Будь со мной

20 Лелия

Она пленила меня. Такая сексуальная, такая красивая, такая порочная. Я вошла в ее мир, но какая-то часть меня уже начала испытывать к ней неприязнь.

— Давай уедем, — сказала она во второй половине июля, после того как мы вместе сходили к акушерке, а Ричард опять не удосужился поинтересоваться здоровьем нашего несчастного ребенка.

— Уедем?

— Давай будем вместе, — уточнила она.

Конечно, я узнала ее сразу, хоть и видела Мазарини два десятка лет назад всего-то раз шесть, и то по нескольку секунд. Несомненно, это она, бесполый французский ребенок из большого докторского дома со ставнями на окнах, сидела за столом у МакДары. Я узнала ее голос.

Эта встреча заставила меня задуматься: что случилось с ней там, на берегах Луары? Воспоминания об этом были стерты из моей памяти так же, как моя последняя ночь во Франции.

Третья неделя в Клемансо, я наконец-то поговорила с Мазарини. В тот день Софи-Элен помогала матери с детьми, а меня милостиво освободили от подобных обязанностей. Я вышла за границу города, прошла мимо фабрики, выпускающей плащи, и нырнула на дорожку, ведущую к старому каналу, который протекал параллельно реке. Пока я шла, меня не покидало ощущение, что я сегодня обязательно где-нибудь повстречаюсь с Мазарини. Я тогда уже настолько хорошо изучила их отношения с Софи-Элен, что, несмотря на все их старания, всегда могла определить, где они прячутся. Рядом с дорогой под присмотром женщины паслось стадо коров, ярко освещенных низким солнцем. Русло реки сплошь заросло травой, так что вода с трудом пробивала себе путь. И в косых лучах солнца среди высоких зарослей травы и крапивы я натолкнулась на Мазарини. Он… она плакала. На ней вместо привычных длинных шортов и трикотажной рубашки унисекс была юбка. Мазарини, с большими карими глазами и бледной гладкой кожей, выглядела беззащитной, почти как маленькая симпатичная девочка.

Она рыдала, шмыгала носом и размазывала слезы по покрывшемуся пятнами лицу. Чувствовалось, что она унижена, наверное, в таком же состоянии она оказалась бы, если бы тогда, когда она голая ходила по дому, я вдруг вышла бы ей навстречу. Я знала, что причиной ее слез были мать и ребенок. Я молча смотрела на нее. Она отвернулась, и я подумала о том, какими жестокими бывают родители к своим детям: не любят их или, умерев, бросают на произвол судьбы. Я тоже заплакала, пытаясь скрыть растекшиеся по лицу слезы.

После долгого молчания она сказала:

— Я покажу тебе другое.

В мою сторону она не смотрела. Она повела меня вдоль старого канала, мы пробирались сквозь заросли на берегу, шли по платановой аллее, которая, расширяясь, выходила на круглую площадку, обсаженную каштанами.

— Я покажу больше, — добавила она и опять замолчала. Мы шли дальше, переходили через старые мосты и écluse[56], пока не вышли к Луаре. Эта огромная текущая масса воды просто ошеломила меня, ничего более внушительного и могучего я никогда не видела. Дома, ставни, замки — все меркло перед ее величием.

— Как Меконг, — пояснила она. — Равнина птиц.

Она стала всматриваться вдаль.

— Посмотри туда, где вода расходится, она как море, — сказала она. — Там целый мир.

Задрожав от волнения, я представила себе, как взметаются ввысь флаги, раздуваются паруса, гремит торжество и дует такой сильный ветер, который мог бы поднять меня над землей.

— Там остров, — продолжала она. — На нем можно жить. Мы могли бы жить там.

После этих слов она замолчала, развернулась, и мы пошли обратно.

В тот день мы как будто полюбили друг друга. На обратном пути мы шли по дорогам, пробирались через заросли, и снова вела она. Как, каким образом могло такое худосочное с прямой спиной тело, гладкий, лишенный растительности лобок и кукольные ручки доставлять другой девушке такое удовольствие? Если она не парень, то как, как, КАК? От этих мыслей у меня закружилась голова. Она снова заговорила со мной. Мы разговаривали по-английски. Разумеется, как я и догадывалась, можно было не сомневаться, что она владеет английским почти в совершенстве. Спокойно, почти монотонно, изредка поглядывая на меня, она рассказывала о том, чем занималась с Софи-Элен. Она легко поддерживала меня под руку, иногда приобнимала за талию, и у меня возникло странное ощущение, что в ее восприятии (в моем восприятии, которое стало и ее восприятием) она говорила о нас, о наших телах, соединившихся, переплетенных в удивительные, немыслимые фигуры.

У меня тогда возникла мысль, что, пока она будет вот так вести меня за руку, я буду идти за ней, и мы вместе забредем в неведомые дали, где нас никто не разыщет, и станем жить в травах. Мы дали друг другу какие-то клятвы, но не напрямую, а намеками, робкими эллипсисами. Я что-то болтала, заполняя ее молчание и думая угодить ее недюжинному разуму, потому что, как только вдалеке появятся крыши Клемансо, она снова будет принадлежать Софи-Элен. Мы выдумывали новые причины, чтобы задержаться в пути и сделать еще пару крюков по траве. Мы продолжали говорить, сидя на коленях, для чего очень медленно опустились в траву, словно одновременно растворяясь в ней. Над нами, шурша, сомкнулись лепестки полевых цветов и зеленые клинки трав. Из этого укрытия мы вышли много позже, когда дело уже шло к вечеру.

Шепотом на ухо она рассказала, что уже все знает и поэтому поддалась отчаянию. Нахмурившись, глядя под ноги и почти прижимаясь друг к другу, мы двинулись дальше и по дороге говорили о ребенке. Потом я иногда пыталась восстановить в памяти тот разговор. Но так и не смогла.

Когда я в следующий раз увидела Мазарини, у меня было такое чувство, словно я пробудилась от долгого сна и в удивлении озираюсь по сторонам. Едва забеременев, я почувствовала появление ее призрака. Придя в гости в чужой дом, я увидела того, кто обязательно должен был снова появиться в моей жизни и встречи с кем я ждала годы. Тогда же я увидела, что мои воспоминания расходятся с действительностью, и поняла, насколько лжива и ненадежна человеческая память. Подспудно я ожидала встречи с ней всю свою жизнь. Чувство неудовлетворенного детского желания, стыда, страха всегда возрождалось, когда мне казалось, что я узнавала ее в определенных девушках, в женщинах, случайно встреченных на улице. Эйфория узнавания возникала всегда и медленно угасала, когда незнакомка проходила мимо, не обратив на меня внимания.

Я даже однажды попробовала переспать с женщиной. Я разошлась со своим «старичком», мне было обидно и одиноко, и я была готова к новым впечатлениям. На одной из вечеринок меня познакомили с женщиной. Ее сдержанная манера поведения чем-то напомнила мне Мазарини, и, снедаемая любопытством, вызванным нервным перенапряжением, я отправилась к ней домой. Мне хотелось вновь пережить какие-то ощущения из прошлого, но из этого ничего не вышло. Огонь во мне так и не зажегся, я разволновалась, и в конце концов мне пришлось, стыдливо извиняясь, уйти посреди ночи.

В гостиной МакДары за другим концом стола сидела Мазарини, и теперь ее звали Сильвия. От безмерного волнения и страха я чуть не лишилась чувств. Но она не стала разговаривать со мной. Я начала подозревать, что она не хочет быть узнанной. Постаралась перехватить ее взгляд, но она все время держалась в тени и редко поднимала глаза. Позже она рассказала мне, что не сомневалась тогда, что сможет разыскать меня через Рена.

Когда я увидела ее во второй раз, я уже не была так уверена, что это она, подумала, что могла и ошибиться.

— Мазарини! — полушепотом обратилась я к ней. Она подняла на меня ничего не выражающие глаза. Этот взгляд привел меня в смятение, ведь, в конце концов, я-то видела ее всего лишь несколько раз. Софи-Элен мне узнать было бы проще.

— Мазарини, — повторила я позже, как будто проверяя ее реакцию, хотя все так же страшилась соприкосновения с прошлым. Но она просто-напросто не обратила на меня внимания, с обычным спокойным и сдержанным выражением лица посмотрела в сторону, словно я и вовсе не обращалась к ней. Позже я поняла, чего она добивалась. Кем бы она ни была, ей хотелось, чтобы мы заново узнали друг друга, открыли бы себя как женщины. Все это было словно упоительный экзамен на взрослость.

— Мне действительно хотелось заново узнать тебя, — призналась в конце концов Сильвия после столь многих недель намеренного молчания, в течение которых она лишь слегка, тончайшими намеками давала понять о существовании прошлого. — И я хотела, чтобы ты узнала меня, а не того ужасного ребенка.

— Ты не была ужасным ребенком. Поэтому у тебя теперь другое имя? — спросила я.

Она помолчала.

— Имя мне дала мать, — ответила она наконец.

После разговора с Мазарини, после того как она впервые ко мне прикоснулась, во Франции мне оставалось пробыть еще всего пять дней. Подобного наслаждения я не испытывала никогда в жизни, и пройдут годы, прежде чем мне удастся испытать нечто похожее. Мои моральные устои были подорваны: мы уходили тайком, пока Софи-Элен помогала матери с детьми, я же, к тому времени уже вся в мыслях о мальчиках, каким-то образом смогла безболезненно принять тот факт, что занимаюсь любовью с девочкой. К тому же то, как я узнала, что она не мальчик, подлило масла в огонь моих чувств. Я стала ее любовницей. Она засела в моем сердце; проделывала со мной те штуки, о которых я уже слышала от Софи-Элен, контролировала мое дыхание, сознание и болевые пороги. Почти неосознанно я погрузилась в этот черный мир лишь затем, чтобы по прошествии многих лет удивиться самой себе.

Мазарини держалась подальше от новорожденного, и мы, уже испытывая зависимость друг от друга, старались проводить вместе секунды и часы. В мой последний вечер во Франции мы пробрались в мою комнату над гаражом. К тому времени я уже была влюблена, каждую секунду думала только об этом удивительном ребенке, которого всего-то неделю назад считала своим противником. Мы не могли остановиться. В ту ночь на восемь часов, говорили мы, мы стали друг для друга невестами.

Мазарини ушла на рассвете, а я, проснувшись, безошибочно поняла, что с того дня беззаботная атмосфера дома Софи-Элен изменилась. Взрослые с растерянными лицами лишь позволили мне обменяться поцелуями со своей подругой по переписке, после чего сразу же передали меня в руки матери, которая, с трудом скрывая слезы, повезла меня прямиком в аэропорт. Для меня так и осталось загадкой, что тогда произошло, то ли наши детские сапфические эксперименты всплыли наружу, то ли случилось что-то другое. Об этом другом мне даже не хотелось думать.

Для меня самым ужасным (шрам на сердце после этого кровоточил еще года два-три) было то, что Мазарини пообещала, что встретится со мной за гаражной дверью, чтобы попрощаться. Я догадывалась, что там, в пропитанной запахом бензина темноте, она станет целовать меня, а я, как всегда, буду восхищаться ее странным необузданным разумом. Назначенное время прошло, а я продолжала ждать, бесцельно слоняясь по гаражу, еле волоча ноги от нарастающего отчаяния. Я бы ждала и дальше, но меня позвали завтракать. На кухне, которую от гаража отделял ручей, я то и дело проходила мимо окна, зажав в руке салфетку и бормоча что-то о том, что мне нужно в туалет, и посматривала, не сдвинулась ли гаражная дверь. Потом, сославшись на то, будто я что-то забыла у себя в комнате, поспешно выбежала на улицу. Но Мазарини так и не пришла, и меня отправили обратно в Англию с очередной душевной раной.

После свадьбы я должна была оставить Ричарда, его становящуюся все более очевидной неверность, ложь и то, что он заставлял меня чувствовать. Ближе к истине было бы сказать, что я хотела бросить его до того, как он бросит меня. И еще ближе к истине — я уже не находила в себе силы жить без Сильвии Лавинь. Я была слишком влюблена, слишком погружена в то, чего всегда хотела в душе и что находилось во власти нездорового разума.

Решение было не самым удачным, но нас оно устраивало полностью. Моя дальняя родственница по линии отца, старая тетушка Нанда, захворала, была отправлена в больницу, после которой, вероятно, ее ожидал дом престарелых. Моя милая мамочка, хоть и смотрела на меня молча и с укоризной (впрочем, возможно, и не так осуждающе, как мне всегда казалось), не оставила меня в трудную минуту. Она выпросила у тетушки разрешение для меня пожить в ее доме и раздобыла ключи. К тому же, поняв с нескольких слов состояние наших отношений с Ричардом, она пообещала не допускать его ко мне.

Когда мы отыскали в Саутворке[57] жилье пожилой родственницы и вошли в квартиру с отделанным бетоном балконом, я увидела надраенную до блеска кухню с пластмассовой посудой, почувствовала въевшийся в стены запах чужих, давно вышедших из моды вкусов и мутных взглядов на жизнь, мне до боли захотелось вернуться к Ричарду, быть с ним в нашей квартире. Телефон был отрезан, почтовый ящик уже почти забит, а в стиральной машине гнило влажное бежевое старушечье белье. Я подошла к окну, его стекло вибрировало от звуков дорожных работ недалеко внизу.

— Ричард, — прошептала я в стекло. «Я люблю его», — подумала я, и эта мысль вызвала неожиданно сильный прилив эмоций.

Я приложила руку к животу, посмотрела на реку. Эта крошечная квартирка находилась на двадцать первом этаже построенного еще в шестидесятых годах многоквартирного дома. Стоило выйти на балкон, как тут же в глаза бросалась протекающая невдалеке затейливая река. На горизонте виднелись блестящие на летнем солнце подъемные краны. Звук ремонтных работ усиливался. Тут я вспомнила о любовнице Ричарда, сам факт существования которой отравлял мне жизнь где-то в Лондоне. Я подавила вспышку панического страха. Ребенок внутри меня пошевелился.

Сильвия отводила назад мои волосы и шептала мне на ухо. И пока набирало силу утро, мы ходили по квартире, открывая нараспашку окна, впуская внутрь крики чаек и грохот отбойных молотков, наскоро распихивали по углам наши вещички, выставляли еду и анемоны, которые захватила с собой она. Мы были как две подружки, и растущий малыш был одинаково дорог нам обеим. Я чувствовала себя так, как ребенок, играющий в пустом доме.

Каждое утро в наши окна дышал прилив, мутный и шумный. Над водой галдели чайки, из прогретых речных испарений неожиданно вылетали вертолеты. Когда закончился семестр, мы выходили днем на реку и шли вдоль берега, открывая совершенно незнакомые мне уголки Лондона, и после долгих лет жизни в пригороде мне они казались такими же экзотическими, как далекие страны. Или же ложились в кровать, закрываясь жалюзи от соседей и отдаленных звуков тормозящих внизу автобусов. Ричард являлся ко мне неожиданными воспоминаниями, и сердце билось учащенно, когда я начинала думать о нем.

— Иногда мне казалось, что я тебя никогда больше не увижу, — как-то сказала Сильвия, когда мы прожили там больше трех недель, к тому времени я против воли уже начинала задумываться, почему Ричард так долго не находит меня. Он не из тех людей, кто легко принимает поражение. От моей самоуверенности не осталось и следа: я хотела, чтобы он обыскал весь город и все-таки нашел меня, и тогда я смогу разобраться в себе. Но в то же время мне хотелось оттянуть наступление этого момента, чтобы я могла провести как можно больше времени в этом странном, заполненном сексом заточении с Сильвией. Он по нескольку раз на день слал мне эсэмэски, которые я оставляла без ответа, но рука у меня постоянно тянулась к мобильнику. Однажды я забыла телефон в своем кабинете, куда ходила, чтобы взять кое-какие книги. Без него я чувствовала себя, как голая. Странно, но, не имея возможности читать сообщения Ричарда, я будто ощутила, что он бросил меня. Однажды я вернулась на Мекленбур-сквер, чтобы забрать накопившуюся за время моего отсутствия почту. На столе он оставил для меня письмо, его я перечитала несколько раз, но потом Сильвия поймала такси, и, пока мы ехали обратно через реку, она поглаживала мне волосы на затылке.

Мы с Сильвией начали разговаривать о прошлом, вспоминать те эпизоды, упоминание о которых до сих пор ее стойкое нежелание делало невозможным, и каждая новая деталь, всплывшая из прошлого, была для нас сравнима с находкой драгоценного камня — Клемансо, первые дни в Лондоне.

— Знаешь, когда я в первый раз снова о тебе услышала? — спросила она.

— Мне казалось, мы встретились случайно…

— Это случилось, когда я была в Эдинбурге. Я пошла на выставку, где были представлены несколько картин Рена… Тебе нравятся картины Рена? — спросила она, нахмурив брови и многозначительно качая головой. — Лично у меня вызывает отвращение такое… В общем, он был там с Вики, и я услышала твое имя.

— О! — вставила я.

— «Я знала одну Лелию», как бы между прочим обронила я, хотя сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я спросила фамилию, и оказалось, что это ты.

— Ты не забыла меня.

— Конечно, я не забыла тебя. В тот день я поняла, что, может быть, смогу снова тебя увидеть.

— Зачем?

— Я хотела приехать в Лондон…

— Зачем ты искала встречи со мной?

— О… мне пора было уезжать, — сказала она, на секунду опустив глаза. — Рен и Вики были очень добры ко мне. Они позволили мне остаться у них на несколько дней, когда я переехала в Лондон, и у меня не было ни денег, чтобы снять жилье, ни знакомых. Потом они договорились со своими друзьями, чтобы я пожила у них, и…

— С кем? — перебила я ее.

— Я не помню, — ответила она, и тени у нее под глазами придали ее лицу такую яркость, что мне захотелось броситься к ней, прижаться губами к благоухающей коже. Но в то утро она ко мне не прикасалась.

— Но… — растерянно начала я и остановилась на полуслове, потому что уже давно выучила, что излишнее любопытство приводило лишь к тому, что она уходила в себя. Когда Сильвия отвернулась, кончики ее волос коснулись моих губ. Но она снова повернулась, и моего волнения как не бывало.

— Я очень хотела увидеть тебя. Но, знаешь, — сказала она и сомкнула пальцы вокруг моего запястья, почти не касаясь кожи, — два раза я видела, как ты переходишь Рассел-сквер, еще до того как вышла на тебя через Рена. Ты мне показалась очень красивой, мне нравилось на тебя смотреть. Мне понравилось, как ты одеваешься. Уже тогда, наблюдая за тобой, я сопоставила увиденное лицо с твоим именем.

— О! — изумилась я. — Но почему же ты не подошла ко мне?

— После встречи с тобой, — сказала она, сев на кровати и откидывая с лица волосы, — я даже следила за тобой… однажды… Мне так хотелось смотреть на тебя. Я следила, как ты шла к врачу, и дождалась тебя снаружи.

— Ой! — я совсем смутилась. — А я думала…

— Как я была рада, что ты беременна!

— Я знаю.

— Я все время о ней думаю, — сказала Сильвия и прижалась щекой к моему животу, внутри которого бился ребенок, моя малышка, которая пережила кровотечения и УЗИ и теперь носилась в моей матке, как собака на привязи, колотила ручками и ножками, икала.

— Она и твоя тоже, — откликнулась я. — Ты заботилась о ней. — Я хотела поцеловать ее ухо, но она отодвинулась.

— Я хочу ее, — произнесла она, обдав холодным дыханием мой живот.

— Ты кормила ее рыбой и брокколи…

— По-моему, я люблю ее.

— И она тебя любит, — заверила ее я. — Но почему ты не подошла ко мне у университета, если знала, что это я?

— Разве это не показалось бы странным?

— Нет.

— Ты так думаешь? — обронила Сильвия.

— Странно было не подойти, — я нахмурилась.

— Иногда мне кажется, — начала Сильвия, и в ее лице я увидела то выражение боли, которое раньше никогда не замечалось, а теперь так часто бросалось в глаза, — что я не понимаю значения слова «странно». Это потому, что я иностранка?

— Нет, — засмеялась я. — Потому что ты — это ты.

— Не надо! — Сильвия вздрогнула, как от пощечины.

— Но именно это мне и нравится, — я протянула к ней руки. — Почему я полюбила тебя? Ты была такой странной девочкой. Я просто влюбилась! А ведь я даже не была у тебя первой, — покачала я головой. — Даже не была первой.

Она улыбнулась одними уголками рта.

— Да. Но и я с того самого дня не переставала любить тебя. Я все время хотела, хотела, жаждала увидеть тебя снова, — сказала она. Потом медленным движением немного приподняла краешек моего платья и отпустила. Ребенок ударил ножкой.

— Обними меня, — попросила я.

Она смотрела прямо перед собой, словно не услышала моих слов.

— Тебе нужно есть, — посоветовала она, снова бросив взгляд на мой живот.

— Слишком жарко.

— Нет, тебе обязательно нужно есть.

— Мне сейчас не хочется. — У меня было одно желание — чтобы она обняла меня. Сильвия лежала на боку рядом со мной, растянувшись, и смотрела на меня, словно оценивала, на нежный изгиб ее бедра полосами падал свет. Я затаила дыхание. В голове у меня была какая-то удивительная пустота, в душе нарастала буря. Вечернее солнце медленно ползло по небу, отбрасывая через прикрытые жалюзи рыхлые тени. Город затих, словно наступила короткая тишина, после которой должны грянуть звуки ночи. Сильвия протянула руку и легонько провела кончиками ногтей по моему плечу. Я, беременная, с задеревеневшим телом, как всегда, отдалась ее власти. «Молю!» — подумала я. Откинулась на спину, ноги остались слегка разведены в стороны. Мне казалось, что живот вздымается надо мной огромной горой, она же не сводила с меня глаз. Строгие брови слегка приподнялись, словно усомнившись во власти, которую она надо мной всегда имела. Молю, думала я, потому что только она могла быть со мной грубой; только от нее я принимала такие быстрые, уверенные и жесткие движения, которые не позволила бы ни одному мужчине; только она могла заставить меня погрузиться в ту странную темноту, когда мозг словно отключался, и я начинала чувствовать в ней нечто, вызывающее беспокойство, даже злое, что-то такое, что отталкивало и в то же время манило, сжимало грудную клетку и заставляло задыхаться. Она властвовала надо мной, она управляла моими чувствами, и я отдавалась ей, задыхаясь от стыда и обиды, с тем чтобы на следующий день почувствовать еще большее желание.

— Когда малышка родится, любовь моя, мы увидим, что вся эта брокколи, скумбрия и абрикосы, которыми я кормила тебя, пошла в ее розовые ноготки, в ее ясные карие глазки.

Через складки платья она провела пальцами по вертикальной темной линии, появившейся у меня на животе, когда он начал увеличиваться.

Я выдохнула через нос.

— Снова, — сказала я.

— Помнишь нашу последнюю ночь во Франции?

— Конечно.

— Я знаю, что ты помнишь, дорогая.

Беспокойство заставило меня слегка насупить брови. Она погладила меня по ноге.

— Это была волшебная ночь, правда? — спросила она.

— Я все это время вспоминала о ней, — тихо ответила я, наблюдая за последними пятнами света, крадущимися по ее бедру.

— Я тоже об этом думала, — произнесла она.

— Я потом несколько лет целовала себе руку, чтобы почувствовать губами что-то похожее на те ощущения, — продолжала я. — Моя кожа словно ожила тогда. После этого я столько лет не… занималась любовью. Следующий раз это у меня было в… в девятнадцать. Стыдливая девственница. Но до того у меня уже была ты.

— Да.

— Я надеялась, что когда-нибудь повстречаю тебя на улице, — сказала я. Она надавила на мое плечо и оказалась надо мной. — Когда я ездила в Париж, я не сомневалась, что встречу тебя там.

— Я там не была.

— Где же ты была?

— Я действительно там не была. К сожалению.

— Так где же ты была?

— Я… Можно сказать, что я… наверное, пряталась от людей. Пока ты жила, была студенткой, влюблялась, принимала решения.

— А с тобой такого не было? Я имею в виду, ты всего этого не делала?

Она прямо посмотрела на меня, потом ее взгляд как будто сделался рассеянным, зеленовато-карие глаза потемнели еще сильнее, и вдруг я почувствовала то, что уже раза два замечала раньше, — было в ней что-то грязное, почти убогое, словно эта маленькая с виду девочка на самом деле опытная проститутка, с кругами под глазами и прогнившей душой.

— Помнишь, что случилось в тот вечер? — спросила она.

— О чем ты? — я попыталась заставить себя посмотреть на нее.

— Мы сбежали, — напомнила она.

— Да.

— Ну?

— Я знаю. Мне нехорошо, — сказала я.

— Почему?

— Не знаю, просто что-то нашло. Мне нужно в туалет. Живот заболел.

— А, — осторожно протянула Сильвия.

Я поднялась с кровати. Совершив первое же движение, я ощутила невыносимую тяжесть, словно мой внутренний центр тяжести наконец-то сместился до той отметки, где я уже не могла ему противиться. Вернувшись в кровать, я сказала:

— Расскажи мне что-нибудь. Я себя как-то странно чувствую.

— Как именно?

— Ну, что-то похожее на месячные.

Меня трясло.

— Это матка сокращается! — сказала Сильвия.

— Да? — поморщилась я. — Живот как будто сводит. Больно.

— Просто небольшая «тренировка» перед схватками, — Сильвия развернулась и положила руку мне на живот, там, где находился ребенок.

Я выдохнула.

— Все нормально? — нежно спросила она.

Я кивнула.

— Сейчас ты можешь потренироваться, и когда ей придет время появиться на свет, — она убрала мне со лба волосы, — мы будем готовы.

«Я не знаю, не знаю», — хотелось сказать мне.

— Ее передадут тебе и мне, и мы будем любить ее.

— Не знаю, — пробормотала я.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Сильвия, слегка побледнев.

— Мне плохо.

— Милая, иди ко мне.

Я легла рядом с Сильвией. По коже, которая у меня во время беременности всегда пылала огнем, прошло покалывание. Место между грудями покрылось потом, хотя мне было холодно.

— Во Франции… — начала она.

— Знаешь, — отрывисто произнесла я, — а я ведь не должна была туда попасть. Я так переживала. Матери нужно было оставить меня дома.

— Но у тебя была мать, — сказала она. — Она любит тебя. Посмотри, что она до сих пор для тебя делает, — она обвела рукой комнату, потом опустила ее обратно мне на живот.

— Да, была. А у тебя…

Она вскинула бровь.

— Не помню, видела ли я вас с ней вместе когда-нибудь, — с сомнением произнесла я.

— А я видела вас вместе. Она болтала с тобой в приемной. Один раз я даже видела, как она, проходя мимо тебя, погладила тебя по голове.

— О Сильвия! — воскликнула я, почувствовав жалость.

— А еще она пила. Ты об этом догадывалась?

— Пила? — удивилась я. Пустое лицо докторши всплыло у меня перед глазами, словно я видела его только вчера, только теперь уже я воспринимала его иначе, как взрослый человек.

Матку сжало словно тугим ремнем. Я не смогла сдержать стон. Мне представился массажер для похудения пятидесятых годов. Резиновая лента, трясущая жир улыбающейся женщины.

— Еще слишком рано, — простонала я.

— Дыши! — сказала она. — Дыши, как тебя учили на курсах подготовки. Это просто сокращения матки.

— Откуда ты знаешь? — процедила я сквозь сжатые зубы.

— Она не любила ничего, кроме выпивки, — сказала Сильвия.

Воображаемый ремень стянулся еще крепче.

— Ричард, — вырвалось у меня.

Сильвия повернулась и посмотрела на меня сверху вниз, рот слегка приоткрыт.

— Что?

На минуту стало тихо.

— Я… — Мне показалось, что она вот-вот заплачет, отчего у меня у самой защипало в глазах.

— Дыши, Лелия.

— Да. Я…

— Это не давало нам сблизиться, как мне казалось, — решительно сказала она. — И еще то, что она презирала вонючий комок грязи, мерзкое отродье, которое называлось ее дочерью.

Меня передернуло.

— Она пила каждый вечер, — тихо продолжила она. — Все время, пока была беременна. Я думала, что водка погубит ребенка. Но я вела себя тихо, потому что боялась, что она выйдет из себя. Я все время только то и делала, что читала, так ведь, Лелия?

— Ты и сексом занималась, — сказала я. — Ты была ребенком, но у тебя была подруга.

— Да, когда Софи-Элен была рядом. Но все остальное время я читала. Мне больше нечем было заняться. Я думала, что она превратилась в алкоголичку. Считала, что она была не способна любить. А потом…

— Но она ведь так напряженно работала, — сказала я, дрожа всем телом. Напряжение в животе начало спадать. Я попыталась дышать спокойнее.

— Да знаю я, знаю. Она была прекрасным врачом и работала на износ. Но у нее одно другому не мешало. Хотя потом выяснилось, что все-таки мешало… Люди стали замечать. Кроме вина, она ничего не любила. Красное, марочное. О эти чертовы виноградники! Эти долбаные виноградники моего сбежавшего папочки… Но потом (кто бы мог подумать!) оказалось, что она любит не только приложиться к бутылке, оказывается, она еще души не чаяла в ребенке. Она любила этого младенца до безумия, хотя ходила как в тумане.

— Ты сама сейчас говоришь, как безумная, — сказала я.

— Замолчи! — выкрикнула Сильвия.

— Вот видишь, — отшатнулась я.

— А как бы ты разговаривала на моем месте? — успокоилась она и погладила меня по ноге.

— Тебе пришлось нелегко, — заметила я.

— Я хотела, чтобы у меня было то, что есть у тебя, — она обняла меня и прижала к себе.

Какое-то время мы лежали, обнявшись, и ее запах по-прежнему казался мне восхитительным.

— Я всегда хотела, чтобы у меня было то, что есть у тебя, — наконец вновь заговорила она. Ее теплое дыхание коснулось моей груди у шеи.

— Что?

— Мне всегда хотелось, чтобы ты поделилась со мной.

Улыбнувшись, я пожала плечами.

— У меня не было отца, брата и сестры тоже не было. Я была толстой. И денег у нас не хватало. К тому же я была несговорчивой и упрямой.

— Но, по крайней мере, для отца ты была желанным ребенком. Моя мать любила тебя больше, чем меня, это и понятно, потому что ты была офигенно очаровательной. Твоя кожа, твой ум, то, как ты говорила по-французски. Ты…

— Что?

— Все. Дом. Внешний вид, и все такое. Все у тебя было. Теперь пропустим некоторое количество лет, и вот уже… наша прекрасная Лелия обзавелась и мужиком, и ребенком.

— Перестань, — я оттолкнула ее от себя. Встала и начала ходить по комнате.

— А что было у меня? — она поймала меня за руку.

— Не знаю, — сказала я, не сбавляя хода. Движение принесло облегчение. Мне показалось, что ребенок оказался зажатым где-то в нижней части живота.

— Нет.

— Ты мне не рассказывала. И не рассказываешь.

— Нет, — повторила она.

— Я не знаю, как ты жила после того, ты никогда…

— Это потому, что ты не захотела этого узнать. Так же как не захотела узнать многих других вещей.

— Прошу тебя, Сильвия.

— Я могу напомнить тебе, чем мы занимались в ту последнюю ночь. Помнишь, за кем мы должны были присматривать?

Младенец. Я часто вспоминала его. Сестра Мазарини, совсем крошечная. Более очаровательного, милого и красивого ребенка я не видела. Это было само очарование. От нее пахло теплым молоком и горячим хлебом. Она держала ручки у головки, как плюшевый мишка. Мы с Софи-Элен часто спускались вниз, не в силах удержаться, чтобы лишний раз не посмотреть на это совершенство в уменьшенном масштабе. Хмурая врачиха превратилась в любящую мать с прилизанными волосами и мягким лицом. В ней уже было не узнать мать Мазарини.

Сама Мазарини почти все время сидела наверху и даже почти перестала спускаться, чтобы поесть, превратилась в тень той тени, которой была раньше. Тело ее истощилось, лицо сделалось бесцветным. Она стала нервной и замкнутой. Наделала огромное количество картинок и открыток, на которых цветными карандашами было написано: «Я люблю малышку», или «Добро пожаловать», или «Ты такая милая».

Однажды утром я застала ее внизу, и ее лицо напомнило мне очень маленького ребенка, который потерялся и теперь, охваченный паникой, мечется под ногами у взрослых. Таких глубоких и темных глаз, как у нее, мне не приходилось видеть ни у одного ребенка. Ее лоб прорезали маленькие морщинки, что делало ее похожей на старичка. Я не подозревала, что дети могут испытывать такой ужас и такую боль, которые я увидела в ней. Все еще остро переживая смерть отца, я поняла тогда, что даже очень молодых людей может терзать такая боль, которая заставляет думать, что какая-то часть тебя умирает.

— Давай поговорим позже, — еле смогла проговорить я. — Пожалуйста…

— Ты можешь поспать, — мягко отозвалась она. — Попытайся сейчас заснуть, тебе могут понадобиться силы.

Картонный дух, исходивший от фланелевого одеяла тети Нанды, перемешался с невидимыми кружевами ароматов Сильвии, в уютном запахе собственной печали и волос, раскинувшихся по подушке, ощущался ее привкус. Я все еще прислушивалась к двери, вдруг Ричард все-таки найдет способ разыскать меня и появится.

Сильвия прикоснулась к моей шее. Легла рядом, свернувшись калачиком. Я отодвинулась. Подумала, что похожа на моллюска, раскрывающего створки раковины перед тем, как метнуться в сторону.

— Я не могу заснуть, — сказала я, хотя понимала, что сознание за это время уже несколько раз то покидало меня, то возвращалось, боль в животе отступала. Шум грузовых машин, с грохотом перелетающих через ограничители скорости, далекий вой сирен и шипение ночных автобусов вплеталось в полусны о Ричарде, Сильвии, боли. По реке поднимались полицейские катера. Меня словно окутало неподвижным облаком тумана; не смыкая глаз, я видела себя девочкой. Было слишком жарко. Я то ощущала приступы дурноты, то, наоборот, чувствовала себя прекрасно, но собственное тело казалось мне чужим.

— В ту ночь я тоже не могла заснуть, — сказала Сильвия.

— В какую ночь?

— Ночь перед… ночь перед той ночью, которую мы с тобой провели вместе.

Она прижалась ко мне, обхватила меня руками, положила сверху согнутую в колене ногу. Я по-прежнему лежала к ней спиной, старалась дышать медленно, чтобы не вызвать новых приступов боли. Перед глазами у меня высился незнакомый шкаф, каменной стеной с башнями уходил вверх и терялся где-то в жаркой темноте. Если я буду лежать неподвижно и спокойно, ребенок успокоится. Она еще не готова.

— Я знала, что в ту ночь не засну, потому что уже тогда, уже тогда они собирались послать меня обратно в школу.

— Да? — еле слышно проговорила я.

— Помнишь? Перед тем как ты уехала?

— Нет.

— Что ж. Ладно. Семестр еще не начался, а они уже хотели отправить меня обратно в Париж. Жила там одна… бывшая коллега матери, к которой меня хотели направить. Я была как ребенок, родители которого живут в колонии.

— Бедная, — я погладила ее по руке.

Я уткнулась в подушку и стала беззвучно молиться, чтобы с ребенком ничего не случилось.

— Я начала думать о смерти, — сказала Сильвия. — Ночью я не могла заснуть. С тобой такое когда-нибудь было? Это совсем не то, что не ложиться до самого утра, а потом заснуть. Особенно когда ты еще ребенок. Это похоже на пытку, маленькую смерть.

— Конечно…

— Мне нужно было что-то делать, — ее речь стала немного быстрее, французский акцент теперь слышался явственнее. — Я спустилась вниз… Пошла в кухню и по дороге услышала голос матери. Она была наверху. Наверху с ребенком! Не знаю, куда ушла няня. Мать, которая по ночам почти всегда была пьяна, лежала с ребенком. Потом я услышала, что она поет. Напевает вполголоса. Из-за этого все и случилось. Из-за этого чарующего звука, который напоминал пение русалок. Она пела. Это было так красиво. Раньше я никогда не слышала таких звуков. Мне так хотелось слушать и слушать. Так хотелось! И тогда я поняла… мне нечего было терять. Нечего! Я обрела свободу.

— Боже мой, Сильвия.

— Я несколько раз ударила себя по голове. Это было единственным, что я могла сделать. У меня возникла мысль разбежаться и размозжить голову, верх черепа, о стену, об определенный участок стены рядом с окном. Об этом я думала, когда лежала и не могла заснуть, и перед глазами у меня волнами проплывало изнеможение.

— Сильвия, — шепотом произнесла я в темноту. — Не надо.

— Вместо этого я стала ломать деревянные ложки. Я прикладывала их к черепу и жала до тех пор, пока они не ломались. Они дрожали у меня в руках. Мозг понемногу отключался. Мне это было нужно. Я жала все сильнее и сильнее, пока боль не становилась нестерпимой и непрерывной, все быстрее и быстрее, и мне казалось, что это правильно. Я наказывала себя за то, что была мразью, дрянью, я продолжала истязание, но потом мне стало страшно. Я попробовала остановиться.

— О Боже, Сильвия, — я еле сдерживала слезы.

— На следующий день, вечером, я пошла в ту комнату, чтобы самой посмотреть на ребенка. То был твой последний вечер во Франции, любовь моя. Занавески над ней были прикрыты, она лежала на животе, подоткнув под себя ручки. Я никогда не забуду этого. Правда, она была похожа на ангела. Только тогда я поняла это. Наверное, ее бедная кровь перемешалась с пуйи-фюме[58]. В первый раз в жизни я вдохнула ее теплое молочное дыхание, почувствовала запах пропитанных мочой подгузников. Она была такой спокойной. На верхней губе у нее был небольшой нарывчик. Мне захотелось поцеловать ее, прижать к губам. Она была такой милой, такой красивой, неудивительно, что мать хотела оставить ее у себя. Оставить, чтобы потом бросить? Нет, не думаю.

— Сильвия! — чуть не закричала я. — Перестань.

— Почему? Почему ты не хочешь слушать?

— Не хочу. Это неприятно.

— Но это часть моей жизни. Это вся моя жизнь, разве не так?

— Нет, Сильвия. Нет, — твердила я, качая головой. По мосту через реку прошел поезд.

— В тот вечер ты должна была прийти ко мне домой, мы собирались вместе незаметно уйти. Подальше от Софи-Элен. Ты мне казалась такой красивой, такой необычной, ты приехала из Лондона, города, где хоронят поэтов. Ты была прекрасна.

— Неправда, — сказала я. — У тебя была Софи-Элен.

— Софи-Элен… Она спасала меня все те годы, она была мне другом. Но я не переставала думать о тебе. Я так хотела тебя. Я не могла жить без тебя… годы шли, а это чувство только усиливалось. Я хотела снова лежать рядом с тобой на траве, чтобы все остальное мое детство перестало существовать.

Мои мышцы напряглись. Я судорожно глотнула воздух. Убрала ее руку с талии. Ремень снова сжался, и по телу растеклась боль.

— Дыши, — шепнула она и стала тереть мне плечо.

— Не надо, — попросила я. — Не прикасайся ко мне.

Я резко подалась в сторону, чтобы не чувствовать ее дыхание у себя на шее.

— О Господи, — воскликнула я. Встала и прислонилась к стене. Августовская жара выжгла в комнате весь воздух. Я уткнулась лбом в бороздки на обоях. Запах сделался невыносимым.

Схватки не прекращались, приступы боли были неожиданными.

— Сильвия, — простонала я. — Позвони в больницу.

— Ну что ты, милая! — сказала Сильвия. — Еще рано, любимая. Это только начало. Ты им еще не нужна.

— У меня преждевременные… — превозмогая боль, говорила я. — Еще слишком… слишком… сколько уже? — Я стояла, прислонившись к стене, и пыталась подсчитать сроки, но цифры никак не хотели складываться в недели, хотя раньше я в уме легко могла высчитать все до дня. — Тридцать…

В голове все перемешалось.

— Тридцать шесть, — сказала она. — Все хорошо, любовь моя.

— Нет, не хорошо! — закричала я. — Это не мой срок! Тридцать восемь. Я должна рожать на тридцать восьмой неделе.

— Да, дорогая. У тебя все будет хорошо.

— Неужели? Откуда ты знаешь? Звони в больницу.

— Милая, мне пока незачем звонить, — Сильвия приблизилась ко мне и погладила по спине. — Я сама могу о тебе позаботиться. У тебя пока самая ранняя стадия. Это еще не роды.

— Сильвия, — взмолилась я и вцепилась ей в руку. — Прошу тебя, позвони.

— Хорошо, — она пошла к окну, прижав к уху мобильник.

Я не могла лежать, поэтому начала ходить по комнате. Наклонилась над умывальником и стала глубоко дышать. Мне захотелось, чтобы меня вырвало. Как Сильвия разговаривала по телефону, я не слышала. Я открыла краны. Вода хлынула яростно, разлетаясь брызгами, она была чистая и теплая, совсем не похожая на ту ржавую жижу, которая шла из крана в ванной Мазарини. Несмотря на спертый воздух, мне хотелось ощущать тепло на животе. На ногах я заметила пятна кровавой слизи.

В ванну вошла Сильвия.

— Нужно измерить время между схватками, — сказала она. — Послушай меня, дорогая, — она стала убирать мокрые волосы у меня со лба, — нам не нужно ехать в больницу, пока они не станут происходить чаще, чем каждые пять минут. Тебе еще, наверное, ждать несколько часов. Ты можешь пока отдохнуть.

— Но ведь мне еще рано, — уже не сдерживаясь, кричала я. — Все же и так понятно. Ты им описала? Что ты им сказала?

— Конечно, конечно. Они не видят в этом ничего серьезного. Нам нужно наблюдать и позвонить им позже.

— Почему?

— Это предродовое.

— Не похоже.

— Это всегда не похоже. У тебя схватки, но они несильные и редкие. Они даже могут на какое-то время прекратиться. Позже они станут продолжительнее и чаще. Ты же и сама все это знаешь, милая.

Я покачала головой.

— Мы и сами с этим пока справимся.

— Я хочу пить, — сказала я.

— Ну конечно.

Я жадно выпила стакан воды. Ко лбу толчками подступала боль, кожа горела огнем. Наверное, я выгляжу ужасно, подумала я, глаза безумные, волосы — мокрая, сбившаяся в клочья копна. Я ходила из ванной в комнату и обратно. Села на унитаз, мне было так плохо, будто тело выворачивалось наизнанку. Пошла в спальню, уткнулась головой в кровать. На улице завывали сирены. Я старалась дышать ровно.

— Я больше не хочу слушать, — я почувствовала, что к голове прилила кровь.

— Хочешь.

— Нет, — я впилась зубами в подушку. Боль уже не отступала от головы. Я попыталась собраться с мыслями, сильно прижала к лицу подушку, пока не погрузилась в полную темноту и перед глазами не появились желтые круги, которые мое безумие превратило в совиные глаза. Я хотела, чтобы ребенок выжил. Чувство вины, которое преследовало меня всю жизнь (медленно полыхающий страх, который невозможно было объяснить Ричарду и который отвергался как детские суеверия; невнятное чувство тревоги, испытанное в последний день во Франции; печаль в глазах взрослых из Клемансо; отъезд семьи Белье) доставала меня и теперь, когда я стала взрослой. Сильвия однажды призналась, что познала смерть. Liebestod, говорила она. Я задыхалась. Стала стонать в подушку. В ее и без того уже мокрую поверхность изо рта потекли слюни.

— Почему нет, дорогая? — она поцеловала меня в шею. — Помнишь?

— Нет. Я не помню, — сказала я.

— Тот вечер. Твой последний вечер…

— Да, — простонала я.

— Она спала в кроватке, а я стояла над ней и смотрела. Она посапывала и пыхтела. Иногда она на некоторое время переставала дышать, сама, и в комнате становилось очень тихо, но потом она с новой силой начинала сопеть, как трактор.

Вдруг мокрая подушка скользнула у меня под щекой.

— Не надо, — взмолилась я. Сильвия одним движением притянула меня к себе и накрыла рукой мою голову, которая оказалась у нее под мышкой, мой раскрытый рот впечатался в подушку. Я услышала стрекот вертолетов, пролетающих над домом, с улицы донесся крик молодого мужчины и эхом разлетелся по комнате.

— Я часто представляла себе, как прикрою рукой рот малышки. Мягко, как бабочка, — сказала Сильвия. — Я проделала это несколько раз, гладила ее по губам, но убирала руку, потому что я не могла. Я целовала ее в лоб. Поначалу она даже не проснулась! Она лишь немного покрутилась во сне, нахмурилась, но потом начала плакать, и я подняла ее из кроватки, чтобы успокоить. Она пускала слюни и вопила. Я поцеловала ее ротик. Тогда я почти полюбила этого ребенка, хоть и ненавидела его всей душой. Мы с ней появились из одного и того же места. Я крепко прижала ее к плечу, притворилась ее матерью, стала качать. Я целовала ее. Ждала, когда ты найдешь меня, войдешь в дом, такая цветущая, застенчивая, милая.

— Мне…

— И ты пришла, ты увидела меня в детской комнате. Помнишь? Ты сказала… чтобы я прекратила. Прекратила так качать ребенка, сказала, что я сжимаю его слишком крепко и что так я задушу ее. Потом тебя позвала мать, и ты ушла.

Вот тогда меня захлестнула любовь. Я обнимала малыша изо всех сил, качала, плакала и целовала. Мне сделалось жалко ее. Водка раздула ее живот, текла через ее мозг. Я просто продолжала качать ее. Тогда еще я не могла заставить себя причинить ей боль, потому что начала любить ее. Я качала и убаюкивала ее, прижимала к себе и разговаривала с ней. Мы могли с ней стать сестрами. Я целовала ее сотни раз, словно впав в транс от любви, исступленно зацеловывала ее макушку. Она была горячей, мягкой, почти лысой.

— О, — выдохнула я, все еще зажатая между ее рукой и туловищем. Слезы жгли глаза. Все лицо уже было мокрым, и рот раскрылся в беззвучном вопле.

— Постепенно она затихла, — продолжила Сильвия. — Я уложила ее обратно в кроватку. Бедная малышка. Я вышла из комнаты и услышала, как мать собирается уходить. Няня все еще не пришла. Я пошла к тебе. Ты была такая красивая.

— Нет…

— Правда, была. Я всегда знала, что снова найду тебя и мы опять будем вместе. В будущем, когда повзрослеем и станем шикарными женщинами. Но когда я вновь услышала о тебе, ты уже принадлежала другому. Было слишком поздно. Но я все равно хотела тебя.

Мои мышцы напряглись, новый приступ боли пронзил живот. Я перекатилась на колени и руки.

— Пожалуйста, — застонала я. — Ведь мне еще рано. Еще… целый месяц или около того. Я не знаю. Месяц. Слишком рано.

— Я могу помочь тебе, дорогая, — успокаивающим тоном заговорила Сильвия. — Мы сможем это сделать вместе. Ты можешь рожать прямо здесь.

— Нет! — закричала я. — Черт побери, нет. Ты… лучше позвони еще раз в больницу.

— Схватки слишком редкие, — спокойно и мрачно произнесла она. — У тебя еще матка не раскрылась.

— Я не смогу нормально родить. Мне же еще рано.

— Сможешь, конечно. А ребенка осмотрят потом.

— Что ты им сказала? — крикнула я. — Я хочу сама поговорить с кем-нибудь.

— Ш-ш-ш, ш-ш-ш. Позже, — попыталась успокоить меня Сильвия.

Она удерживала меня за плечо, ее рука лежала у меня на груди. Я отвернулась.

— Мне очень больно, — сказала я, забираясь в ванну, которая уже наполнилась водой. Моя нога соскользнула, и через край волной пролилась вода, словно в ванне плеснулся кит. Боль буравила живот, ее отголоски чувствовались ниже, в бедрах. Я раздвинула ноги и перекинула одно колено через край ванны. Сама отвернулась и постаралась отвлечься от боли.

— Ты уверена, — сказала я, обливаясь потом, — ты точно уверена, что врачи сказали…

— Да, милая, — мягко ответила Сильвия и посмотрела на часы. — До пяти минут еще далеко. У тебя и трех сантиметров пока не будет.

— Откуда ты можешь это знать? — сказала я и дернула плечом, к которому она прикоснулась.

— Конечно же, я знаю. Курсы всякие. Ты и сама все это знаешь, просто сейчас не в состоянии вспомнить. Именно поэтому и нужно, чтобы с тобой все время кто-то был рядом.

— Я хочу, чтобы рядом со мной был акушер. Мне страшно. А что, если ребенок…

— Будет у тебя ребенок, — успокаивала меня Сильвия. — Когда врачи решат, что тебе пора. Они знают, на каком ты сроке. А теперь расслабься. Прислушайся к тому, что происходит в тебе. Плыви. Пусть схватки несут тебя.

— Замолчи.

— Когда малышка появится, мы возьмем ее с собой и пойдем гулять вдоль реки, — успокаивающим тоном заговорила она.

— Здесь мы не останемся. Боже, ребенок. Пусть приедет Ричард. Позвони ему. Дай мне свой телефон.

— Ему еще не время звонить, дорогая, — Сильвия окунула в воду полотенце и приложила его мне ко лбу. — Дыши. Давай дышать вместе. Вспомни. Думай о дыхании, как о круге. Вдохнув воздух, задержи дыхание, потом медленно выдыхай. Начинай.

— Сильвия, — сквозь слезы выкрикнула я. — Позвони Ричарду.

— Зачем?

— Он нужен мне.

— Мы с тобой нужны друг другу, — сказала она.

Я посмотрела на нее. Закусила губу и изо всех сил сжала зубы, чтобы почувствовать боль в новом месте. Закачала головой, прижалась щекой к стенке ванны.

— Если хочешь, я могу еще раз позвонить в родильную палату.

Мои мышцы стали расслабляться. Я, обливаясь потом, лежала в ванне, и горячая вода подхватила и усилила все запахи моего тела: запах складки кожи между грудями, соленый запах спины, запах пота, скатывающегося по лицу. Кровь, пульсируя, толчками била в лоб. Я дышала. Чувствовала себя, как рыба, выброшенная на берег, но я была жива. Радовалась тому, что боль отступает, не могла поверить, что смогла пережить такое.

— Мне сказали засечь время и перезвонить через час.

— Я сама хочу с ними поговорить.

— Тебе нельзя, милая, — возразила Сильвия. — Посмотри на себя. Просто расслабься.

— Сильвия, — сказала я, тяжело дыша, прислушиваясь к тому, как в груди колотится сердце. — По срокам мне еще слишком рано рожать. Ребенок может… еще слишком рано. Прошу тебя. Разве ты не понимаешь? Мне нужен Ричард. Прошу тебя.

— Ты действительно хочешь его видеть? — медленно проговорила она. Ни один мускул у нее на лице не дрогнул. — В самом деле? — казалось, она смотрела в угол комнаты. — Но если мы сделаем это, если мы пройдем через это вместе, дорогая… мы же такие сильные, мы сможем, и ты, и я, мы переживем это… ведь получится, что мы сделали все наоборот, — в ее тихом голосе чувствовались нотки удивления.

— Что ты хочешь этим сказать? — быстро спросила я. Расслабившись между схватками, я старалась дышать медленно и глубоко. Я снова почувствовала власть над своим телом, словно можно было уже не бояться возвращения боли. Разве возможно, чтобы такая боль снова вернулась? Я хотела, чтобы рядом со мной был Ричард. Хотела, чтобы ребенок оказался в безопасности. Попыталась отогнать страх. Протянула руку и положила ей на плечо. — Помоги мне, — попросила я. — Сделай все, как положено. Ты же поможешь мне, правда?

— Конечно. Для этого я здесь и нахожусь. Я помогаю тебе. В чем бы я ни была виновата… и, наверное, когда-нибудь ты возненавидишь меня…

— За что? — спросила я.

— Да, так и будет. Люди… все ошибаются.

— За что?

Она притянула меня к себе, так что я уткнулась лицом ей в шею, обняла меня за плечи, а я ее — за талию.

— Я так боюсь за ребенка, — прошептала я. — Мне так страшно.

— В чем бы я ни была виновата, поверь, я любила тебя, — сказала она, и ее дыхание жаром обдало мне ухо. — Я хотела, чтобы и ты прошла через это.

— Через что? — не поняла я.

— Я думала, когда-нибудь ты догадаешься, скажешь мне, что я вела себя глупо, и все будет хорошо.

— А что случилось с тем ребенком? — наконец спросила я, но от страха голос мой дрогнул.

— Ты помнишь, о чем она тогда попросила? Помнишь?

Я молча покачала головой.

— Моя дорогая матушка сказала: «Присмотрите вечером за Агнес. Мазарини, Лелия, присмотрите за ребенком». Теперь вспомнила? Наверняка вспомнила. Мы с тобой вместе кормили ее из бутылочки, укладывали в кроватку, договорились проверять ее по очереди. И кто… кто предложил сбегать через поле в комнату над гаражом? Кто? Невинное создание Лелия. Которой захотелось потрахаться.

— Что случилось с ней? — простонала я.

— Кто решил, что интереснее будет трахать друг друга всю ночь, чем смотреть на сопливого и вонючего ребенка, а? Давай вернемся на нашу большую кровать и займемся неземной любовью! Подумаешь, ребенок будет всю ночь один! Что тут такого, ведь алкашки не будет всю ночь.

— И что… — сказала я, начиная задыхаться, и простонала, долго и глухо.

— Мы должны были смотреть за ней вместе.

Вместо ответа я ртом судорожно втянула воздух. Моя голова словно застряла у нее под рукой.

— Ты не пришла попрощаться со мной, — голосом, больше похожим на сдавленный стон, сказала я.

— Они уже решили, как со мной поступить. Выбрали для меня будущее. Но никто со мной не разговаривал и не рассказывал, что происходит. Взрослые маячили надо мной, как великаны, они все были такие высокие, такие вытянутые, и никто со мной не разговаривал. С того дня я со своей матерью почти не общалась, — покачала она головой. — Два раза. Два раза я видела ее, это случилось намного позже.

— Куда тебя послали?

— Обратно в Париж, к той женщине, у которой я жила. Потом в школу. После — в другую школу, и…

— Потом?

— Мы жили раздельно. Школа. Вечная школа. Как дальние родственники.

Я задержала дыхание.

— Канада. Опять Европа.

Медленно выдохнула.

— А потом я оказалась предоставлена самой себе.

— Что с ней случилось? — прошипела я, хотя уже знала ответ. Мои губы почти не шевелились. Вечный страх, живший в глубине души, уже готов был обрушиться на меня. Кончиками пальцев она прикоснулась к моей руке. Погладила. Я резко отдернула руку.

— А разве ты не знаешь?

— Нет, — ответила я. По щекам хлынули слезы. Поначалу это было даже приятно, как будто попала под теплый дождь. В уголках глаз появилось жжение.

— Она… ну… она… малышка умерла той ночью, — в нос ударил запах кожи Сильвии. Она дрожала. — Моя сестренка, — добавила она.

— Из-за того… из-за того, что… — рот наполнился слюной, как перед рвотой.

— Она перестала дышать, — сказала она, приблизив рот вплотную к моему уху.

— Перестала дышать? — повторила я, чувствуя, что Сильвия уткнулась в меня лбом.

— Да.

— Потому что… почему?

— Никто этого так и не узнал. Решили, что…

— Что решили?

— Решили, что она просто умерла во сне, такое бывает с младенцами.

Судорожным вдохом я отогнала тошноту. Подняла голову, чтобы не чувствовать запах, тепло ее кожи, ощутить воздух.

— Меня сейчас стошнит, — и я вырвала прямо на свою руку и в воду.

— Я думала, что когда мы с тобой, — сказала она, беря полотенце и аккуратными движениями вытирая мне рот, — снова станем… друзьями, любовниками… ты возьмешь на себя свою часть вины. Я думала, что когда-нибудь мы будем вместе, я поделюсь с тобой и ты сделаешь так, что на душе снова станет спокойно. Мы бы вместе добились этого. Ты забеременела. Но я чувствую, что это тоже может помочь. Все будет хорошо.

— Ничто тут не может помочь, — сказала я, наблюдая, как рвотные массы расползаются по поверхности воды.

— Господи Исусе!

— Но ведь ты не виновата в том, что случилось.

— Да? — отрывисто спросила Сильвия.

— Конечно.

— Ты так же виновата, как и я.

— Да, да, но только в этом никто не виноват. Это произошло случайно.

Я вспомнила все в деталях, «Присмотрите за ней», — сказала мать. Молоко стояло в холодильнике. У малышки была простуда, она капризничала. «Хорошо», — ответили мы, но ребенок заснул и перестал хныкать. В любую минуту к нам могла прийти Софи-Элен. Вынужденные сдерживать желание, мы не произносили ни слова. Я представляла себе, как эта девочка с уверенным лицом возьмет меня и мы с ней займемся таким сумасшедшим сексом, что мысли об отце вылетят у меня из головы. В ту минуту мне хотелось этого больше всего на свете. Младенец в кроватке приоткрыл глаза и посмотрел на меня сквозь решетку, я забеспокоилась. Я наклонилась над кроваткой, чтобы убедиться, что с ней ничего не случится, если мы на какое-то время оставим ее. Все, что я делала тогда, я делала из чувства первобытного страха. Клетки моего головного мозга сузились от ужаса, разум уступил место иррациональной вере, когда я решила испробовать свои внутренние экстрасенсорные силы, чтобы раз и навсегда убедиться в том, что их у меня нет.

Мы сбежали. Через поле позади дома дошли до калитки в глубине сада Софи-Элен и пробрались в мою комнату. «Нужно будет проверить, как там она», — все время повторяла я. Чувство вины возбуждало еще больше, но мы так ни разу и не вернулись к ребенку. И пока Мазарини увлекала меня на все новые уровни наслаждения, какая-то струнка у меня в душе начинала вибрировать от понимания ненависти, которую она испытывала к этому клочку живой материи, который приходился ей сестрой. Мне самой почти захотелось начать в той же степени презирать ее, забыть о ней, чтобы доставить удовольствие Мазарини.

Впоследствии из-за этого меня всю жизнь терзало чувство вины: я плохо подумала о ребенке, не проявив к нему ни капли внимания. Впрочем, я считала, что в жизни все будет не так, и это доказывает мои детские страхи. Я заставила себя видеть ее пухлой, здоровой девочкой с торчащими в разные стороны косичками, в красных колготках, которая весело бегает по полям Клемансо и растет, растет наперекор моим страхам.

— Давай не будем искушать судьбу, дорогая, — сказала Сильвия. — Мы сами все сможем. Пусть роды пройдут здесь. Если мы поедем в больницу, они спросят, кто отец. У нас у самих все получится.

— Ты сошла с ума, — сказала я. Все мои мысли, похоже, переключились на ее сестру. Пока темное пятно запоздалого раскаяния расползалось по мозгу, я представляла себе, как можно было ее спасти. Мне показалось, что я умираю. Стискивающая боль в животе становилась невыносимой. Я не смогла сдержаться и закричала, но этот крик скорее был вызван чувством страха за безопасность ребенка. Невидимый ремень стянулся еще туже, боль пошла наружу и вниз, вызвав новый приступ тошноты, и обволокла уже всю меня горячими и липкими щупальцами.

Я не представляла себе, что такая боль существует. Я не хочу умирать, думала я, я не хочу, чтобы умер ребенок. Мысль о том, что я потеряю ее, просто не укладывалась у меня в голове. Один ребенок уже умер. Умер отец. Но мне нужен был мой, собственный ребенок. Больше я не хотела ничего. Я уже любила малыша, который крутился внутри меня, как юла. Я была готова на все, лишь бы то, что уже пыталось выбраться из меня, никогда не узнало, что такое страдание.

— Отвези меня в больницу. Вызови такси, — попросила я.

Сильвия улыбнулась. Покачала головой и посмотрела на часы на руке.

— Черт возьми, вызывай такси! — закричала я.

— Тебе не…

— Нет. Позвони Ричарду.

— Но зачем, милая моя? Я не понимаю, почему ты…

— Потому что он отец ребенка, — я уже не могла говорить спокойно.

Я стала ходить по квартире. Вода стекала у меня по спине и ногам. Подошла к кровати и легла. Ощущение было такое, словно я проглотила огромный комок воздуха, который душит меня. Бедра заходили ходуном.

— Но… — поникла Сильвия. — Это же наш дом.

Она не пошла за мной, а осталась стоять на месте.

— Сильвия, — я покачала головой, чувствуя, что схватки ослабевают.

— Для меня это наш с тобой семейный дом. Мы сбежали от всех. Хотели быть счастливы вместе…

— Сильвия, дорогая, — голос у меня стал сухим, надтреснутым. — Я сейчас не соображаю. Не знаю что… Я просто хочу, чтобы он был рядом.

— А я думала… он нам не нужен.

— Он мне нужен. Прямо сейчас.

— Вот как, — коротко сказала она, и губы ее остались открытыми.

— Извини меня, — я повернулась к ней. На ее лице я увидела то же выражение, которое было много лет назад, когда появилась на свет ее сестра, — в глазах старческая скорбь, на лбу морщины. У меня по щекам потекли слезы. Я плакала по ее сестре, по своему ребенку.

— Вот, значит, как, — повторила она. Ее рот по-прежнему оставался приоткрытым, и мне стало жаль ее.

— Позвони Ричарду, — настаивала я.

— На ваш номер? — монотонно произнесла она. — Но я же не могу звонить вам домой, верно?

— Да. Да. Звони. Скажи, пусть он приедет сюда.

— Хорошо, — согласилась Сильвия.

Она вынула из кармана мобильник.

«Это Сильвия», — услышала я, но потом Сильвия ушла в ванную. Голос ее был слышен, но слов нельзя было разобрать. Я встала на четвереньки и стала качаться, обливаясь слезами, выгнула спину, кое-как сползла с кровати.

— Ричард! — закричала я, ковыляя к ванной. Припала к двери.

— Он приедет, — сказала Сильвия и сунула телефон обратно в карман.

— Я хотела поговорить с ним, — сквозь слезы пролепетала я. — Он пообещал, что приедет?

— Да, — сухо ответила Сильвия.

— Правда, я… — начала я, качая головой.

— Ты снова покидаешь меня, — оборвала меня Сильвия. Ее маленький рот все еще был похож на страшный провал.

— Я никогда не покидала тебя.

— А я думала, ты хотела, чтобы я была рядом с тобой.

Я, обливаясь потом, села на край кровати.

— Мне нужен он, — простонала я. — Я не в состоянии думать. Вызови «скорую».

— Я…

— Скорее. Мне нужна анестезия. Где Ричард?

— Дорогая.

— О Боже! — мне казалось, что матка разрывает меня пополам. — Я этого не вынесу.

— Давай поедем в больницу и останемся вместе, — сказала Сильвия.

Я яростно замотала головой из стороны в сторону.

— Ведь так не должно быть, — повернулась я к ней. Заглянула в глаза. — Что же ты творишь? Отвези меня в больницу, или я сама пойду. Я…

— Господи, — покачала головой она.

— Мне страшно, — выкрикнула я.

— Я хочу, чтобы мы были вместе. Чтобы жили одной семьей.

— Этой мой ребенок! Мой.

Она отвернулась.

— Ты все-таки бросаешь меня?

— Я не знаю, что я делаю! — закричала я в ответ. — Этот ребенок… — Очередная схватка не дала мне договорить. Возникла и в одну секунду сделалась нестерпимой, заставив задохнуться. Промежутков между приступами боли уже почти не было.

— Дыши. Медленно. Вот так.

Я разинула рот.

— Замолчи, — закричала я ей. — Отвези, отвези меня…

Она опять отвернулась. Я увидела, что ее шея прогнулась, словно потеряв точку опоры на спине.

— Куда ты? — мой вопрос невольно перерос в крик.

— Вниз.

— Что?

— Я всего на пару минут.

— Господи, Сильвия, не бросай меня.

— Мне нужно.

— Нет.

— Подожди несколько минут, — сказала Сильвия, повернувшись ко мне вполоборота. — Продолжай дышать.

— Нет! Сильвия! — протяжно закричала я, протягивая к ней руку, но в эту секунду волны боли, которые до сих пор накатывали одна на одну, наслаивались и набирали силу, обрушились на меня, сбили с ног. Я скорчилась на полу и заревела, как зверь. Входная дверь захлопнулась.