавшей ее с его кругом, были денежные переводы по тысяче долларов, которые его мать получала, от нее на ребенка, каждый раз из разных городов – от Сент-Луи до Чикаго.

Мэри Энн с Нэдом прожили вместе четыре года, и в тот вечер у него была очередная крупная премьера. Подготовка к новой роли не обошлась без волнений: ведущая актриса ушла из театра и только за неделю до премьеры была заменена темпераментной и малоизвестной Джулиет Скотт. Нэд мрачно спрашивал себя, не кончится ли этим спектаклем его успех, когда отправлялся на генеральную репетицию. Впервые в жизни он не ждал с нетерпением первого представления, и, что бы ни говорил Харрисон, дурное предчувствие отравляло ему весь день.

Хотя уже пахло весной и каштаны были усыпаны набухшими почками, а воздух напоен ароматом сирени, на Лилли Адамс была пелерина из золотистых соболей, когда она совершала свою обычную прогулку в карете по чарующим улицам Бэк-Бэй и Бикон-Хилл. Дорогой экипаж сверкал лаком ее любимого лилового цвета, а сиденье было обито светло-серой замшей. Одежда кучера была также серебристо-серой, и он правил парой превосходных, высоко вскидывавших ноги серых выездных лошадей.

Самыми трудными были осенние и зимние месяцы, когда ее муж был занят своими лекциями и встречами с коллегами. Даже когда он был дома, он безотрывно погружался в свои книги. Время от времени Джон Адамс приглашал к обеду приезжавших в Бостон иностранных ученых. Им не было известно, что свет подверг Лилли остракизму, и они ожидали увидеть в его доме гостей – грациозных молодых девушек в дорогих платьях и изысканных украшениях. Но на этих приемах никогда не было ни одной женщины, кроме хозяйки дома, которая оставляла их в библиотеке с бокалами портвейна и с сигарами.

Каждую зиму Лилли почти сходила с ума от скуки. К октябрю ее охватывало мрачное уныние, не покидавшее ее до июня, когда они отправлялись на все лето в Европу.

Лилли находилась в Бостоне уже восемь лет, из которых шесть была госпожой Джон Портер Адамс, и каждый год чувствовала свое одиночество острее, чем раньше. Она была замужем за культурным человеком, занятым собственными делами и, видимо, считавшим, что у нее есть своя компания, как у него самого, и что она совершенно счастлива, бесконечно перелистывая зимними вечерами книги, сидя у камина или вышивая очередную подушку для столовой, как это всегда делала его собственная мать. Разница была лишь в том, что его мать и отец любили друг друга.

Эти долгие зимы она жила письмами от своей сестры. Лилли посылала ей в ответ бесконечные страницы исписанной бумаги, во всех подробностях описывая свою жизнь как заполненную развлечениями и весельем, друзьями и покупками. Она выдумывала жизнь, которой на самом деле не было. Единственной правдой в ее письмах к сестре было то, что она замужем за богатым, добрым, старым человеком, что у них прекрасный дом в престижном районе Бостона и что через брак она породнилась с некоторыми из лучших старых семейств страны.

Каждый раз, когда они уезжали в Европу, Лилли строила планы, как бы ей встретиться с сестрой, но пока безуспешно. Они всегда ездили в Италию и во Францию, а Сил в это время уже возвращалась на лето в Арднаварнху, и лорд Молино никогда и никуда ее не отпустил бы.

В эти итальянские летние месяцы Лилли преображалась, становясь совершенно другой женщиной. Под теплым тосканским солнцем ее молодость расцветала снова. Она пила молодое красное вино, ела крупные зеленые маслины и помидоры, хлеб, выпеченный в большой печи деревенским хлебопеком, и удила рыбу. Она носила блузки с глубоким вырезом и тонкие хлопчатобумажные юбки, подвертывая их еще выше, когда карабкалась на зеленые, поросшие тимьяном холмы. Ходила босиком, распустив свои длинные волосы, по холодным мраморным террасам особняков четырнадцатого века и скользила в гондоле под сказочными мостами по каналам Венеции. Но постоянно Лилли чувствовала себя отверженной, с тоской наблюдая проходящий мимо парад жизни.

Во время этих летних поездок по Европе она снова превращалась в молодую девушку, а ее добрый муж казался еще старше. Он становился все более замкнутым, поглощенный поисками редких изданий и рукописей, тогда как она жаждала жизни. Кровь бурлила в ее словно ссыхавшихся на зиму венах, как молодое красное вино Италии, и хотя ее пугала даже мысль о самом невинном флирте, ее оценивающий взгляд то и дело останавливался на каком-нибудь красивом юноше со смуглой кожей, и она думала о том, кто он и что бы он сказал, если бы она с ним заговорила, что бы сделал, если бы она сказала ему: «Я так одинока. Помогите мне».

Муж ее не был пылкой натурой, а она была молода и так хотела быть любимой…

Но, разумеется, она никогда не заговаривала с красивыми молодыми итальянцами. В октябре она уже снова была в Бостоне, демонстрируя своими послеполуденными прогулками в карете, полное безразличие к тому, что о ней думают в высшем свете, и проводя бессонные ночи за бесконечными размышлениями об ошибке, завлекшей ее в эту золотую клетку. Она засыпала лишь на рассвете, когда солнечные лучи начинали пробиваться сквозь гардины на окнах, и всегда ей снилась Арднаварнха. И только во сне она бывала счастлива.

На втором году их брака одна молодая женщина пришла в их дом просить работы. У Лилли не было экономки, она сама отлично знала, как вести хозяйство, и, тем не менее, отправилась переговорить с нею.

Эта женщина ждала в части дома, отведенной прислуге, рядом с кухней. Она, волнуясь, стояла в ближайшем к двери углу, словно ожидая, что ее вытолкают через эту самую дверь, потому что до сих пор никогда нога ее не ступала в такой великолепный дом. Передник ее был достаточно чистым, но платье было заношено до грязно-серого цвета, олицетворявшего саму нищету, а вокруг плеч был повязан тонкий, штопаный шерстяной платок. Лилли понимала, что он не спасал ее от холода, и могла биться об заклад, что башмаки женщины, хотя и тщательно начищенные, были изношены до дыр. Сердце ее размякло от жалости, и она поняла, что предоставит ей работу даже, несмотря на то, что у женщины едва ли хватит сил поднять тяжелое цинковое ведро с водой.

– Я поняла так, что вы не хотите жить здесь, – мягко сказала Лилли. – Почему?

– У меня семеро детей, миссис, и я должна смотреть за ними.

– А муж у вас есть?

– Да, муж у меня есть. И у него есть работа. Он приносит домой двенадцать долларов в неделю, но на этом далеко не уедешь, когда нужно накормить семь ртов.

И она с горечью в голосе добавила:

– Разумеется, вам всего этого не понять, миссис.

Она взглянула на Лилли, и глаза ее внезапно широко раскрылись.

– Я не могу поверить своим глазам! – воскликнула она. – Это же вы. Это вы спасли моего мужа на «Хайбернии».

Упав на колени, женщина вцепилась в платье Лилли и в порыве благодарности поцеловала его, словно это была не хозяйка дома, а сам Папа Римский.

Лилли в ужасе смотрела на женщину. Поначалу она подумала, что та должна знать о ребенке, но быстро сообразила, что ей не могло быть известно о ее беременности. Об этом не знал никто, даже Шериданы, пока она сама не сказала им об этом. Лилли облегченно вздохнула, радуясь тому, что ее новый, тщательно сфабрикованный имидж был в безопасности и что Джон ничего не может узнать. Но она хорошо помнила, как сама боролась за существование, и растрогалась до глубины души.

– Я не хочу видеть вас служанкой на кухне, – сказала Лилли.

Женщина в отчаянии посмотрела на нее и бросилась к ее ногам.

– Простите меня, миссис, может быть, мне не следовало говорить то, что я сказала. Я не подумала, что это будет неуместно, я просто хотела поблагодарить вас.

– Да, не хочу, – продолжала Лилли. – Вы будете моей личной горничной. Вы получите одежду, и, поскольку вы будете здесь на особом положении и не будете занимать комнату и пользоваться столом, платить вам я буду больше.

Лилли поколебалась, разрываемая надвое дилеммой. Она хотела помочь этой женщине, но знала, что не сможет платить ей больше, чем зарабатывал ее муж, чтобы тот не чувствовал себя униженным. И она решила:

– Я буду платить вам десять долларов в неделю.

Женщина смотрела на нее ставшими как чайные блюдца глазами. Она посчитала бы за счастье получать по пять долларов в неделю, занимаясь мытьем полов. Она не знала, что сказать, и сплела свои натруженные руки, стараясь подавить слезы благодарности.

– Господь благословит вас за ваше доброе сердце и милосердие, миссис, – сказала она, когда, наконец, вновь обрела дар речи.

Лилли очень нуждалась как в личной горничной, так и в старшем официанте, и вот наконец-то ей удалось хоть что-то сделать для своей землячки. Она много думала об этом. Джон очень богатый человек и в состоянии помогать другим. А кто нуждается в помощи больше, чем ее соотечественники? Чем больше она об этом думала, тем больше ей нравилась эта идея, и она уже планировала, как ей добиться согласия мужа на это.

В тот вечер она надела его любимое голубое бархатное платье и сапфировые серьги его бабушки. Она велела кухарке приготовить его любимые блюда и после чудесного обеда легко убедила мужа согласиться ежегодно выделять тысячу долларов в помощь ее голодавшим соотечественникам. Эти деньги делили между всеми ирландскими уордами, а чеки направляли их руководителям с просьбой не упоминать имени Адамса и со специальным условием господина Адамса, чтобы деньги шли на оказание помощи ирландским женщинам.

Эта ежегодная тысяча долларов в течение четырех лет послужила большим подспорьем для многих обездоленных женщин, а Мэри О'Дуайер стала превосходной горничной своей леди. Ее муж развозил в фургоне товары по магазинам Дэниела, и они считали себя счастливыми людьми. Супруги сняли более удобный дом на окраине, и благодаря Лилли их дети стали хорошо питаться и тепло одеваться зимой, и все, кроме самого младшего, ходили в школу.

Но время все равно тянулось медленно, и хотя как-то после полудня Лилли обнаружила, что в деревьях уже по-весеннему заиграл сок, умирая от скуки, она чувствовала себя так, словно кровь высыхает в ее жилах.

Тем же самым утром, когда Нэд Шеридан мрачно думал о перспективе своей премьеры, которая должна была состояться в этот вечер, Лилли прочла его имя в театральной колонке «Бостон геральд». «Нэд Шеридан отказывается от Шекспира в пользу современной классики» – гласил заголовок статьи. Газетная страница так задрожала в руках Лилли, что ее удивленный муж посмотрел на нее и спросил, достаточно ли хорошо она себя чувствует. Но Лилли едва слышала его вопрос, целиком захваченная содержанием статьи, в которой говорилось, каким великим актером был Нэд.

Лилли вспоминала, как он говорил ей, что когда-нибудь станет звездой и попросит ее выйти за него замуж. И она, жалкая порочная дура, отказалась, так как это означало, что ей пришлось бы оставить при себе ребенка.

Лилли с тоской подумала о том, какой полной и счастливой могла бы быть ее жизнь в сравнении с теперешним одиноким существованием в золотой клетке, и поняла, что ничто на свете не помешает ей увидеться с ним.

– Я отправляюсь за покупками, Джон.

– Пожалуйста. Куда вам только вздумается, Лилли.

– В Нью-Йорк, – продолжала она.

– В Нью-Йорк? – удивленно переспросил он.

– Там появился новый дизайнер, женщина из Лондона, последний крик моды… кроме того, мне будет неплохо встряхнуться. Я скучаю.

Полный благожелательности, он почувствовал себя виноватым в том, что из-за занятости не уделяет внимания жене.

Двумя часами позже она уже сидела в одиночестве в вагоне нью-йоркского поезда. Лилли сняла номер в отеле «Пятая авеню» и попросила администратора прислать горничную, чтобы распаковать ее вещи. Потом она долго нежилась в ароматизированной ванне и одевалась так тщательно, как если бы готовилась к встрече с любовником. Лилли надела шелковые чулки, туфли на высоких каблуках и черное кружевное платье с глубоким вырезом и длинными облегающими рукавами. Горничная застегнула бесчисленные крошечные, обшитые атласом пуговицы и в восхищении смотрела на нее в зеркало, перед которым приводила в порядок ее черные локоны, закалывая их многочисленными булавками со сверкавшими как звезды бриллиантовыми головками. В дополнение к этому Лилли надела бриллиантовые серьги, но решила не надевать колье. Она накинула черную бархатную пелерину, окаймленную белым песцом, внимательно посмотрелась в зеркало, проверяя, все ли в порядке, и, усевшись в кеб, направилась на Бродвей.

Фойе театра было до отказа заполнено шумной, смеющейся, одетой в дорогие одежды публикой, среди которой Лилли снова почувствовала себя в своей стихии. Люди оборачивались, чтобы взглянуть на красивейшую женщину, явившуюся сюда в одиночестве. Билетов, разумеется, в кассе не было.

– На премьеру с Нэдом Шериданом их достать невозможно, – объяснили ей, удивляясь уже самому тому факту, что она надеялась купить билет.

Не отчаиваясь, она вышла, обогнула угол здания и подошла к служебному входу. Швейцар, окинув ее сверху донизу взглядом, снял шляпу и поднялся с места.

– Не могу ли я чем-нибудь быть вам полезен, мэм? – почтительно спросил он.

– Я приехала повидаться с господином Шериданом.

Он с сомнением покачал головой.

– Господин Шеридан никого не принимает в день премьеры, никого до окончания представления.

– Меня он примет, – уверенно сказала она. – Сообщите ему, что пришла Лилли Молино.

На стук в дверь уборной Нэда Шеридана ответил Харрисон Роббинс. Когда швейцар шепотом сообщил ему, что господина Шеридана хочет видеть Лилли Молино, тот быстро вышел и закрыл за собой дверь.

– Лилли Молино? – с недоверием переспросил он, хотя всегда думал, что в один прекрасный день она может объявиться.

– Скажите ей, что господин Шеридан никого не может принять до начала спектакля – велел он швейцару, но потом понял, что Лилли не из тех, кого может удовлетворить такой ответ. – Я скажу ей это сам. – И он озабоченно устремился по тускло освещенному коридору.

Лилли взглянула на него с осветившей ее лицо улыбкой.

– О, – разочарованно заметила она, – вы же не Нэд.

Она подошла к нему ближе, и Харрифн сразу понял, почему Нэд в нее влюбился. Хотя красивых женщин было немало в театре, Лилли была самой прелестной из когда-либо встречавшихся ему женщин. Была какая-то соблазнительная женственная грациозность в ее походке, в наклоне головы, в больших вопрошающих глазах и в полуулыбке на ее губах. Даже ее низкий, мягкий музыкальный голос звучал волшебно.

– Я надеялась повидать Нэда, – сказала она, прижимая к горлу мех и не переставая дрожать от холода.

Харрисон понимал, чем грозит ее появление для Нэда, и знал, что ничего не сможет с этим поделать.

– Нэд не может говорить ни с кем перед началом спектакля, – сказал он ей. – Вы понимаете это, не правда ли? У него очень трудная роль. Он должен сосредоточиться, а вы его неизбежно отвлечете.

– Я его старый друг, – быстро проговорила она. – И, разумеется, не хочу его волновать. Я хотела посмотреть спектакль, но билетов в кассе не оказалось.

– Это-то я могу для вас сделать.

Харрисон повел ее в фойе и велел капельдинеру посадить ее в ложу «С» как приглашенную им лично. Лилли он сказал, что придет за нею после окончания спектакля и сразу же отведет в уборную Нэда.

Финн О'Киффи задержался в офисе и опоздал из-за этого в театр. В финансовом мире были проблемы, ходили слухи о предстоящих крахах банков и о спаде в экономике, но в противоположность многим своим коллегам, говорившим, что все это напрасная паника и что беспокоиться не о чем, он был озабочен сложившейся ситуацией. Финн задержался в тот день специально для того, чтобы поговорить с Корнелиусом Джеймсом о настораживающей информации, полученной им от приятеля из одного крупного банка, о якобы неплатежеспособности одной известной компании, но даже Корнелиус этому, по-видимому, не придал значения.

– Это случается ежегодно, Финн, – спокойно сказал он ему. – Все начинают паниковать, на несколько недель рынок становится диким, акций падают, и все предсказывают конец света. Затем все внезапно стабилизируется, и ловкие парии, игравшие на понижение рынка, продают их снова, на этот раз уже по инфляционной цене, срывая большой куш. Это хороший прием, пока он проходит.

Но у Финна сохранялось дурное предчувствие, что дело обстоит гораздо хуже. Он заехал в фамильный особняк на Пятой авеню за Джессикой Тайрон, с которой договорился пойти в этот вечер в театр, и извинился за опоздание.

– Я понимаю, мой мальчик, – заметил ее отец. Он был ирландцем из графства Килкенни, обогатившимся пятнадцать лет назад, когда он открыл месторождение нефти, после того как полжизни прокопался в пустынях и горах. Теперь он построил себе большой особняк на Пятой авеню с пятнадцатью мраморными ванными комнатами. У него было три дочери на выданье, и он весьма благосклонно смотрел на юного Финна О'Киффи.

Джессика была достаточно миловидной блондинкой, хотя ее и нельзя было назвать большой красавицей. Ее отцу нравилось, что Финн был ирландцем, и притом красавцем, и успешно работал в сфере, в которую проникал мало кто из ирландцев.

В зале было темно, так как первый акт уже давно начался, когда Финн ввел Джессику в ложу, где они присоединились к группе друзей. Все, кроме него, не спускали глаз со звезды сцены Нэда Шеридана, чей зачаровывающий голос заполнял огромный театр.

Спектакль казался ему бесконечным, и когда, наконец, занавес опустился в последний раз, Финн с облегчением зааплодировал, радуясь его окончанию. Весь зал поднялся и стоя устроил Нэду Шеридану овацию. Джессика шепотом спрашивала Финна, согласен ли он с тем, что Шеридан бесподобен, и он вежливо кивал ей в ответ, не услышав ни единого слова.

Ему казалось, что публика никогда не перестанет аплодировать и не отпустит ни звезду, ни его самого домой. Скрывая раздражение, он смотрел на публику, останавливавшуюся, чтобы взглянуть на одинокую женщину в противоположной ложе. Ее наполовину скрывала тень, но было что-то пугающе знакомое в ее профиле, в гордой посадке головы и изгибе длинной шеи. Он пожал было плечами – еще одна красивая женщина. Нью-Йорк полон ими. Но красавица ему понравилась, и он продолжал смотреть на нее; перед ним мелькнуло ее лицо, когда она повернулась, накидывая на себя отороченную мехом пелерину.

Это было то самое лицо, которое постоянно являлось ему во сне и никогда не уходило из его воспоминаний. Он говорил себе, что этого не может быть, что это всего лишь игра света и тени. Перед ним была его мечта. Его любовь. Его кошмар. Перед ним была Лилли.

– Что-нибудь не так? – спросила озабоченная Джессика.

Финн безразлично взглянул на нее, словно забыв о ее существовании. Потом вспомнил, что они намеревались отправиться к «Шерри» поужинать. Он быстро сказал ей, чтобы она шла с друзьями и что он должен зайти в офис по срочному делу.

Сам же отправился в «Дельмонико» и потребовал в баре стакан виски. Лицо его было бледным и напряженным, и хорошо знавший его бармен спросил:

– Как вы себя чувствуете, мистер О'Киффи? У вас вид человека, встретившегося с привидением.

Беспокойные глаза Финна встретились с взглядом бармена.

– Вы правы, Мак, – с горечью в голосе проговорил он. – Только это было не привидение. Это был демон.