Чарующий вальс

ГЛАВА XII

Ричард чувствовал, как испугалась Ванда, увидев приближающегося царя. Но сейчас, когда его смех раздавался по парку, в ней проснулась злость. Не успели они произнести и слова, как смех стих, выражение его лица изменилось и Александр обратился к ним так, словно перед ним были самые близкие люди. Произошла та удивительная перемена в его настроении, которая часто ставила в тупик не только его врагов, но и друзей.

— Я должен извиниться перед вами, графиня. Покидая вас недавно во дворце, я даже не мог предположить, какая вам грозит опасность. Я думал, это веселятся гости и кто-то решил пошутить. Только вернувшись в Хофбург, я узнал ужасную правду. Поверьте, если бы я действительно знал о пожаре, то сделал бы все возможное, чтобы спасти вас с такой же отвагой, какую, несомненно, проявил мой друг Ричард Мэлтон.

Искренность Александра не вызывала сомнения: все знали о его смелости и храбрости, если дело касалось физических действий. Но если Ванда могла удивиться, что он не расслышал такие громкие крики, то Ричард очень хорошо знал истинную причину.

О том, что царь не слышит на одно ухо, даже при русском дворе знали немногие. Никто не разглашал этой строгой тайны. А случилось это давно. Почти сразу после рождения Александра взяла к себе бабушка, императрица Екатерина Великая, и не позволила матери вмешиваться в его спартанское воспитание. Императрица желала вырастить внука сильным и смелым, достойным государем великой державы.

С детства приучали Александра к суровым тяготам жизни, и многое пошло на пользу. Екатерина старалась приучать его и к грохоту орудий. Для этого она поселила внука в одной из комнат Зимнего дворца, окна которой выходили на Адмиралтейство. Ребенок был вынужден расти под грохот пушек, так как гремели они по любому поводу — ив праздники, и в будни. Хотя Александр и привык к артиллерийскому грохоту, его барабанные перепонки не выдержали постоянного напряжения, и он на всю жизнь оглох на одно ухо. Его тщеславие не позволяло ему признаваться в своем недостатке, и никто из окружающих не смел напоминать ему об этом.

— Прошу вас, графиня, простить меня за то, что покинул вас, — заклинал он Ванду.

Невозможно было равнодушно слышать нотки мольбы и раскаяния в его голосе, видеть выражение его лица. Почти помимо воли Ванда почувствовала, что гнев ее растаял. То, что произошло в маленькой гостиной, казалось гадким, нереальным сном. Разве мог этот человек пытаться изнасиловать ее? Неужели только благодаря пожару во дворце она спасена?

Не успела она ответить царю, как раздался страшный треск. Прогорел и обрушился пол в одной из галерей дворца. Толпа вскрикнула и отшатнулась. В ярком свете огромного пожара было жутко смотреть на эти напряженные лица с широко открытыми глазами.

Пламя не затухало и казалось еще ярче на фоне покрытого снегом парка, запорошенных крыш, замерзших фонтанов, деревьев и кустов.

Прибывшие на помощь военные отчаянно пытались спасти хоть что-то из дворца графа, хотя бы из той его части, куда еще не проникло пламя. Но если удавалось вынести картину или скульптуру, которые не тронул огонь, они могли быть повреждены на улице, где все натыкались друг на друга и во все стороны лились такие потоки воды и грязи, что парк превратился в болото.

Сам император Франц прибыл на пожар с несколькими батальонами пехоты. Паника прошла. Они делали все, что было в их силах, чтобы помешать распространению пожара. Но поднялся ветер, и огонь стал настолько силен, что вряд ли можно будет узнать в груде пепла роскошный дворец графа Разумовского.

Ванда с ужасом смотрела на пожар. Затем, не в силах дольше выносить это зрелище, отвернулась и спрятала лицо на плече Ричарда.

— Графиня очень устала, ваше величество. Позвольте, я провожу ее домой, — обратился он к Александру.

Ричард поднял Ванду на руки. Освещенные отблесками пожара, мужчины смотрели друг на друга. Неважно, каково было их положение в обществе. Сейчас они были обыкновенными мужчинами, и между ними — разделявшая их женщина. Выражение лица Александра было вызывающим: он был обижен и недоволен тем, что его попытка к примирению не вызвала должного отклика.

В какой-то миг Александр позавидовал молодому безденежному англичанину, которого поддерживал и который стал его другом. А если попробовать понять Ричарда, взглянуть на себя его глазами? Александр был очень противоречивой натурой; в нем уживались высокомерие и обаяние, христианская доброта и презрение ко всему и всем. И, как будто испугавшись того, что царь увидел в себе, он вспомнил о своей замечательной способности — искусстве находить общий язык со всеми, очаровывать сердца тех, с кем общался.

Он мягко улыбнулся.

— Безусловно, дорогой Ричард, помогите графине, ей не следует сейчас находиться здесь. Мои сани в вашем распоряжении. А когда она немного придет в себя, передайте ей мою огромную искреннюю радость за то, что она жива и невредима. Я благословляю вас.

Как можно было не принять такого великодушного жеста? Со словами благодарности Ричард быстро понес Ванду к саням. Толпа расступилась перед ним.

Он осторожно усадил девушку на мягкое сиденье, занял место рядом с ней. Их накрыли тяжелыми соболиными пледами, которые царь привез из России, и сани тронулись в путь.

До дворца баронессы было недалеко, но дороги были настолько переполнены людьми, что выехать было почти невозможно.

К этому времени уже вся Вена знала о случившемся, и каждый хотел попасть ко дворцу Разумовского — будь то дворянин или нищий. Величественное зрелище огромного пожара впечатляло больше, чем все виденные до сих пор парады, празднества и гулянья.

Всю дорогу Ричард держал Ванду в своих объятиях. Уже занимался рассвет, когда они подъезжали ко дворцу баронессы, в лишь тогда Ванда подняла голову:

— Вы должны покинуть меня? — прошептала она. Ему казалось, что девушка уснула, и он был счастлив от одной мысли, что она рядом.

— Любимая моя, — нежно произнес он, — я бы хотел остаться с вами навсегда, если бы это было возможно!

— А разве это невозможно? — спросила она так тихо, что он скорее угадал по движению губ ее вопрос, чем услышал его.

— Я люблю вас, Ванда, вы знаете это. Но вы не знаете, каково мое нынешнее положение. Я человек без состояния, без родины — англичанин, который не может вернуться в свою страну.

— Вас выслали из Англии?

Он кивнул: слишком трудно было говорить об этом. Если раньше ему было горько оттого, что он расплачивался за преступление, которое не совершал, то теперь было труднее вдвойне. Он вдруг представил Ванду в своем доме, услышал ее смех в пустых коридорах, звук ее легких шагов на лестнице.

На мгновение он заколебался, но потом решился произнести то, что никогда и никому не говорил.

— Я хотел бы просить вас стать моей женой, — сказал он. — Один лишь Господь знает, как сильно я хочу этого, но боюсь, это невозможно!

В слабом утреннем свете он увидел, как вдруг засияло лицо девушки. Ему было больно смотреть в эти счастливые глаза, и он отвернулся.

— У меня нет дома. Я не имею права просить вас разделить со мной мою судьбу.

— Но… но мы любим друг друга! — Она почти выкрикнула эти слова.

Он резко повернулся к ней.

— Да, я люблю вас, Ванда. Я даже не представлял, что можно так сильно любить. Когда я выносил вас из огня, то думал, что погибнуть вместе не так страшно. Все равно это лучше, чем спастись и расстаться.

— Нет, это невозможно! Мы должны найти выход!

В ее словах было столько пылкой надежды и непоколебимой уверенности, что любые трудности можно преодолеть, столько страстной решимости юного сердца, еще не испытавшего разочарований.

Ричард склонился к ее губам. Чуть не задохнувшись от поцелуя, она отстранилась от него и, сияя, воскликнула:

— Все будет хорошо, я уверена!

Он лишь молча смотрел на нее, не желая разрушать ее радость.

Сани остановились у дома баронессы, и заспанный лакей открыл им дверь. Ричард помог Ванде подняться по только что посыпанным песком каменным ступеням и хотел попрощаться, но она прильнула к его руке.

— Пожалуйста, не уходите.

Она смотрела такими глазами, что он сдался и вошел с ней в дом. Слуги быстро разожгли камин в уютной гостиной, и дворецкий сообщил, что завтрак будет готов через пять минут.

— Я должна показаться баронессе. Вы ведь не уйдете до моего возвращения? — Ее вопросительный тон обезоруживал.

— Я дождусь вас, — пообещал ей Ричард.

Она улыбнулась и легко взлетела по лестнице, словно за спиной у нее выросли крылья. Ричард потребовал горячей воды и, взглянув в зеркало, сразу понял, почему так весело смеялся Александр. Лицо и волосы почернели от копоти, галстук превратился в грязную мятую тряпку.

Судя по всему, слуги баронессы были привычны к любой неожиданности. Когда двадцать минут спустя он вернулся в гостиную, он был умыт и побрит, на нем был повязан безупречно чистый галстук, а его обожженные ноги были перебинтованы.

Завтрак был готов, но Ванда еще не появлялась. Ричард уже хотел приступить к еде или выпить глоток горячего шоколада, когда она вбежала в гостиную.

Она переоделась в белое кисейное платье, ее золотистые, гладко расчесанные волосы свободно спадали на плечи. Казалось, вся она излучала счастье и радость.

Она была так молода, так свежа и так прекрасна, что на время Ричард забыл о всех, своих горестях. Он помнил лишь о том, что любит и любим. Ричард протянул ей навстречу руки, и она прижалась к нему.

— Я боялась, что вы исчезнете. Все никак не могу поверить, что это не сон.

— А разве сон может быть лучше? — спросил он, прикасаясь к ее губам. Он чувствовал, как она трепетала в его объятиях. Несказанный восторг охватил их обоих, и даже комната, казалось, наполнилась их счастьем а радостью.

— Скажите, что вы любите меня! — властно потребовал Ричард, глядя ей прямо в глаза.

™ Я знала, всегда знала, что любовь должна быть именно такой, — ответила Ванда.

Он взял ее ладони и по очереди целовал каждый пальчик, пока она, смеясь, не подтолкнула его к столу.

— Вы, наверное, голодны. Как же долго тянулась эта ночь!

Они уселись за стол бок о бок, и Ричард ел левой рукой: правой он держал руку Ванды.

— Баронесса проснулась. Я рассказала ей, что произошло, и она хочет видеть вас после завтрака.

Ричард всегда помнил о своем финансовом положении и незавидной подмоченной репутации, но когда Ванда находилась рядом, все вылетало из головы.

Он мог думать только об этих крохотных пальчиках, сжимающих его руку, о сияющих глазах, о губах, которые влекли его все больше. Он не замечал, что ел и пил, ему было просто хорошо.

Уже позже, поднимаясь в комнату баронессы, он с ужасом думал, как сумеет объяснить им обеим, баронессе и Ванде, что их любовь обречена с самого начала.

Подойдя к двери, Ванда успокоила его:

— Пожалуйста, не бойтесь ее. Я тоже была напугана поначалу, пока не поняла, как она добра и одинока. Она бывает резковата, но только потому, что не хочет показывать свою слабость и не любит, когда ее жалеют. Баронесса так добра ко мне!

— А разве можно относиться к вам по-другому? Ванда отвела глаза, и ее лицо помрачнело.

— Я не смогла выполнить обещание, данное князю, — сказала она.

— Князю Меттерниху? Он не имеет права заставлять вас шпионить для него.

— Это нужно Австрии, — поправила она его.

— Да хоть силам небесным! Возмутительно было с его стороны просить вас об этом. А с вашей стороны — глупо согласиться на это.

— Князь был в отчаянии, — объясняла Ванда. — А в Вене никто не знал меня, и он подумал, мне повезет там, где он бессилен. Это было безнадежное дело — я ничем не смогла помочь ему.

— И слава Богу! — резко ответил Ричард. — Я скажу при случае князю все, что думаю о нем и его интригах.

— О нет, ни в коем случае! Я не хочу, чтобы вы стали врагами! — поспешно воскликнула Ванда.

Губы Ричарда сжались.

— Тогда мы пойдем к нему вместе. Я не позволю никому пугать вас.

— Я не боюсь его, в самом деле. Но мне очень приятно слышать, что мы пойдем к князю или куда-нибудь еще… вместе.

После таких слов Ричард мог только обнять и расцеловать Ванду, а его сердце с отчаянной радостью выстукивало одно слово: вместе, вместе…

Но их планам не суждено было сбыться: к Меттерниху они не попали. Князь решил воспользоваться затишьем на конгрессе и несколько дней передохнуть. Он не посвящал никого в свои планы, так как знал, что его отъезд вызовет бурный протест в дипломатических кругах, в том числе и самого императора Франца.

Он с таким трудом одержал несколько побед, так много сил вложил в работу конгресса, что чувствовал: если он не отдохнет несколько дней, может потерять и то немногое, чего удалось достичь. Очень сказывалось напряжение последних дней.

Он был измотан не только делами конгресса. Ведь нельзя было забывать и о Наполеоне. День за днем Клеменс проводил в седле, двигаясь с армиями-победительницами. Без какого-либо отдыха или передышки он проводил переговоры в Лондоне, Париже, а сейчас в Вене.

Все навалилось сразу: и обязанности перед императором, и раздражающее упрямство русского царя, и махинации Талейрана, и оппозиция политических сил. К тому же он очень простудился во время похода и чувствовал себя совершенно разбитым. Он знал, что если не отдохнет сейчас, то вскоре совсем выйдет из строя и не сможет служить ни своей стране, ни своим целям.

Последнее слово было за Юлией. Именно она решила, что ему пора отдохнуть. У отца графини Софии было поместье недалеко от Винер-Нойштадта, Это было идеальное место для отдыха, и граф Сеченьи был счастлив принять князя Меттерниха, а главное — Юлия была готова сопровождать его.

Князь Меттерних молча выслушал графиню, но по его лицу она поняла, что он согласен на все. Правда, Клеменс не был уверен в том, что она поедет с ним. Какой же радостью засветились его глаза, когда Юлия сообщила о своем решении.

— Да, я еду с вами, — сказала она, — но как сиделка, чтобы ухаживать за вами, следить за вашим здоровьем. И извольте подчиняться мне.

— А разве я не подчиняюсь вам во всем? — спросил Клеменс и сжал ее пальцы.

Юлия, конечно, видела, как он страдает оттого, что она держала его на почтительном расстоянии, но ей хотелось быть уверенной в его любви и преданности. Она так долго ждала его!

Она с нежностью смотрела на его утомленное лицо, круги под глазами.

— Все будет хорошо, дорогой мой, вот увидите.

Сейчас Клеменсу было достаточно даже этих слов.

Через два дня Юлия и Клеменс покинули заснеженную столицу и направились к югу. Мимо окон их кареты проплывали поместья, небольшие дома, молчаливые леса и серебристые реки. Князь отвык от таких мирных пейзажей, он просто забыл, что Австрия может быть столь спокойной и умиротворенной.

Клеменсу необходимо было успокоиться. Как и в первую встречу с Юлией, он чувствовал, что покой нисходит на его душу и сердце только от одного ее присутствия. Даже несколько часов рядом с ней сотворили чудо: он почувствовал, сколько сил она ему дарила.

Добравшись до Винер-Нойштадта, они пересели в открытые сани. Венгр, которому поручили доставить их в поместье, уже ждал и, укутав путешественников пушистой накидкой из лисьих шкур, быстро погнал лошадей. Сияло солнце, свежий морозный воздух пьянил, как вино.

Заснеженная дорога вела в горы. Какой далекой казалась отсюда суетная жизнь столицы. Кругом были молчаливые холмы и далекие горы, сверкающие ледниками на фоне чистого зимнего неба. Здесь царил мир, и вдруг возникало неожиданное чувство, будто ты вновь родился в этом нетронутом мире.

Наконец Клеменс и Юлия подъехали к поместью графа Сеченьи на берегу озера Нойзидлер, которое было известно тем, что его воды таинственным образом вдруг уходили под землю, и какое-то время — иногда десятилетиями — оно было похоже на пустую чашу. В последний раз вода не появлялась так долго, что крестьяне стали возделывать дно озера, построили несколько домишек. Потом озеро неожиданно наполнилось.

Сейчас оно было покрыто толстым слоем серебристого льда, но, казалось, сохраняло свою волшебную тайну. Слушая звон колокольчиков, щелканье кнута и мерно покачиваясь в санках, Клеменс думал о том, что уготовит им жизнь. Может быть, они с Юлией так же, как эти воды, однажды уйдут, и останется лишь память об их большой любви…

Вскоре показалась охотничья усадьба: одноэтажное здание, довольно крепкое с виду, построенное вокруг центрального двора. Граф Сеченьи встретил гостей и проводил в большую уютную комнату. Огромные поленья пылали в камине, и, кроме того, топились еще изразцовые печи, расставленные по углам. Воздух был сухой и теплый.

Шторы еще не были опущены, и Клеменс подошел к окну. Как пустынно и тихо кругом, словно на многие километры вокруг нет ни души, только снежные долины и горы. Начинало смеркаться. Кое-где внизу виднелись стайки куропаток.

— Господи, наконец — покой, — прошептал Клеменс, боясь поверить в это.

Вдруг его будто укололо воспоминание о Вене. Как там?.. Все что угодно может произойти в его отсутствие, любой кризис может возникнуть — и он не сможет ничему помешать!

Он так задумался, что не заметил, как подошла Юлия. Она тронула его руку, и, обернувшись, он увидел ее улыбку. Граф пригласил их к обеду и объявил, что вынужден покинуть их. Он торопился на объезд своего хозяйства.

— Я думаю, вам не будет скучно без меня, — с хитроватой улыбкой сказал он.

После обеда Юлия и Клеменс немного посидели у камина.

— Вам пора ложиться, — сказала она. — Сегодня был тяжелый день. Дорога утомила вас больше, чем вы думаете. А завтра я покажу вам здешние места. Я люблю этот дом и всегда счастлива здесь.

— Я уже стал забывать, что такое счастье. Вы напомнили мне о нем, — сказал князь.

— Вы слишком много работали, дорогой мой.

— Я люблю работать, — запротестовал он. — И это не просто слова. Но вы со мной, и я безмерно счастлив!

Он взял ее руки в свои, прижал к груди, но она не позволила ему поцеловать себя и отвернулась.

— Вам пора отдыхать, дорогой, — уговаривала она его. — Ведь завтра нам нужно многое обсудить.

Он подчинился, зная, что она права. Но сон не шел к нему: дела конгресса не давали ему покоя. Он вспоминал язвительные губы и хитрые глаза Талейрана; такую холодную беспристрастность Каслри, что временами казалось, будто имеешь дело с глыбой льда, а не человеком. Клеменсу слышались нервные крики Александра, когда в тысячный раз речь заходила о Польше; король Пруссии раздражал его своей непроходимой глупостью, а представитель Испании набивал себе цену, отвергая даже самые разумные доводы…

Клеменс вдруг встряхнул головой и опомнился. Все необходимо забыть! Он здесь, далеко от Вены. Они с Юлией совершенно одни в огромном белом мире.

Он встал с постели, быстро набросил парчовый халат и чуть не бегом направился к ее комнате. Постучав в дверь, он не ожидал ответа: скорее всего, Юлия уже уснула. Но из-за двери раздался ее мягкий голос, и Клеменс вошел. Юлия удобно сидела на постели, устроившись среди груды кружевных подушек, и читала. Комната была освещена тремя свечами, стоявшими на столике возле постели.

Меттерних присел на край кровати:

— Я думал, вы уже спите.

Она улыбнулась ему, покачав головой.

— Мне тоже не спится, хотя я устала. Наверное, сказываются волнения сегодняшней дороги и то, что вы рядом, Клеменс. Я решила немного почитать.

— А меня мучают мысли о конгрессе… Все смешалось в голове!

Она нежно сжала его руки.

— Здесь вы должны выкинуть все из головы! — приказала она. — Перестаньте вспоминать Вену, и вы будете другим: сильным и непобедимым! Разве это не достаточная причина, чтобы исчезнуть из столицы?

— Но это не единственная причина, — сказал он.

— Какие же еще?

— Всего одна: я хотел быть наедине с вами, лучшей женщиной в мире, моим верным другом!

Юлия улыбнулась. В ее взгляде он увидел только нежность и ласку. Он был достаточно опытным мужчиной, чтобы понять, что время еще не пришло. Они оба устали после долгого путешествия, но у них впереди много времени…

Клеменс не мог насмотреться на Юлию. Ее темные волосы тяжелыми волнами ложились на белоснежные плечи, а нежная чистота лица напоминала ему Мадонну с картины в соборе Святого Стефана в Вене.

— О чем вы думаете? — спросил он.

— Я думаю о вас, — ответила она. — Последнее время вы — единственный, о ком я думаю.

— Вы любите меня?

— Вы же знаете. И так сильно, что, мне кажется, в мире есть только моя любовь… и больше ничего. Я ваша, вся-вся.

Будь он другим или просто менее чувствительным, менее тактичных? и нежным человеком, он непременно воспользовался бы ситуацией. Но Клеменс и Юлия стали настолько духовно близки, настолько стали частью друг друга, просто находясь рядом, что физическая близость не была важна для них.

Он долго сидел рядом, наслаждаясь покоем и нежностью, которые излучала Юлия. Она лечила его измученную душу, унося прочь все заботы, трудности и раздражение. Через некоторое время он поднялся, поцеловал ей руку. Он почувствовал, что ее губы, мягкие и теплые, потянулись к нему.

— Спокойной ночи, любовь моя, — прошептала графиня.

— Спокойной ночи, моя прелесть, любимая, моя! Желание вдруг вновь вспыхнуло в нем, едва она прикоснулась к нему, но разум был сильнее.

Он склонился к ней и нежно поцеловал грудь, прикрытую тонким кружевом. Не оглядываясь, он быстро вышел из комнаты.

Прикоснувшись головой к подушке, Клеменс почувствовал, что спокойные теплые волны сна охватывают его. Он отдал свой разум и тело этому убаюкивающему ритму и крепко уснул до следующего утра.