Цепь измен

13 Элла

— Они подали на меня в суд?

— Мне так жаль, милая, — беспомощно лепечет Люси. — Я знаю, сколько усилий ты приложила, чтобы ее спасти. Они просто-напросто ищут виноватого, а ты — самая доступная цель. Уверена, тут нет ничего личного…

— Они считают, что я убила их ребенка! Как тут не может быть «ничего личного»?

Оттолкнув стул, я шагаю к окну, пытаясь осознать услышанное. Судебный иск! Да как Анна и Дин могут думать, что Хоуп умерла по моей вине? Я сделала все, что в моих силах, чтобы ее спасти! Я ни на секунду не отлучалась из больницы с того самого мига, как их дочь заболела. Будь она моим собственным ребенком, я не сделала бы большего.

Правда, я ведь и собственного ребенка не смогла спасти…

— Разве это моя вина? — выкрикиваю я, роясь на столе в поисках истории болезни Хоуп. — Ты же была там. Разве я что-то упустила, разве не сделала все необходимое?

— Довольно домыслов и сомнений, Элла! Ты вообще не должна быть на работе, не говоря уже о возне с бумагами. Отправляйся домой и отдыхай. — Люси отбирает у меня папку с именем Хоуп. — Может, Шоры и не дойдут до этого. В данный момент они в состоянии шока. Ты тоже, — мягко добавляет она. — Всего две недели назад ты сама потеряла ребенка, Элла. Посмотри на себя: ты же работаешь днем и ночью без перерыва, доводишь себя до истощения. Дай же себе время выплакаться.

Ну конечно, она полагает, что это был ребенок Джексона. На краткий миг, лежа на полу в гостиничном номере в Нью-Йорке, когда я поняла, что со мной происходит, я тоже так подумала. Но потом пришло яркое, отчетливое воспоминание: я стою в ванной у Уильяма в то утро, когда получила известие о смерти Джексона, и роюсь в сумке в поисках тампона, рассерженная, что месячные начались слишком рано; я еще не знаю, что через пару минут звонок по мобильному перевернет всю мою жизнь.

Даже когда боль выдавливала воздух у меня из легких, мозг не переставал бешено работать. Значит, это ребенок Уильяма!

Конечно, вазэктомия не дает стопроцентного результата. Не то чтобы это было совершенно невозможно. Но я вообще не должна была забеременеть: ведь я не глупая девочка-подросток, полагающаяся на авось. Я регулярно принимала таблетки, и все же… Кто бы мог подумать, что Уильям…

И вдруг я все вспомнила.

Ту ночь, когда Купер вошел в мою комнату и мы отымели друг друга во всех смыслах этого слова.

Я потеряла не Джексонова ребенка. Я потеряла ребенка его брата.

Люси подпрыгивает от неожиданности: дверь в кабинет резко распахивается.

— Думаю, вы должны видеть это, доктор Стюарт, — говорит дежурная медсестра, хватая с моего стола пульт и направляя его на плоский телевизор на стене. — «Скай» показывают это последние полчаса.

Я судорожно хватаюсь за край стола.

— О Господи, — с трудом выдыхаю я.

Анна Шор уставилась прямо в камеру, как будто знает, что я смотрю новости.

— Мы доверились людям, которые считаются лучшими специалистами в больнице Принцессы Юджинии, — надтреснутым голосом говорит она. — Мы доверили им нашу дочь. Нам обещали обеспечить ей наилучший уход. Вместо этого нашу дочь оставили умирать врачи, посчитавшие, что ее не стоит спасать. Для них она была лишь цифрой, ненужной затратой, без которой можно обойтись.

Мои ногти врезаются в ладони. Она же не думает — не может думать…

На экране Дин подступает к жене и обнимает ее; она поворачивается к нему и плачет, уткнувшись ему в плечо. Он, запинаясь, читает по бумажке:

— Надеемся, что Генеральный медицинский совет примет соответствующие дисциплинарные меры по снижению уровня халатности причастного к делу медперсонала, а также по усовершенствованию лечебной методики, с тем, чтобы в дальнейшем избегать столь трагических ошибок. Степень цивилизованности общества оценивается по тому, как оно заботится о своих наиболее уязвимых членах: самых младших, самых старших и людях с ограниченными возможностями. Другие родители не должны пройти через такие страдания, которые выпали на нашу долю.

Из дверей больницы появляется Ричард Ангел и выходит к микрофонам; тем временем репортер продолжает рассказ:

— Трест Принцессы Юджинии уже принес извинения семье Шор и сообщил, что по данному делу ведется расследование.

— Хотел бы немедленно принести свои извинения за моральный ущерб, причиненный мистеру и миссис Шор, — учтиво начинает Ангел. — Мы пока не получили официальной жалобы, однако как только мне стало известно о данном деле, мы начали внутреннее расследование, о ходе которого, несомненно, будем информировать.

— Вот как?! — восклицаю я. Ангел поворачивается на каблуках, прищелкивая пальцами. — И это все, что он может сказать? Никакого вотума доверия собственному персоналу?

— Это же просто официальное заявление, — смущенно лепечет Люси. — Уверена, он обеспечит тебе всю юридическую…

— Ты права! — холодно отрезаю я. — Надо бы мне пойти домой и немного передохнуть.

— Элла…

К горлу подступает ком; я захлопываю за собой дверь. Впервые осознаю, что судебное расследование ставит под угрозу не только мою работу и карьеру, но и дружбу, которой я дорожу больше всего. Люси много раз говорила, что верит в меня. Неужели и она считает меня виноватой? Неужели и по ее мнению я вовлекла в работу личную жизнь и совершила ошибку, которая стоила жизни моей крошечной пациентке?

Люси должна верить в меня — потому что я сама не могу.

В субботу я встаю рано, натягиваю старые джинсы и футболку и открываю люк на чердак. После минутного колебания берусь рукой за перекладину лестницы, вглядываюсь в душную темноту. И почему я не переборола собственную гордость и не попросила Люси приехать и помочь мне?

Не вздумай идти на попятный.

Медленно и осторожно взбираюсь по лесенке; заживающий шов болезненно тянет от непривычной нагрузки; луч фонарика пляшет по деревянным балкам.

Тесное, душное пространство битком набито картонными коробками и черными мусорными мешками. В них без разбора свалена одежда, книги Джексона, его коллекция старинных охотничьих ножей и предмет его гордости — шахматы из слоновой кости; еще свадебные фотографии в рамках, музыкальные диски, удочки, призы за соревнования в стрельбе по тарелочкам, теннисные ракетки, лыжные ботинки, поломанные компьютерные запчасти, DVD-диски, кассеты, потрепанные инструкции по установке нестационарного оборудования, американский флаг, аккуратно сложенный в треугольном шкафу-витрине звездами вверх, вырезанная из дерева рыбина длиной четыре фута: итог сорока одного — нет, сорока двух лет его пребывания на этой планете.

Один за другим снимаю мешки и ящики и, пыхтя, перетаскиваю их в спальню. Когда Джексон умер, я не могла видеть вещи, которые мне напоминали о нем. Но если я хочу жить дальше, мне нужно этим заняться — больше нельзя откладывать.

Медленно перебираю вещи. Вскоре от воспоминаний по щекам начинают катиться слезы. И даже печальнее кажутся те сувениры, которые ни о чем мне не говорят: сухая веточка жасмина, все еще сохраняющая слабый аромат, истрепанные кремовые бальные перчатки, которых я прежде не видела, крошечная коробочка от «Тиффани» с серебряной погремушкой. Что эти предметы значили для Джексона? Какова их история?

Распахиваю видавший виды чемодан прессованной кожи, уложив его на край кровати; Джексон унаследовал чемодан от родителей, и это была одна из немногих вещей, что он привез из Штатов в Англию. Достаю простыни, которые в нем хранились, и осторожно наполняю чемодан вещами, насчет которых не могу решить — отдать или выкинуть: фотографиями нашей свадьбы, его записными книжками и ножами. Поверх укладываю бледно-голубую хлопковую рубашку, в которой Джексон мне так нравился, и толстовку с эмблемой колледжа, в которой он бегал по утрам. Все остальное отдам благотворительной организации «Единый мир» на Кингз-роуд — вместе с большей частью книг и дисков.

Поддавшись неведомому порыву, укладываю в чемодан сухие цветы, перчатки и погремушку. Быть может, потом перешлю их Куперу. Если они имели для Джексона такое значение, что он привез их в Лондон, значит, они слишком важны, нельзя их выбрасывать.

К концу дня я совершенно физически вымотана и морально иссушена. Собравшись с последними силами, загружаю коробки в Джексонову экологически чистую «тойоту»-гибрид и сажусь за руль, подстраивая сиденье под свой рост. Мы всегда шутили: мол, у Джексона ноги такой длины, что он спокойно достанет до педалей с заднего сиденья. Поворачиваю ключ в замке зажигания — к моему изумлению, после двух месяцев простоя в гараже машинка заводится с первой попытки, — и сразу же автоматически начинает играть любимый диск Джексона — «Feels Like Today» Раскала Флэттса. Вытаскиваю его, убираю в пластиковую коробочку и кидаю в ящик с остальными дисками.

Паркуюсь на тротуаре возле благотворительного магазинчика. Женщина средних лет в жутком платьице с рисунком в виде анютиных глазок и окрашенными в синеватый цвет волосами выходит, чтобы помочь мне разгрузиться.

— Спасибо, милочка, — говорит она со звучным произношением южных графств, когда я сбрасываю возле прилавка последнюю коробку. — Не присмотришь минутку за магазином, пока я отнесу часть вещей в подсобку?

Она исчезает раньше, чем я успеваю сказать «нет». Слоняюсь у окна, то и дело выглядывая и проверяя, не «заперли» ли меня другие машины. Сразу видно, что мы в Челси, с некоторой неприязнью отмечаю я, оглядывая магазин: все пожертвованные сумки «Луи Вуиттон», все костюмы — «Шанель» последнего сезона.

На витрине выложен чудесный подарочный набор для новорожденного из белого льна. Я склоняюсь ниже, восхищаюсь крошечной одежкой и кропотливой и мелкой работой швеи. Как красиво. Совершенно непрактично, зато красиво. А я привыкла видеть детей в больничных рубашках или вечных подгузниках.

Крошечные бледно-розовые кожаные ботиночки с тиснеными малюсенькими золотыми солнышками стоят на полке на уровне моего плеча. Поднимаю и взвешиваю их на ладони.

Горе обрушивается на меня волной цунами, врывается в душу из ниоткуда. Стоя перед витриной, я реву словно ребенок, сотрясаюсь в сильных, болезненных судорогах, безобразно подвываю, икаю и ловлю ртом воздух. Я оплакиваю Джексона, и своего едва зачатого малыша, и всех детей, которых у меня никогда не будет, размазывая по щекам слезы и сопли. Прислоняюсь к ближайшей стойке и выплескиваю на нее всю боль, не в силах оторваться, потому что больше ничего не остается — так всепоглощающе мое чувство утраты.

Едва осознаю, как продавщица заключает меня в объятия и ведет в глубину магазина; там она прижимает меня к своей внушительной цветастой груди и утешает, похлопывая по спине, будто мне пять лет.

— Тебе нужно выплакаться, родная, — приговаривает она. — Это помогает. Вот так. Поплачь, поплачь вволю.

Реву, уткнувшись ей в плечо, пока слезы не перестают литься. Еще два месяца назад я испытала бы смущение и отвращение к себе, если бы вот так раскисла на людях. Ведь я всегда гордилась своим самообладанием. Но горе перенесло меня в иной мир, где самодисциплина и профессиональные успехи — пустой звук. Прежде я дарила надежду и спасала жизни — теперь мне самой нужна доброта чужих людей, чтобы проживать день за днем.

Всего несколько минут назад я жалела эту женщину с абсурдного цвета волосами и в деревенском наряде — а теперь прижимаюсь к ней, как будто она все, что отделяет меня от конца света.

Я всегда считала ранимость некой слабостью. Как же могла я быть столь высокомерной?

— Три года назад я потеряла сына, — неожиданно сообщает женщина, когда, наконец, буря страданий утихает и я устало опускаюсь на деревянную табуретку возле склада. — Мой сын погиб от взрыва бомбы на обочине дороги в Ираке. Первые несколько месяцев я еще справлялась, мне все казалось, что он просто служит где-то там, далеко. И реальность навалилась на меня внезапно, когда я полезла в шкаф за елочными украшениями: только он мог дотянуться до верхней полки.

Я шумно сморкаюсь в салфетку.

— Два месяца назад у меня умер муж, — признаюсь я. — Подцепил какой-то вирус и просто умер, без всяких предупреждений. И у меня даже не было возможности попрощаться. — Я делаю глубокий вдох и смотрю ей прямо в глаза. — Он не был моим любимым. Он был моим лучшим другом, но я не любила его так, как подобало, так, как жена должна любить мужа.

— О, моя милая, — говорит она. — Мне так жаль.

Она имеет в виду не то, что ей жаль его; она жалеет меня, потому что я не знала прежде, как по-настоящему любить его.

* * *

Плотнее обхватив колени руками, я поджимаю ступни. Я сижу на диване в полной темноте. Уже два часа ночи, но я не могу уснуть. Из-за всего того, что меня сегодня расстроило. Детская одежда. Я же просто ходячий шаблон!

За время работы в больнице я видела десятки женщин, которые годами отчаянно пытались завести ребенка: дети из пробирок имеют больше шансов, чем зачатые естественным путем, но родившиеся недоношенными, тем более что зачастую речь идет о многоплодных родах. Для таких матерей, как Анна Шор, морщинистый малыш в коробке из оргстекла являет собой итог многолетних проб, уколов, неудач и разочарований; часто драгоценный, хрупкий новорожденный — их последняя надежда. Они рассказывали мне о том, как их сердца разбиваются в детских отделах супермаркетов, и о том, как пересекают улицу, чтобы не проходить мимо магазинов для грудничков; о том, как вздрагивают от детского плача в самолете и мечтают украсть ребенка, на пару минут оставленного без присмотра в коляске. Я сочувственно выслушивала их и про себя удивлялась: как пусты, должно быть, их жизни, если им нужны дети, чтобы их наполнить.

Тоска о ребенке. До сих пор мне не удавалось понять значения этого термина. Это чувство, разъедающее тебя из глубины, вгрызающееся в твои внутренние органы. Это сводящая с ума пустота, которую ничто не заполнит.

Горько улыбаюсь в темноте. Большую часть своей взрослой жизни я проработала с новорожденными — и ни разу не ощутила и толики материнского инстинкта. Я погубила наш брак, среди прочего отказавшись подарить мужу ребенка. И вот теперь, когда я превратилась в бесплодную вдову, мои гормоны вдруг пробудились к жизни. Если там, наверху, есть Бог, то у него отвратительное чувство юмора.

Встаю и наливаю большой стакан белого вина из холодильника. А я-то думала, что в моей жизни все отлажено: удачная карьера, бездетная независимость, очаровательный муж, к которому я была искренне привязана, и — на сладкое — страстный, более мудрый и опытный любовник на случай, когда необходима быстрая встряска. Я полагала, что смогу удержать все это; что смогу заставить все тарелочки вращаться и не уронить ни одной. Слово «спесь» изобрели, чтобы охарактеризовать подобных мне.

У Джексона была теория — некий «План кредитования кармы». Он верил, что человек набирает очки кармы, плохие и хорошие, в зависимости от того, как он прожил жизнь. Рано или поздно за них приходится держать ответ.

И все теперь ускользает от меня. Муж, любовник, карьера, дети — ничего больше нет.

Снова откупориваю бутылку и наливаю еще вина. Я так боялась превратиться в итоге в свою мать, или в Люси, и получать оплеухи от мужчин, ищущих более молодых, красивых, самоуверенных. Я наивно полагала, что надежно оградила себя, выйдя замуж за человека, которого не любила по-настоящему. Единственное, что я делала, — это отгораживалась от всего, ради чего стоит жить.

Видимо, я все-таки заснула, потому что из дремы меня вырвал телефонный звонок. Поднимаюсь с дивана; сердце бешено колотится. Еще даже не рассвело. Смотрю на табло на телевизоре: 05.35. Грудь стискивает приступ паники, и я стараюсь совладать с ней. Это же всего-навсего телефон!

Включается автоответчик, и я слышу собственный голос, предлагающий звонящему оставить сообщение.

— Элла! Ты дома?

Вопреки себе ощущаю едва заметное радостное волнение при звуке его голоса. В последний раз мы общались две недели назад, когда он рассказал мне, как Бэт обнаружила Кейт на улице в Париже. Я знаю, что веду себя, как последняя трусиха, отказываясь брать трубку, но вдруг я не смогу устоять, если начну с ним разговаривать?

— Слушай, я понимаю, сейчас глубокая ночь. Извини, что разбудил. Я не могу уснуть. Не знаю, занята ли ты или просто не хочешь со мной разговаривать, но мы не можем вот так расстаться, Элла. Если ты дома, пожалуйста, возьми трубку.

Его голос эхом разносится по квартире. Я тихо-тихо отступаю от автоответчика, как будто Уильям может меня услышать.

— Элла, нам нужно поговорить. Я должен сказать тебе кое-что очень важное. Если все кончено, я не могу принять такое положение вещей, но сначала я должен знать, что случилось.

О Господи! Как же больно. Почему я влюбилась в единственного мужчину, который не может мне принадлежать?

— Элла, я знаю о ребенке Джексона, — вполголоса произносит Уильям.

Комната кренится в моих глазах.

— Я знаю, какой это удар для тебя. Ну, то есть не знаю, но могу себе представить. — Он вздыхает. — Это не меняет моих чувств к тебе, Элла. Ничто бы их не изменило. Может, ты не желаешь этого слышать, но я люблю тебя. Тебе нечего делать с моим признанием. И я не уверен, что хочу от тебя каких-то действий. Я просто должен был тебе признаться.

Повисает такая долгая пауза, что я начинаю думать: Уильям положил трубку.

Когда он заговаривает снова, я даже подпрыгиваю от неожиданности.

— Мы всегда обещали друг другу, что останемся друзьями. Никогда не подозревал, Элла, что ты окажешься клятвопреступницей.

Мне потребовалось восемь лет, чтобы признаться себе: я люблю этого человека. А теперь я должна отпустить его, ведь я поняла, что поступить правильно — наконец-то — единственный способ снова вернуть себя к жизни.

Он прав. Я задолжала ему как минимум объяснение.

Я беру трубку.

— Я не клятвопреступница.

— Господи, ты жутко выглядишь! — восклицает Уильям.

— Спасибо. Мне намного лучше.

Он с улыбкой отодвигает для меня стул. Я рада, что он выбрал для ужина такое посещаемое и жизнерадостное место, как ресторанчик «Челси брассери». Так будет проще.

Нет, не будет. Этот вечер — чистейшая агония отчаяния, и ничто не превратит его во что-либо иное.

Передвигаю свой стул в тень. Английская погода, как всегда, играет с нами привычные шутки, обжигая в апреле августовским солнцем, которое, несомненно, в мае превратится в ледяной ноябрьский туман. Тридцать шесть лет у меня ушло на то, чтобы на собственном горьком опыте понять: я, как и остальные рыжеволосые, не загораю на солнце.

— Сабо? — фыркает Уильям, разглядывая мою обувь.

— Сабо из золоченой кожи. Металлик — последний писк этого лета, — защищаюсь я.

— Ты же ненавидишь шлепанцы. Я и не подозревал, что все так запущено. Если бы я знал, что ты решишься надеть мешковину и сабо, то был бы расторопнее.

Уильям уже успел заказать вино — дорогущее «Монтраше». Он наливает мне прохладного напитка, и я потягиваю его, смущенно покручивая в пальцах ножку бокала. Похоже, никто из нас не хочет — или не может — начать серьезный разговор.

Заказываем на ленч свежезарезанную куропатку для Уильяма и «Керсийский» салат с утиными желудочками для меня и сидим, глядя, как по Слоун-сквер курсируют толпы. Мимо тянется, толкаясь и смеясь, вереница детишек из школы Хилл-Хаус, что неподалеку: все в фирменных коричневых бриджах и бежевых рубашках. Мой взгляд привлекает малышка лет пяти с толстенькими рыжими косичками и россыпью веснушек — точь-в-точь я в детстве.

Интересно, если бы у меня была дочь, она была бы на нее похожа?

Подтягиваю к себе хлебницу и начинаю выравнивать линию ломтиков хлеба.

— Как там Кейт?

— Хорошо, — удивленно отзывается Уильям. — Понятия не имею, что с ней случилось в Париже, и не уверен, что хочу знать. Но с тех пор как мы вернулись, она выглядит веселее. Бэт вроде справляется с перепадами настроения. В общем, дела обстоят получше.

— Она не пропустила экзамены?

— Вернулась как раз вовремя. Завтра последний. Ты же знаешь, как она сосредоточивается: из нее и в лучшие времена слона не вытянешь. Зато она дала от ворот поворот своему чертовому бойфренду, а это лучшая новость за последнее время. — Уильям мешкает. — Кейт знает о нас, Элла, Она застала нас в ту ночь на автостоянке.

Я сосредоточенно изучаю салфетку, стараясь выиграть время.

— Так ты была в курсе, — с внезапным укором произносит Уильям.

— Кейт приходила ко мне, — признаю я. — Несколько недель назад. И просила ничего тебе не говорить.

Он снова наполняет бокалы и пристально смотрит на дно, словно там сокрыты ответы на все вопросы.

— Значит, все дело в разговоре с Кейт? — наконец спрашивает Уильям. — Из-за него у нас с тобой все наперекосяк?

— Отчасти. — Я испускаю вздох. — Дело во всем, Уильям. Когда наш роман начинался, подразумевалось, что никому не будет больно. Наши отношения задумывались как развлечение. — Я отодвигаю салат, даже не притронувшись к нему; внезапно от одной мысли о еде мне становится тошно. — Я думала, замешаны только мы двое; увы, это не так. Наш роман затрагивает целую цепочку людей. Конечно, Бэт — и Джексона тоже; пусть он ничего не знал о тебе, и все же это отравляло нашу с ним жизнь. А теперь вот Кейт. Мы истинная причина ее побега. Из-за нас ее могли изнасиловать или вообще убить. Нельзя притворяться, что это не важно.

— Конечно же, это важно, Элла. Но Кейт все понимает. Она знает, что мы с ее матерью…

— Ей всего-то семнадцать, Уильям! Она еще ребенок!

— Она прожила с Бэт всю жизнь. Она все понимает.

— Дело не только в Кейт. Есть еще Бен и Сэм…

— Бен учится в университете, у него своя жизнь. Сразу же по окончании Оксфорда он отправится в Колумбийский университет. Ему больше не нужны родители. А Сэм в пансионе. У него всегда будет дом, куда он может вернуться, что бы ни случилось, но его повседневная жизнь — в школе, а не с нами. — Уильям сводит брови. — Элла, дело не в моих детях. Ты же знала о них все восемь лет. Что происходит у тебя в голове на самом деле?

— Ты женат, Уильям. И вдруг это обстоятельство стало иметь для меня значение. Я не могу объяснить.

— Я же сказал тебе. Я уйду от нее.

— Уильям, ты знаешь, что это не…

— Мы с ней уже все обсудили.

Я задеваю бокал; вино выплескивается на скатерть.

— Ну, в некотором роде, — поправляется Уильям. — Побег Кейт в Париж, как ни странно, заставил нас с Бэт взглянуть правде в глаза. Бэт не знает ничего конкретно насчет тебя, но догадывается, что у меня кто-то есть. Она попросила меня подождать до следующего лета, пока Кейт не сдаст экзамены. — Уильям тянется, хочет взять меня за руку; я отдергиваю ладонь. — Элла, ну пожалуйста! Подожди меня. Осталось недолго. Мы ждали восемь лет, наверняка ты сумеешь…

— Уильям, я никогда не просила тебя об этом! — в ужасе восклицаю я. — Ты не можешь уйти из семьи из-за меня!

— А зачем тогда все это?

— Я никогда не хотела разбивать твой брак…

— Ради Господа Бога, Элла! Да возьми же на себя хоть толику ответственности! — неожиданно гневно выкрикивает Уильям. — Ты не можешь после восьми лет, что спала со мной, позволила мне в тебя влюбиться, вдруг взять и пойти на попятный: дескать, ты тут ни при чем! С того самого мига, что ты поцеловала меня тогда в парке, ты была «при чем»! Ради кого же мне уходить, как не ради тебя?

Я в ужасе смотрю на него. Все это дело моих рук. Я дала толчок. Я спровоцировала цепную реакцию, которая теперь ломает жизнь всем, кто со мной связан.

С видимым усилием Уильям берет себя в руки и вымученно улыбается.

— Элла, пожалуйста, давай оставим прошлое в прошлом. Давай лучше думать о будущем.

Я должна все поправить.

— Через пару недель на выходные Бэт уезжает с Этной поработать с натуры в Италии. Они уже несколько месяцев назад все спланировали. Мы могли бы…

— Я не люблю тебя, Уильям, — отчетливо произношу я. Он отскакивает, словно я его ударила.

— Извини, — говорю я, упершись в него немигающим взглядом. — Конечно, ты мне очень дорог. И мы прекрасно проводили время вместе. Но я не люблю тебя. Не хочу, чтобы ради меня ты бросал жену. Это бессмысленно.

— Я тебе не верю, — хрипло выдыхает он.

У меня трясутся руки. Я прячу их под столом, чтобы он не заметил дрожи.

— Мы обещали, что как только один из нас захочет покончить с романом, то просто уйдет и второй не станет допытываться о причинах. Теперь это уже не срабатывает. Мне нужен человек с меньшим бременем ответственности…

— Ты просто не веришь, что я брошу жену, да? Вот в чем дело? Я тебя не виню: мои слова — как заезженная пластинка. — Он энергично подается вперед. — Я говорю то, что думаю. Только дай мне шанс — и увидишь, я справлюсь. Я ведь знаю, что ты любишь меня…

— Мой ребенок был не от Джексона.

Он смотрит на меня, сбитый с толку.

— Ты у меня не единственный, Уильям. Тебе это известно. В конце концов, мы не муж и жена.

Я вижу, как блекнет огонек в его глазах. Боль и разочарование, что приходят на смену, почти невыносимы. Я инстинктивно тянусь к нему, а он смотрит на мою ладонь, лежащую на его руке, будто она отравлена.

— Ах ты, сука! — выдыхает Уильям. Он встает так резко, что его стул переворачивается, и, выдернув из бумажника полдюжины купюр, швыряет их на стол. — Как раз хватит, чтобы оплатить твои услуги.

— Уильям…

Он с отвращением смотрит на меня.

— Джексону повезло, — безразлично бросает он и уходит прочь не оборачиваясь.

— Ну и дура же ты, — вздыхает Люси, когда я возникаю на ее пороге и бросаюсь ей на шею, бессвязно бормоча сквозь рыдания, — нельзя просто взять и вернуть его жене как надоевшую игрушку. Так не бывает. Понимаю, Элла, ты пытаешься вести себя правильно, но теперь уже поздно. Иногда остаться и жить во лжи — еще менее честно, чем набраться смелости уйти. Уж я-то знаю. После ухода Лоренса я думала, это самое худшее, что могло со мной случиться; однако, когда первое потрясение сгладилось, я поняла: Лоренс был прав. Живя вместе столько лет, мы притворялись. Своим уходом он предоставил мне возможность завести честные отношения с другим мужчиной. Элла, ведь вы с Уильямом любите друг друга. Не хочу показаться поклонницей сентиментальных романов, но любовь — такая ценность. Ты просто не имеешь права вышвырнуть ее!

— О Господи, — в отчаянии выкрикиваю я, — что я натворила!

Он мне не перезванивает. Через десять дней я прекращаю попытки. Именно я хотела сделать наш разрыв необратимым. И как же я в этом преуспела!

Иду на работу, потому что больше нечем заняться, но работа уже не спасает. С ужасом представляю, что совершу еще одну ошибку. Это как вдруг взять и разучиться ходить. То, что раньше воспринималось на уровне инстинктов, я теперь слишком тщательно анализирую, все больше увязая в собственном страхе. До отвращения старательно проверяю и перепроверяю простейшие процедуры. Хоуп не первый ребенок, погибший из-за того, что я подала неверный сигнал. Каждый врач живет с осознанием простой истины: рано или поздно какой-нибудь пациент погибнет по его ошибке или профессиональному заблуждению. Не смерть Хоуп породила во мне неуверенность — наоборот, мои сомнения стали причиной ее смерти. Как я могу доверять собственным мнениям на работе, если в обычной жизни они оказываются такими неадекватными?

Я вызываюсь работать на Первое мая, потому что мне невыносимо торчать дома. Сижу в кабинете, невидящими глазами уставившись в отчет о вскрытии Хоуп; мне не нужно его читать — я выучила его наизусть. И вдруг ко мне без стука входит Ричард Ангел.

— Доктор Стюарт! Можно переговорить с вами?

Пожимаю плечами.

Ангел резким движением поворачивает кожаное кресло и усаживается с противоположной стороны письменного стола, как будто боится, что моя близость ядовита. Учитывая, как мне везет в последнее время, он, видимо, прав.

— Я здесь по просьбе доктора Николсон, — сообщает Ангел. Ну конечно: он же не хочет, чтобы я приняла его приход за нечто вроде профессиональной солидарности. — Люси убедила меня — должен добавить, против моего личного здравого суждения, — созвать собрание треста, чтобы обсудить дело Шоров до начала официального расследования. — Ангел строит такую мину, будто только что откусил лимон. — Это ваш шанс — ваш единственный шанс — изложить свое видение дела, прежде чем мы примем решение, какую степень поддержки сможет оказать вам больница. Думаю, нет необходимости лишний раз напоминать, что от этого зависит ваше будущее.

— Разве вы не поддерживаете позицию Шоров? — удивленно вопрошаю я.

— Они озвучили свою претензию широкой общественности, что, как вы наверняка понимаете, весьма осложняет дело, — недовольно поясняет Ангел. — Это очень некстати. Несомненно, быстрое и незаметное решение вопроса теперь не представляется возможным. — Он хочет сказать, что больничный трест не может просто взять и заплатить, чтобы свести к минимуму шумиху в прессе, признав ответственность и, таким образом, бросив меня в волчью яму.

Меня не одурачат Ангеловы обещания беспристрастного расследования. Дай ему волю — и мне придется барахтаться в открытом океане, отдавшись на милость газетам, полыхающим красными заголовками: их хлебом не корми — подкинь трагическую историю об умершем младенце, и они раздуют ее до небес.

— Вы же не испытываете ко мне добрых чувств, не так ли? — интересуюсь я для поддержания беседы.

Ангел каменеет.

— Мои личные предпочтения в данном случае ни при чем.

— О, бросьте, Ричард, — подкалываю я. — Свои «личные предпочтения» вы обозначили весьма четко и ясно. С тех самых пор как здесь командуете, вы ждали подобной возможности.

— Если вы намекаете на то, что мне не по душе ваш интуитивный подход к работе, — тогда да, я в самом деле опасался результата, который мы теперь имеем, — огрызается Ангел. — Вы эмоциональны, доверяетесь инстинктам при постановке диагноза, вы умышленно вовлечены…

— «Умышленно вовлечена»?

— Доктор Стюарт, это не благотворительность. Это бизнес. Наши клиенты ждут самого лучшего…

— Наши пациенты ждут, чтобы к ним относились как к людям, а не как к инкубаторным цыплятам на эдаком медицинском конвейере! — восклицаю я. — В трех четвертях случаев точная история болезни позволит поставить правильный диагноз еще до того, как вы возьмете в руки стетоскоп! Чтобы это сделать, вы должны знать, кто ваши пациенты и что их привело к вам. Конечно, приходится быть вовлеченной…

Ангел встает.

— Это бессмысленно. Вижу, у нас с вами фундаментальные расхождения в отношении подхода к работе с клиентами. Независимо от результата расследования, доктор Стюарт, я посоветовал бы вам задуматься, совместимо ли ваше мировоззрение с политикой данной больницы. — Ангел задерживается в дверях. — Собрание коллегии назначено на двадцать третье. Не могу подобрать слов, чтобы выразить, как важно вам на нем присутствовать.

Ему вслед в закрывающуюся со стуком дверь летит пресс-папье. Ублюдок. Вот ублюдок! И какого черта Люси с ним связалась?

Разумеется, ответ на этот вопрос мне известен. Ричард Ангел — полнейшая противоположность Лоренса Николсона: предсказуемый, организованный, морально устойчивый — согласно своим принципам; никогда не нарушит данного слова или правил; честен до такой степени, что приводит в замешательство. Он искренне верит: его способ управления больницей лучше всего подходит для защиты интересов клиентов. Будь Ангел патологоанатомом, его преданность и дотошность меня бы только восхищали. Беда лишь в одном: при его плачевном врачебном такте у наших пациентов еще есть пульс.

К моменту возвращения домой ярость уступает место отчаянию. Если больница откажет мне в поддержке, мои шансы выиграть иск весьма призрачны. А если я проиграю…

Теоретически все врачи застрахованы государственной службой здравоохранения и получают компенсацию при несчастных случаях в профессиональной деятельности; однако на практике сумма компенсации не покрывает и стоимости бумаги, на которой изложены условия страхования. Как и у большинства медиков, чья работа связана с повышенным риском, у меня есть дополнительная страховка, за которую я плачу сама. Во всяком случае, прежде была. В последние месяцы я совсем запустила свои бумаги и счета.

Роюсь в сумке в поисках ключей. Я могу лишиться лицензии на медицинскую практику, работы — всего.

Всего лишь три месяца назад это привело бы меня в сущий ужас. А теперь мне все равно. По сравнению с уже потерянным моя карьера почти ничего не значит.

Из тени выступает человеческий силуэт. На лицо падает тень — и я пронзительно визжу.

Джексон.

— Не хотел тебя напугать, — говорит он.

— А чего ты ждал — вот так прятаться в тени, а потом выпрыгнуть передо мной! Какого черта ты тут делаешь?

— Жду, когда ты вернешься домой.

— Давай заходи побыстрее, пока кто-нибудь не вызвал полицию.

Меня бьет дрожь от пережитого потрясения. Бросив сумку в коридоре, собираюсь пойти на кухню и сделать кофе, но передумываю и сворачиваю к мини-бару в гостиной. Мне нужно выпить.

Щедро наливаю нам обоим по двойному виски и подаю ему стакан, не удосужившись спросить, хочет ли он выпить.

— Ты перепугал меня до полусмерти. Почему было не предупредить о приезде?

— Ты бы спустила на меня всех собак.

Не то чтобы он был не прав. Осушаю стакан и наливаю себе еще.

— Слушай, Купер, уже поздно, и я в самом деле вымоталась. У меня был жуткий день на работе. Не знаю, что тебе от меня нужно, но сегодня я не способна ничего обсуждать. Если тебе негде переночевать, у меня есть свободная комната…

— Я приехал, чтобы отдать тебе вот это.

Он неловко перебрасывает мне связку бумаг. Опускаю стакан, но не спешу их взять.

— Забирай, — почти гневно произносит Купер.

Пристально смотрю на него — на этого яростного, ожесточенного, красивого мужчину, который так похож на моего умершего мужа внешне и так внутренне похож на Уильяма в его совершенной, заносчивой уверенности, — и все же разительно отличается от обоих. Я почти не знаю его, и уж точно он мне не нравится. И все же меня влечет к нему какая-то необъяснимая сила. Некая задумчивая глубина засасывает меня своей темной, опасной, почти гипнотической харизмой. Между ног неожиданно возникает биение. Трясущейся рукой — то ли от страха, то ли от проснувшегося желания — подбираю связку конвертов. Штук тридцать; судя по маркам, им больше десяти лет. Знакомым витиеватым почерком Джексона на всех значится имя Купера.

— Не понимаю. Зачем ты отдаешь их мне?

Купер пропускает мой вопрос мимо ушей.

— Держи у себя. Я не стану их забирать.

— Так зачем ты здесь, Купер, на самом деле? — устало спрашиваю я. — Ты мог бы отправить письма по почте. Вовсе не обязательно было привозить их лично. Тебе что-то нужно? Большую часть вещей Джексона я отдала в его же благотворительную организацию, но кое-что сохранила — на случай если ты пожелаешь взять.

Купер не отвечает.

Я дотрагиваюсь до его руки.

— Купер?

— Если бы я отослал их почтой, — его кобальтовые глаза вдруг ярко вспыхивают, — я не смог бы сделать этого.

Его поцелуй жарок, страстен, он давит и обжигает. Я больно ударяюсь грудью о его грудь, и у меня между ног мгновенно становится мокро и скользко.

— Я ненавидел тебя с тех самых пор, как впервые увидел, — шепчет Купер, уткнувшись в мои волосы. — О Господи, как же я тебя ненавижу!

Я нежно целую его в сердитый рот.

— И я тебя ненавижу, — шепотом отвечаю я.

14 февраля 2008 года

Фелден-стрит Фулхэм

Лондон SW6

Дорогой Купер!

Счастливого Дня святого Валентина тебе, братец! И еще спасибо за открытку на день рождения! Элла опять о нем забыла — впрочем, как обычно. Думаю в этом году сам купить себе подарок.

К тому времени как до тебя доберется мое письмо, я стану счастливым обладателем «индиана» 1972 года с 2,5-литровым движком! Довольно дорого, но все же дешевле, чем он должен стоить на самом деле, спасибо «И-бэй». Думаю, удастся уломать Эллу, если сыграть на ее чувстве вины.

Она еще этого не понимает, но я собираюсь расплатиться с ней по заслугам. Дать ей то, чего она хочет уже долгие годы. Я возвращаюсь домой, Куп. Насовсем!

Надеюсь, вы с Лолли не против моей компании — ведь мне нужно на некоторое время приклонить где-то голову. Извини, что вот так вдруг изливаю на тебя эту новость, только я не хотел ничего сообщать, пока окончательно все не улажу. Оказывается, «Единый мир» скоро открывает неподалеку от Шарлотта новый офис, так что переберусь туда, как только найду себе замену на прежнем месте. Мне даже повышают зарплату — и все же придется подкопить деньжат на собственное гнездышко. От Эллы мне ничего не нужно. Все равно здесь, в Лондоне, я никогда не чувствовал себя как дома. Я привезу «индиан», свои книги и дедушкин сундук, а все остальное оставлю. Не хочу, чтобы вещи напоминали мне о прошлом.

Семь лет — долгий срок для мужчины, ожидающего, когда женщина его наконец полюбит. Дело не только во мне — я говорю и об Уильяме Эшфилде тоже. Были времена, когда мне хотелось повесить его, но теперь гнев мой поутих. Где-то в глубине души мне даже жаль несчастного придурка. Наверное, размяк от старости. Однажды я даже был у него дома — я тебе не рассказывал? Много лет назад. Стоял под дождем и смотрел, как он пек на кухне блинчики с маленькой девочкой.

Элла не принадлежит мне. И никогда не принадлежала. Ты ведь знал, братец, знал? Пытался меня предупредить, да я не слушал. Все это время я наивно убеждал себя, что моей любви хватит нам двоим. Мне не стоило жениться на Элле. Я же понимал, что не создан для нее, так же как и она — для меня. Иногда любовь выкидывает подобные фортели, верно? Все мы думаем, что где-то есть наши вторые половинки, только их надо найти. Впрочем, никто не обещает, что они ответят нам взаимностью.

Помнишь, ребенком я нашел бродячего пса — ну, того, со сломанной лапой? Как же я любил эту дворнягу! Ночами сидел без сна, выхаживая его. Мне тогда было не больше семи. Все карманные деньги тратил на лекарства и прочее, даже прогуливал школу, пока мама не выловила меня в старом ангаре, когда я играл с ним в мячик. Но не успел пес поправиться, как решил: пора отчаливать. Только и тянул за цепь, скулил так, что его едва не разрывало. Он не принадлежал мне, а я этого просто не замечал.

И тогда мама сказала: если ты любишь кого-то, должен отпустить его на свободу. Если вернется — значит, он твой, а если нет — значит, никогда твоим не был.

Так вот, я отпускаю Эллу. Нужно было сделать это много лет назад.

Наверное, я так долго держался за нее, потому что не был готов сказать «прощай». Я знал, она никогда не бросит меня: у нее слишком упрямый нрав. Она похожа на тебя, Куп. Наверное, если подумать, ты подошел бы ей лучше, чем я. Я слишком быстро сдавался, давал ей все, что она хотела. Женщина не уважает тебя, если ей всегда удается побеждать.

Стопроцентное попадание, верно?

Нужно было отстаивать свою позицию, как только я узнал об Уильяме, и предложить Элле сделать выбор. Может, тогда она даже выбрала бы меня, но теперь, наверно, я никогда этого не узнаю. Я был слабаком, брат. Единственное, что я могу сказать, — это что любовь делает из нас дураков. Никогда не знаешь, на что пойдешь ради любви, пока не испытаешь на собственной шкуре.

Наверное, ты задаешься вопросом, почему именно теперь? Не уверен, что и сам понимаю. Папа сказал бы, что наконец-то я становлюсь мужиком, и отчасти был бы прав. Однако дело не только в этом. Видишь ли, у меня есть мечта: узнать, каково это, когда женщина любит тебя — действительно любит, живет и дышит ради тебя. Хочу, чтобы моя женщина смотрела на меня вот так. Я хочу детей, хочу принять любовь и увидеть, что мы сделаем с ней вдвоем. Элла никогда не даст мне этого. Пока я люблю ее, в моем сердце нет места для другой женщины. Я чувствую себя вьюном, который душит все вокруг, пока не найдет, где пустить корни. Не знаю, смогу ли я это изменить, но должен попытаться, пока не стало слишком поздно.

И все же простая правда заключается в том, что я люблю Эллу — люблю слишком сильно, чтобы остаться. Она не счастлива со мной так, как должна быть счастлива женщина. Я старался изо всех своих чертовых сил, но не смог дать того, что ей нужно. Я должен отступиться и позволить ей быть с тем, кто сможет.

Если я увижу, что она счастлива, это, наверное, станет первым шагом и к моему счастью. Ты же знаешь, о чем я, Куп. Это не труднее, чем то, что ты сделал ради меня.

Ты всегда был лучшим братом на свете. И если я напортачил в жизни, то не по твоей вине. Надеюсь, все же не слишком разочаровал тебя.

Я поговорю с Эллой в выходные. Как только определюсь с датой приезда, сразу тебе сообщу. Полагаю, и месяца не пройдет. Не могу выразить словами, как мне хочется поскорее забыть английскую погоду! Никогда бы не подумал, что в природе столько оттенков серого! И такое ощущение, что в последнее время я постоянно простужен. Пара недель Лоллиной стряпни — и я стану другим человеком!

Давай-ка разводи огонь в гриле, брат. Скоро я буду дома.

Джексон