Черная маска

8

Лунный свет беспокоил. Летти некоторое время лежала и смотрела, как он вливается через кисейные занавески, превращая их в облака золотисто-серебряной дымки. Воздух в комнате был раскаленным и таким плотным, что трудно было дышать. Летти пыталась заснуть, но сон не приходил. Она чувствовала себя как-то необычно возбужденной, но не хотелось разбираться, почему это так.

Дверь комнаты была открыта, чтобы воздух свободно циркулировал. Летти слышала ровное тиканье часов в гостиной, тихое и спокойное посапывание тетушки Эм, поскрипывание балок и дощатых перекрытий на чердаке. К этим звукам добавлялся стрекочущий хор ночных насекомых, и в результате получалась какофония, которая действовала ей на нервы так, что хотелось сесть в кровати и закричать.

Это было невыносимо.

Летти встала, накинула халат и босиком вышла на веранду. При воспоминании о встрече с Шипом на этой самой веранде она вздрогнула, но потом резко качнула головой и двинулась к перилам. Столкновение с Шипом было случайностью, ей просто не повезло. Это не может произойти вновь.

Она смотрела на теплую, благоухающую ночь, и темнота казалась ей живой. Она приглашала, почти уговаривала Летти войти в мягкие, колышущиеся тени. Молодая луна шелковистой дугой выгибалась в небесах, ее ясный свет, как путеводный огонь маяка, нес добрую надежду.

Летти повернулась спиной к перилам, закрыла глаза, откинула назад волосы и глубоко вдохнула ночной воздух. Фантастично! Все эти дни фантазии переполняли ее, и, наверное, не следовало им поддаваться. Здесь, на веранде, воздух был свеж, ей нравилось чувствовать себя свободной, не стесненной стенами комнаты, вот и все. Ночь — это ведь всего лишь время суток, когда не светит солнце. И нет в ней ничего особенного.

Двойные парадные входные двери были распахнуты, словно приглашали случайный ветерок зайти в дом и прогуляться по нему. Летти смотрела на открытые двери и думала, что никогда не сможет привыкнуть к этому, хотя готова согласиться, что при плотно закрытых окнах и дверях в таком климате можно просто задохнуться. И все же подобная степень доверия к окружающим казалась в эти неспокойные времена безрассудной храбростью. Летти никак не могла решить, действительно ли южане так верят в людей, живущих рядом, или же всего лишь рассчитывают на свое умение защищаться. Так или иначе, это ее беспокоило. Иногда она просыпалась среди ночи, когда уже становилось прохладнее, и вставала, чтобы закрыть дверь своей комнаты. Летти заметила, что дверь комнаты Рэнни тоже часто была закрыта. Может быть, он также ощущал необходимость в этой условной защите?..

Широкий коридор был похож на идущий через дом темный туннель. Смутным прямоугольником виднелась открытая дальняя дверь, выходившая на заднюю веранду. То, что все двери были открыты, и в самом деле создавало некоторый сквозняк: края расшитой кружевами салфетки, накинутой на небольшой столик, еле заметно двигались в темноте.

Желание ощутить эту прохладу, какой бы кратковременной она ни была, притягивало. Летти вошла в дом и беззвучно двинулась по коридору. Она прошла гостиную и свою собственную комнату напротив, миновала столовую и спальню, которую занимали Салли Энн и Питер. Из-за одной из дверей, справа, доносились ритмичные вздохи крепко спящего человека — это была комната тетушки Эм.

Дверь в комнату Рэнни закрыта, но на полу перед ней лежал какой-то странный сверток. Вздрогнув от неожиданности, Летти остановилась, потом осторожно приблизилась — и чуть не задохнулась от смеха. Сверток пошевелился и вздохнул. Это был Лайонел, крепко спавший на коврике. Прямо как в Средние века! Однако Летти не думала, что мальчик здесь по приказу хозяина. Скорее всего, у Рэнни опять разболелась голова после пережитого волнения и Лайонел расположился поближе на случай, если ночью его позовут. Он был преданным другом и относился к своему подопечному с неподдельной любовью.

Ступая легко, чтобы не разбудить мальчика, Летти двинулась дальше. Выйдя на заднюю веранду, она прошла наискосок к правой стороне, где на пол падал широкий клин лунного света, остановилась у перил и прислонилась плечом к угловой колонне. Слева от нее была кухня с тускло отсвечивавшей шиферной крышей, а за ней ряд полуразвалившихся хижин. Сбоку, за кухней, начинался заросший сад, а чуть ближе находилась аллея вьющихся мирт, переплетенных с густыми зарослями плетистых роз.

Внезапно что-то задвигалось в зарослях миртовых лиан. Уловив боковым зрением трепетание листьев, Летти замерла. Через секунду из зарослей с пронзительным криком взлетела разбуженная птица, а следом вышел знакомый пестрый кот, подергивая хвостом от досады, что упустил добычу.

Летти отругала себя за нервозность и снова расслабилась. Подняв голову, она посмотрела на луну, и ей показалось, что лунный свет как бы касается ее лица. Это прикосновение создавало ощущение глубокого покоя, и Летти предалась ему на некоторое время.

Лучи падающего на нее света придавали жемчужный блеск коже и запутывались в волнах волос, как холодное пламя. Они образовывали вокруг нее некий сверкающий нимб, в котором она выглядела неземной и не вполне реальной. Рэнсом, потрясенный, стоял в тени раскидистого орехового дерева, куда он поспешно отступил. Чувства захлестнули его, он схватился за ствол укрывшего его дерева с такой силой, что неровности коры врезались в кожу. Желание еще раз предстать перед Летти в своем ночном обличье было почти непреодолимо, но он не мог позволить себе этого.

Рэнсому было ясно одно: эта учительница-янки — вовсе не такая незначительная помеха, какая казалась вначале. Она быстро становилась главной угрозой. Уже во второй раз Летти вставала между ним и его убежищем Рэнсом не сомневался, что это происходило случайно, и все же решение тетушки Эм взять постоялицу осложнило его деятельность сверх допустимого. Более того, присутствие Летти делало странные вещи с его способностью мыслить здраво. Она была опасна. Очень может быть, в отношении нее что-то следовало предпринять. Но что предпринять — он не мог придумать. Рэнсом надеялся, что после той ночи, проведенной с ним в кукурузном сарае, Летти сбежит из Луизианы в ужасе и отвращении. То, что она не сделала этого, породило у него сложное чувство смущения, тревоги и странной, изнуряющей нежности. Это чувство совсем уж осложняло то, что он знал наверняка — у него возникла серьезная проблема.

Сама тетушка Эм, благослови ее господь, никогда не давала ему поводов беспокоиться. Хотя она и была склонна заявлять, что не может сомкнуть глаз по ночам, она всегда моментально погружалась в сон, такой глубокий, каким могут наслаждаться только люди с добрым сердцем и чистой совестью. При небольшой помощи Лайонела и Мамы Тэсс у него была возможность приходить и уходить, когда он хотел.

Решение не посвящать ни во что тетушку далось ему нелегко, но иначе было нельзя. Она была милой, но абсолютно неспособной что-то долго скрывать. Нет, пусть уж лучше относится к нему с терпением и состраданием, как только и можно относиться к человеку, страдающем таким недугом, который он приписывал себе. Так что с тетушкой он устроил все как нельзя лучше, чего нельзя было сказать в отношении Летиции Мейсон. И он хорошо знал, что виноват в этом сам.

Мрачно нахмурившись, Рэнсом отступил на шаг, потом еще на один и наконец вышел на дорожку.

До Летти донесся негромкий звук шагов, и она напряженно выпрямилась, пытаясь определить, откуда он исходит. По всему телу молнией пробежала тревога, но на смену ей довольно скоро пришло любопытство: ведь никто и не пытался скрыть этот звук, подойти к дому незаметно.

Из-за двери кухни показался какой-то человек. Летти рванулась к двери, но вдруг остановилась. Как глупо! Ведь это всего лишь Рэнни. Неспешно, свободным и легким, даже изящным шагом он шел к ней по дорожке — в одних брюках, с полотенцем на шее. Волосы его влажно блестели, и он приглаживал их рукой, откидывая назад быстрым движением так, что в воздух взлетали мелкие брызги, как будто шел серебристый дождь. Капли воды сверкали на его обнаженном торсе. Направляясь к дому, он что-то напевал.

Летти подошла к ступенькам и негромко окликнула его:

— Почему вы не спите, Рэнни?

Он остановился прямо под ней и посмотрел вверх. На лице его появилась улыбка.

— Мисс Летти?

— Я задала вам вопрос, — напомнила она. — Где вы были?

Вопрос ее был вызван не столько подозрением, сколько не имеющей под собой оснований уверенностью в том, что это было не вполне обычно для него разгуливать по ночам.

Он засмеялся:

— Купался.

— Один?

— Было жарко, Лайонел спал…

По его груди сбегала струйка воды. Она была темной от коричневой краски, и Рэнсом поспешно вытер ее. На самом деле он пытался смыть краску на кухне, но это у него плохо получилось. Слава богу, в такой темноте Летти не могла ничего разглядеть.

— Вы часто купаетесь по ночам?

— Нет. Только иногда.

— В реке?

Рэнсом все просчитал. Если тетушка Эм услышит об этом полночном заплыве, она страшно расстроится: течение в реке было довольно бурным. Оставалось только одно подходящее место.

— Нет, я обычно купаюсь в пруду Динка.

— И вам разрешают?

Рэнсом пожал плечами:

— Я им не говорю. Вы ведь тоже не скажете, правда?

Вместо ответа Летти вздохнула:

— Жаль, что я не пошла с вами…

Это было так неожиданно, что у Рэнсома перехватило дыхание. У него перед глазами ярко промелькнуло, как это могло быть: они вдвоем, обнаженные, резвятся и плавно скользят в темной воде пруда, лунный свет падает на их мокрые тела… Летти, конечно же, не понимала, что говорит! А может быть, понимала? Да нет, ведь она говорила это Рэнни, которого считала абсолютно безобидным — и не совсем мужчиной.

На него вдруг нахлынуло раздражение, такое же неподдельное, как и бессмысленное.

— Пойдемте сейчас, — сказал он тихо. — Я готов составить вам компанию.

Летти сама не знала, почему она сказала это. Мысль о ночном купании была заманчива и в то же время пугала. Она посмотрела на Рэнни. Лунный свет позолотил его лицо и грудь, высветил великолепную мускулатуру и вместе с тем оставил в тени глаза. Свет обратил его мокрые взъерошенные волосы в сияющее золото, а капли воды на коже — в искрящиеся бриллианты. Где-то в глубине у нее появилось странное чувство. Невольно она подняла руку к горлу и стянула края халата.

Ей было неловко сознавать, что Рэнни — мужчина. Вряд ли он думал о ней больше, чем о случайном спутнике, вроде Лайонела, да она и не хотела, чтобы было иначе.

Это было нелепо, но Летти вдруг захотелось проверить, может ли он так же реагировать на теплую улыбку, как другие мужчины. Осознав это, она отшатнулась от Рэнни: подобное желание показалось ей кощунственным.

— Не уходите. — Рэнсом тут же раскаялся, как только увидел, что она изменилась в лице. Он ступил на нижнюю ступеньку и начал подниматься наверх.

— Уже… уже поздно.

— Я знаю, но поговорите со мной еще немного.

— Я не могу!

Он остановился и печально спросил:

— Вы что, боитесь?

Да, Летти боялась — боялась самой себя, боялась этой новой, внезапно открывшейся ей чувственной стороны своего существа. Но прежде чем она смогла что-то сказать, позади нее, в холле, послышались шаркающие шаги. Лайонел хриплым со сна голосом, в котором ощущалось беспокойство, воскликнул:

— Мастер Рэнни, с вами все в порядке?

— Мы поговорим с вами утром, — скороговоркой пробормотала Летти и, резко повернувшись, исчезла в доме.

Снова оказавшись в своей комнате, Летти прикрыла дверь, сбросила халат и забралась в постель. Она легла на спину, вытянула руки по бокам и так плотно закрыла глаза, что ресницы сцепились друг с другом. Но это не помогло. Картины, которые не давали ей покоя уже три дня, снова нахлынули на нее. Шип. Дождь. Кукурузный сарай. Невероятная потеря власти над собой.

Что же нашло на нее, как она могла позволить этому отвратительному убийце совершать с ней такое? Ведь она отказывала в этом Чарльзу, человеку, который любил ее и хотел жениться на ней! По правде говоря, Шип и так мог бы позволить себе любые вольности, согласилась бы она на них или нет. Но, вспоминая сейчас все, она не думала, что он применил бы силу, если бы она оказала сопротивление. Больше всего она мысленно осуждала саму себя. Ведь она и не пыталась сопротивляться, даже ни капельки не протестовала.

Летти слышала, что физическое влечение — всепобеждающая сила, но никогда не верила этому. Она всегда думала, что это не более чем порыв, который можно контролировать силой разума. Но главное, она не подозревала, что и ее это может коснуться. Летти считала, и не без оснований, что по природе сдержанна, даже несколько холодна. Она не могла понять, что же с ней случилось, она не способна была смириться с тем, что так заблуждалась в отношении себя самой.

Может быть, причина заключена в том человеке, который ее обнимал? Такое объяснение тоже не устраивало. Она презирала того, кто называл себя Шипом, ненавидела его и все, что он делал. Летти была решительно настроена добиться того, чтобы он предстал перед судом, а если бы представился случай, с удовольствием расправилась бы с ним сама!

Но так ли это? Она ведь могла застрелить его тогда, в сарае, но не застрелила…

Правда состояла в том, что что-то было у нее внутри, и это «что-то» с готовностью отвечало на прикосновения Шипа. И неважно, что происходило это против ее воли, против ее принципов. Главное — происходило, и этого нельзя было отрицать. Но самое ужасное заключалось в том, что эта слабость начала распространяться на других мужчин. Ведь захотелось же ей, чтобы Рэнни увидел в ней женщину! Летти молила бога, чтобы смогла и дальше подавлять эти чувства так, чтобы не было необходимости признаваться в них самой себе…

Утром пришло известие, что вдова Клементс, чьи дом и земли должны были в тот день пойти с молотка, проснулась ночью от странного шума и обнаружила на столике рядом со своей кроватью мешочек с золотом. Мешочек был завязан желтой лентой, к которой были прицеплены саранча и шип.

Только и было разговоров, что об этой чудесной истории. Три дня на веранде Сплендоры ее обсуждали с разными гостями, которые приезжали и уезжали. Сборщик налогов О'Коннор топал ногами и изрыгал многочисленные угрозы. Он уверял всех, что благодаря двадцати шести тысячам долларов, которые он прибавил к пяти тысячам, уже назначенным за голову преступника, Шип будет схвачен и повешен.

Вдова Клементс имела голову на плечах и уничтожила оставленные при деньгах символы. Она, конечно же, рассказала о них, но только по большому секрету своим друзьям. В конечном итоге ей удалось сохранить свою собственность — никак нельзя было доказать, что деньги, с помощью которых она все выкупила на аукционе, имеют хоть какое-нибудь отношение к деньгам, похищенным у О'Коннора.

Полковник Уорд философски отнесся к случившемуся: если какой-то человек желает рисковать своей жизнью, чтобы подонкихотствовать, он и его люди вряд ли могут ему помешать. Впрочем, Уорд не сомневался, что Шип не станет пытаться ограбить сборщика налогов еще раз: О'Коннор обратился к властям с просьбой и получил разрешение брать с собой в поездки по штату отделение солдат, а солдатам было приказано стрелять без предупреждения.

Возможно, подобное отсутствие служебного рвения было характерной чертой полковника, но, может быть, причиной тому явилась его долгая беседа с Салли Энн, когда они катались в его коляске после обеда. Добившись успеха в кампании, имевшей целью получить возможность находиться в ее обществе, Томас Уорд этим успехом очень дорожил. Вряд ли он стал бы оскорблять чувства Салли Энн, проявляя излишнее рвение схватить человека, который для ее земляков становился героем.

На следующий день после танцев на веранде полковник прибыл в Сплендору с коробкой шоколадных конфет для тетушки Эм и небольшим флаконом розового масла для ее вдовствующей племянницы. Он еще раз попросил у Салли Энн извинения за свое поведение накануне вечером и умолял ее поехать прокатиться с ним в доказательство того, что у нее не осталось недобрых воспоминаний. Салли Энн совсем растерялась и не знала, что сказать, особенно потому, что Питер смотрел на конфеты с жадной тоской в больших голубых глазах.

Вдохновленный полковник распространил приглашение и на мальчика, а Питер взмолился, чтобы Лайонела тоже взяли. При мысли о двух измазанных шоколадом мальчишках на сиденье коляски между ней и полковником-янки глаза Салли Энн весело засияли. Она согласилась, но с условием, что тетушка Эм даст им с собой немного шоколада. Разумеется, хозяйка Сплендоры тут же отдала ей всю коробку, и после обеда они вчетвером отправились на прогулку.

— Боже правый, — промолвила тетушка Эм, когда коляска отъехала от дома, — надеюсь, Салли Энн будет помнить о правилах хорошего тона.

— Вы боитесь, Томас использует свое служебное положение, чтобы отомстить, если Салли Энн оскорбит его? — спросила Летти. — Если так, то вы, по-моему, думаете о нем слишком дурно.

— Да нет же, господи! Но Салли Энн, хотя она и такая тихоня с виду, вполне способна сделать эту прогулку не совсем приятной для него.

— Ничего, он это как-нибудь переживет.

— С его стороны очень мило попытаться загладить свою вину, но я все же думаю, ему лучше было взять на прогулку вас, а не мальчишек.

Летти не смогла сдержать смешок:

— Как компаньонку? Я думаю, Питер с Лайонелом лучше справятся с ролью охранников.

— Несомненно, — согласилась тетушка Эм и, в свою очередь, улыбнулась. Но я прекрасно помню, что в первый раз полковник приехал, чтобы увидеть вас…

— Мне он нравится, но я вовсе не собираюсь заявлять на него права!

— Вы меня не так поняли, Летти. Впрочем, жаль. Полковник — такой милый человек.

Рэнни, который сидел на ступеньках и строгал какую-то палочку, вдруг поднял голову.

— В самом деле, очень жаль, — сказал он простодушно.

Летти быстро посмотрела на него, но невозможно было сказать, смеется ли он над ней, над своей тетушкой или вообще ни над кем не смеется.

С приближением лета и удлинением теплых дней все больше путников начало проезжать через район Накитоша. В городе можно было видеть, как они закупают дорожные припасы, расспрашивают о дорогах, которые им предстоят, посещают воскресные церковные службы. Отправляясь с тетушкой Эм в город за покупками, Летти видела их на улицах — отчаявшиеся мужчины и женщины с детьми либо задавленные усталостью, неуверенные в завтрашнем дне. Эти люди вызывали интерес склонной к состраданию тетушки Эм, и она часто заговаривала с ними, расспрашивала, откуда они и почему оставили дом, иногда приглашала их к себе отобедать.

Некоторые из путников продали свои имения в Арканзасе и Теннесси, в Миссисипи, Алабаме и Джорджии, а многие просто бросали дома, прибив на дверь табличку «Уехал в Техас». Урожаи в тот год были скудными, и вырученных от их продажи денег не хватало на жизнь. Если же кому-то удавалось получить прибыль, все проглатывали сборщики налогов, аппетиты которых с окончанием войны росли год от года. Для многих решение переехать было вызвано страхом перед ростом насилия, когда люди целыми отрядами восставали против правительства, обманувшего их. Были и такие, кто в конце концов решил, что больше не может достойно жить в родных краях; эти люди направлялись в Мексику или Центральную Америку к эмигрировавшим раньше родственникам и друзьям.

У большинства все имущество помещалось в единственной крытой повозке, запряженной мулами или быками. Снизу к повозке крепились клети с курами, а сзади плелись привязанные коровы и собаки. У типичных представителей слоя мелких фермеров-рабовладельцев в лучшем случае было когда-то по четыре-пять рабов — а ведь им, как и раньше, все еще принадлежала большая часть земельных владений к югу от линии Мейсона — Диксона. Впрочем, некоторым семьям требовался целый поезд из повозок, чтобы перевезти свой скарб и мебель. С боков фургона под брезентовым верхом можно было заметить блеск зеркал в позолоченных рамах или полировку красного дерева, а когда колеса повозок проваливались в рытвины, слышно было, как пели фортепьянные струны и позвякивал хрусталь. Таких путешественников очень часто сопровождала охрана: мужчины с суровыми лицами и ружьями у луки седла.

Время от времени в городе появлялись люди, которые разыскивали своих близких, — их путь можно было проследить до Ред-Ривера, а потом они исчезали. Были подозрения, что тут не обходилось без джейхокеров, которые грабили проезжающих, а трупы закапывали в лесной чаще или сбрасывали в ближайший колодец. Фургоны запросто можно было сжечь или перегнать через границу и там продать. В Арканзасе и Техасе без проблем можно было сбыть лошадей, быков и другую живность, а ценные вещи скупали беззастенчивые торговцы.

Семьи, живущие вдали от всех в лесной глуши, сами себя всем обеспечивали и замыкались в своих кланах. Они боялись джейхокеров, без энтузиазма встречали людей, задающих вопросы или высматривающих что-то среди их амбаров и прочих хозяйственных построек.

Однако не все эти люди были такими уж необщительными. У тетушки Эм было много родственников среди тех, кто жил в лесах по берегам речушек, и однажды она получила приглашение от кузена, который выдавал замуж свою дочь, последнюю из пяти. Ехать было недалеко — кузен жил в каких-то восьми-девяти милях от Гранд-Экора на другом берегу Ред-Ривера, — и тетушка Эм очень обрадовалась. Она знала, что там соберутся друзья и родственники со всей округи; за домашним ежевичным вином и кукурузным виски можно будет узнать все последние новости и сплетни. Салли Энн и Питер тоже собирались ехать, и, конечно, все родственники хотели видеть Рэнни. Тетушка Эм заявила, что Летти тоже должна поехать с ними, — это будет для нее хорошей возможностью познакомиться с людьми, лучше узнать их.

Рэнни все-таки не поехал: утром у него началась такая страшная головная боль, что он почти ничего не видел. Летти съездила по просьбе тетушки Эм в город, чтобы пополнить для него запас настойки опия, и встретила там Джонни Ридена. Друг Рэнни был свободен и вернулся с ней в Сплендору пообедать. Когда он услышал о свадьбе, то сразу же предложил свои услуги в качестве сопровождающего, сказав, что это как раз одно из его любимых развлечений, и к тому же ему нечем заняться в этот вечер.

Дом, где праздновали свадьбу, построенный из выдержанного кипариса, был простым и скромным. К открытому, как вольер для собак, центральному холлу примыкали по бокам по одной большой комнате, а заднее крыльцо вело на приподнятый над землей сеновал, где можно спать. В доме не имелось даже обычной гостиной — обе комнаты заставлены кроватями, где обычно спало это большое семейство, и только у камина оставалось место для гостей. Одну комнату полностью освободили для свадебной церемонии и последующих танцев; свободные стулья выставили в открытом центральном холле и на переднем крыльце на случай избытка гостей.

Протестантская свадебная церемония тоже была довольно простой. Невеста в платье из голубого батиста с букетом из белых и алых роз в руках и жених в белом атласном жилете, с бантом из белого атласа на лацкане, вышли на середину. Священник, объезжавший округу, в черном фраке и пыльных сапогах, произнес подобающие слова. Было немного слез и очень много объятий и поцелуев. Потом все бросились к праздничному столу.

Из уважения к сану священника, и поскольку многие женщины практиковали воздержанность, в стоявшем на столе фруктовом пунше не было ни капли алкоголя. Напитки покрепче подавались на кухне и на заднем дворе, где мужчины и парни собирались у колясок и фургонов. Угощение состояло из жареных кур, куриных клецок в соусе, ветчины, кукурузных оладий, яблочных, кокосовых и лимонных пирогов, сладкого заварного крема, горячих булочек и, конечно же, свадебного торта, глазированного множеством яичных белков с кокосом.

Закуски подавали на тарелках, которые можно унести туда, где было место, чтобы присесть где угодно — от стола в кухонной пристройке до ступенек переднего крыльца. Некоторое время не было слышно ничего, кроме стука ножей и вилок о тарелки. Покончив с едой, гости поставили тарелки там же, где сидели, и несколько слуг бросились собирать их, чтобы унести на кухню и помыть. После еды мужчины и женщины в возрасте, отрезав себе по кусочку жевательного табака, расположились на крыльце, а тем временем юноши, девушки и молодые женатые пары начали созывать музыкантов.

После первого вальса для жениха и невесты раздалась веселая быстрая музыка — в этих местах предпочитали хороводы, кадрили и шотландские пляски. Женщины были в ситцевых и льняных платьях, сшитых дома, и лишь немногие — в шелковых и атласных. От дам исходили ароматы роз, сирени и яблоневого цвета, а мужчины пахли лавровишневой водой, кукурузным виски и нафталином, который предохранял их костюмы от моли. В теплом вечернем воздухе эти запахи смешивались со стойкими ароматами блюд. Лица раскраснелись, звучали громкие веселые голоса, ноги шаркали и топали по нанесенному на пол песку. Половые доски ходили ходуном; стены, казалось, раскачивались вместе с танцорами, отплясывавшими кадрили в открытом холле.

Привезенных детей уложили на тюфяки на сеновале, с ними были несколько пожилых женщин, присматривающих, чтобы дети не свалились с лестницы. Старики собрались на заднем крыльце подальше от шума. Там они жевали табак, сплевывали его на двор и разговаривали о видах на урожай, о лошадях, политике и приглушенными голосами о ночных всадниках. Летти, выскочив на крыльцо, чтобы вдохнуть воздуха, услышала несколько слов и сразу поняла, о чем идет речь. Однако старики тут же замолчали, как только она появилась. Это не удивило Летти, но все же несколько расстроило.

Наконец жених и невеста покинули гостей. Они уехали в коляске, украшенной белыми лентами, а за ней, по обычаю, волочилась связка старой обуви. Тут же начались разговоры о том, чтобы устроить новобрачным шуточную серенаду, кошачий концерт со звоном в колокольчики и стуком по кастрюлям, так как все знали, что ночевать они будут недалеко, в доме старшей сестры жениха. Однако мать невесты резко отвергла эту идею, и скрипачи начали очередную кадриль.

Тетушка Эм танцевала с отцом невесты, а Летти кружилась с Джонни Риденом, но они не собирались долго оставаться после отъезда молодых. Головные боли у Рэнни в последние дни участились, это беспокоило тетушку Эм, и она хотела поскорее вернуться. Они уехали одними из первых, и некоторое время до повозки доносился целый хор голосов — слова прощания и приглашения поскорее приехать еще.

Коляска легко катилась по песчаной дороге, освещенной луной; лица обдувал приятный встречный ветерок. Расслабленные от обильной еды и питья, приятно уставшие, они молча ехали вперед. Тетушка Эм, у которой Летти стала замечать повадки свахи, настояла, чтобы Летти села впереди, рядом с Джонни, а они с Салли Энн устроились сзади, рядом с Питером, спавшим на тюфяке между ними. Но внимание Джонни целиком притягивала дорога, и Летти позволила себе поразмышлять о дружелюбности и доброте людей, с которыми она в этот вечер познакомилась. Ее поразило, что при такой трудной жизни они выглядели вполне довольными. Очевидно, не очень много нужно для счастья. Почему же тогда она не может быть счастливой?

«На самом деле все совсем не так просто, как кажется, — подумала Летти, припомнив подслушанный обрывок разговора. — Некоторые из мужчин, присутствовавшие на свадьбе, наверняка тоже надевают по ночам белые простыни и разъезжают по окрестностям, наводя ужас на освобожденных невольников и чиновников-„саквояжников“».

— Можно вас кое о чем спросить? — обратилась Летти к сидевшему рядом Джонни. — Правда ли, что все, что касается ночных всадников, покрыто завесой таинственности? Или же люди сразу прекращают разговоры о них, когда я появляюсь, из-за того что я женщина?

Джонни резко повернул голову и долго пристально смотрел на нее.

— Это зависит от того, каких ночных всадников вы имеете в виду, пробормотал он наконец.

— То есть?

— Кое-кто называет ночными всадниками Рыцарей Белой Камелии, кто-то называет так джейхокеров.

— Я говорю о Рыцарях — о тех, кто надевает белые простыни.

— Джейхокеры тоже надевают простыни, когда им это удобно.

— Но тогда ведь легко запутаться…

— А они именно этого и добиваются.

— Да, я понимаю, — задумчиво сказала Летти.

— А то, что они замолкают при вашем появлении, вполне объяснимо. Вы женщина и, кроме того, человек посторонний.

— И к тому же янки, — грустно усмехнулась Летти.

— И это тоже, хотя и не главное.

— Спасибо, — сказала она довольно сухо. — И все-таки мне многое кажется странным. Вполне понятно, что нужно джейхокерам, но неужели Рыцари не понимают, что их насилие бессмысленно?

— А что еще вы могли бы предложить?

— Конечно же, политическую борьбу!

— Пойти голосовать для них — поступиться своей честью. И даже если они пойдут на это, избирательные урны контролируют радикальные республиканцы, за спиной которых военные. Более того. Конгресс — то есть остальные Соединенные Штаты — отказался признавать членов Палаты представителей, избранных до того, как начали действовать законы о Реконструкции. Поэтому мало надежды, что сейчас их признают. Что же остается?

— Митинги! Петиции!

— Митинги запрещены, а на петиции никто не обращает внимания, даже если их удается довезти до Вашингтона.

— Но какая же польза от того, что негров бьют кнутами и вешают?!

Джонни покачал головой:

— Эти бедолаги оказались между двух огней. Радикальные республиканцы используют их, а Рыцари считают необходимым показать им, что бывает, когда позволяешь себя использовать. Кроме того, приходится признать, что негры стали козлами отпущения. На них отыгрываются за свое разочарование и удовлетворяют свою страсть к кровопусканию те, кто пять лет подряд убивал и сейчас не может согласиться с тем, что война уже закончилась и мы потерпели поражение.

— Это ужасно.

— Согласен. Но по-человечески это понятно.

— Я содрогаюсь, когда думаю об этом!

— Люди способны творить добро, но они способны и на большое зло.

— Что бы они ни делали, это их выбор, — твердо сказала Летти.

— Вы думаете? Иногда я в атом сомневаюсь…

Летти не нашлась, что ответить, и предпочла промолчать. Она обдумывала его слова. После объяснений Джонни мотивы Рыцарей стали чуть понятнее, хотя она инстинктивно чувствовала, что правда не на их стороне.

Сзади донеслось тихое посапывание. Обернувшись, Летти увидела, что тетушка Эм сладко спит, и улыбнулась. Салли Энн улыбнулась в ответ и снова стала смотреть на протянувшиеся вдоль дороги леса.

В воздухе сильно запахло дымом, но рядом не было домов, откуда этот запах мог донестись. Взобравшись на небольшую горку, за следующим поворотом они увидели оранжевый отблеск костра, который был скрыт от них за изгибом дороги. Через некоторое время они повернули, и прямо перед ними открылась небольшая поляна.

Сначала Летти не поняла, что происходит. Она увидела фургон с разорванным верхом, из которого двое мужчин в простынях с колпаками, отброшенными назад, выпрягли лошадей. Рядом стоял сгорбившийся мужчина, обнимая женщину с ребенком на руках. Неуклюжий, очень толстый священник сидел на ослике; ноги его почти касались земли, а в руке священнослужитель сжимал револьвер.

— Что за черт! — прошептал Джонни, натягивая поводья и останавливая фургон.

При их появлении из-за поворота все замерли, потом один мужчина в белой простыне прыгнул к своей лошади, а другой бросился к лежавшему на земле ружью.

— Стой! — закричал священник.

Раздались выстрелы — первый, второй. Человек, тянувшийся к ружью, упал вперед и затих. Другой, выкрикивая ругательства, вскочил на лошадь и бросился в ночь, припав к седлу. Женщина кричала и рыдала, прижимая к себе ребенка; мужчина обхватил их руками, прикрывая своим телом. Осел пронзительно кричал и брыкался. Священник отбросил стремена, перекинул длинную ногу через голову животного и спрыгнул на землю с удивительной для столь тучного человека легкостью.

Джонни остановил коляску, передал поводья Летти и спрыгнул, но остался стоять рядом, положив руку на сиденье. Тетушка Эм проснулась и, ничего не понимая, оглядывалась по сторонам. Салли Энн обнимала Питера, который испугался шума и заплакал.

Наступила тишина, нарушаемая только всхлипываниями ребенка и удаляющимся стуком подков пустившегося наутек грабителя. Священник тяжело приблизился к лежавшему на земле человеку, перевернул его на спину, открыл одно веко, потом благочестиво перекрестил и склонил голову в краткой молитве. Поднявшись на ноги, он подошел к стоящей у фургона семье. Погладив маленькую девочку по вьющимся светлым волосам, он взял ее крошечную ручку и негромко заговорил с ней. Девочка перестала плакать, только раз или два всхлипнула и с удивлением посмотрела на него.

Летти вдруг ощутила боль в груди, как будто ее кто-то ударил. Она не могла дышать, не могла говорить, только смотрела на священника так, что глазам было больно. Не может быть! Такой огромный живот и это крупное лицо… Но голос, голос!

Священник подошел к лошади лежавшего на земле человека и вскочил в седло.

— Простите, но я очень тороплюсь, — обратился он ко всем присутствующим. — У меня срочные дела, которые не терпят отлагательств. Я сообщу властям об этом прискорбном происшествии, так что можете не беспокоиться. Благослови вас бог, дети мои! Помните: Bona more est homini, vitac qui exstinguit mala.

Он развернул лошадь и не спеша поехал прочь.

— Остановите его! — воскликнула Летти, но никто не двинулся с места.

Джонни удивленно уставился на нее, а потом взглянул на священника, и лицо его внезапно побелело, а руки затряслись. Священник отсалютовал Летти, улыбнулся и скоро скрылся из вида.

— Бог ты мой, дорогая, что это у тебя в руках? Что за ужасный жук? воскликнула женщина. Страх ее прошел, и голос звучал звонко и гневно. Она взяла что-то из рук ребенка. На землю упал панцирь саранчи, и его понесло порывом ветра. Шипа не было.

Тетушка Эм закашлялась, а стоявший у фургона человек дотронулся до панциря носком сапога.

— Странный священник, — сказал он, — но одному богу известно, что бы с нами стало, не окажись он на дороге.

— Мы были бы на том свете — вот где! — промолвила его жена.

Салли Энн поежилась и спросила:

— А что это он такое сказал по латыни?

— Хороша смерть человека, если она уносит из жизни зло, — ответила Летти. Ей было трудно говорить: еще никогда она не видела, как умирает человек.

Звук ее голоса, казалось, вывел Джонни из оцепенения. Он засмеялся глухо и напряженно и подошел к стоявшей у фургона паре:

— Так сказал господь, не правда ли? И, благослови нас, боже, этот человек, кто бы он ни был, сказал то же самое.