12 Кейт

Никто никогда не рассказывает, как это неуклюже — заниматься сексом. Когда впервые я целовалась с парнем — Патриком Коркораном — на автобусной остановке возле кладбища в возрасте тринадцати с половиной лет, я даже не знала, как лучше склонить голову, чтобы мы с ним перестали сталкиваться носами. И как людям удается всему этому научиться? Существуют ли какие-то правила вроде право — и левостороннего дорожного движения? А может, все заложено в генах — ты либо левша, либо правша?

Ну конечно, мама объясняла мне все на примере пташек и букашек, и все мы в школе покатывались со смеху над рисунками длинноволосых хиппи, занимающихся любовью, на страницах учебника биологии (ну можно же хоть раз в сто лет обновить иллюстрации!). Только я никогда не слышала рассказов о том, как Прекрасный Принц едва не выкалывает избраннице глаз, пытаясь стянуть с нее лифчик, или она случайно бьет коленом ему в пах, когда он на нее взбирается, или когда, наконец, он перестал ругаться на чем свет стоит, выясняется, что их потные тела вовсе не подходят друг к другу, как кусочки паззла. Оказывается, нужно поерзать — чуть вверх, чуть вниз, сыпля на каждом шагу «прости» и «ой, извиняюсь», пока все не уладится. Или еще его член слепо болтается где-то внизу, как потерявший ориентацию в пространстве крот в поисках нужной норки. Жаль это осознавать, но Бог — определенно мужского пола. Ни одной женщине не пришла бы в голову столь глупая идея. Ну то есть, долго ли над этим размышляли? Как говорит Флер, если бы их сперма имела вкус шоколадного коктейля, а не соленой дряни, мужиков радовали бы минетами значительно чаще.

А мне плевать, какой у нее вкус. В жизни не возьму в рот ничей хрен. Ну то есть, они ведь и руки-то не моют!

В конце концов, я протягиваю руку и помогаю Мишелю попасть в нужное отверстие. Похоже, он, точно так же как и я, понятия не имеет, что делает, но ведь нужно как-то поддерживать в нем энтузиазм. Должен же инстинкт сыграть свою роль.

Я морщусь, когда он проталкивается в меня и встречает сопротивление. От него немного пахнет потом.

— Ты в норме? — с тревогой спрашивает он.

Я киваю, набираясь храбрости.

Еще толчок — и я ощущаю острую, жгучую боль, как будто вставляешь тампон «насухую», только в сто раз хуже; и вдруг он уже движется внутри меня. Я жду какого-то ослепительного, как молния, мига, но мне просто-напросто больно. Ужасно. Словно кто-то сует палец глубоко тебе в нос. Мы раскачиваемся, ударяясь костями и подбородками, совершенно несинхронно. Можно подумать, я танцую с парнем, у которого никакого чувства ритма и обе ноги — левые. В конце концов, я перестаю двигаться: пусть сам трахается как хочет. При каждом толчке я врезаюсь головой в мягкую спинку кровати, но каждый раз, когда я пытаюсь сползти вниз, Мишель снова выпихивает меня наверх. Боль прошла, однако я никак не могу сказать, что получаю кайф. Если честно, совсем не так приятно, как целоваться. Никакого щекочущего, звенящего предвкушения. В сущности, теперь, когда уже не больно, это несколько… скучно, что ли?

И это все? Все, чем в итоге заканчивается флирт, ухаживание и поцелуи взасос? Вот это потное неуклюжее «взад-вперед», «взад-вперед»?

Он начинает двигаться быстрее, и я неловко ерзаю. Мои волосы застревают у него под локтем. Надеюсь, он поторопится и побыстрее кончит. А я-то думала, что мальчишки-подростки кончают, не успев толком расстегнуть штаны.

Внезапно он застывает и взвизгивает — ни дать ни взять Каннель, когда ему наступают на хвост. Ну, наконец-то!

Он тяжело откидывается на подушку рядом со мной.

— Merde![36]

Между ног сочится что-то липкое. Мне холодно и больно; ей-богу, таким трением я заработала как минимум ожоги третьей степени. Не могу поверить, что это так дерьмово. Флер уверяет, будто после первого раза становится лучше, но, если честно, по-моему, хуже уже просто некуда. Если в этом и состоит секс — то, извиняюсь, мне вообще непонятно, из-за чего весь сыр-бор.

Прикурив две сигареты, Мишель протягивает одну мне. Уже собираюсь сказать, что не курю, но передумываю: обычно из дома я тоже не убегаю — и не напиваюсь арманьяком, и не теряю девственность.

— Хорошо, да?

Закашлявшись, выдыхаю:

— Наверное.

— В следующий раз будет лучше, — уверенно заявляет он. От сигареты мне становится тошно. Комната вращается, и я вдруг понимаю, что меня сейчас вырвет. Выпрыгиваю из кровати и опрометью бросаюсь к смежной ванной; по внутренней стороне моих бедер стекает семя.

Арманьяк, когда выливается наружу, жжет даже сильнее, чем когда я заливала его внутрь. Я тужусь, пока рвота не превращается в сухой кашель, смываю и захлопываю крышку унитаза, и сижу, прислонившись к ней головой. О Господи, что я наделала?

Час назад это казалось неплохой идеей — когда я наткнулась на Мишеля, расплескав кофе на нас обоих. По тому, как он жадно смотрел на меня, я поняла: он меня хочет; и я осознавала, что именно он имел в виду, когда пригласил меня в свою комнату — привести в порядок рубашку. Мне просто хотелось хоть ненадолго почувствовать себя нужной. Нужной хоть кому-нибудь.

Все ноги у меня перепачканы кровью. Включаю душ. Ледяная вода вмиг меня отрезвляет. Никогда не думала, что мой первый раз будет вот таким. Я представляла… не знаю, что я представляла: тихую музыку, свечи, поцелуи, от которых я таю. Романтика, фейерверки, ощущение, словно я только что выиграла в лотерею.

Я тщательно моюсь, хотя кожа покрывается от холода мурашками. Нет смысла раскисать и пускать нюни по поводу случившегося. Это тебе не сентиментальный роман.

Когда я возвращаюсь, Мишель откидывает покрывало и похлопывает по мокрой постели.

— Иди сюда.

— Мне нужно в свою комнату…

— Потом, — произносит он с удивительной ухмылкой, которая подсказывает мне, что совсем скоро он станет таким же неотразимым, как его отец.

— Maintenant[37] твоя очередь.

Первое, что я ощущаю после пробуждения, — боль между ног. Я улыбаюсь. Мишель в самом деле быстро научился. Следующий раз был значительно лучше. А третий…

Третий. Bay!

Следующее, что привлекает мое внимание, — стрелки на часах.

Сверяюсь с теми, что висят над кроватью. Семь пятнадцать. Черт! Наверное, я заснула после последнего раза, что, впрочем, неудивительно…

Мишель лежит поверх моих залитых кофе джинсов и рубашки. Встав на колени, пытаюсь вытянуть из-под него одежду, чтобы не разбудить. Несомненно, вчера под конец мы здорово повеселились. Впрочем, что-то подсказывает мне: я не из тех, кто любит утренний секс. О, ну давайте же, вылезайте из-под него.

Раздается легкий стук в дверь. Я каменею.

— Мишель! Es-tu pret?[38]

Твою мать! Мать, мать, мать!

— C'est sept heures et quart, Michel. Tu sera en retard pour l'ecole[39].

— Мишель! — шепчу я. — Мишель, просыпайся!

Он с рыком поворачивается на бок и продолжает громко храпеть. Я быстро выхватываю из-под него одежду. Придется спрятаться в ванной, пока мадам Лавуа не уйдет, а потом потихоньку прошмыгнуть в свою комнату…

Мать Мишеля снова стучится.

— Мишель?

На полдороге к ванной я замечаю, что посреди комнаты, просто-таки напоказ, лежит мой розовый лифчик. На четвереньках, как первобытный человек, подползаю к нему и хватаю улику.

Ручка двери поворачивается.

Я сейчас умру.

Не знаю точного значения слова «putain», но, по-моему, оно не самое лестное.

Стою на пороге, размышляя, что мне, черт возьми, теперь делать. Наличными у меня всего каких-то двадцать евро. На них даже такси до вокзала не поймать. Конечно, есть еще папина кредитка, но я понятия не имею, где ближайший банкомат. Я вообще не имею понятия, что где находится, потому что впервые покинула дом Лавуа с самого приезда. Если бы Флер не ушла в школу, ее мать наверняка не посмела бы выставить меня.

Господи, ну и сучка. Как будто я одна во всем виновата. Вообще-то Мишель тоже там был, а она ему и слова не сказала. Не могу поверить, что она просто взяла и выкинула меня на улицу.

Черт! Я не могу поехать домой — и не могу остаться здесь. Может, отправиться на юг, в Прованс, и подыскать какую-нибудь работу, пока окончательно не определюсь, как быть? Например, собирать виноград. А разве в апреле виноград вызревает?

Входная дверь снова распахивается, и я стремглав сбегаю по ступеням, пока Круэлла не содрала с меня кожу заживо.

— Кейт, подожди! — Мишель шлепает за мной босиком, в одних джинсах.

Я жду. О Господи, он в самом деле сексуален. Да по сравнению с ним Дэн обладает сексапильностью Мистера Бина.

— Ma mere. — Он пожимает плечами. — Она стьерва. Мне жаль, что она так поступить.

— Да, конечно. Какая разница?..

— Пожалуйста, Кейт. Я беспокоюсь за тебя. Мы иметь вилла в Марселе. Я написать тебе addresse. — Он сует мне в руку конверт. — Я позвонил Лорэн, наша домоправительница. Сказать ей, что все в порядке.

Нащупываю в конверте толстую пачку евро.

— Я не могу взять их…

— Отдашь потом, ладно? Я сказать Флер, что случилось, и она приедет тебя навестить в уик-энд. Мне жаль, Кейт. Ты мне очень нравишься — beaucoup.

— И ты мне нравишься beaucoup, Мишель, — с улыбкой отзываюсь я.

Он взбегает по ступенькам и, коротко махнув рукой на прощание, исчезает в доме.

Запихнув деньги и бумажку с адресом в рюкзак, я беру стюардеску и тащусь к ближайшей большой дороге. Все хорошо. Я все могу. Сейчас найму такси до вокзала, а там возьму билет на ночной поезд до Марселя. Если расплатиться за билет наличными, папа не отследит меня по номеру кредитки. Я не собираюсь скитаться вечно; мне просто нужно привести мысли в порядок, прежде чем вернуться домой и взглянуть в лицо действительности.

Заворачиваю за угол; там, прислонившись к стене, стоят трое подростков. Увидев меня, они подступают ближе, не то чтобы преграждая мне путь, но все равно как бы окружая.

Не поднимая головы, пытаюсь сжаться, уйти в себя. Ненавижу, когда парни так делают. Им это кажется забавным — на самом деле это страшно. Они улюлюкают по-французски, смеются и глумятся, но не прикасаются ко мне. И вдруг, когда я прохожу мимо и думаю, что худшее уже позади, дорогу мне преграждает четвертый, выступивший из тени подъезда.

Не оглядываясь, я бросаюсь через дорогу. Мимо с воем проносятся машины. Я продолжаю бежать, пока не уверяюсь, что подростки не бросились в погоню.

Наконец останавливаюсь; упершись руками в колени, пытаюсь перевести дух. В следующее мгновение визжу, когда кто-то кладет мне на плечо руку.

— Эй, ты в норме?

Мне в лицо вглядывается девушка чуть старше меня, с выгоревшими на солнце коротко стриженными волосами и громадным, замусоленным от долгих скитаний рюкзаком на спине.

— Ты что, плакала?

— Я в порядке.

— Извини, не хотела тебя напугать. — Она улыбается и подает загорелую ладошку. — Джоди Крейн. Родом из Страны Оз, ты уже, наверное, догадалась. Путешествовала по Европе с приятелями, но недавно мы вроде как расстались. Так что теперь я на пути в Дамаск — чтобы затусить там со своей сестрой. А тебя как зовут?

— Кейт Эшфилд. Я гостила кое у кого из друзей, но мы тоже… расстались.

— Хочешь кофе? По-моему, тебе нужно поднять настроение.

Я раздумываю. Ведь я даже не знаю эту девушку…

Веду себя точь-в-точь как мама.

— С удовольствием, — решительно отвечаю я.

Джоди притаскивает меня в маленькое кафе на тротуаре возле реки. За кофе с круассанами мы обмениваемся наблюдениями («Похоже, твоя маман впрямь сдвинутая, но, по крайней мере, она не таскала тебя в церковь по восемь раз в неделю, как моя») и даем друг другу советы («Никогда не доверяй парню, который говорит «доверься мне», — уверяет Джоди, — особенно если речь идет о контрацепции»). Она такая прямолинейная, забавная и несносная! Невозможно не проникнуться к ней теплыми чувствами. Когда мы заказываем еще по одному эспрессо, мне кажется, что я знаю Джоди уже сто лет.

— Слушай, — неожиданно предлагает она, — если ты особо ничего не запланировала, как насчет умотать со мной в Дамаск? Вдвоем путешествовать гораздо безопасней, и мы классно проведем время. Ну, что скажешь?

Я совсем теряюсь. Ведь Сирия и впрямь очень далеко. Разве туда не нужны визы и все такое? Я не смогу просто взять и сесть на поезд домой, когда пойму, что с меня хватит. А как же экзамены? Они начинаются через пару недель. Я не собиралась отсутствовать так долго.

Впрочем, какой смысл в экзаменах, если папа не желает отпускать меня в Нью-Йоркский университет? Я хочу стать журналисткой. Кто сказал, что мне нужен лист бумаги? Той же цели реально достичь, набравшись опыта из реальной жизни. Можно даже отправить по дороге в «Мейл» несколько путевых заметок. Если я не научусь иногда рисковать, то никогда ничего не добьюсь в жизни. Вудворд и Бернстин получили Пулитцеровскую премию не за то, что сидели дома, разгадывая кроссворды. Не хочу стать такой, как мама, которая боится путешествия до конца ближайшей дороги.

Пора бы мне начать самой строить свою жизнь.

— Ладно. Почему бы нет?

Джоди широко улыбается:

— Клево! Будет так прикольно! Надо отправляться сразу же, ехать на юг. Визу тебе можно сделать в британском посольстве в Риме. Ты когда-нибудь работала в барах?

— Пока нет.

— Это очень легко, и, судя по твоей внешности, — она мне подмигивает, — тебя ждут неплохие чаевые.

Ее энтузиазм заразителен. Быть может, это лучшее, что со мной случалось в жизни! Мама и папа слишком долго опекали меня. Такое приключение докажет им, что я способна справиться сама.

Я отталкиваю стул.

— Мне нужно в туалет…

— В глубине, ближе к кухне. Только не ходи в сортир слева, я туда уже заходила — он весь хлюпает, если ты понимаешь, о чем я.

Оставляю Джоди приглядеть за сумками и пробираюсь между тесно стоящими, занятыми столиками в глубь кафе. Дамаск! Звучит так по-библейски экзотично! Не такое уж рискованное я затеяла предприятие. Джоди успела посмотреть мир и определенно знает, что делает. Здорово будет с ней путешествовать. Да и мама с папой, типа, вряд ли будут по мне скучать.

Унитаз не слишком чистый, но я говорю себе, что надо понемногу привыкать к неудобствам. О Сирии мне известно не так уж много, однако у меня ощущение, что санитария — далеко не первый пункт в списке приоритетов жителей этой страны.

Возвращаюсь на солнечный свет и осознаю, что вышла не с той стороны кафе. Наверное, Джоди сидит по другую сторону.

Проходит десять минут, прежде чем я осмеливаюсь признать правду.

Джоди исчезла. Как, впрочем, и мой рюкзак, и стюардеска вместе с деньгами, кредиткой, паспортом и мобильником.

Она даже не заплатила за кофе.

Я падаю на стул. Не могу поверить, что оказалась такой идиоткой. Как я могла оставить все свои вещи девушке, с которой была знакома полчаса? Да еще и в Сирию с ней собралась! Может, папа прав: если я пяти минут не могу пробыть в Париже одна, как выживу в Нью-Йорке?

Официантка подкладывает чек под блюдечко. Кинув в него последние евро, я бесцельно бреду по парку, стараясь побороть подкатывающую волну паники. Что мне теперь делать? У меня ведь даже куртки нет: она в стюардеске вместе с остальной одеждой. Придется подождать до вечера и отправиться к Флер. Уверена, она одолжит мне денег на дорогу до Марселя. Потом… ну, что делать потом, я пока не знаю. Что-нибудь придумаю.

Только вот беда: вернувшись к Лавуа после целого дня скитаний по Тюильри, я обнаруживаю, что дом погрузился во тьму. Наконец появляется горничная и не без истинного злорадства сообщает мне, что семейство уехало на выходные в Женеву, прежде чем захлопнуть дверь у меня перед носом. Устало тащусь назад в Тюильри, не видя другого выхода. Уже смеркается. Кровь у меня леденеет от ужаса при одной мысли, что придется провести на улице всю ночь.

Перелезши через низкую ограду, забираюсь в кусты погуще. Лучше уж пусть меня цапнет какая-нибудь лиса здесь, чем схватит насильник или кто еще похуже там, на улице.

Едва сдерживаю визг, споткнувшись обо что-то мягкое. Различаю в сумерках желтый мех.

Неподалеку обнаруживается и стюардеска. Из моей груди вырывается странный звук — нечто среднее между смешком и всхлипом. Видимо, вытащив то, что нужно, Джоди выкинула сюда мои вещи. Конечно, деньги, телефон и кредитка пропали, зато остались паспорт и одежда. По крайней мере, ночью я не замерзну.

Натягиваю гэповскую толстовку и пытаюсь уснуть. Не могу. От малейшего звука мое сердце пускается в бешеный пляс. Перебираюсь к дереву и прижимаюсь к нему спиной, чтобы никто не мог подобраться ко мне сзади. О Господи, мне так страшно! Часть меня хочет положить всему конец и вернуться домой, но ведь мама с папой будут в бешенстве, я просто не вынесу этого. Может, утром удастся связаться с Беном. Он мог бы раздобыть для меня немного денег, при этом не настучав. А потом…

Не будет никакого «потом».

Ночь полна ужасающих шумов и сопения. В каждом доносящемся издалека отзвуке шагов мне чудится безумный дровосек, который пришел за мной; в каждом треске ветвей — крадущийся убийца. Я напряженно вглядываюсь во тьму — от этого глаза уже болят. Я не могу унять дрожь — от страха и от холода одновременно. Наконец, перед самой зарей, впадаю в беспокойный, прерывистый сон.

Меня будит яркий солнечный свет, пробивающийся сквозь ветви. С трудом поднимаюсь на ноги и отряхиваю одежду от листьев и травы. Джоди оставила мою косметичку; выдавливаю на палец немного пасты и натираю зубы, чувствуя себя глупо.

Я совсем вымоталась, замерзла, у меня все затекло, и еще меня тошнит от голода. Все, что я съела за последние полтора дня, — тот самый злосчастный круассан в кафе с Джоди. Нужно поесть. Может, если хорошенько поискать на тротуаре возле кафешки, найдется достаточно мелочи, чтобы купить сандвич и позвонить Бену.

Битых три часа я собираю мелочь на один-единственный крохотный багет с сыром. Жадно заглотив его, сворачиваюсь жалким калачиком на скамейке в парке. Все безнадежно. Я на это не способна. Теперь я даже не понимаю, зачем убежала из дому.

Мама была права насчет Дэна. Ну конечно. Она никогда бы так со мной не поступила. Она меня любит. Я знаю. И она не виновата в том, что болезнь иногда толкает ее на странные поступки.

Какого черта я здесь делаю?!

Наверное, мама совсем извелась. Я помню, как она пугалась всякий раз, когда школьный автобус задерживался: начинала думать, что я попала в аварию. Она предпочитала ждать меня за дверьми хореографической студии и штаб-квартиры «младших» герлскаутов, чем оставить одну даже на час. Всегда отчитывала меня, если я брала конфету у чужих, и запрещала ходить переулками мимо станции после наступления темноты. Нет, портила она мне жизнь тоже порядочно. Но ведь она была больна! Она ничего не могла с собой поделать. Я твердила себе это тысячу раз.

И как я могла подумать, что ей все равно?

Если найду телефон — позвоню ей; уверена, она — она…

Встаю, прижав к себе сумку; по щекам льются слезы. Я хочу к маме.

И вдруг — вижу ее.

Это похоже на мираж: она в самом деле здесь!

Она протягивает ко мне руки:

— Кейт, пожалуйста…

Мгновение я не могу пошевелиться. И вот я уже бегу, бросаюсь в ее объятия, всхлипываю, прижавшись к ее плечу, и снова и снова произношу «мамочка».

— Прости меня, пожалуйста, мамочка, — едва выдавливаю я, перестав реветь.

— Пожалуйста, не плачь больше, милая! Прошу тебя! У меня разрывается сердце оттого, что ты так несчастна.

— Ты разве не сердишься? После всего, что я натворила?

— Ну конечно, нет! — Она прижимает меня крепче. — Как я могу сердиться? Ведь я чуть с ума не сошла от беспокойства.

— Но почему? Я вела себя как последняя стерва…

— Потому что ты жива-здорова, — просто отвечает она.

Я опускаю голову, не находя себе места от стыда. Через что я заставила пройти собственную мать? Глаза у нее распухли и покраснели от слез, и она похудела — ну как минимум на десять фунтов. Наверное, не спала несколько суток.

Мама подбирает мой рюкзак.

— Ты, наверное, совсем изголодалась. Не пойти ли нам перекусить, прежде чем вернуться на разборки?

— Ты… ты говорила с папой? — спрашиваю я.

— Ну конечно. Когда я сказала ему, что тебя нет у Флер, он прилетел в Париж первым же рейсом прямиком из Нью-Йорка. Я только что забрала его в аэропорту.

— Папа прилетел?

Мама кидает мою сумку на столик и жестом подзывает официантку.

— О, мы навалились на него всей кучей, — суховато отвечает она. — Я привезла на буксире еще и бабушку Энн. Не сомневаюсь: они с папочкой сейчас имеют милую беседу по душам.

— Не может быть, мама!

— Теперь все немного изменится, милая.

Официантка принимает заказ и через пару минут возвращается с двумя чашками кофе и crogue monsieur. Вгрызаюсь в горячий сандвич, обжигаясь расплавленным сыром и ветчиной.

— Кейт, — говорит мама, — я должна перед тобой извиниться.

— Мама! Тебе не за что просить прощения! Это я должна…

— Пожалуйста, милая. Просто выслушай меня.

Она берет пакетик сахара и нервно вытряхивает его, постукивая о край чашечки.

— Я не виню тебя за то, что ты подумала о нас с Дэном самое худшее, — продолжает она. — Ведь я никогда не давала тебе оснований мне доверять, правда? Между нами ничего не было, но почему ты должна верить?

— Я верю, мам, — спешу ответить я. — Я просто вела себя как тупая овца…

— Я бы никогда не сделала ничего специально, чтобы тебя обидеть, Кейт. И все же я знаю, что была к тебе несправедлива, и виновата не только моя болезнь, — добавляет она, с трудом делая глоток кофе. — Ты страдала больше, чем твои братья, и я никогда не прощу себе этого. Я относилась к тебе так, как моя мать ко мне, так, как я поклялась никогда не относиться к собственному ребенку: как к какому-то гражданину второго сорта. Честное слово, Кейт, так вышло не специально. Я всегда любила тебя не меньше, чем Бена и Сэма. Просто…

Она откладывает пакетик и сцепляет пальцы. Я сижу затаив дыхание. Не помню, чтобы мама когда-нибудь прежде вот так по-настоящему серьезно со мной разговаривала.

— Просто я завидовала тебе, — шепотом договаривает она. — Отвратительно признаться самой себе — завидовать собственной дочери! Нет, не твоей молодости и красоте, хотя, конечно, ты молода и красива. Когда-то и я была такой же, пусть теперь в это трудно поверить. Я завидовала твоей энергии и оптимизму, а еще неуемному стремлению к счастью. Ты так решительно идешь к успеху в жизни. Ты показала мне, какой могла бы стать я, если бы не родилась с этим… этим…

— Мама! Ты же великолепная художница, — беспомощно лепечу я. — У меня нет и толики твоего дара!

— Но ведь я не нашла ему никакого — никакого — применения! — в отчаянии выкрикивает она.

Впервые в жизни я смотрю — и действительно вижу ее. Ведь ей всего-то сорок один год — она на каких-то пять лет старше Эллы. И по-прежнему мила, если убрать с ее лица выражение беспокойства и разочарования. У нее теплые, бирюзовые, как море в тропиках, глаза, кожа чистая и гладкая. Вдруг она становится не просто моей матерью — докучливой домохозяйкой средних лет, которая всю мою жизнь прибирается и готовит для меня, — а прекрасной моложавой женщиной, у которой свои мечты, свои страхи. Не о такой жизни она мечтала, когда ей было семнадцать лет. Мы обе знаем, что папа почти не обращает на нее внимания — во всяком случае, не больше, чем на предмет интерьера. И отчасти тут есть моя вина, вдруг осознаю я. Мне всегда хотелось стать главной женщиной в его жизни. И я оттолкнула маму с дороги.

Помню, как-то однажды она придумала для нас с ней поход в конец сада — в качестве сюрприза на мой день рождения. Мне было лет шесть-семь, не больше. И она купила для нас маленькую палатку, и спальные мешки, и даже крохотную походную плитку. Должно быть, она так предвкушала это приключение — она готовила его несколько недель.

Подарки меня заинтриговали.

— Но я хочу пойти в поход с папой, — заявила я, забираясь к нему на колени.

Я видела, что мама погрустнела, и поняла, как обидела ее. Но она не вымолвила ни слова протеста. Она сделала для нас сандвичи, скатала спальные мешки и весело помахала с порога, когда мы отправлялись в Большое Путешествие.

Какая же я была гадкая и невоспитанная.

— Мам, еще не поздно, — принимаюсь я ее уговаривать. — Ты по-прежнему способна многого достичь в живописи. Этна сказала, что можно устроить твою выставку, ведь правда? Ты могла бы…

— Кейт, милая, мы обе знаем, что этому не бывать. — Она стискивает мою руку. — Мне нужно снова принимать таблетки. Иначе рано или поздно у меня опять начнет съезжать крыша. Скорее рано. А как только я подсяду на таблетки, я больше не смогу писать. И всех подведу.

— А ты когда-нибудь старалась по-настоящему? — спрашиваю я.

Она приподнимает чашечку с кофе — и ставит назад, не пригубив. Пожилая пара за соседним столиком крошит хлебушек и бросает его на землю; птички клюют крошки у самых ног людей, в каких-то нескольких дюймах.

Мамины глаза наполняются слезами.

— Кейт, прости меня. Я так перед тобой виновата! Я взвалила слишком тяжкое бремя ответственности на твои плечи — что я сделала с тобой, когда твой отец был на Кипре…

Мне становится дурно. Я стараюсь вообще не вспоминать тот день. Я так испугалась — о Господи! Так испугалась! Мне не оставалось ничего, кроме как замкнуться в себе и притвориться, что ничего не случилось, что я смотрю видео и в любой момент могу нажать на «Стоп». Был только один способ спасти маму. Я сорвала несколько чайных полотенец — «Бабушка Клара подарила их маме на Рождество; она так рассердится» — и перевязала маме запястья, как показывали по телевизору. И все казалось таким странным — как будто происходило не со мной, а с кем-то другим. Когда приехала бригада «скорой», я почти не сомневалась: сейчас мама поднимется, засмеется и скажет, что неудачно пошутила, что вовсе не собиралась убивать себя, вместо того чтобы быть моей мамой.

А потом я так рассердилась. И еще — была так напугана. Даже после того как врачи заверили, что дали маме нужные лекарства и она идет на поправку, и папа привез ее назад домой, узел страха в моем животе не ослаб. Она могла попытаться сделать это снова. В любой момент она могла попытаться сделать это снова — и меня могло не случиться рядом.

И мне пришлось быть вечно наготове. Я не смела и на миг ослабить свой дозор. Все острые ножи я попрятала в чулан под лестницей. Опустошала баночки с аспирином и парацетамолом. Выкидывала отраву для сорняков и отбеливатель — правда, разумеется, мама каждый раз покупала новые. Когда папа бывал дома — в выходные или по вечерам, — все шло хорошо: я знала, что мама не попытается покончить с собой, — но когда она оставалась одна — когда мы были лишь вдвоем…

Возвращаясь из школы, я никогда не знала, какую картину застану дома. Я едва волочила ноги по дорожке, с ужасом думая, что может ждать меня за задней дверью.

— Я так перепугалась, мама! — выкрикиваю я, больше не в силах сдерживаться. — Я не смела любить тебя — я не могла больше так рисковать! Не потому что не хотела — и не потому что мне было все равно…

Мама смотрит на меня во все глаза; ее лицо заливает бледность.

— Мне пришлось возненавидеть тебя. Ты не понимаешь? Мне пришлось заставить себя поверить, что мне будет все равно, если ты… если тебя вдруг не станет. Я не хотела, — умоляюще добавляю я; слезы льются ручьями по моим щекам. — Я думала, что ты так поступила из-за меня. И не знала, как остановить тебя, чтобы ты больше этого не делала. Я так испугалась, что потеряю тебя… я должна была перестать любить тебя, должна была как-то защититься…

Мама кидается ко мне, обнимает меня.

— Кейт, о, Кейт! Ты была ни при чем, совсем ни при чем, — громко шепчет она, уткнувшись лицом в мои волосы. Потом берет мое лицо в ладони. — Кейт, выслушай меня. Я не собиралась этого делать. Я не собиралась убивать себя. И никогда не оставила бы тебя, понимаешь? Я люблю тебя и мальчиков — люблю больше всего на свете. Я просто была больна. Я сама толком не ведала, что творила.

— А если вдруг… если вдруг ты опять заболеешь?

— Как бы тяжело я ни заболела, больше я так никогда не поступлю. Я не понимала, что сделала с тобой. Я думала, все это касается только нас с папой, — и ошибалась.

— Я люблю тебя, мамочка, — всхлипываю я. — Прости, что я убежала.

— И я люблю тебя, Кейт, — отвечает она. — Я говорю тебе, теперь все будет иначе. Тебе больше не придется бояться, милая. Ни за кого из нас. Честное слово.


* * *


Уж не знаю, что там внушает мама папе, когда мы вместе приходим в гостиницу, но почему-то он не орет, не топает ногами и не делает всего прочего, чего я от него ожидала, а крепко обнимает меня, как будто обрел впервые за долгие годы.

Я падаю на кровать и сплю восемнадцать часов подряд, а когда просыпаюсь, на меня накатывает волна облегчения. Так бывает после кошмара — открываешь глаза и вдруг осознаешь, что жуть только приснилась. Словно с моих плеч свалился тяжелый камень. Меня больше ничто не страшит. Я осознаю, что все будет в порядке. Все будет в порядке!

В ванной обнаруживаю на внутренних сторонах бедер множество мелких синячков — как отпечатки пальцев. Произошедшее между мной и Мишелем отгоняю в глубину сознания. Что сделано, то сделано.

За завтраком не могу не заметить: в отношениях у мамы с папой явная перемена. Не знаю, что именно изменилось, но оба они какие-то чудные. Мама настаивает на том, чтобы мы все вместе отправились домой на поезде через туннель, и не разрешает папе задержаться в Париже на какую-то деловую встречу; однако удивительнее всего, что папа ни словом не возражает. Пока мы ходили по магазинам с бабушкой Энн, он отлучился и купил маме чудесный бледно-голубой шейный платок от «Гермес» — в точности как ее глаза. Он никогда не делал ей подобных подарков.

Поначалу мне кажется, что все дело в пережитой за последние несколько недель драме в стиле «Дней нашей жизни» и приключении с моим побегом в Париж, но даже когда мы возвращаемся домой, к прежней нормальной (или той, что считается нормальной в нашем доме) жизни, особенное отношение сохраняется. Каждый вечер папа приходит домой раньше семи и совсем не остается ночевать в Лондоне. Мама тоже успокоилась; конечно, она снова принимает свои «веселящие» таблетки, однако дело не только в них. Мама не прыгает радостно по округе, заводя новых друзей, — скорее она похожа на человека, выжившего после ужасной аварии, который решил, что останется калекой на всю жизнь, а потом взглянул на себя и осознал: все не так страшно, как казалось. Это только начало.

Все выглядит немного жутковато — но в хорошем смысле слова. Я теперь могу ходить в школу и испытывать приступы паники из-за экзаменов, как все нормальные люди. Не знаю, сколько продлится это состояние «покоя в нашем доме», но наконец-то я хотя бы чувствую, что имею право вздохнуть свободно.

Через три недели после возвращения из Парижа я сдаю последний экзамен, заваливаюсь в постель и сплю, типа, целую неделю.

Наконец, проснувшись поздно после обеда, сползаю вниз в Беновых спортивных шортах и старой футболке. Мама целыми днями работает в мастерской, так что я не удивляюсь, не застав на кухне ни одной живой души. Поджарив несколько тостов и намазав их «Мармайтом», сижу и жду, пока закипит чайник, бегло просматривая заголовки в «Мейл». И тут вдруг на кухню заходят мама с папой и садятся напротив меня, словно собираются проводить собеседование.

Перевожу взгляд с одного на другого.

— Что происходит?

— А я думала, ты не любишь «Мармайт», — нервно замечает мама.

— Вообще-то нет, но сейчас что-то захотелось. Мам, а почему папа не на работе? Что-то стряслось?

— Ничего такого, — вздыхает папа. Он весь какой-то измученный и посеревший. — Мы должны сказать тебе что-то важное. Просто мы ждали, когда ты сдашь экзамены.

— Так я и знала. Вы разводитесь, да? Для этого вы все это…

— Дело в тебе, Кейт. Мы хотим поговорить с тобой насчет университета.

Я отвожу взгляд.

— Какой в этом смысл?

— Выслушай отца, — резко одергивает мама.

Иногда я начинаю сомневаться, так ли хорошо получить Эту Новую Маму.

— Мы с твоей матерью все подробно обсудили. И поняли — я понял, — что таково твое решение. Мы не имеем права не позволить тебе делать того, что ты хочешь. Но, — поспешно добавляет папа, — мы хотим, Кейт, чтобы с тобой ничего не случилось. Ты еще так молода! А переезд в Нью-Йорк — слишком серьезный шаг. Это тебе не в Париж свалить. И если что-то случится, ты будешь далеко от дома.

— Это я уже слышала, — отвечаю я, стараясь скрыть горечь. — Так из-за чего теперь мы начинаем все сначала?

— Через два года Бен заканчивает Оксфорд, — вклинивается мама. — Он хочет продолжить послевузовское обучение в Колумбийском университете, и преподаватели говорят, что он туда поступит без проблем.

Я пожимаю плечами.

— Ну и?.. Какое это имеет отношение ко мне?

— Колумбийский университет находится в Нью-Йорке.

— Бэт, она знает. Слушай, Кейт, — снова вступает папа. — Мы пытаемся сказать тебе, что полностью поддержим твое решение ехать учиться в Нью-Йорк, если только ты подождешь годик и отправишься туда вместе с Беном. Вам вовсе не придется жить вместе — мы понимаем, что ты будешь там сама по себе, он — сам по себе. Просто нам с мамой будет спокойнее осознавать, что твой старший брат где-то рядом с тобой.

— Ты хочешь сказать, что мне придется ждать год после того, как я сдам второй уровень?

— Тысячи студентов поступают таким образом. Вдобавок мне не помешает лишняя пара острых глаз и умелых рук в агентстве. Как насчет поработать на меня?

— Ты серьезно?

— Может, я даже найду тебе работу в одной-двух газетах, если подергаю за кое-какие ниточки…

Я бросаюсь отцу на шею.

— Папочка, это же превосходно! Я не против подождать — так я успею собрать портфолио… Не могу поверить! О, спасибо, спасибо огромное! Обещаю, что буду осторожна.

Потом я обнимаю мать.

— Я знаю, это ты его уговорила, мам. Я, правда, буду осторожна. О Господи, как это все чудесно…

— Ну ладно, пора бежать. — Папа поднимается из-за стола. — У меня встреча.

Уходя, папа чмокает маму в щеку — еще месяц назад он бы этого не сделал. Он одаривает меня улыбкой, хотя глаза остаются печальными. У него вид побежденного. Впервые в жизни я задумываюсь, чего ему стоит эта семейная идиллия.

Я не маленький ребенок. Я не хочу, чтобы мои родители оставались вместе лишь ради меня. Я просто хочу, чтобы они оба были счастливы, чтобы я могла жить собственной жизнью, не беспокоясь о них.

Мама встает — нужно заварить чай.

— Иногда так легко забыть, какая тяжелая работа у твоего папы, — замечает она, глядя на него в кухонное окошко. — В последнее время он работает в таком напряжении. Джеймс Ноубл донимает его с прошлого лета, с тех самых пор как он отказал ему в возможности перекупить компанию. Однако битва еще не проиграна. Несколько основных клиентов все еще…

— Джеймс Ноубл? — перебиваю я.

— Извини, милая, сейчас объясню. Это человек, который и создает нам все трудности. — Она снимает крышку с чайника и заглядывает внутрь. — Несчастная жестянка выкипела. Лучше бы твой папа разрешил мне купить электрический.

У меня к горлу подступает комок.

— Мам, — с тревогой говорю я.

— Кейт? Дорогая, с тобой все в порядке? У тебя такой вид, словно ты привидение увидела…

Я встаю, отшвыривая стул. Он ударяется в буфет, в котором опрокидываются тарелки. Я ничего не замечаю.

— Джеймс Ноубл, — выдыхаю я. — Я знаю его. Это же отчим Дэна.

Загрузка...