Цепь измен

1 Элла

Я часто задавалась вопросом, не заложена ли склонность к неверности в генах, как, скажем, голубые глаза или неровные зубы. Может быть, я изменяю лишь потому, что так записано в моей цепочке ДНК?

Это во мне говорит ученый: все мы — совокупность генетических штрих-кодов, не больше и не меньше. Видите — да вот же она: удобно устроилась между рыжими волосами и склонностью к грушевидности (бедра, берите от жизни все!) — вот она, неверность, яснее ясного. Биологическое доказательство того, что я не способна хранить верность, точно так же как не в состоянии уменьшить размер ноги.

Рядом со мной шевельнулся Уильям. Он тянется к моей груди — и сосок мгновенно твердеет от прикосновения. Его плоть, снова напрягшаяся, толкает меня в бедро. Я улыбаюсь. По прошествии восьми лет мы не слишком часто занимаемся сексом — зато, когда это происходит, берем свое сполна.

Он перекатывается на спину и усаживает меня на себя верхом; входит в меня, отчего я слегка морщусь. Ему вовсе не обязательно знать, что прошлой ночью я занималась любовью с Джексоном — дважды.

Я хватаюсь за бронзовую спинку кровати, чтобы не упасть от толчков; мои груди дразняще колышутся над его ртом. Губы сжимают сосок — и вот я ощущаю между ног зигзагообразное биение. Держусь крепче. Уильям намного эгоистичнее в любви, так что я научилась получать удовольствие, не прося об этом его. Джексон гораздо более чуток: он всегда изобретает что-нибудь новенькое, чтобы сделать мне приятное, и сдерживается, пока я не кончу — бывает, по три-четыре раза подряд.

Я выкидываю Джексона из головы. Вопреки расхожему мифу женщины вполне способны умело изменять. Все, что для этого нужно, — научиться мыслить как мужчина.

Я трусь клитором о пах Уильяма, ощущая, как подкатывает знакомая волна жара. Его зубы покусывают мою грудь — жадно и сладостно. Я пропускаю руку у него между ног, проскальзываю ногтями вдоль внутренней поверхности бедра и касаюсь яичек. Он выгибается, проникая глубже, и достигает моей точки «джи». Я замираю, наслаждаясь пиком момента. И вот оргазм обрушивается на меня стремительными, почти болезненными волнами.

Одной рукой я нахожу крошечную чувствительную точку между его яичками и анальным отверстием, надавливаю ровно настолько, чтобы свести его с ума; другой рукой пытаюсь дотянуться до пиликающего телефона.

Только два человека способны послать мне сообщение так поздно ночью. Джексон или же…

— Вот черт! — Я сваливаюсь с Уильяма и ощупью ищу одежду.

Он с хлопком откидывается на подушку.

— О Боже. Я думал, у тебя сегодня ночью не должно быть вызовов…

— Срочный. — Подцепив лифчик, ползу под кровать за трусиками. — Я вернусь, как только освобожусь.

— Нельзя было подождать, пока я кончу?

Бросив искать трусы, я натягиваю графитно-серую юбку, сую ноги в алые туфли на головокружительных шпильках. Обнаруживаю серьгу с топазом лишь в одном ухе. Ненавижу, когда теряется что-то из пары!

Застегивая пуговицы на белой шелковой блузке, склоняюсь и чмокаю его в щетинистую щеку. От него пахнет моей любовью.

— С Днем святого Валентина!

Уильям сердито бурчит:

— Ты у меня в долгу.

— Вставай в очередь.

Через пятнадцать минут высвобождаю пальцы ног из убийственных шпилек: лифт, скрежеща, ползет вверх на этаж, где расположено акушерское отделение. Наверняка где-то в моей двойной, склонной к изменам спирали ДНК притаился непоколебимый ген, отвечающий за безотчетную страсть к красивой обуви. А как иначе объяснить покупку сексапильных красных шпилек тридцать восьмого размера (оставалась последняя пара — и нет, она даже не подумала «разноситься со временем», как обещала работающая за проценты с реализации продавщица), когда всю взрослую жизнь у меня был тридцать девятый с половиной?

Вот и маменька моя обувалась безупречно. Даже когда французские судебные приставы выселили нас из крошечной appartement[1] на улице Тампль, потому что отец перестал платить ренту, ее обувь (пусть и не репутация) оставалась на высоте. В итоге мы могли подыхать с голоду, и тем не менее, мамуля была не способна устоять перед очередной парой новеньких босоножек в горошек, точно так же как и перед отцом.

Свою единственную дочь она взрастила по собственному образу и подобию.

Двери лифта расходятся, и я, прихрамывая, ковыляю к родильным боксам, испытывая некий дискомфорт от сквозняка под юбкой. Люси — моя лучшая подруга, и я обожаю ее до смерти, однако искренне надеюсь, что сегодня ночью не ее дежурство. Если с нотациями матери я еще могла мириться (в конце концов, она руководствовалась собственным горьким опытом), то с Люси мы стали soeurs sous lapeau[2], с тех пор как скрестили скальпели над полурасчлененным трупом, будучи студентками медицинского факультета в Оксфорде. Именно к Люси я прибегаю за рецептом на ксанакс, когда собираюсь лететь на самолете. И не то чтобы долгие годы она была не в курсе моих романов.

С другой стороны, когда муж уходит от вас к хореографу-подростку (не придирайтесь к словам: когда вам по тридцать шесть, как нам, двадцатитрехлетняя девчушка — впрямь подросток), пожалуй, вы вправе более чем желчно смотреть на супружескую неверность окружающих.

В тот самый момент, когда я подхожу к родильной палате, звонит мобильник. Вглядываясь в стеклянное окошечко в двери, понимаю, что скорее всего «скорая» с моей пациенткой надежно застряла в пробке где-нибудь на Фулхэм-роуд. Отвечаю.

— Джексон, — говорю я, — у меня пациент.

— Ты на работе?

— Ты же знал, что я буду на дежурстве.

Один из плюсов профессии врача (не считая восхитительных предложений от незнакомцев на вечеринках исследовать их щитовидки или геморрои в гостевой уборной — предложений, которые они делают, пренебрегая правилами общественного приличия и тем фактом, что я неонатолог) — возможность не ночевать дома безо всяких расспросов. Врач-консультант отделения интенсивной терапии новорожденных больницы Принсесс-Юджени, я обязана раз в месяц выходить на ночное дежурство. Впрочем, муж всегда был уверен, что не шесть, а семь.

— У тебя пять минут, — предупреждаю я Джексона.

— Прошлой ночью ты рассуждала иначе, — поддразнивает он; характерный акцент американского Юга ни капельки не смягчился за почти десятилетие жизни в Англии.

Я завела роман на стороне вовсе не потому, что моя сексуальная жизнь с мужем нерегулярна или не приносит удовлетворения. Совсем наоборот: он весьма добросовестный и заботливый любовник. Хотя у меня есть множество вероятных причин для измены, вряд ли среди них найдется та, что действительно извиняла бы мое поведение.

Набрасываю белый халат.

— В чем дело?

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Прямо сейчас? Что, никак нельзя подождать?

Он колеблется.

— Я только что нашел в интернет-магазине подходящий мотоцикл, «индиан». Торги заканчиваются в полночь, и я хотел сначала обсудить все с тобой…

Не могу отделаться от ощущения, что он намерен поговорить не только о мотоцикле.

— Мотоцикл?

— Ну же, Эл! Ты же знаешь, я всегда хотел мотоцикл. Вдобавок на нем будет гораздо быстрее добираться до работы. Тебе-то хорошо, — добавляет Джексон, — больница рядом с домом, не приходится дважды в день по часу торчать в пробках.

— Уверена, что «Дю Кейн фармасьютиклз» все же…

— О, Элла, ради всего святого! Сколько можно?

— Никто не просит тебя ссужать деньги на их пилюли, — продолжаю упорствовать я. — Всем отлично известно, что они аморальные торгаши, подсаживающие на наркоту, и пусть идут к черту. Но исследовательская программа — дело совсем другое…

— Значит, эксперименты над стволовыми клетками вдруг стали добрым делом?

— Джексон, я врач. Что ты хочешь от меня услышать?

— Элла, надевая белый халат, не стоит оставлять за порогом совесть, — с горечью произносит он. — Хватит того, что ты снимаешь свои модные туфли.

— Не понимаю, какое отношение моя совесть имеет к…

— Я думал, твое призвание — спасать детей, а не убивать их.

— Вообще-то, Джексон, все это не имеет никакого отношения к неонатологии, — обиженно говорю я. — И с каких пор возня с зиготами превратилась в избиение младенцев?

— С моей стороны глупо было думать, что тебя это волнует.

— А с моей — глупо было надеяться, что ты способен рассуждать как взрослый человек.

Невысказанная мысль виснет в воздухе. Мы оба понимаем, о чем на самом деле идет речь.

Я прижимаю мобильник к другому уху, изо всех сил стараясь держать себя в руках. Сейчас не время отчитывать Джексона за желание нарушить наш уговор. С первого же дня мы условились: никаких детей.

— Послушай. Я всего лишь имела в виду…

— Я знаю, что ты имела в виду, Элла.

Вот что всегда восхищало меня в Джексоне (в особенности потому, что самой мне этого недостает): его стойкая, не модная нынче прямота. Талантливый, очаровательный, умеющий правдиво и четко выражать свои мысли, Джексон обладает даром ненавязчивой убедительности, которая, пожелай он уйти в политику, обеспечила бы ему место в Белом доме (хотя, разумеется, его неизлечимая честность наверняка сослужила бы ему плохую службу). За последние пару лет охотники за головами для разных престижных неправительственных организаций предлагали Джексону зарплату с пятью нулями и открытым счетом на командировочные и представительские расходы, уговаривая возглавить их кампании по сбору денег или департаменты по развитию. Всех до единого охотников ждало разочарование — правда, Джексону удавалось предварительно околдовать их так, что они жертвовали солидные суммы «Единому миру» — замшелой вонючей благотворительной организации, в которой он работает.

А вот что меня всегда раздражало в собственном муже, так это его твердое — «по-моему-или-к-чертям-собачьим» — чувство чести южанина.

Прижимаю мобильный подбородком к плечу, чтобы застегнуть халат поверх стильной креповой юбки. Чертовы красные туфли задолбали, но я ничего не могу с ними поделать.

— Отлично. Если ты твердо решил…

— Считай, что это припозднившийся подарок на день рождения.

Я прикрываю глаза, охваченная внезапным приступом раскаяния.

— О, Джексон! Прости меня.

— Ничего.

— Я так замоталась в больнице — у нас нехватка персонала…

— Говорю же, ничего.

Повисает пауза. Как я могла забыть о его дне рождения? Боже, ведь Джексон родился в День святого Валентина! Хотя бы это можно было усвоить!

Джексон снова разражается буйным кашлем.

— Что с твоей простудой? — виновато спохватываюсь я.

— Если честно, то вообще-то чувствую себя паршиво. Кажется, температура подскочила.

Стараюсь не улыбнуться. Поразительно, насколько по-разному один и тот же микроб воздействует на мужскую и женскую иммунные системы. Тема, достойная диссертационного исследования: «Вирус, вызывающий у женской особи вида лишь чих, волшебным образом превращается в инфекцию верхних дыхательных путей, едва достигнув хромосомы самца Y…»

— Обещаю: в выходные куда-нибудь сходим. Я что-нибудь придумаю, чтобы отпроситься с работы.

— Конечно.

— Выбор за тобой. Куда захочешь.

— Ладно. Мне все равно.

— Ты повеселеешь, как только почувствуешь себя лучше. — Потом, отчасти чтобы облегчить муки совести, отчасти потому, что, несмотря на роман с Уильямом, несмотря ни на что, это по-прежнему правда, добавляю: — Я люблю тебя.

— Я тебя больше.

Такой уж у нас пароль — привычный обмен фразами между влюбленными, из тех, что появляются в первые месяцы совместной жизни. Потом, когда что-то идет не так, вы держитесь за них как за спасательный круг, ощущая некую смесь суеверия, надежды и страха.

К этим же шести словам сводится сущность нашего брака.

Познакомились мы одиннадцать лет назад в Америке, в самый благоприятный для штурма момент, когда я была достаточно измотана, уязвима и (будем называть вещи своими именами) пьяна, чтобы в моем трепетно взращенном цинизме появилась брешь, через которую успел просочиться Джексон.

Я лишилась девственности в семнадцать (со своим тридцатичетырехлетним тренером по теннису; банальность ситуации смутила меня больше, чем появление на месте преступления моей бабушки, которая лишь кивнула, сдержанно ликуя от доказательства собственной правоты). Всех мужчин, с которыми я встречалась с тех пор, объединяло одно качество: никто не был совершенно недоступен, и это меня вполне устраивало.

Где-то в глубине души я понимала: мое поведение не вполне верно, — зато остальная часть меня пришла к выводу, что все как-нибудь уладится, когда я повстречаю правильного человека.

Не то чтобы у нас была любовь с первого взгляда. Джексон Гарретт вплыл в бар с живой музыкой на Бурбон-стрит во Французском квартале Нового Орлеана и направился прямиком к нам с Люси, будто бы мы весь вечер сидели и ждали специально его. Разумеется, любовь тут была совершенно ни при чем.

Джексон был — и остается — самым красивым мужчиной, которого я когда-либо видела. У него та самая типично американская, сверкающая белизной улыбка кинозвезды и золотистая кожа, которая выглядит загорелой даже посреди английской зимы. Глаза, пронзительно-бирюзовые, с непристойно длинными ресницами и искорками, от которых мурашки бегут по коже, а одежда начинает расстегиваться сама собой. И рот — такой податливый и чувственный, что остается лишь послать к черту гребаную английскую сдержанность и потребовать, чтобы он тебя поцеловал. «Ну же, у меня сегодня день рождения. Ты что, стесняешься?» (Оглядываясь назад, начинаю думать, что именно тогда зародился ураган.)

Мы вышли на воздух. Я вцепилась в зажигалку, стараясь не обращать внимания на то, как он скользит взглядом по Люси. Как и остальные мужчины. Ничего удивительного при ее-то роскошных формах а-ля пятидесятые, безупречной коже и длинных, до талии, волосах цвета старинного золота. В первый год нашего знакомства я даже всерьез подумывала над сменой ориентации. Согласно универсальному закону привлекательности, гласящему, что люди в итоге находят партнеров той же степени привлекательности плюс-минус балл (если только деньги или власть не нарушают данного равновесия), Джексон явно принадлежал скорее к лагерю Люси, нежели к моему.

И вдруг, склонив свою русую голову к моей, он прошептал мне на ухо, выдыхая сладкий аромат рома:

— Всегда знал, что вы, колонизаторы, играете нечестно. Должен предупредить сразу: я легко сдаюсь.

— Я тоже не Виргиния.

— Как будто я Невада.

— Можно было бы, конечно, учинить какую-нибудь бурю над Канзасом и Миссисипи, — задумчиво проговорила я, — но этот ураган мощнее, чем кажется.

От него пахло кожей, мылом и хвоей после дождя. У меня в трусиках что-то затрепетало.

Вынув из моих пальцев незажженную сигарету, он повел меня к выходу.

— Думаю, стоит обсудить положение данного союза где-нибудь еще.

Планировалось мимолетное увлечение на уик-энд: ведь ровно настолько мы с Люси приехали из Каролины. Решили испытать на себе философию беспечного Нового Орлеана: «Приезжаешь таким, каков ты есть, уезжаешь другим», — прежде чем окончим университет и, как она выразилась, вернемся в Лондон и засунем головы обратно в наши зажатые британские задницы.

Так что Люси великодушно помахала мне рукой, я пошла к нему домой и переспала с ним (о стыд и позор!) в первую же ночь, безо всяких утомительных заигрываний или нудной чепухи вроде «не трогай меня ниже пояса до пятого свидания».

Наутро за завтраком (креольские пончики, свежие фрукты в панировке, блинчики с корицей; Боже милостивый — этот мужчина умеет готовить!) мы рассказали друг другу кое-что о себе из того, что опустили накануне ночью ради энергичного секса, — как нас зовут, например. Джексон работал фандрайзером в университете Тулейна в Новом Орлеане. Когда я сообщила, что учусь в университете Дьюка на врача, он едва не поперхнулся своим (черным, крепким) кофе.

— Провалиться мне на этом месте, я как раз получил место в Дьюке — переезжаю туда через пару недель.

Тело приятно ныло от ночных упражнений, и я пришла к выводу, что Джексон — идеальный любовник для поднятия настроения (я как раз едва пережила кратковременную и окончившуюся фиаско интрижку с женатым преподом по истории — впрочем, о ней лучше не распространяться): легкая восстановительная связь, которая поможет залечить сердечные раны после романтичного почти промаха, или, по крайней мере, парень, с которым можно хорошо проводить время, пока ждешь своего принца. Джексон не должен был оказаться (о чем он и предупредил меня тогда) мужчиной, за которого я выйду замуж.

Любые отношения по сути своей неравны — я усвоила этот урок еще малолеткой. Тот, кто любит меньше, обладает большей властью.

Взрослея, я часто задавалась вопросом: почему моя мать, казалось, вечно ждала чего-то, чему не суждено было сбыться? И однажды, зарывшись лицом в подушку и слушая, как за стеной мать уже которую ночь напролет рыдает в свою, я поклялась себе, что никогда не дойду до такого. Что не стану целых семнадцать лет ждать обаятельного изменника, который никогда не бросит свою жену ради меня, заделает мне ребенка и не даст ему ничего, кроме фамилии, а потом умрет в сорок шесть лет, оставив меня полувдовой в по-прежнему чужой для меня стране с девятилетней дочерью, даже без денег на пропитание.

Бесцеремонно вышвырнутые на улицу после безвременной кончины mon pere, мы с матерью три недели ночевали на заднем сиденье ее старенького зеленого «пежо», питаясь нераспроданными за день багетами и передержанным сыром; наконец мать признала свое поражение и, набравшись мужества и комкая в руках берет[3], возвратилась в отчий дом в Нортгемптоншире. К тому времени отец ее умер, так и не простив дочь, а мать называла меня не иначе, как «французским отродьем», что, впрочем, казалось мне в те годы вполне справедливым.

Последующие девять лет я наблюдала, как мать изо всех сил тщится снискать хоть каплю одобрения старой бестии в безнадежной попытке загладить вину за собственный роковой акт неповиновения (я так и не смогла понять, как ей вообще хватило храбрости бежать в Париж). А я в испещренном точками зеркале разглядывала отражение своей незаурядной внешности — непривлекательную копну рыжих кудряшек и глаза цвета спитого чая (слишком непохожие на глаза матери, они были определенно унаследованы от него) — и все время гадала: что такого мать нашла в отце, чтобы терпеть из-за него такие страдания?

Едва мне исполнилось восемнадцать, как я сбежала в Оксфорд, пообещав себе: что бы ни случилось, я никогда не буду зависеть от мужчины ни в чем — ни в любви, ни в средствах.

У Джексона были все признаки хронического холостяка: очаровательный, сексуальный, независимый. Это он должен был разбить мне сердце, но почему-то всегда, с самого начала и вопреки всякой логике (ибо даже при жутком насморке он явно выглядел на девять с половиной баллов из десяти, тогда как я, даже в день собственной свадьбы, при содействии армии визажистов из «Вог», с трудом дотянула до семи), именно я ощущала себя хозяйкой положения.

Дело было не в какой-то единственной конкретной детали: Джексон окружал меня тысячами маленьких удовольствий. Он заполонил спальню южным жасмином, потому что я как-то упомянула, что люблю его аромат. Он не спал ночами, помогая мне готовиться к экзаменам, и никогда не обижался, когда я орала на него — если сдавали нервы или из чистой вредности. Когда мне хотелось покататься на лыжах в Колорадо, он был счастлив сопровождать меня, хотя ненавидел холод со всей силой южного парня, который никогда не видел утренних заморозков. Причем не просто умиротворенно счастлив, а счастлив, как дитя рождественским утром. Ему было довольно того, что рядом я. Что бы я ни предлагала — он улыбался своей непринужденной улыбкой, от которой щурились уголки ярко-голубых глаз, и говорил, что если мне это подходит — значит, и ему тоже.

Наш приятный роман с неимоверной легкостью преодолел переход от Марди-Гра[4] к реальности. При всех различиях мы понимали друг друга. Мы оба знали, что значит лишиться родителей в раннем возрасте (Джексон и вовсе потерял обоих: его отец и мать погибли при пожаре в гостинице, когда ему было одиннадцать, и он остался на воспитании семнадцатилетнего брата Купера). Нам обоим пришлось повзрослеть внезапно и быстро, и даже при том, что мы по-разному реагировали на скоротечное осознание хрупкости жизни (Джексон скорее предпочитает жить днем сегодняшним, я — управлять своим «завтра»), мы оба прекрасно понимали, на каком хаосе она зиждется. Мы оба любили джаз и блюз, Грегори Пека и барочную архитектуру. Я обожала неторопливо прогуливаться по тропинкам в горах — почти так же, как Джексон любил взбираться на вершины; мы с волнением и восторгом открыли для себя рафтинг, байдарки и каноэ. Признаюсь, я скучала по ослепительным огням Лондона, но в те дни мы оба были счастливее всего вдали от безумной толпы, укрывшись от всех в заброшенной хижине в компании какого-нибудь на диво безвредного барибала[5].

Конечно, я любила его, да и как могло быть иначе? Джексон легко отдавал и ничего не просил взамен (о детях он заговорил гораздо позже). Он всегда был рядом — мое доверенное лицо, мой товарищ, мой лучший друг.

И еще я нуждалась в нем. Причин было много, однако главная вот какая: Джексон являлся неким противовесом моему фатальному влечению к мужчинам — к мужчинам, которые не создавали вокруг меня ощущения безопасности. К мужчинам вроде моего отца — которые подхватят меня, словно буйный поток, и унесут прочь в своей быстрине.

Все мы выходим замуж или женимся отчасти из страха — остаться в одиночестве, умереть никому не нужными. Спустя три месяца после нашей встречи я попросила Джексона жениться на мне, зная, что, каковы бы ни были его сомнения, он не сможет сказать «нет»; я просто боялась того, что могла бы сделать, если бы не поступила так.

Люси поднимает голову от стойки дежурного, на которой она просматривает толстенную папку из манильского картона.

— Классные туфли.

Я останавливаюсь в нерешительности. Она сочувственно улыбается, и я, радуясь неожиданной разрядке, улыбаюсь в ответ.

Она протягивает мне папку.

— Извини, что пришлось вызвать тебя. Это из-за Анны Шор.

Проклятие! Анна Шор — одна из самых безнадежных пациенток Люси. Тридцать девять лет, шесть выкидышей за пять лет, причем два из них на удручающе поздних сроках — девятнадцать и двадцать недель. Эта беременность — ее последний шанс иметь собственного ребенка. Анна и ее муж Дин уже решили, что больше не хотят проходить через новый виток надежды и отчаяния, если эта попытка не удастся.

— Напомни-ка мне, какой срок?

— Двадцать две недели и шесть дней.

— Черт побери!..

Просматриваю записи, пытаясь определить, насколько развит, по нашим наблюдениям, плод. Дело в том, что больничными правилами не предусматривается выхаживать новорожденных на сроках меньше двадцати трех недель. Рожденные на самой грани жизнеспособности, такие дети имеют микроскопические шансы выжить даже при нашем содействии. Я рада, что Люси меня вызвала. Уильям как-нибудь перетопчется. Не хотелось бы, чтобы в мое отсутствие решение принял кто-нибудь из начальства.

— Знаешь, Элла, — осторожно начинает Люси, — извини, что на днях наорала на тебя. Просто я была потрясена, когда вот так наткнулась на вас. Скажи Уильяму, что я прошу прощения за морковный сок. Я оплачу химчистку…

— Да ладно, забудь. Хорошо, что это был не горячий кофе.

— Просто, понимаешь… Ты же знаешь, с какой симпатией я отношусь к Джексону… а что касается… что касается Лоренса…

— Он согласился на семейные консультации?

Люси словно вся сжимается внутри собственной кожи, и та повисает на костях серой шкуркой.

— Он попросил развода.

— О, Люси! О, моя дорогая, мне так жаль!

— Черт, Элла! Не надо меня жалеть, не то я совсем раскисну. — Она с видимым усилием старается взять себя в руки. — Я понимаю, что тебе не хочется это слышать. Но я беспокоюсь за тебя. Джексон — прекрасный человек. У вас все могло бы быть великолепно. Не хочу, чтобы прямо у тебя под носом рванула бомба под названием «Уильям».

— Я знаю, все это несколько запутанно…

— Восемь лет, Элла!

— Послушай. Я признаю: роман слегка затянулся. Но ведь мы не так уж часто видимся. — Я захлопываю папку. — Люси, ты знаешь, в чем проблема: в тебе и Лоренсе, а не…

— Ты любишь его?

— Джексона? Или Уильяма?

— Обоих?! — гневно вскрикивает она.

— Все не так просто. Ты же прекрасно знаешь: мир не делится на черное и белое.

— Вообще-то, Элла, иногда делится. — Люси поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. — Одно дело — играть с огнем в студенческие годы; теперь все иначе. Ведь это наша жизнь. Когда ты повстречала Джексона, я решила: что бы ни выбивало тебя прежде из колеи, теперь с этим покончено. Очевидно, я ошибалась.

Я неловко переминаюсь с ноги на ногу. Как придумать хоть мало-мальски разумное объяснение? В двадцать пять, когда выходила замуж за Джексона, я искренне намеревалась всегда хранить ему верность. Думала, что будет достаточно самого желания любить его. Однако в первый же год я обнаружила, что стоит получить желаемое, как оно тут же перестает быть таким уж расчудесным. Джексон, беспечный красавчик, никогда ни в чем мне не отказывал. Но вскоре я поняла, что он позволяет мне поступать по-моему не столько из любви, сколько из желания снять с себя ответственность за что бы то ни было. Я вышла замуж не за равного себе, а за впечатлительного ребенка. Что же удивляться моему нежеланию иметь детей? Мало того что в результате ошеломляющей неумелости моих родителей я испытываю к данному предприятию весьма противоречивые чувства, так еще и с собственным мужем нянчусь!

Я надеялась, что дела пойдут лучше, если мы переедем в мой дом в Лондоне, что шум большого города даст толчок нашим отношениям. И тут, всего за неделю до третьей годовщины нашей свадьбы, я познакомилась с Уильямом.

Его внешность и манеры не шли ни в какое сравнение с красотой и обаянием Джексона. Старше меня на двенадцать лет, упрямый, циничный и властный женофоб, Уильям оказался полной противоположностью моему беспечному, податливому мужу. И в отличие от Джексона в нем просто было то самое — причем в изобилии.

Меня словно сшиб поезд. Сексуальное влечение ощущалось физически, но дело было не только в нем. Встреча с Уильямом заставила меня осознать, что я обманула и Джексона, и себя, выбрав безопасность. С Уильямом я преображалась в совсем иную личность — в женщину, которой всегда хотела быть: уверенную в себе, желанную, волнующую. Он провоцировал меня; связь с ним, пугающая и возбуждающая одновременно, напоминала хождение по канату. Одна ошибка — и я могла потерять его или, еще хуже, влюбиться.

Я никогда не помышляла о том, чтобы бросить Джексона. Я и вышла за него с целью обрести защиту от мужчин вроде Уильяма Эшфилда. И относилась к своему мужу с нежностью. В произошедшем не было его вины. И все же мне казалась невыносимой мысль, что я проведу остаток жизни, не испытав нечто большее, нежели просто нежность.

Уильяму нужно было то же, что и мне: возможность уйти от реальности. Шанс поиграть в то, «что могло бы быть», не подвергая опасности то, что у него уже было.

Потрясенно осознаю, что на глаза наворачиваются слезы. Отчаянно моргаю, стряхивая удивление и шок. Я не позволю личной жизни мешать работе.

— Извини, Элла. Не хотела тебя расстраивать…

— Все в порядке. Это моя личная проблема.

— Не сомневаюсь, ты знаешь, что делаешь, — без особой уверенности говорит Люси.

— Пожалуй, по прошествии восьми-то лет. Она скрещивает на груди руки.

— Элла, ты самый уравновешенный человек, которого мне доводилось видеть в жизни, но даже ты не можешь вести двойную жизнь, без того чтобы обе части то и дело не сталкивались, пусть даже только в твоем сознании. Чувства найдут способ выйти наружу, хочешь ты того или нет.

Люси моя лучшая подруга, однако, она сама не понимает, о чем судит. Все просто великолепно. Моя жизнь устроена идеально и чудесно сбалансирована. Мы с Уильямом придумали безупречную схему. Джексон никогда не узнает, ничего не случится. У меня все под контролем.

Подпрыгиваю от астматических хрипов викторианского лифта. Слава Богу, можно переключиться на пациентку. «Ты прячешься в работу и называешь это альтруизмом, — сказал как-то Джексон в непривычном и редком для него приступе гнева, — а я называю это трусливым бегством».

Стая медиков выкатывает из лифта больничную кровать. Обезумевший муж Анны Шор старается не выпустить ее руку из своей. За их спинами маячит быстро приближающийся по коридору Ричард Ангел, главная «цифродробилка» больницы, без тени иронии известный как Ангел Смерти. Его гладкие светлые волосы до неприличия ужасно подстрижены. Ангел постоянно постукивает ладонями по бокам в раздражающем нервном тике.

— Черт, — прошептала Люси. — Я как раз собиралась предупредить тебя.

— Я бы хотел перемолвиться с вами парой слов… — заговаривает Ангел.

Люси убегает в соседний кабинет, чтобы осмотреть Анну. Мы с Ангелом буравим друг друга взглядами над разделяющей нас стойкой. Опять ясно сознаю, что на мне нет трусиков.

Возвращается Люси. Прогноз буквально написан у нее на лице.

— Лекарства не помогают, Элла. Схватки в самом разгаре. Я сказала, что ты объяснишь ей, как события будут развиваться дальше.

Разумеется. Приносить дурные вести всегда выпадает мне. Люси слишком красива, люди не воспринимают ее в трагической роли. Очевидно, я, усыпанная веснушками и награжденная жуткими рыжеватыми кудряшками вдобавок к папочкиному депардьеобразному носу, подхожу гораздо лучше.

Омываемая волной печали, делаю шаг в палату к Анне и присаживаюсь на край кровати. Не страх, а упрямая надежда в ее глазах обезоруживает меня.

— Анна, — мягко начинаю я. — Мы попытались остановить схватки, но лекарства не помогают. Ваша малышка родится примерно в течение часа. Мы вкололи стероиды, пытаясь подготовить ее легкие… Она совсем крошечная, Анна. Не больше фунта. Вы понимаете, сколько это?

— Полпакета сахара, — шепчет Анна.

— Да, вот такая маленькая. Нет еще и двадцати трех недель. Мы объясним вам, что это значит, и вы должны собрать все свое мужество. Вы постараетесь?

Она поднимает взгляд на мужа, потом кивает, крепче стискивая мою руку.

— Мы теряем две трети малышей на таком сроке еще во время родов. Они попросту не справляются, милая: их маленькие легкие недостаточно сильны. Если им и удается выжить во время родов, дальше мы должны помочь им дышать. Мы даем им одно поверхностно активное вещество, которое не позволяет легким слипаться…

— А повреждение мозга? — спрашивает Дин, перепуганный муж Анны.

— Когда ребенок рождается на таком раннем сроке, существует риск внутричерепного кровотечения — кровоизлияния в мозг.

— Насколько велика опасность?

— Если малыш совсем маленький, то один к трем.

Анна закрывает глаза и отворачивается. Господи, я никогда не привыкну.

— Вовсе не обязательно, что у нее обнаружатся церебральные нарушения, Анна. Отнюдь не у подавляющего большинства наблюдаются неблагоприятные последствия…

— Постойте-ка. Подождите. Что вы имеете в виду под «неблагоприятными последствиями»? — перебивает Дин. — О чем мы сейчас говорим?

— Разного рода нарушения двигательного аппарата или отставание в школе — все в таком роде.

— И сколько пройдет времени, прежде чем вы поймете, что она будет… нормальной?

— Мы не в состоянии определить, когда ребенок настолько мал. Мне жаль. Я понимаю, это трудно принять. — Я замолкаю в поисках нужных слов. — В случаях с такими детьми иногда лучше просто оставить все как есть. Вмешательство может быть весьма травмирующим — как для вас, так и для ребенка, и если прогноз настолько сомнителен…

— Не важно, если она родится не безупречной! — выкрикивает Анна. — Все равно, даже если всю свою жизнь нам придется присматривать за ней.

Дин с трудом сглатывает комок слез в горле.

— А если ей удастся? Что тогда, доктор Стюарт?

— Пожалуйста, зовите меня Эллой. — Я вздыхаю. — Послушайте, Дин. Я не собираюсь лгать вам. Существуют тысячи препятствий, которые возникают перед недоношенным новорожденным. Нет смысла питать ваши ночные кошмары, описывая каждую опасность. Нам в самом деле нужно сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас, а не на том, что может возникнуть в будущем. Я хочу, чтобы вы отчетливо поняли, что будет происходить, когда мы начнем извлекать вашу малышку; потом у меня может не оказаться времени для пояснения своих действий. Возможно, вам придется очень быстро принимать трудные решения.

Он кивает, стиснув зубы, пытается сдержать слезы. Господи, зачем люди хотят стать родителями? По-моему, иметь ребенка — нечто сродни пожизненному ощущению, что твое сердце разгуливает где-то отдельно от остального тела.

— И если в какой-то момент операции вы захотите, чтобы мы остановились, достаточно просто сказать об этом, — осторожно добавляю я. — Никто не подумает о вас дурного.

Из-под прикрытых век Анны сочатся слезы.

— Делайте все, что нужно. Только не бросайте ее. Пожалуйста.

Следующие сорок минут уходят на подготовку неонатальной бригады; одновременно я не могу не думать о том, что где-то в этой же больнице другая бригада готовится сделать аборт, убить ребенка лишь на неделю старше малышки, которую мы пытаемся сейчас спасти. Я понимаю, насколько велика опасность, что малышка Анны умрет. В моей практике была тысяча подобных трагических случаев. Почему же именно этот запал в самую душу?

Когда я в сопровождении Люси направляюсь в родовую палату, выясняется, что Ричард Ангел поджидает снаружи. Бросив взгляд на мои красные туфли, открывает рот — видимо, хочет отпустить комментарий, — однако благоразумно сдерживается.

— А почему вы все еще здесь? — интересуюсь я. — Неужели вас никто не ждет дома — ведь сегодня День святого Валентина!

Он семенит рядом, стараясь не отставать от меня; его пальцы щелкают, как костяной метроном.

— Новые правила. Меня должны уведомлять о каждом пограничном случае.

— Пограничном?

— Вам известны правила, доктор Стюарт. Совершенно разумно…

— Простите. Неужели я пропустила момент, когда вы окончили медицинский колледж? — огрызаюсь я. — С каких пор вы получили право определять степень жизнеспособности, Ричард? Вы собираетесь смывать в унитаз только младенцев или планируете выдергивать вилки, вырубая системы обеспечения в гериатрическом отделении?

Такое впечатление, что Ангел вот-вот накинется на меня с кулаками. Он явно с трудом сдерживает себя. Я знаю: только что в его лице я обрела опасного врага.

— Кто-то должен отвечать за операционные издержки больницы, доктор Стюарт. Если у вас перерасходы, мы должны урезать финансирование в других отделениях. Одни сутки в кувезе стоят столько же, сколько…

— Вы ожидаете, что я буду стоять и смотреть, как умирает этот ребенок?

— Этот плод, — подчеркивает он, — слишком мал, чтобы быть жизнеспособным.

— Сверьте-ка часы. Уже десять минут первого! — отрезаю я. — Значит, десять минут назад этому ребенку исполнилось двадцать три недели. Он выиграл главный приз — шанс остаться в живых. А теперь прошу извинить: меня ждет пациент.

Можно возликовать. На стороне Ангела была и вероятность, и статистика. И тем не менее вопреки всему малышка Анны и Дина, получившая весьма подходящее имя Хоуп[6], воспользовалась своим крошечным шансом. Следующие четыре месяца ей суждено провести в кувезе, в путанице проводков, подсоединенных к ее малюсенькому тельцу. Пройдут недели, прежде чем она сможет хотя бы вздохнуть самостоятельно. Но ведь она выжила! Томография мозга не выявила явных аномалий, хотя вздыхать с облегчением пока рано. Для такого малыша риск инфекции огромен. Однако пока все идет нормально.

Почему-то я не испытываю привычного эмоционального подъема. В начале пятого потихоньку прокрадываюсь в квартиру Уильяма. Я подавлена. Не могу отделаться от тревожного ощущения. Впервые за несколько лет мне хочется закурить.

Налив в стакан воды из-под крана и добавив четыре кубика льда (спасибо Америке за эту привычку), прокрадываюсь через темный коридор в спальню, по-детски морщась от громкого треска льда в запотевшем стекле. Прислонившись к косяку, замираю в открытых дверях. Во сне, без циничного выражения на лице, Уильям кажется моложе своих сорока восьми. Он не отвечает традиционным стандартам красоты — у него слишком неправильные черты лица. Полуизгладившийся шрам в три дюйма длиной рассекает его правую скулу — упал откуда-то с высоты в одиннадцатилетнем возрасте. Уильям до сих пор задевает отметину, когда бреется. Отчасти поэтому он отращивает модную щетину — уже с проседью, внезапно замечаю я, как и отпущенные длиннее обычного волосы. У него тяжелая, львиная голова; когда он улыбается, его чайно-коричневые глаза горят медным пламенем. Когда сердится, они темнеют до цвета кофейных зерен. Невозможно постичь степень его обаяния, силу его сексуальной энергии, пока его глаза не обратятся на вас. Я не влюблена в него. Я с самого начала понимала, что не могу себе такого позволить, особенно после Кипра. Развод с Бэт, учитывая ее проблемы, мы не обсуждали, да я и не желала его. Он никогда не являлся условием нашего соглашения.

Почувствовав внезапную усталость, допиваю воду и стягиваю одежду, потом бесшумно прокрадываюсь в ванную, чтобы почистить зубы. Похоже, менструация началась на пару дней раньше; раздосадованная невезением, выхватываю из косметички тампон, мысленно обещая себе не забыть купить новую упаковку в магазине на углу завтра — вернее, уже сегодня.

Наконец, в полпятого утра, проскальзываю в постель и устраиваюсь возле Уильяма: возвращаться к прерванному занятию уже поздно, через полчаса прозвенит будильник. Несмотря на то, что Уильям — хозяин преуспевающего пиар-агентства, где работает больше сорока человек, он всегда приезжает в офис первым и уезжает последним. Несомненно, будь я мужем Бэт, я поступала бы точно так же. Мне повезло, что я возвращаюсь домой к человеку, которого, по крайней мере, уважаю.

Слова Люси запали в душу гораздо сильнее, чем мне хотелось бы признать. Впервые за долгое-долгое время я даю себе возможность поразмыслить, чем могла бы обернуться для меня жизнь без Джексона. Слегка удивляюсь: не представляла, насколько сильно мне не хочется его терять. Притом прекрасно осознаю, что это было бы совершенно заслуженным наказанием. Я всегда очень старалась контролировать чувства к Уильяму, отделяя разум от сердца. И я никогда не бросила бы Джексона. Однако я понимаю и другое: вряд ли это послужит ему достаточным утешением, если он узнает о моей интрижке. Его сердце разобьется — а тогда разобьется и мое.

Осознаю, что незнакомое ощущение у меня в душе — чувство стыда. Вовсе не такой женой я хотела и собиралась быть для него. Я обманула мужа: я не только изменяла ему, но и отказывала в единственном, о чем он когда-либо просил. Разве это так плохо — ребенок?

Подпрыгиваю от неожиданности, когда раздается звонок мобильника. Тянусь к телефону, замечая, что Уильям шевелится; узнаю на определителе номер своей больницы. У меня холодеет сердце. Когда я уходила, состояние малышки Хоуп казалось вполне стабильным…

Как выясняется, звонят не из отделения интенсивной терапии новорожденных, а из отделения «Скорой помощи».

Через несколько минут заканчиваю разговор и кладу трубку. Теперь я уже ни верная жена, ни неверная.

Я вдова.

8 марта 1997 года

Чапел-Хилл роуд

Дарем

Северная Каролина 27707

Дорогой Купер!

В общем, я пока жив, несмотря на то, что ты наверняка уверен в обратном! Прости, что так давно тебе не писал, — последние два месяца выдались безумными. Было бы проще поддерживать связь, если бы у тебя был Интернет: ты бы получал мгновенные маленькие электронные письма, которые называются «е-мейл», — возможно, ты о них слышал?!

Как бы то ни было, я вернулся в Землю Дегтя[7]; ведь ты всегда утверждал, что я не могу долго существовать без гор! Я бы позвонил тебе перед отъездом из Нового Орлеана, но все произошло так быстро… Я попросту не успел. В новой квартире у меня нет телефона, а домовладелец все тянет кота за хвост. Так что пока, видимо, придется довольствоваться перепиской.

Дело в том, что я встретил девушку. Ее зовут Элла Стюарт, и она самая прекрасная женщина, которую мне доводилось видеть. Она англичанка (и у нее прелестный английский акцент!), к тому же врач — вернее, пока учится на врача в университете Дьюка.

Наверное, ты сейчас мысленно представляешь себе ситуацию и качаешь головой, гадая, в какую еще историю влип твой младший братишка. Нет, все не так. Эта девушка действительно достойная, Куп. В ней что-то такое есть. Когда ты с ней познакомишься, сразу поймешь, о чем я.

В общем, пару недель назад, в первый вечер Марди-Гра, я отправился в бар «Феймоус дор» (ты должен помнить, я водил тебя туда, когда ты в последний раз был в Орлеане; ты еще подцепил там трансвестита). Едва я вошел в бар, как увидел ее. Ее трудно не заметить, Куп: необузданная копна длинных рыжих, словно заходящее солнце, волос и огромные золотистые глаза, при виде которых мне вспомнился холодный чай. Она над чем-то смеялась вместе со своей подругой — и вдруг обернулась и встретилась со мной взглядом. Во мне что-то щелкнуло, как переключающийся тумблер. Я не мог отвести от нее глаз. В ней было что-то под налетом дерзости: какая-то осторожность и одновременно печаль. Она умело скрывает их, однако они остаются. Поначалу думаешь, что она твердая как сталь, но где-то в глубине она нежная и сладкая.

Ну вот, сижу, стало быть, и пытаюсь придумать что-нибудь остроумное, и тут Элла просто подходит и целует меня! Ей-богу, у меня после этого еще десять минут тряслись колени. Как это называется? Coup defoudre, любовь с первого взгляда — вроде того. И ты понимаешь, что жизнь изменилась безвозвратно.

Ты сейчас наверняка, сидя на крыльце, от хохота надрываешься и недоумеваешь, каким образом твоего брата угораздило так запасть на девушку — словно сентиментального влюбчивого болвана. Хлебни-ка еще яблочной водки, братец, потому что это лишь половина правды.

На следующий день она сообщает мне, что учится в университете Дъюка, и тут я возьми да и скажи, что собираюсь туда на работу. Не спрашивай, с чего я вдруг это ляпнул, Куп, я все равно не отвечу. Я просто понял, что не могу позволить ей ускользнуть у меня из-под носа. Так что я поднял на уши всех знакомых, которые были мне обязаны, и последние три недели ждал. И вот два дня назад пришло письмо с приглашением на работу в отделение наук о земле и океане. Приступаю в понедельник! Конечно, платят там поменьше, чем в университете Тулейна, зато мне по душе работа на благо окружающей среды. Я сыт по горло кампаниями по сбору средств. Я уведомил начальство об уходе, съехал с квартиры и вчера перебрался сюда.

Теперь вот сижу в съемной квартире — пустой, если не считать кровати и кресла, — и гадаю, не свалял ли я даже большего дурака, чем давным-давно, когда старина Ален застукал нас с Блэр на лесопилке в чем мать родила!

Дело в том, Куп, что я просто без ума от Эллы, однако не уверен, что она в таком же восторге от меня, и не знаю, как быть. Обычно возникает как раз обратная проблема. Хоть я и вижу, что нравлюсь ей, но почти уверен: она считала нашу связь ни к чему не обязывающим развлечением на один уик-энд. Как мне добиться своего, большой братец? Элла меняется каждые пять минут: только что вся растворялась во мне — а потом неожиданно вышвыривает на улицу пинком под зад. Наверное, в прошлом она натерпелась от парней, которые в жизни не вели себя порядочно; зато тебе удалось вбить мне в голову одно: говорить то, что думаю, и делать то, что говорю. Если я смогу убедить ее доверять мне, то никогда не дам ей повода в этом раскаяться.

Думаешь, это часть твоего знаменитого «Плана кредитования кармы», да? Расплата за те несколько сердец, что мне довелось разбить? Скорее бы познакомить с Эллой тебя и Лолли. Элла — та самая, Куп. Я так и вижу, как мы с ней сидим на качелях в любимом уголке отца возле озера и любуемся видом заходящего за горы солнца; и я знаю, что вернулся домой. Я хочу состариться рядом с этой женщиной, хочу наблюдать, как растут наши дети, качать на колене внука, как когда-то нас качал дед. Я не могу упустить свой шанс, брат!

Пора закругляться. Разберу кое-какие коробки, прежде чем появится Элла. Думаю пойти нарвать немного жасмина: она говорит, что любит его аромат. Как мама. Господи, я по-прежнему тоскую по ней. Поскорее напиши, поцелуй за меня Лолли. И подумай о покупке компьютера!

Джексон