Николай Семченко ЧТО ДВИЖЕТ СОЛНЦЕ И СВЕТИЛА Сборник

ВИАГРА

Нина Андреевна как увидела эту шляпку, так сразу и поняла, что из магазина уйдёт непременно в ней. И цена не остановит! Маленькая, чёрная, и сбоку перо — фантастически яркое, невсамделишнее, райское — чудо, а не шляпка.

— Не продаётся, — сказала продавщица, мельком взглянув на Нину Андреевну. — Это выставочный образец. Изучаем спрос покупателей. Пишите свой отзыв…

— А Таисия Петровна где? — спросила Нина Андреевна и, понизив голос, участливо поинтересовалась: Вы, девушка, наверное, недавно тут работаете?

— В Австралии Таисия Петровна теперь живёт, — лениво отозвалась продавщица. — Смотрит, как кенгуру прыгают — и счастлива, и довольна…

— Ну и ну! — покачала головой Нина Андреевна. — Кто бы мог подумать!

Судьба этой старой пронырливой бестии Таисии интересовала её мало. Отношения у них, правда, напоминали дружеские: перезванивались, иногда ходили друг к другу в гости, не одну бутылочку вина распили и уж, конечно, Тося всегда делилась дефицитом, как, впрочем, и Нина Андреевна не жадничала: было время — любые лекарства доставала, даже те, что выписывали по рецептам специальной отчётности.

Аптека у Нины Андреевны была замечательная. Сначала она считалась крайкомовской, потом перешла к Советам, а как демократы, чёрт бы их побрал, затеяли всю эту бучу и принялись бороться с привилегиями, то аптекоуправление сделало её как бы обычной: повесили вывеску, открыли вход для всех, но это заведение по-прежнему снабжалось дешёвыми препаратами — для своих.

Нина Андреевна, правда, при этом крутилась: приходилось чаще обычного звонить куда надо, жалиться-печалиться, выколачивать-доставать, но всё это давалось ей легко: за двадцать пять лет обзавелась связями, сумела себя поставить, в общем, нажила авторитет и пользовалась им без всякого стеснения. А если кто из новых начальников начинал носом крутить, то она принимала боевую стойку и грозно рявкала: «За мной — больные люди! Не можете помочь — сразу выписывайте им путёвки на тот свет!»

Но всё это перестало производить впечатление на больших и малых начальников, как только её аптека выпала из разряда муниципальных и перешла под крылышко к новому хозяину — Женьке Крылову. Тому самому Женьке, которого Нина Андреевна чуть ли не с пелёнок знала. Ведь Алька Крылова, его мамочка, была дочкой директора мягкой мебели, и, естественно, её «прикрепили» к престижной аптеке. Каких только дефицитных лекарств не пришлось доставать Нине Андреевне, чтобы этот засранец Женька и спал хорошо, и по большому ходил как надо, и чтоб животик ему не пучило, и диатез поскорее прошел… А теперь он — владелец сети аптек, ни бельмеса в фармации не понимает, да и надо ли ему что-то понимать в ней, если у его родителей есть денежки? Лекарства людям всегда нужны, и даже если им нечем за них заплатить, они займут-перезаймут, последнее продадут, а нужную таблетку всё равно купят, деваться-то некуда! Так что Алька засунула своего охломона в прибыльный вид бизнеса.

Когда Нина Андреевна оформляла пенсию, то думала, что её «уйдут». Молодые вон на пятки так и наступают, в затылок дышат, и все со специальным высшим образованием — классные провизоры, не то, что она: закончила только медучилище, потом, правда, специализацию прошла, на курсы в Москву посылали, и продвинул её сам Маркелов: в партию приняли, должность дали.

Это постарался он, Алешка, ой, Алексей Степанович, ну и шалун был, такое вытворял, кому расскажи — врушкой назовут, потому что на людях Маркелов всегда был строг, неприступен и очень не любил тех, кто амуры заводил: таких ходоков и на бюро тряс, и «строгачи» объявлял, и в ссылку в какую-нибудь северную Тьмутаракань отправлял. Боялись его, но и уважали, не то что этих нынешних попрыгунчиков, которые и народ распустили, и власть не могут поделить, и всё хапают-хапают, когда только насытятся, временщики проклятые!

Уходить из магазина без шляпки Нина Андреевна не хотела. Ну просто не могла оторвать себя от витрины, и ноги к полу будто приросли. Хозяйкой магазина наверняка стала Светка. Она у Тоси была особо доверенным лицом, числилась старшим товароведом.

Светка знала своё место, подавала-приносила аптекарше то, что директриса велела, и улыбалась, улыбалась, улыбалась. А теперь вот надо ей кланяться.

И тут за спиной Нины Андреевны послышалось радостное всхлипыванье:

— Ах, сколько зим, сколько лет! Нина Андреевна, голубушка, что-то вы давненько к нам не заглядывали…

Светка!

— Да и толку-то, что зашла, — Нина Андреевна сходу пошла в наступление. — Вот шляпка приглянулась, деньги есть, а не купишь…

— Ой, Яночка, ты, наверное, и не знала, что у нас дубликат имеется? ласково сказала Света продавщице. — Немедленно упакуй эту шляпку!

У Нины Андреевны будто колокола в груди забили — торжественно, величаво, ну прямо как в Первом концерте Чайковского. В музыке она понимала мало. Ей Русланова с Мордасовой нравились больше всяких симфоний. Но в былые годы, когда из Москвы приезжали разные знаменитости, Нина Андреевна хаживала, считай, на все их концерты. И сидела на самых почётных местах, среди приличных людей, и одета была не хуже, и пахло от неё не какой-нибудь «Пиковой дамой», а настоящей «Магией ночи» — Антон прямо-таки шалел от этого аромата, говорил разные милые глупости, нежничал, но почему-то ему никогда не приходила в голову мысль выяснить, где жена берёт эти дорогие французские духи. А дарил их Варин.

Ах, Боже мой, какой это был мужчина! Рост 193 сантиметра, вес 86 килограммов, никакого намёка на брюшко, даже напротив — Нине Андреевне казалось, что Павла Ивановича плохо дома кормят. Он сметал всё, что ставили на стол, и пил замечательно — чем больше, тем трезвее, и, чёрт побери, нахальнее и в любви сильнее. Другие мужики после выпивки слабеют, а Павла Ивановича спиртное будто заряжало мощной энергией.

Правда, у Варина с фантазией были проблемы. Ну, что это за любовь? Озираясь, заведёт её в свой кабинет, ключ повернёт и быстренько-быстренько подтолкнёт к дивану, обитому чёрной искусственной кожей, которая воняла чем-то острым, как фиксаж — фотографический закрепитель. Да ещё в самые патетические моменты эти пружины взвизгивали как свинья, которую режут. Варин пугался, шептал: «Нас услышат. Давай-ка на пол становись…» Нет, чтобы сказать что-то типа: милая, не сменить ли нам позицию, мне больше нравится, когда я сзади, так можно твою грудь ласкать, и наслаждаться, наслаждаться…Короче: сделать вид, что этот скрип его волнует мало, как и то, слышит что-нибудь вахтёр или нет, — пусть слышит, ему положено бдительность проявлять. Ну, мог же Варин схохмить, перевести тривиальную ситуацию в легкую, искрящуюся миниатюру… А он, знай, шепчет: «На пол становись…» Раком, значит, прости господи, загибайся! И сразу — хвать за бедра и давай забивать свою сваю. Рост-то у него был приличный, чего не скажешь о его мужском достоинстве.

Правильно, видно, старые люди приметили: «Дурная трава в корень растет.» Бывает, что мужичок и хлипок, и неказист, но член у него ого-го, жеребец! А у Варина… Ох, да ладно. Чего уж там! Не в размере дело, главное — вводить умело. Но он об этом не думал — никакой тебе ласки, хоть бы провёл своей пятёрней по спине или, скажем, в шею чмокнул. Какое там! Весь напряжётся, туда-сюда, как заведённый, резко, до упора и — снова почти выходит, а через секунду — опять до упора. Вот и вся фантазия. Никакая «Кама-сутра» ему не помогла сменить ни позу, ни приёмы секса. Зря только дарила ему «Кама-сутру» на 23 февраля. А может, он и не читал её? Домой-то как принесёт? Машка, жена, спросит: «Что это?» Ну, и как он ответил бы? То-то и оно! Точно: не понес он книжку домой. А на работе ему читать было некогда. Наверное, так она и лежала где-то в нижнем ящике его массивного дубового стола. Кстати, Нина Андреевна — грешна, ой, грешна! — не однажды думала: ну что ему стоит посадить её на край столешницы — так и ласкать: он — стоя, она — на столе, ножки на плечи можно закинуть… А он знай одно твердил: «Давай быстрее! Как бы кто чего не подумал…»

Однако, милый, теперь-то никто ничего точно не подумает. Ты обличьем смахиваешь на старого гамадрила, и ничто тебя не интересует, кроме хороших докторов: то радикулит терзает, то печень колет, то давленье скачет, то сахар высокий… Ах, время, что ты вытворяешь с очаровательными плутишками, веселыми дружками минувших лет!

Рассматривая себя в зеркало — ух, как хороша шляпка, а перо просто чудо! — Нина Андреевна вспоминала Варина не без грусти, которую, впрочем, несколько смягчало странное чувство самодовольства: она-то вон какая интересная дама, бабочка ещё хоть куда, не молода, конечно, но любитель найдётся и на переспелый плод.

Вполуха слушая Светлану, Нина Андреевна из её воркования уловила главное: очень нужны американские поливитамины, экстракт валерьяны в таблетках и какое-нибудь снотворное.

— Да зачем же оно вам? — удивилась Нина Андреевна. — У вас сон должен быть молодой, крепкий.

— Муж храпит, — созналась Светлана. — Измучилась вся. А снотворного выпьешь — и будто в глубокую яму проваливаешься, ничего не видишь и не слышишь…

— Нет, определённо шляпка хороша, и мне к лицу, правда? — сказала Нина Андреевна. — Никакой у меня радости не было, а теперь будет, — и милостиво кивнула: Заходите, Светланочка, прямо завтра и заходите. С лекарствами никаких проблем…

Для нужных людей она тоже умела быть нужной, и было у неё одно золотое правило: на благодарность отвечать благодарностью, но при этом никогда не забывать соблюдать баланс — одна услуга за одну услугу, не больше и не меньше. А дефицит, как считала Нина Андреевна, будет всегда, и никакой рынок этот закон не нарушит. Как-то скучно жить, когда всё есть. А рынок? Ну что такое рынок в России, Боже мой! Это же сплошное хи-хи… Вот Светлане нужна не настойка валерьяны, а экстракт, да ещё в таблетках. Казалось бы, пустяк. Месяца два тому назад этого добра было навалом. Затоварились! А как только аптеки перестали покупать эти таблетки у химфармзаводов, так они тут же перешли на производство настойки. Теперь ею хоть запейся, зато на таблетки спрос возник. Эх, пташечки мои миленькие, не жизнь, а сказка: хвост вытащил — нос увяз, нос вытащил — хвост увяз, и так до посинения!

* * *

В новой шляпке и сером итальянском пальто, Нина Андреевна, оставив работу на час раньше, неторопливо взяла курс на кондитерскую.

Владевший ею Семён Александрович Капралов лично звонил накануне: приходи, мол, дорогая, ждут тебя эксклюзивные торт «Птичье молоко» и пирожное «бизе» — по особым рецептам, не для продажи, только для тебя, ласточка, и белки взбиты с натуральным лимонным соком, как ты любишь, ни миллиграмма химии, ей-бо, всё свеженькое, даже яйца куры только что снесли, отквохтаться ещё не успели… Ах, хитрый лис, знает слабинку: Нина Андреевна великая сладкоежка, и от хорошего пирожного никогда не откажется. Правда, при этом она всегда кокетливо жеманится: «Ну, что вы со мной делаете? Опять надо кровь на сахар проверять. Диабет замучил, проклятый!»

Нина Андреевна верила, что диабет у неё настоящий, не липовый. Несколько лет назад, когда диабетчикам выдавали отличные наборы продуктов, и очень дешево, просто даром, одна знакомая докторица предложила: «Давай сделаю тебе справку по диабету. Правда, неделю-другую у нас в отделении придётся полежать…» Это чтобы всё было чин-чинарём и комар бы носа не подточил.

Отдохнула тогда Нина Андреевна, отоспалась всласть, всю Агату Кристи перечитала. И справку ей сделали, считай, законную, и к лучшему в городе магазину прикрепили. Его директриса для нужных людей старалась вовсю: сверх положенной нормы всегда добавку даст, да и продукты, какие подефицитней, не таила — сама предлагала.

Холодильник у Нины Андреевны пустым никогда не был. Это потом, когда «Меченый» объявил перестройку, вскорости случилось невероятное: дефицит появился в свободной продаже, бери, если деньги есть. Они у Нины Андреевны вообще-то были, но оказалось, что продукты не обязательно брать в «комках» и дорогих гастрономах. Потому что появились магазины для больных, нищих пенсионеров, многодетных семей, ветеранов. Списки, контроль, проверяющие всё это, о Господи, конечно, сохранилось, но кое-что всё-таки можно было перехватить: помогали старые, хорошо налаженные связи. Вот и Семён Александрович никогда не забывал свою благодетельницу: Нина Андреевна снабжала его редкими таблетками от желудочных болей.

Семён Александрович, кажется, специально её поджидал. Только вошла в кондитерскую, как он рядышком возник. Ну что тот джинн из волшебной лампы: ничего не было, пустое место и вдруг нате вам — Семён Александрович, вполне материальный, этакий сбитый, бело-розовый крепыш, никакое солнце его не берёт: другие смуглеют, чернеют, а он лишь краснеет слегка. Видно, у него кожа другая, не такая, как у всех. Писаным красавцем он никогда не был. Но Нина Андреевна, впрочем, уже давно поняла: иной мужчина и ростом вышел, и глаз от него не отвести — орёл, а в койке — тишина и вечный покой. К Семену Александровичу это не относилось. К нему очень даже подходила поговорка: в тихом омуте все черти водятся. Правда, может, и он уже угомонился? Орлы ведь тоже стареют.

Нина Андреевна вспомнила, как лет шесть назад расфыркалась на Семёна: «Говорят, ты на эту профурсетку из „Интуриста“ глаз положил. Не отнекивайся! Люди всё видят, ничего не скроешь. Она тебя на шестнадцать лет моложе. Дочка! Вот помянешь моё слово: попользуется, вытянет денежки — и даст от ворот поворот. Это я, как дура, запросто так с тобой, старый хрен, валандаюсь…»

Семен Александрович крепко обиделся, но всё-таки остался с Ниной Андреевной вроде как в друзьях-приятелях. Иногда приносил цветы, посылал коробки конфет и пирожных, но при этом будто стеклянную стену установил, разбивать которую никто из них не желал. Да и делать это было незачем: у каждого — своя жизнь, и менять ничего не хотелось.

Когда хоронили Антона, мужа Нины Андреевны, то Семён Александрович прямо на кладбище сказал ей:

— Ты как в воду глядела. Она ушла от меня…

— Кто? — не поняла Нина Андреевна.

— Та, что нас развела…

— Побойся Бога, — ответила Нина Андреевна. — Я с Антоном прощаюсь, а ты мне о какой-то бляди плачешься.

— Любил я её.

— А я — его!

Может, она и вправду любила только Антона, хотя относилась к нему, как к чему-то обязательному, без чего никак не обойтись. Обычно он оставался в тени её вольнолюбивой и пылкой личности. Оснований для ревности она давала предостаточно, и пару раз ей пришлось являться на работу чересчур законопаченной тональным кремом и в черных очках.

Антон был не очень нежен и, к тому ж, прижимист: ни за что просто так букет цветов не принесёт, только к праздникам, причём, всегда — розы. Её любимые темно-красные, почти чёрные розы. Но порой на него что-то находило: соберёт свои заначки и вдруг купит кольцо или серьги, а в последние годы он бегал по художественным салонам и, не торгуясь, брал картины. Странные такие картины: изломанные линии, нечёткие силуэты, грубые, почти карикатурные фигуры; коровы с глазами ангелов, пронзительно одинокие стаи птиц в сером, холодном небе; листья, похожие на ссохшиеся ладони, всякие жучки-паучки…

В этих картинах Нина Андреевна никакой красоты не видела. Они вызывали у неё смутное беспокойство и тревогу, будто потеряла что-то очень важное и никак не вспомнит, что именно.

Антон, однако, в тех картинах не ошибся. Художник уехал за границу и вдруг сделался там модным, знаменитым и очень дорогим.

Года два тому назад Нина Андреевна достала из почтового ящика длинный конверт, облепленный пёстрыми марками. Письмо было напечатано на прекрасной тонкой бумаге, и когда соседка-учительница перевела его, то с Ниной Андреевной чуть плохо не стало: нью-йоркский коллекционер предлагал за три работы художника столько долларов, что их хватило бы на безбедную жизнь лет на двадцать, не меньше.

Но Нина Андреевна в деньгах пока не нуждалась, к тому же скумекала: если сейчас такие суммы предлагают, то лет через десять, глядишь, картины и вовсе золотыми станут. Так что пусть себе висят в прихожей!

Антон её любил. И она, оторва, пользовалась этим без всяких угрызений совести. Правда, иногда он её спрашивал:

— Новую шляпку купить не хочешь?

— Нет. А что?

— Да так, — усмехался Антон. — Когда у тебя появляется новая шляпка, мне всегда кажется: ты немножко другая и чуть-чуть чужая…

Конечно, он был, как всегда прав: каждая новая шляпка — это вещь не случайная. Нина Андреевна испытывала просто непреодолимое желание обновить головной убор, если у неё появлялся очередной воздыхатель.

Никто не знал, как её голова раскалывалась от беспокойных мыслей, боязни, переполнявшей радости, страха, неутолённого любопытства, азарта игры и Бог знает от чего ещё, — и всё это до тех пор, пока её «химку» не прикрывала очередная шляпка: или романтически-мечтательная с лентами и кружавчиками, или с загадочной вуалью, или простенькая из цветной соломки, или строго-аристократическая, или нечто экстравагантное, напоминающее по форме тюбетейку или таблетку.

Каждая шляпка была вроде как эмблемой чувств, «визитной карточкой» возникших отношений. И если кто об этом и догадывался, то только хронически одинокая Римма Петрова, её преданная подруга.

* * *

Очередная новая шляпка была по счёту девятнадцатой, и купила её Нина Андреевна, смешно сказать, ради Семёна Александровича. Вторая шляпка для одного и того же мужчины!

В беспокойной жизни Нины Андреевны такого ещё не бывало. Уходя, она всегда уходила гордо и навсегда, и не дожидалась, когда её попросят закрыть за собой дверь — прихлопывала её сама. И никто не мог остановить её и вернуть, потому что она была по-своему мудрой и отчаянной женщиной: всё хорошее когда-нибудь кончается, а потому не прозевай надвигающийся дефицит чувств и принимай меры.

Она не выносила ссор, попрёков, разбирательств, пустых хлопот, и никогда, ни за что не бросила б своего Антона, даже в мыслях этого не держала: он был надежный, сильный и крепко к ней привязан, а все остальные это так, для куража, разнообразия и полноты ощущений.

Та девица из «Интуриста», пригревшаяся возле Семёна Александровича, как-то мало занимала Нину Андреевну. В себе она была уверена и если бы захотела, то эта профурсетка испарилась бы как мираж и наваждение, а Семён Александрович ещё бы и на коленях каждый день стоял. Ох, отвела бы душу, так и сунула б букет цветов меж золотых его зубов: ешь, пакостник, давись своими гвоздиками! Но зачем? Он ей наскучил.

И вдруг — столько воды утекло! — позвонил и, будто ничего не случилось, сказал:

— А мне приснился сон. Ты была в голубом платье и с красной розой в руке. Я так давно тебя не видел, а тут — такой сон…

— Но у меня нет голубого платья. Я не люблю этот цвет. Ты забыл?

— Не забыл. Но красная роза — эмблема любви.

— Да уж…

— Может, нам стоит встретиться?

— Не знаю, — как можно равнодушнее ответила Нина Андреевна, а у самой сердце так и зашлось ходуном. Какое странное совпадение! На днях от нечего делать перебирала старые фотографии и на одной увидела Семена Александровича, даже нет, не всего его, а только спину: он как раз уходил, когда фотограф щёлкал всю их компанию. И таким одиночеством повеяло от его чуть сутуловатой фигуры, что Нина Андреевна даже расстроилась: считала, что Семён — это воплощённая самодостаточность, а вот поди ж ты…

Кажется, это была та вечеринка, на которой Семён что-то пытался ей сказать, но она, увлеченная Володей с телевидения, хохотала как сумасшедшая, сыпала заранее выученными остротами, пролила красное вино на платье и снова смеялась, и не обращала никакого внимания на отставного своего возлюбленного. А этот Володя, кстати, не стоил испорченного платья: как ни сводила его пятновыводителем сама, как ни старалась, оно лишь больше сделалось, из розового в жёлтое превратилось, и никакая химчистка не захотела помочь: «Вещь безнадёжно испорчена», — отвечали приемщицы. Ну, а телевизионщик этот слабаком оказался. Как уж она его ни заводила: и массаж головы ему делала, и всего обцеловывала, и даже ласкала ртом то, что у него ниже живота, но эта вялая, сморщенная, будто перемороженная сосиска не хотела реагировать, а Володя, лениво поглаживая её затылок, вздыхал, сволочь:

— Не любишь ты меня, милая. Не хочешь полностью взять. Ну, попробуй, порадуй меня. Мне нравится, как ты обхватываешь его губами и медленно-медленно втягиваешь внутрь…

Фу, пошлость какая! Володя комментировал каждое её движение, будто репортаж с футбола вёл:

— Язычок быстро скользит по стволу члена, губки сосут головку… Ооооооооо! Пальчики правой руки ласкают основание члена, левая рука занята яичками…

Тьфу! Как она не поняла сразу, что Володе скучно с ней. А ведь она, между прочим, даже мужу этого не делала. Володя был первым. Очень уж ей хотелось, чтобы этот красавчик взбодрился, и чтобы ему с ней было хорошо. Но он лишь позволял себя любить, а сам особо не напрягался. Ей даже казалось, что все его бурные романы, о которых шушукались львицы города Ха, — это нечто обязательное, повышающее его имидж. На самом деле ему никто не был нужен. А Семён решил, что у неё с Володей настоящая любовь. И не стал мешать. Вот дурашка-то!

И вот она теперь в кондитерской. Зеркала, прозрачное стекло, дымчатые вазы, цветы — всё сверкало и благоухало, и все эти пирожные и торты в витринах, умело подсвеченные снизу, создавали особую атмосферу уюта и шика.

— Чудо как хорошо! — изумлённо шепнула Нина Андреевна. — Рэкетиров не боишься? К такому местечку они, как бабочки к огню, слетаются…

— Чепуха, — сверкнул золотом зубов Семён Александрович. — Я никого не боюсь. Кроме тебя.

— Что, такое пугало?

— Это, может, и не оригинально, но ты для меня как шампанское, которое неожиданно бьёт в голову…

— Пробкой? — уточнила Нина Андреевна и тут же поняла, что переиграла: Семён не любил глупого кокетства.

— Это тебя твоя шляпка не только от пробки, но и от пули защитит, неловко пошутил Семён Александрович. — А я свою лысину ничем не прикрываю. Не люблю…

В его глазах сверкнули холодные льдинки — значит, злится. Но шляпку всё-таки оценил: сказал, что к лицу, и сразу видно — дорогая, не ширпотреб. А потом, как бы между прочим, заметил, что устал от одиночества, хочется покоя, уюта, и чтобы в доме была хозяйка.

Нина Андреевна поняла, к чему он клонит, но на всякий случай решила этого не показывать, хотя — кто бы мог подумать! — сердце так и запрыгало веселой канарейкой по жердочкам грудной клетки.

«Дура престарелая», — обругала она себя, но ничего не могла поделать со сладким томлением, перехватившим горло. Это даже показалось ей противоестественным: пора грехи замаливать, благочестие и все добродетели вспомнить, может, наконец сходить в церковь — некрещёная ведь, прости Господи, а вдруг да существует загробная жизнь? Неохота в пекло угодить. А крестик, может, спасёт, а?

— Ладно, — сказала Нина Андреевна. — Ты мне помог сэкономить на объявлении в газету. Я уже и текст сочинила, очень простой: «Дама возраста элегантности с массой недостатков и кучей достоинств ищет спутника жизни».

— Шаблонно, — поморщился Семен Александрович. — Никто не клюнет, разве что какой-нибудь бомж. Солидная женщина должна писать точнее: «У состоятельной вдовы — работающей пенсионерки есть всё, кроме любви…»

— Ну ты и зануда, — обиделась Нина Андреевна и даже ногой топнула, ручкой всплеснула. Но всё, однако, уладили флакончик духов «Фиджи» и обещание подарить кольцо с сапфиром.

* * *

Нина Андреевна отвыкла от присутствия в доме ещё одного человека и потому время от времени конфузилась. То постель не заправит — утром дорога каждая минутка, некогда, да и кто увидит эти смятые простыни? То кучу посуды в раковине оставит. Она обычно перемывала её, когда не оставалось ни одной чистой тарелки. И пол мыла раз в неделю. Дверь в туалет никогда за собой не защёлкивала, а тут только усядется, как Семён входит. Сначала он молчал, мрачнел, а потом бурчать стал.

Нина Андреевна, по правде говоря, тоже была не в восторге от некоторых его привычек, например, есть перед телевизором и одновременно читать «Приамурскую звезду», главную местную газету. И не из-за того сердилась, что под креслом рос холмик крошек, а потому что ей хотелось поговорить. Он отвечал невпопад: «да — нет», рассеянно кивал, а если и оживлялся, то для того, чтобы прокомментировать какую-нибудь заметку.

Самое интересное, так это то, что Нина Андреевна уже через месяц спрашивала себя, на кой ей ляд всё это нужно: не высыпаться из-за богатырского храпа Семена Александровича, тратить время на стирку его трусов и носков, как будто нет других более интересных занятий. Она, кстати, рассчитывала, что будет обласкана, наслушается разных нежных слов и, по крайней мере, хотя бы ощутит в постели тепло другого человека. Но Семён Александрович спать ложился поздно, когда она, как истинный жаворонок, уже смотрела если не третий, то второй сон — точно.

Утром добудиться Семена Александровича было почти невозможно. Но Нина Андреевна догадалась поставить будильник под стеклянный колпак. Ужас, какой получался трезвон!

Семён Александрович, с одной стороны, вроде как поселился у Нины Андреевны, а с другой — вроде как и нет: иногда оставался ночевать в своей квартире, никаких вещей из неё не перевозил, и не смотря на явные намёки, что старенькая «Бирюса» для двоих маловата, новопоселенец никак не хотел понять, что как нельзя кстати оказался бы его новенький японский холодильник.

В конце концов, Нина Андреевна решила, что он жмот и ничего путного из их союза не выйдет.

Проводив однажды утром Семена Александровича на работу, она собрала его белье, бритву, зубную щетку и другие мелочи в полиэтиленовый пакет. Хотела положить туда же и дорогой французский одеколон, но раздумала: пусть останется, вроде как воспоминание. Да и самой пригодится: аромат у него приятный, можно вместо дезодоранта под мышки брызгать. Хоть какая-то от Семёна польза.

* * *

— Что это? — спросил Семён Александрович, увидев пакет. — Отставка?

Нина Андреевна, выпившая для храбрости полбутылки «Кристалла», сунула в зубы сигарету «Президент» и нахально чиркнула зажигалкой.

— А что? — сказала Нина Андреевна, выпуская дым колечками. — Не понятно?

— Не совсем, — ответил Семён Александрович и сморщился: Напилась, да? И эти сигареты… Ведь договаривались: приспичит — кури на кухне.

— Надоело! — Нина Андреевна подбоченилась левой рукой, а правой провела перед носом Семена Александровича дымящимся «Президентом». — Или я уже и не хозяйка в собственном доме? Что хочу, то и делаю…

— У тебя какие-то неприятности? — Семен Александрович попытался заглянуть в её глаза, но Нина Андреевна засмеялась и с размаху плюхнулась в кресло у телефонного столика. Сиденье под ней прогнулось, стягивающая сетка лопнула, издав оглушительный звук: пу-у-ук!

Нина Андреевна вскочила и, швырнув недокуренную сигарету в пепельницу, подбоченилась уже обеими руками:

— Неприятности? Да, неприятности! — закричала она. — Из-за тебя, дорогой! Не было тебя — их тоже не было.

Ошарашенный такой логикой, Семён Александрович молчал. А Нина Андреевна, распаляясь, продолжала голосить:

— Дура я, дура! Размечталась: будет мужчина — проблем не станет. А ты даже ни одного гвоздя не вбил!

— Куда? — удивился Семён Александрович. — Ты мне ничего не говорила…

— Молчи!

— Да что случилось?

И тут Нина Андреевна выдала:

— Ничего! Ничего у нас с тобой не случилось. Мало того, что по дому ничего не делаешь, так ещё и в постели…

— Молчать! — взревел Семен Александрович. — Это не только моя проблема!

— Да? — Нина Андреевна язвительно хмыкнула. — Да я уж перед тобой и так, и этак, а у тебя одна мелодия: «Что-то устал я сегодня», — она прищурилась и, покачав головой, не сказала — припечатала:

— Импотент!

Семён Александрович обиделся и наговорил дерзостей; Нина Андреевна в долгу не осталась, и так они бы ещё долго пререкались, если бы с вешалки не упала шляпка. Просто Семён Александрович слишком темпераментно размахивал руками и нечаянно её задел.

— Ах! — воскликнула Нина Андреевна и, подхватив шляпку, прижала её к груди. — Чуть не затоптал самое лучшее, что у меня есть. Слон!

Семён Александрович неожиданно успокоился, прошёл в комнату и сел на диван. Нина Андреевна робко заглянула в дверной проём:

— Что, сердце прихватило?

— Пустяки, — отмахнулся Семен Александрович.

— Может, дать таблетку валидола?

— Знаешь, наши проблемы решила бы совсем другая таблетка, — сказал Семен Александрович и неловко улыбнулся. — «Виагра» называется…

— Что ж ты раньше-то молчал?

— Думал, что в нашем возрасте это уже не обязательно…

— Нам рано жить воспоминаниями! — воскликнула Нина Андреевна и, водрузив шляпку на голову, закружилась перед ним. — Какие наши годы, дорогой!

У русских женщин от любви до ненависти один шаг, но, бывает, от ненависти до любви — ещё меньше, особенно, если есть надежда, что этот истукан, это чудовище, трутень, бесчувственный чурбан, сидень телевизионный всё-таки наконец расчувствуется.

«Виагра» стоила дорого. Нина Андреевна прикинула: если взвесить эту голубоватую таблеточку, то по стоимости она, пожалуй, потянет как золотая. Если не больше.

Если бы «Виагра» была в её аптеке, то Нина Андреевна уж как-нибудь бы изловчилась, что-нибудь придумала, чтобы взять эти таблетки если не задарма, то хотя бы по себестоимости. Однако даже на базе межаптечного объединения их не было. Вышестоящее начальство, видно, не относило «Виагру» к жизненно важным лекарственным средствам. Но зато её продавали в одной коммерческой аптеке, которой владела бывшая сослуживица Нины Андреевны. Просто удачно вышла замуж. Хотя все думали, что неудачно: её муженёк, отсидев в тюрьме три года за мошенничество, торговал в овощной палатке на рынке — ну, пара ли симпатичной дипломированной провизорше? А он вдруг выбился в люди. Ни в жизнь не догадаетесь, на чём. На куриных окорочках! Как-то подсуетился, заключил выгодный контракт с американской фирмой, говорят, не без помощи местных «авторитетов». Но мало ли что говорят! Зато купил муженёк своей любимой Олюшке небольшую, уютную аптечку, где она стала полновластной хозяйкой.

С Олюшкой у Нины Андреевны были кое-какие деловые связи. Ну, например, поступала Нине Андреевне партия анальгина или парацетамола — прямиком с завода, без всяких посредников, цена — просто смешная, таких уже и не бывает. Ну и почему бы всё это целиком не переправить той же Олюшке? И каждая свою выгоду имеет!

В общем, Ольга помогла с «Виагрой». Деньги, конечно, взяла, но по-божески, чтобы хоть мало-мальски покрыть свои расходы: не бесплатно же посредники везли эти таблетки аж из Калифорнии.

Семён Александрович, увидев «Виагру», несколько смутился, но после сытного ужина как-то повеселел и даже стал напевать громовым голосом своё любимое:

— «Никто не сравнится с Матильдой моей…»!

— Ну и как? — спросила любшая подруга Римма Петрова.

— А никак, — сказала Нина Андреевна. — Результат нулевой!

— А трезвону-то по всему белу свету: ах, «Виагра», ух, «Виагра», ох, «Виагра»! — ехидно сморщила свою и без того обезьянью мордочку Римма. — Может, он что-то не так сделал? Ну, до еды таблетку выпил, а надо, допустим, после еды…

— Да всё он делал, как надо! — рассердилась Нина Андреевна. — По инструкции! Лежим пятнадцать минут — ничего, полчаса — ничего, я уже Маринину дочитала и заново начала — ничего! А через час Семён захрапел…

— Значит, Ольга тебе подделку всучила, — решительно заявила Римма. Вот бестия мафиозная!

— Нет, клянётся, что на других мужиках проверено: всё отлично, сказала Нина Андреевна. — Может, Семён — исключение?

— Ну да! Тот ещё ходок был. Тебе что, память отшибло?

— То давно было…

— Слушай, а может, у него в организме совсем не осталось нейропептидов? — осенило Римму. — И недостаточно амфетаминов, а?

— Забудь про свою химию! Тут — любовь, а не химические реакции. Поняла?

— Хочешь — верь, хочешь — не верь: любовь — это исключительно химический процесс, — Римма поправила свои круглые очочки и от волнения шмыгнула носом. Она так всегда делала, когда хоть в чём-то чувствовала превосходство над подругой.

— Ерунда!

— Нет, ты не спорь, — вскинулась Римма. — Что вызывает любовный полёт души? Эти самые нейропептиды и вещества, сходные с амфетаминами! Соединяясь, они вызывают в организме что-то вроде аврала. А люди думают: о, взрыв страсти! Ах, любовь! И ведь действительно: человек опьянён, но не любовью, а всего-навсего амфетаминами. Недаром они относятся к классу лёгких наркотиков…

— Ну, начала лекцию читать! — растерянно сказала Нина Андреевна. — Ты такая занудливая и перед студентами? Они тебя с твоими амфетаминами не освистали ещё?

— В отличие от тебя сидят с раскрытыми ртами, — обиделась Римма. — Уж они-то знают, что торнадо, именуемое страстью, зарождается именно на химической фабрике организма. Это всего-навсего амфетаминовая зависимость, поняла?

— Пусть твои лабораторные мыши это понимают, — отрезала Нина Андреевна. — А я — человек, и у меня в отличие от них душа имеется. А ты всё к своей химии сводишь…

— Ты будешь смеяться, но мышки очень даже умеют чувствовать: какого-то самца и на дух не переносят, нос воротят, а к другому — так и рвутся, хоть он на них и внимания не обращает, — сказала Римма. — У мышек тоже есть любовь…

— Амфетаминовая? — язвительно улыбнулась Нина Андреевна. — Но Семён то не мышь!

Римма надулась и замолчала. Она всегда считала, что наука может объяснить всё на свете, даже то, что, кажется, не поддаётся никакой логике. И всю свою жизнь вдалбливала это своим студентам.

На кафедре химии Римма Ильинична считалась блестящим специалистом, публиковала в научных журналах до двух десятков статей в год, с утра до поздней ночи самозабвенно колдовала над колбами-ретортами, что-то высчитывала на компьютере и спать ложилась не иначе, как с охапкой книг и ксерокопий.

За всю жизнь лишь несколько раз вместо научной литературы в её постели оказывался какой-нибудь приблудный автор монографии или статьи, поразившей её воображение. Но они, как правило, были женатыми, скучными и не такими интересными, как их тексты. Во всяком случае, выходили не полновесные романы, а, скорее, краткие конспекты. Римма докладывала о них Нине Андреевне более определённо: «Всё, подруга, опыт завершён. Результат отрицательный!»

Нина Андреевна в этом и не сомневалась. Если бы Римма почаще смотрела на себя в зеркало и делала соответствующие выводы — ну, за кожей бы следила, на косметичку и массажистку денег бы не жалела, — то, может, нашёлся бы какой-нибудь доброволец, чтоб надолго вытеснить умные книжки из аккуратной постели этой старой девы. А так что ей оставалось делать? Уйти в науку, как в монастырь, и потихоньку там скукоживаться и подвяливаться — как сухофрукт. Толку-то, что она выбилась в профессора, если так и не пожила всласть, курочка нетоптаная!

— Ладно, не дуйся! — сжалилась Нина Андреевна. — Ты, профессор, конечно, права. Но какая, скажи пожалуйста, может быть любовь в нашем-то возрасте!

— Может! — Римма азартно тряхнула своими кудельками и сверкнула бирюзой глаз. — Гёте в старости влюбился в молоденькую, и — представляешь? — у них было даже это, — она смутилась и слегка порозовела. — А Мольер, говорят, вообще скончался во время любви…

— Гёте, Мольер… Да это ж титаны! А у Семена только брюхо титаническое, — вздохнула Нина Андреевна. — Мне от него если что и нужно, то только гормоны…

— Нина, что ты такое говоришь? — всплеснула руками Римма. — Ужасно!

— Ничего ужасного, — спокойно сказала Нина Андреевна. — Про свои амфетамины мне все уши прожужжала, а сама не знаешь такого пустяка: без мужских гормонов женщина засыхает…

— Ты всегда относилась к своим мужикам как потребительница, — покачала головой Римма. — Только брала, брала и брала! А взамен — шиш…

— Что, завидуешь?

— Жалко мне тебя, — простодушно сказала Римма. — Мужиков у тебя было много, а что такое настоящее чувство — не знаешь…

Нина Андреевна хотела уесть подругу замечанием относительно её опыта чувств — с гулькин нос, не больше, но что-то её остановило. Может, эта монашка отчасти права. «Ведь я и в самом деле не сходила с ума, не резала вены, не кидалась, как Анна Каренина, под поезд, зачем это надо? — подумала Нина Андреевна. — И никто из моих голубков не может похвастать, что ушёл от меня сам. Отставку всегда давала я…»

— Послушай, — сказала Римма. — Я слышала, что у Семёна какие-то неприятности. Он то ли заложил, то ли сдал свою квартиру в аренду, чтобы долги заплатить. Что случилось-то?

Нина Андреевна ничего такого от Семёна Александровича не слышала. Но, немного подумав, всё-таки решила, что дыма без огня не бывает, а сплетни просто так не возникают. Её староватенький бой-френд последнее время что-то нервничает, хмурится, мечется и бормочет во сне. Она думала, что он переживает осечку с этой «Виагрой» и старалась не донимать его расспросами.

— Интересно, кто эти сплетни распускает? — спросила Нина Андреевна. Его кондитерская на весь город славится! Какие могут быть долги, милочка?

— Да у нас, на кафедре, и слышала, — бодро сказала подруга. — Семён будто бы скрывал доходы, какие-то налоги не заплатил… Ну, я в этом ничего не понимаю.

— Не понимаешь, а говоришь…

— Знаешь, об этом даже в газете писали, — сказала Римма. — Не совсем чтоб про одного Семёна, там был целый список разных предприятий, и Семёнова кондитерская упоминалась.

— Что ж он мне-то ничего не сказал? Вот так история!

Любшая подруга отхлебнула кофе, изобразила на лице сострадание и, ухватив своей цепкой лапкой запястье Нины Андреевны, преданно его сжала. Она всегда подчёркивала свою бескорыстную дружбу, за что и перепадали ей кое-какие подарки: то книги, то уцелевшие тарелки из разбитого сервиза, то платья и кофты, надоевшие Нине Андреевне, а года два назад — даже мутоновая шуба, ношеная, правда, но ещё вполне приличная.

— Может, Семён задумал обвести тебя вокруг пальца, а? — робко сказала Римма, успокаивающе поглаживая Нину Андреевну по руке. — Зачем он непременно хочет узаконить ваши отношения? Станешь его супругой — значит, имущество будет общим…

— Что за чушь ты несёшь! — рассердилась Нина Андреевна. — Нет сейчас таких законов! Тебе, как интеллигентной женщине, это надо бы знать…

— Сама подумай: если у него большие долги, значит, он должен с ними как-то расквитаться. Нет, неспроста он с тобой расписаться задумал…

— Чтобы по наследству получить всё моё имущество, — продолжила её мысль Нина Андреевна. — Так я, милая подруженька, отправляться на тот свет не собираюсь. И расписываться пока погожу…. Думай, что говоришь!

— А я думаю… За тебя переживаю.

— Ты не за меня переживаешь! — прикрикнула на неё Нина Андреевна. Боишься, что Семён не разрешит отдавать тебе ненужные вещи…

— Я не корыстная, — Римма блеснула бирюзовыми глазами и поджала тонкие губки. — Как ты смеешь меня унижать?

— Ой, какие мы, профессора, гордые! — Нина Андреевна язвительно покачала головой. — А кто, интересно, в прошлый раз ополовинил мою пачку «Парламента» и даже спасибо не сказал?

— Всё, я ухожу, — вскочила Римма. — И ноги моей тут больше не будет!

— Скатертью дорога!

Нахлобучив лиловый беретик и подоткнув подмышку сумку, Римма сама справилась с многочисленными дверными запорами, но прежде чем выйти, обернулась и гневно выпалила:

— Нимфоманка престарелая!

— Монашка недотраханная! — не осталась в долгу Нина Андреевна.

Очень она обиделась за эту «нимфоманку престарелую». Вот идиотка Римка! «Французы говорят: „Стареют, когда хотят“, — успокоила саму себя Нина Андреевна. — А за эту нимфоманку ты мне ещё ответишь!»

Ссорились они часто. Обычно несколько дней обе и слышать друг о друге не хотели, но проходило какое-то время и подруги начинали тосковать. Первой на перемирие всегда пускалась более покладистая Римма, а Нина Андреевна, не желая сдаваться сразу, для острастки мрачно дулась, буркала, тянула паузу, но, в конце концов, милостиво разрешала подруге заглянуть на огонёк. Так что их очередная ссора была ничем не примечательной.

Нина Андреевна, захлопнув за подругой дверь, пошла в комнату и взялась за вязание, которым обычно успокаивала расшалившиеся нервы. Спицы, однако, не слушались её рук, и Нина Андреевна, вздохнув, решила поставить корзинку на нижнюю полку журнального столика. Ощетинившись спицами и крючками, она никак туда не лезла, но Нина Андреевна поднатужилась и втолкала-таки ее на место. С полки упал на пол серый альбом с позеленевшей от старости витиеватой, с росчерком, надписью «Фото».

Эта надпись когда-то ярко блистала золотом, а под ней красовалась голубая роза. Не настоящая, а искусственная: её Нина Андреевна сделала сама из шелковой ленты. Теперь эта роза напоминала нелепую скомканную тряпицу.

Нина Андреевна провела указательным пальцем по обложке альбома, и оказалось, что она не серая, а густо-зелёная, как листья лопуха. Но идти на кухню за тряпкой, чтобы смахнуть многолетнюю пыль, ей было лень, и она поступила просто: расстелила оказавшуюся под рукой газету и положила на неё альбом. Не смотря на все её предосторожности, над альбомом воссиял легкий золотистый нимб: пыль весело заплясала в лучах заходящего солнца, и Нина Андреевна громко, от души чихнула.

В альбоме были собраны детские снимки Нины Андреевны, переложенные фантиками от конфет — «Счастливое детство», «А ну-ка отними!», «Мишка на полюсе», «Плодово-ягодный букет», «Пилот»…

Она повертела пестрое «Счастливое детство», усыпанное кубиками, пирамидками и смеющимися солнышками. Эти конфеты почему-то всегда попадались ей только в новогодних подарках. Причём, на тонком слое шоколада обычно проступало что-то вроде седины, а твёрдое нутро конфеты с трудом поддавалось зубам, и девочка Нина бросала «Счастливое детство» в горячий чай — вместо сахара. Напиток получался приторным, и от него несло чем-то кислым, затхлым.

Вот она, зайка-Нина, стоит под ёлочкой с бумажным кульком в руке и восхищенно взирает на портрет Иосифа Виссарионовича. Только что вместе со всеми она скандировала: «За детство счастливое наше спасибо, товарищ Сталин!» А потом отец велел ей не моргать и прежде чем щёлкнуть затвором своего трофейного фотоаппарата долго крутил диафрагму объектива, что-то высчитывал, ругал освещение и, делая страшные глаза, махал руками: «Не шевелись! Стой, где стоишь! Не моргай!»

Странно, но снимки от времени не пожелтели, а как-то поблекли, утратили чёткость, размылись, и некоторые детали, особенно мелкие, либо совсем исчезли, либо угадывались с трудом. Наверное, у отца был плохой закрепитель. Кислый фиксаж он готовил сам, жалуясь на качество химических реактивов и их вечный дефицит.

А вот ещё снимок: Нина на берегу реки — тощая, в широких трусах, напоминающих «семейные». Господи, страх божий… Надо же, как детей одевали!

Ту речку с ласковым именем Кия Нина Андреевна помнила хорошо. Она была неглубокая: курица вброд перейдёт, на берегах — кудрявые ивы, высокие тополя, заросли рогоза и камыша. Ребятня весело галдела и плескалась, отчего сонная и теплая речка сердилась, всплескиваясь серебристыми волнами. Они набегали на песок и впитывались в него. А посередине Кия всегда оставалась ровная и спокойная, лишь изредка выпрыгивали шаловливые рыбки или, касаясь грудкой воды, пролетал зимородок. Нине очень хотелось сплавать туда, на середину реки. Но, во-первых, пловчиха она была никакая: по-собачьи подгребая руками, могла продержаться от силы пару минут, а во-вторых, местные ребята её напугали: там, мол, полным-полно раков, во-о-от таких, огромных, так и хватают клешнями за пятки! А у берега в чистой воде всё было хорошо видно: и разноцветные камушки, и стайки мальков, и какие-то лохматые водоросли, и, конечно, раки-забияки. Мальчишки научили Нину запросто их ловить: выследив рака, надо было осторожно опустить в воду ладонь и двумя пальцами ухватить его за спинку. Рак начинал бить хвостом, угрожать клешнями, но вырваться из руки уже не мог.

Другая карточка была чуть получше: она и Римма, обе черноликие, белозубые, в майках и шароварах. Тогда все — и девчонки, и мальчишки ходили в шароварах и тюбетейках. Мода была такая.

— А это кто? — саму себя спросила Нина Андреевна. — Антон? Ну да, конечно! Он ходил за нами с Риммой как привязанный. А мальчишки дразнили его: «Бабник, бабник!»

Вот они, две подружки, стоят лицом к лицу, подавая друг другу руки, будто здороваются. А из-за спины Нины выглядывает конопатый Антон и, смеясь, выставляет над её головой два пальца — делает «рожки». О, как тогда его ругал отец: «Выскочил из кустов как чертёнок из табакерки! Такой снимок испортил, паршивец…»

Антон, видно, ревновал Римму к Нине. В школе он вечно гонялся за ней, дергал за косички и ставил подножки, а однажды хлопнул по спине увесистой «Математикой». И тогда Римма громко, так, чтобы все слышали, спросила его: «Антон, ты что, влюбился в меня?» — «Ой, дура!» — испуганно отпрянул Антон. «А чего тогда лезешь? — сказала Римма. — Врешь! Влюбился!» — «Ещё чего, ответил потрясённый Антон, — нужна ты мне, как собаке пятая нога!»

Мальчишки всегда стесняются выказывать свою влюблённость, а в те давние годы пацаны вообще считали западло дружить с «бабами». Но Антон не мог пересилить это жуткое табу: его так и тянуло к Нине. А после объяснения с Римкой он стал — вот смех-то! — дергать за косички Нину. Верная подруга, конечно, поддела его: «Что, теперь в Нинку втюрился?» Антон моментально покрылся красными пятнами, потом побледнел, ничего не ответил и, дёрнув Нину за косу ещё раз, кинулся прочь. «Эй ты, бандит! Отдай бант!» — закричала ему вслед преданная Римка.

Оказывается, он умудрился сдёрнуть бант, который был сделан из широкой шёлковой ленты и закреплён на немецкой заколке. Теперешние пластмассовые бантики и цветочки, которыми девчонки украшают свои «хвостики», чем-то напоминают то давнее мамино изобретение.

Нина пришла домой заплаканная. Мать, недолго думая, схватила её за руку и потащила в дом Антона. Он был дома один и, кажется, не на шутку перетрусил. Но мама кричать на него не стала. Очень спокойно, с достоинством она произнесла:

— Антон, я считала тебя мальчиком из порядочной семьи, а ты ведёшь себя как маргинал.

Нина независимо стояла с распущенными волосами — как русалка, и делала вид, что в упор не замечает этого противного Антона. И ещё очень гордилась своей интеллигентной мамой, которая никогда в жизни не оскверняла свои уста обычными ругательствами. Если она сердилась, то выкрикивала какие-то странные, непонятные слова: маргинал, сатрап, бастард, фуфель, олигофрен и что-то ещё, совсем уж не запоминаемое.

— Верни, пожалуйста, бант, — сказала мама. — И обещай, что больше делать так не будешь.

— Не буду, — промямлил Антон. Он вытащил этот злополучный бант из кармана и отдал его маме.

Нина чувствовала, что ему очень хочется взглянуть на неё, и, укараулив его взгляд, быстро — пока мать не видит — показала ему язык. Это был миг её торжества!

— А потом прошло много-много лет, — прошептала Нина Андреевна, — и однажды Антон вернулся из армии. Девочка уже не носила голубой бант и даже собиралась выйти замуж. Но тут на её пути снова появился Антон…

Она отложила фотоальбом в сторону и взяла в руки маленькое круглое зеркальце.

Нина Андреевна долго смотрела на себя, не замечая, как гладь зеркала туманится, тускнеет и сквозь её отражение проступает конопатая зеленоглазая девчушка с пышным голубым бантом. Восторженно, не отрывая взгляда, она смотрела прямо в глаза солидной дамы, застенчиво улыбалась и, кажется, силилась выговорить что-то очень важное. Может, она хотела напомнить, что Антон всегда видел в Нине Андреевне ту вздорную и, не взирая на страхолюдные «семейные» трусы, красивую девчонку с берегов реки Кии? Или совсем уж недетское хотела сказать. Например, о том, что настоящая любовь — всегда тайна, всегда скрыта от глаз посторонних, и если её выставляют напоказ, демонстрируют, хвастаются или о ней узнают другие люди, то она перестаёт быть любовью. А может быть, та девочка, вглядываясь в Нину Андреевну из туманной мути зеркала, всего-то и добивалась, чтобы твердь пола поплыла под ногами, и беспощадно, неумолимо навалился бы раскалённый лихорадочный бред. Как это было давным-давно, с Антоном, и только с ним, и ни с кем больше…

Но тут Нина Андреевна, очнувшись, вздохнула и положила зеркальце на стол. Скоро придёт Семен Александрович, надо убрать грязные кофейные чашки, вычистить пепельницу и не забыть засунуть в микроволновку окорочок — пусть пока размораживается. А это что закатилось под салфетку? А, голубая таблетка «Виагра»! Надо её прибрать. Если Семёну не помогает, то, может, кому-нибудь продать? Чтоб добро даром не пропадало…

Загрузка...