Будь со мной

10 Ричард

В дом я вбежал. Перепрыгивая через две-три ступеньки, взлетел по лестнице к нашей квартире, вогнал ключ в замочную скважину, замок открылся со щелчком. Мыслей не было. Лелии дома не оказалось. Плеснул себе кофе. Если я буду суетиться; если открою кран так, что вода, обдав меня брызгами, с гулом хлынет в чайник, который задрожит под напором; если буду действовать механически и быстро, это будет означать, что моя жизнь осталась нормальной. Вскрывая бумажный пакет, я порезал палец. Краткий миг боли вселил надежду. Я достал из пакета луковицу, потом приложил к отошедшему лоскутку кожи, который шевельнулся под лезвием. Не произнося ни звука, полоснул ножом. Небо за окном светилось темно-синим. Был обычный день. Нахлынуло чувство облегчения: ширма нормальности оттенила значимость того, что я совершил. И происшествие из повседневной жизни показалось чем-то величественным. Что было не так с моей жизнью до всего этого? Ничего. Хотя тогда я этого не знал.

— Я дома, — раздался ее голос. Щелчок замка, эхо захлопывающейся двери. Внутри нее ребенок. Меня словно обдало холодной водой.

— Что случилось? — спросила она, улыбка сползла у нее с лица.

Как я мог? Как я мог? Я застрял, попал в ловушку в тот самый заснеженный сумбурный миг, когда покусился на недозволенное. Нет, нет, нет. Мне захотелось взвыть. Ощущения, появившиеся у меня, когда я ее увидел, были совсем не такими, как я предполагал, намного больнее. Я опорочил наши отношения. Идеальная конструкция была разрушена, как это случалось в ночных кошмарах, когда, совершив измену во сне, я резко просыпался, возбужденный, но с чувством облегчения, оттого что в эти моменты всегда видел рядом с собой ее. Я оставался верен ей, она мне, и мы вдвоем лежали в своем хлопковом гнездышке под теплым одеялом. И она была беременна.

До того дня я не понимал, чем для меня был дом. Что вообще включает в себя понятие «дом»? Когда-то это было здание в Корнуолле, белые с узором из роз и пятнами от грязных пальцев обои на кремовых деревянных стенах спальни, отдельные уголки двора, деревянные панели на старых стенах, овраг, речка, росистая трава, и в конце пути — море, до которого можно было добраться, если пройти через обжигающую крапиву и сосновый лесок, набрав при этом полные сандалии песка. Но сейчас, в этот миг, домом была Лелия, стоящая передо мной в дверях комнаты, обшитой деревом.

Я закашлял. Попробовал улыбнуться, но губы замерли, так и не растянувшись в улыбку.

— Что случилось? — повторила она и подошла ко мне.

Я обнял ее, уткнулся носом в волосы. Само прикосновение к ней было актом предательства.

Под веками забрезжил образ Сильвии.

Но ведь это даже не было поцелуем. Мои губы прикоснулись к ее губам лишь на какую-то мизерную долю секунды. Разве это считается поцелуем? Наверное, нет. Господи, пожалуй, все-таки не считается. Знакомый запах Лелии окружил меня, как эфир, притупляя чувство вины. Возможно, по меркам, на которые согласились Всевышний и люди, этот грех был таким незначительным, что его можно было не принимать в расчет.

Но вмешалась Катрин.

Я пошел в туалет, уселся на унитаз и уткнул лицо в ладони, меня снова тошнило. Тут я вспомнил, что Лелия так себя чувствует каждый день.

— Милая моя, — пробормотал я.

Ночью зазвонил телефон. Сердце так дернулось и забилось с такой силой, что я испугался, не случится ли у меня сердечный приступ. Я вскочил с кровати, слегка сбитый с толку спросонья, неуклюже сбежал вниз по лестнице.

— Извини, что так поздно, — раздался в трубке голос МакДары.

— Сука! — вырвалось у меня, я одновременно почувствовал и облегчение, и раздражение.

— Ты чего? — удивился МакДара.

— Ты меня разбудил.

— Извини.

— Ты где? — спросил я, возвращаясь в сонное состояние.

— Дома. Внизу, — прошептал он.

Дома, подумал я. МакДара, Катрин. Сердце снова гулко забило в грудину. Мне захотелось до того, как он начнет изливать мне душу, швырнуть телефонную трубку на рычаги.

Мы помолчали.

— Она не выходит на связь. Просто-напросто исчезла, — пробормотал в трубку МакДара.

— Что? — не понял я, мои мысли в полусонном состоянии разъезжались в разные стороны. — Кто? — вяло поинтересовался я. — А, ты имеешь в виду…

— Три дня. Ни слова. Я и звонил, и по электронной почте писал несколько раз, ни ответа ни привета.

— Ты же не должен был, — заплетающимся языком пробормотал я; сердце уже начинало успокаиваться.

— Да, но все равно. Понимаешь, она просто игнорирует меня. Ничего похожего раньше не было.

— Три дня, МакДара.

— Ты же знаешь, каково это.

— Лучше ложись спать, — посоветовал я и представил, как он поднимается по лестнице, обитой густым мягким ковровым покрытием, за которое выложил немалые деньги, в комнату, где на кровати возлежит Катрин, как чудище в своей берлоге, и решает, как поступить с моей судьбой.

— Есть еще кое-что, — сказал он.

Снова сердце сжалось.

— Мы ни о чем не договаривались, но как бы решили, что сделаем это, — сказал МакДара. — По полной программе. Мы уже вели подготовку.

— Серьезно?

— Я уже не мог терпеть возбуждения. Мне на работе приходилось уходить в душ. А тут она пропала!

— Ложись спать, — спокойно повторил я. — Не переживай. Поговорим завтра.

Он положил трубку. Я подумал, не стоит ли постоять и подождать, пока он перезвонит, когда узнает новости про меня.

Я лег в кровать с мыслью о том, что, наверное, уже скоро рассвет и заснуть мне никак не удастся. Последующие часы были заполнены отрывочными энергичными калькуляциями. Стальной корпус холодного расчета вероятности распарывался айсбергом ужасных сценариев развития событий с Лелией, Сильвией, МакДарой и Катрин в главных ролях, со случайными встречами, телефонными звонками и выкидышем.

Я никогда не был образцом верности с тем небольшим количеством девушек, которые у меня были до Лелии. В результате мое чувство вины варьировалось от легкого волнения до полного отсутствия, сопровождаемого спорадическими всплесками гордости за свое поведение. Но с Лелией все обстояло иначе. Здесь целью было прожить долгую и счастливую жизнь вместе с ней. Мы часто всматривались с напускной серьезностью друг другу в глаза и обманчиво-обыденным тоном, призванным замаскировать топорно выстроенные ловушки, задавали вопросы о верности и измене:

— А в тот раз, когда ты встречалась с Джо… Ну, когда вы обнимались-целовались…

— Я с ним не целовалась!

— Не целовалась? Серьезно?

— Да! Честно, я тебе клянусь.

— Но мы же тогда только познакомились, Я точно помню, ты говорила, что он тебе нравился, или что-то в этом роде.

— Нет!

Нам казалось, что, если пристально глядеть друг другу в глаза, обязательно можно заметить сигналы, указывающие на неверность, но все эти попытки неизменно заканчивались смехом и возобновлением обычных доверительных отношений. Существовали определенные правила — поцелуи шли в счет. Мысли о возможных в будущем временных увлечениях на стороне не отрицались, смаковались, после чего подавлялись. Любые желания, способные привести к более или менее серьезным и длительным последствиям, обсуждались, дабы избежать их возможного развития.

На легкое прикосновение к чужим губам, очевидно, можно было закрыть глаза; но я-то хотел поцеловать Сильвию Лавинь по-настоящему, а раз было намерение, значит, есть и вина. Меня передернуло. Жгучий стыд проложил дорожку чувству вины, он вонзал в меня свое жало всякий раз, когда на ум приходила мысль о том, что я открыл свои потаенные чувства этой мышке и в ответ получил отказ.

Я вдохнул дыхание Лелии. Горячее, густое, сонное. Всмотрелся в ее мирное лицо и ощутил привкус ночного кошмара.

Катрин. Если бы не она, я мог выйти сухим из воды. Можно было потерзаться угрызениями совести и посчитать этот эпизод суровым предостережением, как удар током. Но Катрин все видела, видела, как я, в одном пиджаке, несмотря на мороз, наклонялся к лицу Сильвии, чтобы прижать свои губы к ее губам. Вот блин! Черт! Проклятая Катрин. Бывшая алкоголичка с мягким уэльским выговором, бледным лицом и черствой душой, в руках которой теперь находился ключ к отчаянию. Она мне всегда нравилась. Но имя ее я терпеть не мог. Катрин. Что за отвратительный анахронизм?! Раньше я ненавидел ее имя, теперь — ее саму.

Наверное, меня сморил крепкий, но краткий сон, потому что я вдруг увидел на своей подушке пятнышко слюны и несмелый свет, пробивающийся через окна в комнату. Я подскочил, вдруг осознав, что Лелия уже встала.

— Лелия! — в отчаянии закричал я, но оказалось, что она стоит у лестницы.

— Что, плохая ночь была? — спросила она, я кивнул, и она протянула мне руки.

В моем кабинете царила тишина, как будто в преддверии какого-то важного события. Я молча походил по комнате, чтобы отвлечься. Нужно было спасаться бегством в офис. Лелия собиралась поработать с курсовой дома, а Катрин могла позвонить в любой момент в течение ближайших нескольких часов. Что еще хуже, у Лелии намечалась пара свободных дней в связи с коллективной забастовкой. Я надеялся, что она проведет это время в интернет-магазинах и библиотеке, но стопроцентной уверенности в этом не было. У меня возникло желание не отходить от телефона, чтобы не дать Лелии подойти к нему. Я даже бросал на него косые взгляды, подумывая, не снять ли его вообще со стены, пока она не видит, руки так и тянулись это сделать.

Пока я работал в офисе, меня не покидало чувство пустоты, и никто не пытался связаться со мной: Сильвия Лавинь молчала, как я и предполагал (что было для меня ужасным унижением), Катрин, судя по всему, еще ни с кем не поделилась, не звонила и Лелия. Только МакДара слал по электронке письмо за письмом о своей пропавшей женщине. На его письма я не отвечал до тех пор, пока он наконец с чисто макдаровским упорством не прислал мне очередное электронное письмо, набранное гигантскими буквами, в котором требовал ответа. Я послал осторожный и мрачный ответ затаившегося преступника, ожидающего неминуемой расплаты за свои грехи.

День был серо-белым, я сидел и ждал.

Позвонил Лелии, в животе вдруг появилось ощущение какой-то легкости и слабости, и Лелия была просто Лелией, смешной, рассерженной на меня за то, что я до сих пор не покрасил буфет. Я машинально выводил на бумаге каракули, пока прикидывал в уме, как бы сообщить ей о своей попытке поцеловать Сильвию до того, как это сделает Катрин, но любое объяснение, которое приходило в голову, казалось глупым и неестественным. День продолжился бессобытийно. Мне нужно было подготовить к набору несколько страниц, но даже неумолимо приближающийся конечный срок сдачи работы не мог отвлечь меня от мыслей, несмотря на давление сверху. Опьяненный тем, что ни одно из доказательств против меня до сих пор не всплыло на поверхность, я уже начал радоваться этому затишью, стал молиться, чтобы оно продолжалось и дальше.

Вспомнил Сильвию, как она шла по Брансуик-сквер, и во мне зашевелился червь вожделения. Я тихо застонал и уронил голову на руки. Попытался заставить себя вспомнить, каким скучным человеком она была, ее совершенно невыразительное лицо, но она больше не казалась мне скучной.

Снег так и не пошел. Когда я вернулся домой, небо было по-прежнему свинцовым, угрюмым, на следующее утро похолодало еще больше. И опять ничего не происходило. Лелия отправилась в университет, я остался работать дома. Время от времени во мне просыпалась непрошеная похоть, приходилось силой заставлять свои мысли переключаться на что-то другое.

Наступил конец недели. Я открыл книжный раздел «Санди Таймс» и под одной короткой рецензией увидел инициалы С. Л. Взгляд метнулся к концу страницы, где перечислялись имена авторов материалов номера. Среди прочих фамилий значилась Сильвия Лавинь. Я не смог сдержать восклицания. Лелия оторвалась от своей газеты и посмотрела на меня, но ничего не сказала. Сильвия Лавинь. Как она посмела? Как, черт возьми, они посмели? Почти все то же самое слышал раньше от нее и я, но рассчитывал, что она будет писать для небольших университетских изданий, а не для центральных газет. Это же я открыл ее, благодаря моей проницательности это совершенно неопытное «пустое место» выбилось из небытия. Что она могла предъявить кроме того, что написала по моему заказу? От этой мысли мне захотелось взреветь. Сильвия Лавинь, которая никогда в жизни не попадала в издательскую среду и никак не могла обзавестись нужными контактами, каким-то образом просочилась в другую газету. Я очень сильно помог этой неразговорчивой неофитке, а потом умудрился нагадить под самого себя и к тому же при этом отпугнуть ее.

— Ты что? — спросила Лелия.

— А что?

— Ты как-то странно дышишь. — Она снова уставилась в бумаги.

Головная боль погуляла в районе висков и начала всверливаться в лоб. Снега до сих пор не было. Но он вот-вот должен был пойти. Я видел это. «Наверное, снег пойдет», — три дня назад пропищала мышка своим хриплым голоском. Снег задерживался на три дня, может, это затишье перед бурей? Как и молчание Катрин Какая-Там-У-Нее-Уэльская-Фамилия. Мне хотелось, чтобы пошел снег. Хотелось, чтобы позвонила Катрин и все это наконец закончилось. Или чтобы мне сделали лоботомию и я смог остаток жизни прятаться за ширмой скудоумия.

— Ты вообще собираешься красить этот буфет? — поинтересовалась Лелия, подняв бровь и не отрываясь от работы, когда я перелистнул газету на спортивный раздел.

Я попытался скрыть раздраженный вздох. Хлопнул рукой по столу.

— Да, — с напором сказал я.

— Можешь и не делать этого, — сказала Лелия. — Реши наконец, будешь ты это делать или нет, только не тяни резину.

— По-моему, это тебе этот буфет покоя не дает, — бросил я, чувствуя, как внутри закипает злоба.

— Ну так не крась, — ответила она на это. — Пусть эта старая развалина, кишащая древесными червями, которые расползаются на пол, стоит и дальше в своей чудной осыпающейся коричневой краске.

— Хорошо, — резко сказал я. Встал. Скорчил ей рожу. Она в ответ сделала то же самое. Напряжение спало. Я взял со стола несколько газет, чтобы застелить пол, посмотрел на кипу конвертов и счетов, которые лежали под ними. На задней стороне одного из конвертов рукой Лелии было написано «Катрин».

Я обмер. Посмотрел еще раз. Точно, написано «Катрин». Покосился на Лелию. Потом повернулся и вышел из комнаты в кабинет. Стал осматривать этот идиотский старый буфет, которому место на свалке, и почувствовал тошноту. Нужно было с этим письмом разобраться. Я вернулся в большую комнату, сделав вид, что мне нужны еще газеты.

— Катрин, — сказал я, взяв конверт из пачки, мой деланно безразличный голос прозвучал так неестественно, что пришлось прокашляться.

Она промолчала.

Я не отступал.

— М-м-м, — невнятно протянула она.

— Что ей нужно? — спросил я.

— Не знаю, — рассеянно ответила Лелия.

Выждав секунду, я сказал:

— Почему?

— Ну что? — спросила Лелия, недовольно отрываясь от работы. — Не знаю я. Она оставила мне записку, но сама куда-то уехала.

— Откуда ты знаешь?

— Что?

— То, что она уехала.

— Так говорит автоответчик ее голосовой почты. А что?

— Ничего.

Лелия вернулась к чтению.

— Интересно, МакДары тоже нет? — как бы между прочим спросил я.

— Не знаю.

— И на сколько?

— Что?

— На сколько она уехала?

— Понятия не имею.

— Я просто так спрашиваю. Мне… нужно было встретиться с МакДарой. Да Бог с ним. Где старая кисточка?

Я выглянул в окно. Увидел переплетение черных голых веток. Небо было таким тяжелым, неподвижным и серым, что мне захотелось ткнуть в него чем-нибудь, проколоть, чтобы из него повалил снег. Небрежным жестом плеснул на деревянные бока буфета ядовитые химикалии, подспудно надеясь, что жидкость попадет мне на руку и это отвлечет мое внимание, как-то уменьшит напряжение, и сделал глубокий вдох холодного воздуха, распространившегося по комнате через незакрытое окно. Едва закончив работу, я включил компьютер и вошел в сеть.

Утром в спальне царили сияющая тишина и спокойствие. На меня накатило мальчишеское возбуждение. Весь мир окрасился в белый цвет. На ветках непонятно как держались причудливые шапки снега. Машины засыпало по самые окна. Кабинет мой превратился в холодную светлую клетку, которая, впрочем, казалась совершенно незнакомой.

— Боже, какая красота, — произнесла Лелия и наклонилась к унитазу, ее рвало.

Вытерев рот бумажной салфеткой, она улыбнулась.

— Теперь мне намного лучше, — сказала она.

Я поцеловал ее, почувствовал запах рвоты, но мне было все равно. Отвел ее на кухню, поддерживая под руку. Где-то на задворках памяти затрепыхались какие-то смутные воспоминания из предыдущего вечера. Вспомнил. «Индианка». Вот то слово, которое меня беспокоило. Подумал, может быть, так она употребила это слово в качестве некого расистского оскорбления в адрес моей подруги? Я тут же забеспокоился, возникло яростное желание защитить Лелию. Я обнял ее и потрепал по плечу.

В кристальном холодном воздухе идти было легко. Мы заметили соседа, который стоял в безрукавке с дымящейся кружкой в руке и осматривал площадь. По небу пролетела одинокая птица. Никогда я еще не видел столько снега в центре Лондона. Лелия сейчас работала дома (проснулся «инстинкт гнезда», как она говорила), так что пол теперь сверкал старыми половицами, окна украшали новые занавески. Мы поставили на плиту кофеварку эспрессо, и к запахам снега и теплой древесины добавился аромат кофе, что напомнило мне о зиме, проведенной в лесах Новой Англии. Лелия достала клетчатые салфетки («гинем», называла их она, завсегдатай одежных магазинов), и мне захотелось, уютно устроившись вместе с ней в кровати, наблюдать за развитием этого изумительного настоящего зимнего дня по движению теней на потолке, подумать.

Она была спокойной и мягкой. Волосы небрежно зачесаны назад и схвачены заколкой, в складках халата видны недавно увеличившиеся груди. Я надеялся, что ей сейчас не захочется говорить о ребенке. Она помыла яблоко и неожиданно бросила его мне, чтобы я взял его с собой на работу. Открыла рот, изображая удивление, когда я его поймал, и у меня в голове родилась странная мысль: как здорово было бы видеть в этом теплой квартирке, которую мы сделали своим домом, ребенка, бьющего ножками и ручками, улыбающегося, капризничающего.

Я вышел на улицу навстречу холодному утру. Воздух проник сквозь одежду, зашевелились неопределенные сексуальные фантазии. Все вокруг было таким белым, что у меня заболели глаза. Когда я отошел на несколько шагов, в окно постучала Лелия, я повернулся, и мы помахали друг другу.

Где сейчас Сильвия Лавинь? А какая разница? Может быть, где-то тут на снегу можно было найти отпечатки ее маленьких ног, но мне было на это наплевать. Люди на улицах улыбались. На Гилфорд-стрит из окна высовывался какой-то мужчина, он курил и что-то тихо напевал. Медленным шагом я дошел до работы. Настроение у всех в офисе было приподнятое, словно еще раз наступило Рождество. Незначительное изменение в погоде наполнило день новым смыслом. Меня так и подмывало кому-нибудь позвонить только ради того, чтобы обсудить погоду. В обеденный перерыв мы затеяли игру в снежки на плоской крыше над офисами редакции воскресного приложения. Взрослые мужчины и женщины хохотали и носились по снегу, их отрывистый кашель сотрясал холодный воздух. В небо поднимался сигаретный дым. По очкам всегда чопорной редакторши образовательного раздела стекали капельки растаявшего снега; секретари и другие работники, получив законный способ проявить накопившиеся обиды и желания, забрасывали друг друга снежками. Мы горланили и смеялись, доходя до изнеможения. На черной полоске внизу гудели машины. Вдалеке в дымке была видна громадина собора Святого Павла.

Когда снег попал мне на губы, я в первый раз за несколько дней почувствовал себя счастливым. Здесь, наверху, Катрин и Сильвии до меня не добраться. Ничего плохого просто не может произойти, когда царит такое возбуждение и веселье.

Вниз спускались, переводя дыхание и откашливаясь, волосы у меня на голове были влажные, на лбу все еще не растаял снег. Напротив двери в свой офис я заметил стройную фигуру с каштановыми волосами, за стеклянной перегородкой она разговаривала с литературным редактором воскресного выпуска.

От удивления я чуть не поперхнулся. «Что за черт?!» — подумал я.

Не веря своим глазам, я оторопело вперился в них взглядом, ощущения были такие, словно я со всего разгона налетел на стену. Какие у нее могут быть дела с Питером Стронсоном? Как у нее хватило наглости приходить сюда? Как она вообще посмела? Мимо меня прошли остальные, тяжело дыша, оставляя на ковровом покрытии снежные следы и возбужденно переговариваясь. Я подождал, пока все забьются в лифт или отправятся вниз по лестнице. И что теперь? Сильвия Лавинь. Нужно было как-то отквитаться за унижение. Приступ негодования требовал выхода. Захотелось послушать, что она теперь скажет. Стал ждать, пока последняя партия коллег упаковалась в лифт, потом и она пошла по направлению ко мне, продолжая говорить, глядя немного перед собой. Коротко попрощалась со Стронсоном и пошла по коридору прямо на меня.

Мне она показалась исхудавшей, жалкой, под глазами нездоровые тени. Белоснежный свет, льющийся из окон, высветлял ее коричнево-зеленые радужные оболочки, так что в них даже стали видны янтарные вкрапления. Глаза выделялись на фоне бледной кожи. Когда она увидела меня, ее лицо озарилось широкой улыбкой, и сердце у меня в груди тут же радостно затрепетало. Безотчетно я сделал шаг ей навстречу, мы обнялись и поцеловали друг друга в щеку, как принято у нормальных людей, как будто ее можно было назвать нормальным человеком.

— Куда направляешься? — спросила она.

— Хочу прогуляться с тобой, — не задумываясь, ответил я. Собственная смелость меня одновременно и приятно удивила, и испугала.

Она опустила глаза.

— А я… — проговорила она и сделала неопределенный жест рукой, зацепив при этом кончиками пальцев тыльную сторону моей ладони. От этого прикосновения я обомлел.

— Пойдем, — сказал я и схватил ее за руку. — На улице так красиво. Можно просто прогуляться… Куда? Да хоть в Грейз-инн-роуд…

Зашли в лифт. Я провел ее по нашему этажу, обходным путем вокруг моего рабочего места по коридору между рядов увешанных верхней одеждой ширм, и вывел на улицу через проходную.

— А тебе не влетит за то, что ты ушел с работы? — поинтересовалась она, в ее голосе я почувствовал нотки веселья.

— Очень может быть.

Я повел ее по Клеркенуелл-роуд, где мы губами и ртом ловили бесшумно падающие с белого неба снежинки, потом вышли на широченную Грейз-инн, испещренную оставленными ногами выходивших на обед шрамами, которые уже засыпало новым снегом. Мимо однотипных домов группкой прошли несколько барристеров[28], выделявшихся черными костюмами на фоне свежего снега. В какой век мы попали?

Я любил Лелию. Но сейчас рядом со мной была другая женщина. Меня настигло и поглотило безумие, но я продолжал идти, упрямо, преступно не думая о последствиях, как будто чудо, спасшее от Катрин, и на этот раз не обойдет меня стороной. Еще я немного успокоился, когда вспомнил о сдержанной манере вести себя, присущей Сильвии, и о ее внешней неброскости. Я знал, что мужчины вряд ли обращают на нее внимание, хотя время от времени у меня возникала мысль, что кто-то другой (некий неопределенный достаточно проницательный соперник) в конце концов сможет увидеть в ней то, что разглядел я. Я принял решение оставить свой гнев при себе, отчего на душе сразу стало радостно и спокойно. Мы просто пройдемся по улице, я объясню ей свою ситуацию, и мы вместе решим, как быть с Катрин.

Она молчала.

— Что это за роман ты пишешь? — хотел я спросить ее, но у меня не хватило духу, я побоялся, что она воспримет это как вторжение в частную жизнь, обидится и уйдет.

Она была спокойна и собранна, мелкими шагами протаптывала дорожку по снегу и озиралась по сторонам. Я посмотрел на нее. Мне хотелось, чтобы она хоть как-то проявила активность — воспылала бы ко мне страстью или, наоборот, велела бы больше никогда не целовать ее, но она не делала ни того ни другого. Она как будто просто не обращала на меня внимания. Не поворачивала в мою сторону лицо (в профиль казавшееся точеным) и даже не обращалась ко мне. Я заметил, что начинаю пороть всякую чушь, чтобы рассмешить ее или вызвать интерес у этой всезнайки. Все время она сохраняла невозмутимый вид, ее губы были слегка приоткрыты. Снежинка легла на верхнюю губу в том месте, где она переходит в кожу. Мне захотелось слизнуть ее. Захотелось сделать что-нибудь из ряда вон, чтобы она проявила хоть какие-то эмоции.

Ну давай же, подумал я. Сделай что-нибудь. Повернись ко мне. Улыбнись мне. Пошли меня. Скажи что-нибудь. Но она оставалась невозмутима. Только слегка дрогнули уголки губ, то ли улыбнулась своим мыслям, то ли вздрогнула от холода. На меня по-прежнему никакого внимания. От такого откровенного пренебрежения я начинал звереть. Захотелось толкнуть ее в снег, прорваться через все слои одежды, овладеть ею прямо здесь и сейчас. Я еле сдержал стон.

— «Если женщина хоть раз запятнает свою чистоту, ей бессмысленно пытаться оставаться такой, какой она была до того, это все равно что пробовать смыть пятно грязи со снега»[29], — произнесла она тихим вкрадчивым голосом. — Это было написано еще в 1860-е, но, по-моему, и сегодня ничего не изменилось. Как ты думаешь?

Я ошарашенно повернулся, но она продолжала спокойно говорить, словно сделала замечание по поводу погоды. В промежутках между словами под ногами поскрипывал снег.

Я попытался представить себе, как это могло бы происходить. Миниатюрное тело, аккуратный треугольничек волос. Эти мысли, показавшиеся какими-то даже дикими, заставили меня вздрогнуть. Я представил, как мое тело ходит меж этих узких бедер, и ее неопытная сдержанность разжигает огонь в венах. Это было как дыхание другого времени года, другого мира.

По заснеженной улице прошли группкой еще несколько черных, как вороны, барристеров. Наше дыхание слилось.

Все-таки она красива, подумал я и позволил себе увлечься этой мыслью. Она не простушка. Хорошая фигура, утонченная натура и приятный запах, в ней была какая-то загадка. Гладкая белая кожа, покатые темные брови, маленькая грудная клетка, все это вместе сочеталось идеально. Она пахла миндалем и молоком. Если присмотреться, все в ней было гармонично: изящные руки, запястья, лодыжки, движения.

В нескольких окнах загорелся свет. За парапетом прошипел автобус. И все. Тишина. Только мы, деревья и ягоды, выглядывающие из-под снега.

Она продолжала говорить, голос удивительный, околдовывающий.

Я почувствовал напряжение между ног.

— У меня руки замерзли, — сказала она.

— Где же ваши перчатки, замерзшие лапки? — улыбнулся я, но над душой нависло ужасное ощущение измены. — Суй эту мне в карман.

Я снова взглянул на нее. Она смотрела прямо перед собой, упрямо, строго. Мысль о том, что можно прикоснуться к этой алебастровой коже, казалась почти невозможной, но, с другой стороны, вот же она, совсем рядом, рассуждает на тему внебрачного секса таким тоном, которым могла бы читать ребенку сказку на ночь.

Она опустила руку в глубокий карман моей куртки. Пошевелила пальцами, устраиваясь там поудобнее, ткань подкладки мягко прошлась по тазовой кости. Снова замерла. Интересно, подумал я, это движение было вызвано ходьбой? Тут я почувствовал какое-то шевеление в кармане, как будто она растопырила пальцы и снова их сжала. Пальцы как бы случайно прошлись по мне мелким уверенным движением. Нервы наверху бедра ожили.

— Давай сядем, — сказал я и кивнул в сторону заснеженной скамейки. Мы уселись на гору снега под деревьями, ощущение было такое, словно мы попали в белоснежную пещеру, и наше дыхание, слившись, превращалось в стену, загораживающую нас от всего остального мира. Мы были одни. Одним движением я прижал к себе ее хрупкое тело и попытался снова поцеловать. На этот раз она не осталась безучастной. Кровь бросилась мне в голову. Несколько секунд мы целовались словно во сне, жарко, жадно, потом она отвернулась.

Она отвернулась, но рука ее все еще находилась в моем кармане и двигалась кругами, отчего кровь закипала. Закружилась голова. Она прекратила движение, вскинула бровь. У меня разжались губы. Я снова замер. Ее рука с вытянутыми пальцами осторожно двинулась к уголку кармана, ногти так медленно прошлись по ткани, что у меня по телу пробежали мурашки и я чуть не вскрикнул. Я обнял ее сильнее, так что ее лицо оказалось прижатым к моей шее. Ее рука замерла.

— Не шевелись, — прошептала она.

— Нет, — сказал я, но в ту же секунду почувствовал, что она укусила меня в шею под затылком. Этот маленький бледный призрак впился мне в кожу, причинив неожиданную боль. Я захлебнулся негодованием, вскрикнул; она сжала зубы сильнее, не отрывая рта до тех пор, пока боль не сделалась такой острой, что перестала ощущаться, породив волны наслаждения.

Соскользнув с ветки, на нас упал снег. Она зачерпнула его ладонью и приложила к моей шее, тихо засмеялась, когда холод иголками впился мне в кожу. Я повернулся к ней. Я больше не мог бездействовать. Каждая клетка моего организма требовала взять инициативу в свои руки. Но если я шевельнусь, она остановится. Она спокойно рассматривала меня, глаза с синими тенями внизу в зимнем свете казались странными, но красивыми. Она молчала, полные губы были сжаты, пока она волнообразно водила рукой по моему бедру, отчего дыхание у меня участилось и сделалось сбивчивым. Это было невыносимо. Я повернулся к ней всем корпусом и заключил в крепкие объятия. Она аккуратно прижалась головой к моей шее, но рука ее перестала двигаться.

— Пожалуйста, — тихо сказал я.

Крушение мира пришло в виде коротких слов, произнесенных жизнерадостным хрипловатым голосом:

— В другой раз, — шепнула она.

Снег прекратился, все теперь засияло голубым светом. Один раз я посмотрел ей вслед, увидел, как ее спина то исчезает, то появляется между деревьями, она направлялась к дому. Скрылась. Как только она исчезла из виду, мне до одури захотелось отыметь проститутку. Раньше такое желание возникало у меня только как гипотетическая и пустая фантазия. Но все, что мне было нужно сейчас, — это укрыться в одном из этих чопорных домов двухсотлетней давности, которые нависали на улицей, и выпустить накопившееся в кого-то телесного, земного, с чесночным дыханием, а уж потом вернуться в возвышенное и безмятежное состояние и начать снова думать о Сильвии. От этой мысли я рассмеялся, но и содрогнулся.

Я уверенно вошел в офис, ничего никому не объясняя, взялся разгребать кучу служебных записок, которые накопились за время моего отсутствия. Завтра был крайний срок сдачи моих страниц, а у меня еще и конь не валялся. Подошло шесть часов. Я отправил МакДаре имейл. Я был не в состоянии оценить проделанную работу, мои мыслительные процессы превратились в мешанину из приступов радостного возбуждения и панического страха, которые никак не поддавались словесному выражению. В таком виде мне нельзя было встречаться с Лелией.

Для встречи с МакДарой я выбрал итальянский ресторанчик через несколько улиц от офиса, где мы могли бы спокойно поговорить и напиться в тихом углу. Когда он вошел, мы оба усмехнулись, обрадованные встрече, и сразу начали говорить, еще до того, как он успел сесть за столик.

— Я превратился в подростка, мать его, — сказал он, бухнув дипломат на стол.

— Ночные поллюции и грязные мыслишки? — спросил я. — Шалунишка МакДи.

— Хуже, — буркнул он, раскладывая перед собой пачку газет, заснеженные перчатки и мобильник.

— Что, стал агрессивным себялюбцем, у которого единственным другом остался тот, что между ног?

Он хмыкнул.

— По большому счету да.

— Однолюбец. Как у нее дела?

— Откуда мне знать? Спроси ее муженька.

— Вы не встречались?

— Не-а.

— Почему?

— Откуда я знаю? Наверное, мне запрещено… чтобы я знал место. По-моему, она решила держать меня в ежовых рукавицах. В общем, женушка должна быть дома, чтобы быть готовой отсасывать у мужа, когда ему захочется.

— Чем он занимается?

МакДара пожал плечами.

— Не знаю. Может, дерьмо лопатой разгребает.

— Так что, она к нему вернулась? — осторожно спросил я, беря в руки меню, запечатанное в прозрачный пластик в масляных пятнах. — Я имею в виду, она с ним общается?

— И почему тебе так нравится копаться в чужом грязном белье? — недовольно проворчал он, просматривая страницу с перечнем фирменных блюд, напечатанным нечитаемым готическим шрифтом. Он был, как всегда, небрит, снег, растаявший на растрепанных волосах, высохнув, превратил их в набор коротких колючек.

Я засмеялся.

— Ты похож на Денниса-бесенка[30], — сказал я.

— Спасибо.

— Так что случилось?

— Ну, в общем, это… Она удостоила меня телефонным звонком. Сука. Завтра я с ней должен встретиться. Черт, от этого у меня кишки наизнанку выворачиваются.

— Ты еще с ней не переспал?

Он удрученно покачал головой, как медведь, которого он так напоминал.

— Было все, что хочешь, только не это. Мы уже собирались. Но она сбежала. Не знаю, что случилось. У меня член уже…

В памяти незваным гостем всплыло воспоминание. Кровь прилила к низу живота, когда я вспомнил руку, скользившую по моему бедру, острую боль на шее, превратившуюся в сладостное удовольствие. Мне захотелось рассказать. Захотелось удивить его, поразить, ошеломить. Я залпом выпил бокал терпкого красного вина. Потом еще один. Тепло поднялось по хребту до мозга, отчего в голове стали складываться различные сценарии развития событий. Разве легкий тайный роман на стороне (секреты, торопливые встречи на квартирах, поспешные сборы) не привнесет в замужество восхитительный привкус живости? Это было бы как хобби, каждый день добавляющее новую жемчужину в коллекцию.

— Рассказывай, — сказал я, улыбаясь, оттягивая время, когда надо будет залпом выпалить признание. Это при условии, что Катрин еще не разболтала.

— …не стоит. От перенапряжения.

— Понятно.

— Никогда еще такого со мной не было, — неожиданно рявкнул МакДара и так ударил по столу, что подпрыгнула солонка. Я рассмеялся. — Я делаю вещи, которыми последний раз занимался в девятнадцать лет. Наша эпоха коммуникационных технологий — это кошмар какой-то, Ричард. Если я не звоню по 1471, я проверяю чертов автоответчик, факс, мобильник… голосовую почту, свой почтовый ящик.

— Я ведь говорил тебе прекратить с ней всяческие контакты, — я придал лицу самый строгий вид. — Она часто тебе пишет по электронке?

— По электронке — да, но нормального живого человеческого общения нет.

— Ясно, — сказал я. — Рассказывай дальше.

— Я не могу… не могу спать. Ты помнишь, чтобы я когда-нибудь не мог заснуть?

— Нет, — я покачал головой. — Ты же храпливый бородавочник, страдающий сонной болезнью.

— Вот именно.

Кабинки начали наполняться людьми, помещение заволокло дымом. Мы поели отличной пасты и безвкусной рыбы в масле. Я заказал еще вина.

— А Катрин? — осторожно закинул удочку я, сердце забилось учащенно. — Она не говорила ничего? Ну то есть… — я многозначительно замолчал.

— Да нет, — безразлично ответил МакДара.

— Понятно… — сказал я.

Засмеялся. Стал подталкивать его к очередным признаниям, пытаясь угадать, какие нездоровые привычки появились у него в последнее время, начал безжалостно подтрунивать над ним, придумывая новые извращения, которыми он мог бы страдать. Выпил еще вина. Окна ресторанчика с наружной стороны были залеплены снегом. Заходили все новые люди, они тяжело дышали и оббивали снег с обуви. Строгие официантки хлопотливо сновали между столиками, забитыми крикливыми посетителями, атмосфера была праздничной. И у меня поднялось настроение, как у камикадзе, летящего на смерть. У меня-то еще была отсрочка на пару дней, правда, грехи мои несколько приумножились и организм был отравлен неудовлетворенной похотью. Но помимо простой похоти было и другое чувство — изумление, вызванное тем, насколько сильное желание вызывала у меня странная викторианская дева. По венам, как яд, распространилось хмельное веселье. На загривке опять почувствовалась боль.

— Так что, изувер, сколько разрешаешь завтра имейлов послать?

— Два, — рассеянно ответил я. — Когда ты с ней встречаешься?

— Днем. В три часа, — сказал МакДара и раскрыл свой ежедневник. — Она прямо тут написала, — хохотнул он.

Я придвинул ежедневник к себе. «И если встретимся, то улыбнемся»[31] было написано в нем. Почерк мелкий, непримечательный.

— Это же цитата! — воскликнул я. — И для такого троглодита, как ты. Что, эта женщина любительница почитать? — спросил я, и мысли сразу полетели к Сильвии, я вспомнил, как она всегда ведет себя по-книжному, вспомнил ее губы, их прикосновение к моей шее. — Как же ты с ней общаешься, МакДи? — поддразнил его я.

— Слушай, заткнись, — огрызнулся МакДара. Помолчал смущенно, потом сказал: — Отдай.

— Ты бы лучше книгу какую-нибудь почитал.

— Ну хватит уже, Ферон, — сказал МакДара, подливая мне в бокал еще вина. — Лучше скажи мне вот что, — он забрал у меня ежедневник и аккуратно его закрыл. — Что нового слышно в мире хакерства?

Вино медленно, по спирали разлилось по телу. Я посмотрел на часы. Скоро надо будет идти домой, а то Лелия начнет беспокоиться и злиться и в результате мы поругаемся, но я не мог. Я не хотел возвращаться домой. Чем больше вины я чувствовал за собой, тем раздражительнее становился, отчего само чувство вины усиливалось. Я выпил еще бокал. От спиртного во рту стало противно. Меня вдруг покинули все силы. Накатило осознание того, что на самом деле со мной происходило. После стольких мытарств я наконец нашел женщину, любовь, жизнь, о которых всегда мечтал, но теперь разрушал все своими собственными руками. Словно за моей машиной увязались полицейские, а я, хоть и веду очень аккуратно, осознаю, что уровень алкоголя у меня в крови превышает допустимую норму и, если меня остановят, я попаду за решетку. И спасенья от этого нет. Мне не было известно, что меня ждет впереди: долгое петляние по бесконечным улочкам прочь от неизбежного либо приказ прижаться к обочине и остановиться.