Что движет солнце и светила

МАЛЕНЬКОЕ АВТОБУСНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

— Наталья Андреевна, куда это вы такая принаряженная отправляетесь?

Наталья Андреевна ступала по двору степенно, глядела прямо перед собой, будто никого и не замечала, углубленная в свои, должно быть, очень важные мысли. Она никогда не проводила время на лавочке у первого подъезда.

На ней день-деньской, сменяя друг друга, заседали местные пенсионерки, а также многодетная мать Наседкина. По имени ее никто не звал — только по фамилии, которая удивительным образом ей подходила. Сама-то она, может, и не путала своих девчонок, зато соседи принимали их за целую детсадовскую группу. И то сказать, плодовитая Наседкина каждый год рожала двойняшек, а в позапрошлом году так и вообще — тройню! О ней уже и по радио, и по телевидению устали передачи делать, а газеты даже назвали Наседкину местной знаменитостью.

Наталья Андреевна вообще-то недолюбливала эту слишком простую женщину, а ее мужу придумала забавное прозвище: деводел. У этой пары рождались одни девчонки. Муж сказал Наседкиной, что пока она не принесет ему сына, и думать нечего об остановке детопроизводства. Так что она, полная, рыхлая и вечно пузатая, пасла своих цыпляток и отдыхала на лавочке перед очередным штурмом роддома. Это как раз она и поинтересовалась у Натальи Андреевны, куда та держит путь.

— Добрый день! — сказала Наталья Андреевна, не замедляя шага. Задумалась о своих бывших учениках, никого и не замечаю. Иду вот в гости к одному из них. Как бы не опоздать!

Неизвестно, расслышали ли «лавочницы» окончание ее монолога, потому что Наталья Андреевна, произнося это, отошла на приличное расстояние. Последние ее слова вообще заглушила одна из белоголовых цыпушек Наседкиной: споткнувшись, упала и огласила двор громким воплем. Мамаша, однако, и не подумала помочь девочке подняться, лишь громко цыкнула на нее и состроила такую злобную гримасу, что та, забыв о боли, резво вскочила и скрылась за соседней трансформаторной будкой.

— Наша мадам отправилась наносить визит, как же! — сказала Наседкина. Кому она нужна, старая перечница!

— Сплошное фу-ты ну-ты, — поддержала глухая бабушка Аркадьевна. Вырядилась: чик-брик, как молодая!

Обычно она ничего не слышала, хоть в самое ухо кричи, но если при ней кого-то ругали, то Аркадьевна каким-то образом все прекрасно понимала.

— Фу-ты ну-ты, чик-брик! — повторила Аркадьевна и смачно сплюнула. Все-то у нее не как у людей…

Наталья Андреевна догадывалась, что ее поведение не нравится соседкам. У нее никогда не возникало желания посидеть с ними на лавочке посплетничать, перемыть косточки соседям, обсудить последние приключения героев какого-нибудь очередного телесериала или новость, услышанную на кухне по радио. Она просто не понимала, зачем пересказывать друг другу то, что и так все знают. И все эти разговоры о духоте, зное, подзадержавшемся где-то хорошем дождике ее тоже как-то не прельщали.

Невыносимую, под сорок градусов, жару она переживала под дребезжащим, взвывающим от усилий вентилятором. Его она купила лет двадцать пять назад, и стоил он тогда огромные деньги: семнадцать рублей! Это при её-то зарплате в сто двадцать рубликов.

Горячей воды, естественно, не было. В Хабаровске ее отключают обычно в конце июня под очень благовидным предлогом: надо, мол, провести кое-какие профилактические работы по подготовке к зиме. И тут же всё вскроют асфальт, нагонят технику, нароют ям и траншей, но в одно прекрасное утро всё бросят и почему-то примутся ждать осени, чтобы всё приводить в порядок с криками, матюгами высокого начальства, в суете и неразберихе. При этом, правда, в центре горячая вода из кранов лилась. Как же! Даже самые незначительные чиновники этого города предпочитают жить внутри местного «Садового кольца». Его составляют три главных улицы: Муравьёва-Амурского, Ленина, Серышева и примыкающие к ним.

Наталья Андреевна приспособилась наливать в ванну холодную воду с утра — она нагревалась к вечеру до комнатной температуры, и если добавить кипятку из большой ведерной кастрюли, то вполне можно выкупаться. Освежившись, Наталья Андреевна непременно доставала из коробки шляпку, ту самую, с очаровательными розанами на полях — ее давным-давно подарил один замечательный человек. И вот его уже пять лет нет на этом свете, и жена его, закадычная подруга Светлана Николаевна, погрустив, тоже как-то очень быстро и тихо отправилась вслед за ним, так и не узнав жгучую, ужасную тайну: ее вероломная наперсница, эта скромница Натали, тоже любила Николая Михайловича. Наверное, он был очень честным человеком, потому что, зная о чувствах Натальи Андреевны, не воспользовался ее готовностью подарить ему всю себя просто так, без всяких условий и условностей.

Шляпка все еще не потеряла вида, хотя розанчики малость и поблекли, а ленточки пообтрепались, но это было почти незаметно. И ее любимое из чистого льна платье неразборчивого цвета в голубоватых мелких незабудках тоже, казалось, чуть постарело. Но зато тяжелые бусы из темного, таинственно мерцающего янтаря, замысловатые и какие-то немыслимые по нынешним временам, приводили в восторг всех, кто хоть что-то понимал в украшениях.

Это была не та дешевая бижутерия, которой переполнились даже солидные ювелирные магазины, это был настоящий прибалтийский янтарь, купленный в Дубултах, в лавочке около писательского Дома творчества. Наталья Андреевна целых два года откладывала по рублику, чтобы взять путевку в Прибалтику. Это было самое ее замечательное путешествие.

Ей даже показалось, что она попала в какую-то совсем другую страну: чистенькая, ухоженная, по-европейски глянцевая, пахнущая настоящим кофе, сиренью и соленой горчинкой, Латвия просто потрясла Наталью Андреевну. А в Дубулты она поехала специально, потому что в Риге узнала, что ее любимый поэт Давид Самойлов как раз отдыхает там. Хоть одним глазком ей захотелось взглянуть на него, а заодно и на то место, где он творит.

Ну, конечно, это было наивно! Поэт Самойлов не разгуливал ни перед Домом творчества, ни под огромными соснами в запущенном парке, ни на пляже, где, кстати, было малолюдно по причине мороси и довольно свежего ветра нигде его, в общем, не было. А когда морось постепенно перешла в нудный мелкий дождь, Наталья Андреевна зашла в небольшую лавчонку, где и увидела это чудо — янтарь.

Бусы на ее сухонькой, в аккуратных морщинках коже смотрелись изящно и даже благородно.

Наталья Андреевна дождалась вечера, нарядилась и отправилась на прогулку. В салон автобуса она обычно входила степенно, небрежно осматривалась, выбирая сидящего пассажира помоложе, и становилась около него так, что он никак не мог сделать вид, будто не замечает пожилую даму. Но если даже молодой человек вдруг вытаскивал из кармана газету и самозабвенно в нее погружался, то-Наталья Андреевна роняла, например, свой носовой платок. Нагибаясь за ним, она неловко задевала плечо упрямца и, мило улыбнувшись, деликатно извинялась: «Простите за неловкость! Не хотела доставить вам беспокойство…»

Молодому человеку ничего иного не оставалось, как заметить присутствие бабульки и, конечно, уступить ей место. Она, впрочем, удивленно приподнимала брови:

— Неужели я выгляжу такой древней?

— Нет, что вы, — смущался молодой человек. — Я скоро выхожу…

Наталья Андреевна садилась аккуратно, чтобы не измять платье; черную сумочку, похожую на хозяйственную, она ставила на колени и вынимала из нее брошюру из серии «Исцели себя сам». Сколько она уже перечитала подобных книжек — неизвестно, но одно можно сказать с уверенностью: много!

Наталье Андреевне они заменили даже некогда любимые ее детективы Агаты Кристи, и причина была одна: авторы этих книг — экстрасенсы и целители, знахари и психотерапевты — писали об удивительных свойствах обычных вещей, поражали простотой и доступностью полезных советов, предлагали панацею от всех болячек, и все это — на полном серьезе, без тени улыбки. Однако Наталья Андреевна верила, что с помощью каких-нибудь растений, медных монет, магнитов, камней и, в конце концов, собственной урины можно стать здоровой и счастливой. Но у нее никогда не хватало терпения изо дня в день выполнять положенные предписания, считать, допустим, капли очередного «эликсира» и готовить свежие соки из фруктов и овощей, что вдобавок ко всему влетало в крутую копеечку. Она рассчитывала, что когда-нибудь потом, когда добавят пенсию, обязательно позволит себе чуть больше, чем сейчас. Ну, например, купит грузинские гранаты по тридцать тысяч рублей за килограмм. А сейчас? Ах, все равно пропущены лучшие сроки сбора и сушки крапивы, медуницы, донника и прочих нужных травок — придется ждать следующего лета…

Листая книжку, Наталья Андреевна не забывала поглядывать по сторонам. Она была дамой любопытной: ее интересовало абсолютно все — от летающих тарелок до рецепта какого-нибудь экзотического салата с плодами авокадо, которые она, впрочем, видела только на картинке, когда ходила в библиотеку просматривать свежие газеты и журналы.

Денег на их подписку у нее уже давно не хватало: пенсию съедали счета за квартплату, электроэнергию, газ, воду и отопление. А того, что оставалось, хватало лишь на самое необходимое, и это еще слава Богу, что Наталья Андреевна привередой в еде не была: чай заваривала из травок, которые сама же и собирала, а любимое свое лакомство — соленые огурчики с чесноком и хреном — готовила осенью в небольшой деревянной кадушке, откуда их потом и выуживала всю зиму. А на картошку и хлеб деньги у нее находились, если, конечно, пенсию не задерживали. Иначе приходилось идти в сберкассу и, как она выражалась, «потрошить проценты»: у нее был небольшой счет, который Наталья Андреевна открыла на «черный день». Но таковым, впрочем, она считала тот день, когда уйдет из жизни.

Единственная ее близкая родственница — племянница Алена, дочь ее старшей сестры, по этому случаю не должна была влезать в долги, ведь похороны нынче требуют миллионных затрат. А у племянницы двое мальчишек-погодков, крутится, как белка в колесе, а мужа-пьяницу если что и привлекает, так только компания корешей, днюющих-ночующих возле круглосуточного винного магазина, чтоб он сгорел, проклятый!

Но не столько экзотические салаты из авокадо, или пикантные подробности жизни Коко Шанель, или новый роман Айтматова, или что-то столь же любопытное занимало Наталью Андреевну. Ей нравилось быть среди людей и наблюдать за ними.

В проходе, уцепившись за поручень, чуть ли не перед самым носом Натальи Андреевны болтался мужичонка в выгоревшей майке. Его ноги то и дело разъезжались в разные стороны, как плохо закрепленный циркуль; мужичонка, подтянувшись, кое-как соединял ступни вместе, будто становился по команде «смирно». Но через минуту-другую снова повторялась попытка сделать шпагат.

— Ишь, сердечный, устал! — шепнула соседка Натальи Андреевны — дородная барыня с ямочками на щеках. — Хоть бы кто догадался его посадить, неровен час — упадет и убьется.

Наталья Андреевна невольно улыбнулась. Потому что ей вдруг вспомнилась давнишняя песня «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?»

— Да что ж тут смешного? — насупилась барыня, и от переполнявших ее чувств даже рюшечки на вырезе ее платья ходуном заходили. — Может, у человека горе какое? Он по виду-то не бич, вполне нормальный…

— А я разве спорю? — сказала Наталья Андреевна.

— Может, и напился-то впервые, его с непривычки и укачало, предположила барыня.

— Да не дай Бог! — покачала головой Наталья Андреевна. — У «морской болезни» есть одно пренеприятнейшее качество…

— Фу! — барыня сложила губки, будто на блюдечко с горячим чаем собиралась дунуть. — Надо его усадить, а то и вовсе развезет…

Заприметив черноволосого парня, который сидел впереди, она голосом, полным скорби и задумчивости, произнесла как бы в пустоту:

— Такой молодой — и сидит! А человек вон с ног валится…

Парень оглянулся, смущенно улыбнулся и медленно встал, опираясь на металлическую тросточку. Ни слова не говоря, он, прихрамывая, приблизился к объекту внимания барыни и, тронув его за плечо, кивнул на освободившееся место.

— Ты чо? — удивился мужичок. — Мне сподручнее стоять, братан, а то сяду, закемарю и проеду свою остановку.

Говорил он вполне связно и, видимо, действительно не был так пьян, как казалось.

— С поминок еду, братан, — доверительно сообщил он парню. — Двенадцать лет назад в этот день в Афгане моего кореша «духи» убили. А у него мать осталась, теперь уже совсем старенькая — вот мы с ней и помянули Андрюху.

Барыня торжествующе шепнула Наталье Андреевне:

— Вот видите: горе у человека! Я ж говорила, что он не забулдыга какой-нибудь…

— А я разве спорила? — повторила свой довод Наталья Андреевна. Мужичок между тем заметил тросточку своего собеседника и кивнул на нее:

— Ногу, что ли, сломал?

— Чечня, — ответил парень. — Мне не хочется об этом вспоминать, извини.

Барыня тяжело вздохнула. Да и в автобусе, кажется, все притихли установилась тишина. И вдруг раздался громкий возглас:

— Сенсационные разоблачения депутата Госдумы Ноя! Читайте свежий выпуск газеты «Проспект»!

Это на остановке зашла бойкая девица с кипой газет в руках. Привычно и деловито она двинулась по салону автобуса:

— Сенсации, политика, мода, телепрограмма, частные объявления! Покупайте газету!

Наталья Андреевна терпеть не могла эту газету, которая слишком явно поддерживала коммунистов. И чего добивались: возвращения парткомов, талонов на самое необходимое, одинаковой для всех зарплаты в сто двадцать рублей, и чтоб при этом инженер, получивший высшее образование, считал гроши, а «гегемон» сидел в почетных президиумах, и ведь ни одной мозговой извилиной мог всю жизнь не шевельнуть — стой себе у станка и штампуй из года в год одну и ту же деталь, допустим, для подводной лодки. А сколько их, этих подлодок, нормальной стране нужно — не миллионы же! А вот за телевизором или мебелью надо было обязательно стоять в очередях, потому что советский человек должен был крепить обороноспособность страны, а не думать о вещах, улучшающих его жизнь. Наталья Андреевна с тоской вспомнила, как на обязательных в те времена классных часах читала школьникам очередные материалы какого-нибудь очередного пленума или съезда КПСС и учила ребят не болеть этой проклятой капиталистической болезнью — вещизмом, а еще

— не быть потребителями, презирать все заграничное и бояться чуждой идеологии индивидуализма: коллектив всегда прав, решающее слово за большинством, вместе мы — сила! А то, что и сам Владимир Ильич был когда-то одиночкой, сумевшим, однако, увлечь своими идеями других, она как-то предпочитала не говорить.

— А говорили мы с тобой об этом на кухне, милая, — услышала Наталья Андреевна голос, который уже и забывать стала. Она и не заметила, как барыня вышла, а ее место заняла Софочка Берг.

— А, здравствуй! — сказала Наталья Андреевна. — Давненько мы с тобой не говорили. Я даже вспоминала сегодня с утра наши с тобой посиделки на улице Халтурина. Помнишь, Петербург тогда назывался еще Ленинградом, а на ограде Летнего сада висел плакат «Планы пятилетки — досрочно!»'?

— И у нас был замечательный китайский чай с жасмином, — Сонечка даже глаза закатила от умиления. — Мы так удачно оказались вблизи того киоска около «Гостиного двора»: этот чай только завезли, еще и очереди, считай, не было — всего человек двадцать стояло. А потом мы набрали «эклеров», «безе» и «наполеонов» — стоили-то пирожные тогда двадцать две копейки штука, помнишь? И пошли, конечно, пешком по Невскому до уютного моего гнездышка…

— Это такое счастье, что мы с тобой познакомились тогда, когда я, мокрая как курица, плюхнулась рядом с тобой в электричке, — сказала Наталья Андреевна.

— И голос вагоновожатой, или как там правильно назвать водительницу электрички, принялся отсчитывать: «Дубулты», «Дзинтари», «Кемери», — вспомнила Софочка. — Это звучало так необыкновенно…

Они, конечно, вспомнили и другие радостные минуты, и как-то так оказалось, что их, этих минут, было, в общем-то, не так уж и мало. Неожиданно став подругами, они виделись потом нечасто: сначала Наталья Андреевна еще ездила в Петербург, благо отпуск у педагогов большой, да и зарплату ей в школе положили большую — за часы, за классное руководство, за факультатив по русской литературе. Но как вышла на пенсию, так эти поездки и прекратились. А у Софочки если деньги и появлялись, то тут же куда-то и пропадали: абсолютно непрактичная, она не умела их ни копить, ни с толком вкладывать во что-то стоящее. Она любила, впрочем, покупать картины молодых художников, и среди ее приобретений оказалось две акварели Анатолия Зверева. Это теперь он знаменитый художник и о нем пишут воспоминания, устраивают выставки работ, а тогда многие относились к нему как к пьянчужке, бездомному шизофренику, чудаку, одержимому какой-то внутренней тревогой и обреченностью.

Поехав в Москву, чтобы специально побродить по Третьякойке, Софочка, конечно, не могла не впутаться в очередную романтическую историю. Подруга познакомила ее с высоким бородатым мужчиной, который оказался художником. После второй или третьей рюмки он сказал Софочке, что страстно желает ее, а на ухаживания у него нет времени, и потому он вот так прямо просит ее дать ему, и это вполне естественно, так как он видит, что и она вроде бы им тоже заинтересовалась. Софочка сначала хотела дать ему по физиономии, но потом раздумала и в результате оказалась на продавленном, покрытом комковатым ватным одеялом диване. Это была, конечно, мастерская художника, в которой нестерпимо пахло скипидаром, кошачьей мочой и протухшей селедкой.

И вот когда дело у них дошло до самого ответственного и, можно сказать, волнующего момента, в дверь затарабанили, да так яростно, что Софочка подумала: пришел ей конец, и смертный час, и верная погибель, потому что так рвать дверь могут только обманутые и разъяренные жены. Но ее одноразовый любовник удивительно равнодушно сказал:

— Вот суки! Жажда их, видно, мучит: на бутылку пришли денег занимать. У тебя есть рублей пять?

Это и в самом деле оказались два приятеля художника, которым для полноты счастья хотелось раздавить еще по бутылочке. Один из них и вытащил из своего «дипломата» две удивительно красивые акварели:

— Девушка, это работы Толи Зверева. Он мне их подарил, а я хочу расплатиться ими с вами. Долги я принципиально не возвращаю, но с дамами обычно расплачиваюсь картинками. Берите их, берите! Это сейчас все думают, что Талька Зверев — сумасшедший пьяница, алкоголик и все такое прочее. Попомните меня, когда у вас эти акварели будут выторговывать за бешеные деньги…

Он был пьян, и Софочка подумала, что ей не стоит оставаться одной с тремя подвыпившими мужиками и надо как-то избавиться от вновь прибывших, а потому без всякого сожаления рассталась с пятнадцатью рублями. А те две акварели действительно стоят сейчас-столько, что продай она их — обеспечит себе хлеб с толстым-толстым слоем масла до конца своих дней. Вот только Софочка не любит масла.

— Иногда я думаю, что мы с тобой ждали-ждали, когда начнем жить по-настоящему, и вот это настоящее вроде бы наконец наступило, а мы уже ни на что не годны, — сказала Наталья Андреевна и вздохнула.

— И как раньше было тяжело жить, так и теперь — не' легче, погрустнела Софочка и вдруг вся как-то встрепенулась: — Ой, давно хотела сказать тебе одну мысль…

— Никак я тебя не научу правильно говорить, — буркнула Наталья Андреевна. — Что это значит: сказать мысль?

— Ну извини: волнуюсь! — Софочка даже порозовела от смущения. — Нам с тобой всегда будет трудно жить, потому что мы не умеем казаться несчастными и униженными. И потому нам никто никогда ничего не подаст, и даже само государство посчитает, что если не плачемся, то у нас все в порядке.

— Ой, что-то ты так мудрено заговорила, — заметила Наталья Андреевна. А я проще скажу: живу как могу, и на столько, сколько у меня есть. Я бы просто провалилась сквозь землю, если бы хоть копейку кому-нибудь осталась должна.

— А я, наверное, жадная, — смутилась Софочка. — Вот все бы, что есть в книжном магазине, взяла и купила. Господи! Какие книги, какие альбомы! Нам с тобой это даже и не снилось. Представляешь, приходишь в магазин, а там преспокойно лежит на прилавке томик стихов Цветаевой или Мандельштама. Но посмотришь на цену — и за сердце схватишься: двадцать тысяч рублей!

— Столько стоит какой-нибудь детектив, — сказала Наталья Андреевна. — И не жалко им деньги на всякую чепуху тратить! Это можно и в библиотеке взять: прочитал и вернул, а вот стихи — это для души, их хочется перечитывать.

— Ты, наверное, до изнеможения замучивала своих учеников подобными сентенциями, — улыбнулась Софочка. — Иногда мне кажется, ты так и прожила свою жизнь как бы в двух измерениях: одна на виду у всех, а другая — только твоя собственная, тайная вторая реальность…

— Наверно, ты, как всегда, права, — ответила Наталья Андреевна.

Потому я и не ворчу на тяготы жизни, что у меня есть то, чем я понастоящему дорожу, — это ты, Петербург, тот моросящий дождь в Дубултах, затрепанный томик Ахматовой, дамы и господа с портретов Рокотова, пейзажи Левитана, музыка Чайковского…

Софочка восторженно глядела на нее, кивала, находя подтверждение и своим ощущениям от удовольствий этой жизни, и тронула Наталью Андреевну за рукав, чтобы остановить поток ее речи, но тут же как-то съежилась, потускнела и куда-то пропала.

— Извините, вы что-то спросили? — услышала Наталья Андреевна вопрос. Мужчина неопределенного возраста и с незапоминающимся лицом участливо смотрел на нее. Он сидел на том месте, где только что щебетала Софочка, благоухающая духами «Пиковая дама». Их слабый аромат еще витал в воздухе.

— Нет-нет, поспешно сказала Наталья Андреевна. — Это я вслух повторила фразу вот из этой книжки, — и она кивнула на брошюрку, которую держала в своих руках. — Забавная, знаете ли, книжечка…

— А, знаю! — кивнул мужчина. — Валентина Травинка, «Голубая целительная глина» — бестселлер сезона! Ее неплохо покупают. Между прочим, другие книги Травинки вы можете приобрести в моей лавке. — И он назвал адрес, уверяя, что цены радуют покупателей, среди которых есть и известные в городе писатели.

— Хорошо, спасибо, — автоматически кивнула Наталья Андреевна и* не желая поддерживать беседу, уткнулась в книжку. Но прилипчивый сосед, деликатно кашлянув, снова отвлек ее:

— Посмотрите, какой странный мальчик! Наталья Андреевна тоже удивилась, когда увидела этого худенького мальчика лет десяти с чудовищной большой головой, укутанной в цветастый цыганский платок. Его держала за руку высокая стройная дама. Презрительно кривя тонко подкрашенные губы, она что-то выговаривала пацану и при этом методично и зло постукивала его по спине. Из-под платка слышались глухие, гулкие рыдания.

— Бедный мальчик! — вздохнул сосед Натальи Андреевны. — Болезнь Дауна это навсегда.

Она внимательно вгляделась в складки платка вокруг лица мальчика и решила, что тут что-то не то: в узкой щели, оставленной для глаз, поблескивало нечто стеклянное!

Дама, хлопнув мальчишку в очередной раз, посмотрела в окно и тревожно спросила у кондукторши:

— Мы травмпункт не проехали?

— Следующая, — лениво отозвалась кондукторша.

— Ну вот, засранец, кажется, приехали! — сказала дама и снова сунула тумак мальчишке. — Ну не придурок ли? Зачем ты надел вазу на голову?!

— Бу-бу-у-у-бу-ы-ы, — ответствовал пацан.

— Знаешь, сколько сейчас хрусталь стоит? Ни черта ты не знаешь! А что, если врач все-таки не сумеет вытащить твою сраную голову из вазы и ее придется разбить? У, зараза!

Дама растерянно и беспомощно огляделась вокруг и, заметив интерес пассажиров к себе, подбоченилась и агрессивно спросила:

— Ну что смотрите? Ребенок играл в космонавта, придумал надеть на голову вместо шлема вот эту вазу. Он там задохнуться может, а вы — хиханьки да хаханьки!

— Да разбей ты эту вазу! — предложил простоватого вида старичок в пиджаке с орденскими планками. — Чего ее жалеть?

— Ваза — моя, ребенок — мой, — 'сказала дама. — Что хочу, то и делаю с ними! Пусть врач снимает ее как хочет. Этот ребенок, того и гляди, в тевтонских рыцарей играть захочет, «Цептер» на башку надвинет!

— «Уссурийская» остановка, — вяло сказала кондукторша, продолжая считать деньги в сумке. — Вам здесь выходить!

Дама потянула мальчишку за собой. Вслед за ней вышли и другие пассажиры. Наталье Андреевне это показалось странным, и она тоже хотела встать, поддавшись массовому исходу, но сама же себя и одернула: все-таки не в ее привычках поддаваться стадному чувству.

Она видела, как водитель поглядел в салон и отчего-то нахмурился. Его худое смуглое лицо впечатлило Наталью Андреевну желтыми, поблескивающими в темноте кабины глазами. Он скривил тонкие губы в улыбке:

— Бабуля, а ты что ж подзадержалась, а? Наталья Андреевна хотела с достоинством ответить, что ей вообще-то еще ехать и ехать, но почувствовала, как горло вдруг сжало нечто холодное и скользкое, отчего она чуть не задохнулась.

— Она уплатила, — сказала кондукторша. — Пусть едет! Наталья Андреевна, как и все пенсионеры, вообще-то имела льготу на бесплатный проезд. И ничего, конечно, не платила. Кондукторша просто так это сказала, чтобы, видимо, защитить ее от водителя.

Автобус понесся по улице как бешеный: мелькали дома, деревья, киоски, столбы, и вдруг о лобовое стекло что-то стукнулось — это какая-то большая птица, похожая на ворону, на него налетела и, разбившись, сползла по стеклу вниз, роняя черные перья в капельках крови. Наталья Андреевна так отчетливо все рассмотрела, что ей даже стало дурно, и снова шею охватила мокрая и холодная веревка. Она стала задыхаться.

Водитель остановил автобус, вышел поглядеть на птицу, поматерился, жалея треснувшее стекло, и снова заскочил в кабину. Кондукторша, сосчитавшая наконец деньги, невозмутимо сидела на своем месте. Происходившее вокруг, казалось, вовсе ее не занимало.

Наталья Андреевна пыталась нащупать эту проклятую веревку, которая вот-вот задавила бы ее, но, к своему удивлению и ужасу, ничего не обнаруживала: на шее были только янтарные бусы, которые висели довольно свободно и, конечно, никак не напоминали веревку. Водитель, заметив мучения пассажирки, повернул к ней свое чернявое лицо и, поблескивая волчьими глазами, крикнул:

— Ну что, бабуля, еще не пожалела, что поехала с нами? Наталья Андреевна, задыхаясь, прохрипела, обращаясь к молчаливой кондукторше:

— Посмотрите, что такое у меня на шее.

— Известно что, — ответила кондукторша и протянула руку к Наталье Андреевне. Она сидела довольно далеко от пожилой дамы, но ее рука, странно вытягиваясь, все-таки коснулась шеи пассажирки и что-то от нее оторвала. Наталья Андреевна, испытав внезапное облегчение, во все глаза смотрела на руку кондукторши, пытаясь увидеть, что же такое ее мучило. Очевидно, это было нечто вроде змеи или огромного червяка, что, извиваясь, обмотало и запястье кондукторшиной руки: она брезгливо потрясла ладонью, вытащила из сумки носовой платок и, ухватив им нечто видимое только ей, сняла скрипучую невидимку с углубления в локтевом сгибе.

— Скрипит, как рассохшаяся дверь, — брезгливо заметила кондукторша. — Иди вон, гадюка!

Автобус резко затормозил. Это была какая-то совсем неизвестная Наталье Андреевне остановка: покосившийся фонарный столб, дощатый навес на полусгнивших, покрытых серым лишайником подпорках, чугунная урна, переполненная арбузными корками, обрывками газет и картонными стаканчиками из-под мороженого. Наталья Андреевна помнила, что пломбир на разнес продавали где-то в конце семидесятых годов и его полагалось есть узкими палочками. Рачительные хозяйки специально собирали стаканчики из-под мороженого, чтобы весной выращивать в них рассаду помидоров.

Двери распахнулись, и в автобус вошел высокий мужчина в черном плаще. Широкополая шляпа затемняла его лицо, которое он к тому же прятал в поднятом воротнике. Пассажир тотчас уселся спиной к Наталье Андреевне и уткнулся в газету, которую вытащил из правого кармана.

— Возьми с него плату за проезд, — сказал водитель кондукторше. — Это не пенсионер.

Голос у водителя был какой-то злой, визгливый, и Наталье Андреевне показалось, что этот человек ненавидит всех, кого ему приходится возить. Кондукторша, к ее удивлению, и не подумала вставать со своего места: она сонно клевала носом и даже чуть слышно посапывала.

Водитель, чертыхнувшись, нажал на клаксон. Кондукторша резко дернула головой и раскрыла глаза:

— А! Что такое?

— Я бесплатно работать не хочу, — гаркнул водитель. — Возьми деньги за проезд. Он должен заплатить!

Пассажир, не поворачиваясь к кондукторше, поднял над головой какую-то серую книжечку и помахал ею.

— У него свидетельство, — сказала кондукторша. — Он больше, чем просто пенсионер.

Наталью Андреевну поразила эта фраза, и какое-то смутное беспокойство снова охватило ее. Она уже подумала, что ей просто снится какой-то дурной сон, но кондукторша, словно прочитав ее мысли, неожиданно ласково улыбнулась:

— Не удивляйтесь, бабушка! В нашем автобусе еще и не то бывает.

— А что, собственно, происходит? — решилась наконец спросить Наталья Андреевна. — И где это мы едем?

— Ничего не происходит, — ответила кондукторша. — В. том-то и дело, что ничего не происходит и нигде мы не едем…

Автобус между тем набирал скорость, и снова мелькали вокруг дома, деревья, лужи на асфальте. Пассажир сидел молча и читал свою газету, а может, и не читал: он ни разу не перевернул страницу и не поменял положение головы. Что-то в нем показалось Наталье Андреевне смутно знакомым, но она так и не сумела определить, что именно.

— Лучше бы вам, бабушка, сейчас выйти, — сказала кондукторша.

Вам на свежий воздух надо. Нервы у вас расшалились, а может, сердце прихватило…

— Да с чего это вы взяли? — рассердилась Наталья Андреевна. — У меня с головой все в порядке.

— Тем более, — спокойно сказала кондукторша. — Если с головой все в порядке, то вы и сами должны понять: пора выходить, пока мы не приехали на конечную остановку. Оттуда мы никого назад не возим.

— Да, не возят, — вдруг сказал пассажир и отогнул концы воротника, скрывавшие его лицо.

Наталья Андреевна почувствовала, как кровь бросилась ей в голову, даже жарко стало. Это был Николай Михайлович!

— Но как же… ведь ты… ничего не понимаю, — бессвязно пробормотала Наталья Андреевна.

— Очень хотел на тебя поглядеть, — спокойно сказал Николай Михайлович. Что это ты так перепугалась? С Софочкой премило болтала, а ведь и она уже…

— Молчи, молчи! — крикнула Наталья Андреевна. — Не хочу тебя слушать!

— Пожалуйста, — ответил Николай Михайлович. — К молчанию мне не привыкать. Я всю жизнь молчал, а уж теперь-то и подавно.

Наталья Андреевна снова стала задыхаться: ей было душно в спертом, каком-то затхлом воздухе этого автобуса.

— Давайте я вас выведу все-таки на свежий воздух, — услышала она голос над собой. — Может, «скорую» вызвать? Вам очень плохо?

Наталья Андреевна увидела над собой лицо незнакомого молодого человека. Склонившись к ней, он бережно обхватил ее и попытался приподнять.

— Не надо, я сама, — сказала Наталья Андреевна и посмотрела на то место, где должен был сидеть Николай Михайлович.

— Дайте ей валидол, — сказала кондукторша и протянула стеклянную трубочку с лекарством. — Она переутомилась. Уже давно едет.

Николай Михайлович по-прежнему сидел на своем месте, но в автобусе откуда-то взялось так много народа, что Наталья Андреевна уже не видел-а его лица — только эту широкополую шляпу, больше ничего. Пассажиры помогли ей сойти, а молодой человек, выбежав следом, даже довел ее до скамейки и посадил, сунув в руку трубочку с валидолом. Едва он заскочил в автобус снова, как тот рванул с места и весело, азартно помчался дальше. На прощание чернявый водитель даже высунулся из кабины и приветливо помахал Наталье Андреевне рукой. Это было против всех правил, ведь водитель обычно сидит слева и никак не может помахать пассажиру, вышедшему на остановке. Но обычные правила, видимо, в этом странном автобусе не действовали.

С Амура потянуло свежим ветерком — это был пока даже не сам ветер, а легкое дуновение, чуть-чуть шевельнувшее листья серого, пыльного тополя. Но и эта малость приятно подействовала на Наталью Андреевну: от сердца отлегло, дышать стало легче.

Наталья Андреевна, опираясь о спинку скамьи, поднялась и медленно пошла вдоль знакомой улицы. Там, в самом ее конце, кособочился двухэтажный деревянный дом с резными ставенками. Его крышу венчало сооружение, напоминавшее башенку с остроконечным шпилем, на котором некогда вертелся флюгер — золотой петушок. Сашенька Иртеньев очень гордился им, и даже свое выпускное сочинение начал с описания дома, в котором прожил свои семнадцать лет день в день. Он выбрал свободную тему: «Нам поэзия строить и жить помогает». Наталья Андреевна даже пожалела, что существует только одна высшая оценка — «отлично», потому что сочинение Сашеньки было просто великолепным: свободная, ясная мысль, прозрачный великолепный в своей метафорис-.тичности стиль, неожиданные парадоксы — все указывало на талант, готовый расцвести. Но в институт Иртеньев не смог поступить: наработавшись на огороде, он, потный, попил воды из колодца холодная, обжигающая горло, она вызвала воспаление легких. Сашу уложили в больницу как раз накануне вступительных экзаменов. А весной он ушел в армию — выполнять, как тогда говорили, свой священный долг перед Родиной. Только почему-то он выполнял его в чужой стране — Афганистане. Саша успел прислать оттуда несколько писем со своими стихами, а потом надолго замолчал. Наталья Андреевна испугалась: все-таки война, где все по-настоящему — и пуля, и смерть, и раны. Она сходила к матери Саши, и Анна Тимофеевна, не сдержавшись, разрыдалась: «Он в госпитале в Кабуле. Сам ничего не пишет. Хорошо, что мне ответил один его друг. Боюсь, как бы беды не вышло».

Вещее сердце Анны Тимофеевны почувствовало беду на расстоянии: безногий Саша, которого мучили сильнейшие боли, сумел на загипсованных руках доползти до подоконника и выброситься с пятого этажа. Никто толком не знал, о чем он думал последние дни, какие мысли его терзали и почему он так поступил. Саша ни с кем не разговаривал и целыми днями лежал, повернувшись лицом к стене. Но до него, в общем-то, никому и дела не было. А Сашин поступок посчитали малодушием, о чем, правда, майор, сопровождавший цинковый гроб, прямо не сказал, но намекнул: «Бывает и хуже, а люди живут. Страна помогает им чем может».

Страна, однако, довольно быстро забыла о безногом солдате, окончившем свою жизнь в далекой, чужой и непонятной державе, охваченной мятежом, внутренними противоречиями и неразберихой: кто прав, кто виноват — это и сами жители, наверное, разобрать не могли, но зато единодушно объединялись против пришельцев, которые зачем-то сунулись в их дела. Думать-то Наталья Андреевна думала именно так, но даже в письмах к вольтерьянке Софочке об этом не писала: не была уверена, что их переписку не читает кто-нибудь еще. Вообще, — ей иногда казалось, что даже в собственной квартире, оставаясь одна, она на самом деле была под чьим-то наблюдением, как микроб в пробирке. И тем не менее она, ударник коммунистического труда, учитель-новатор, наставник, заместитель директора школы по учебной работе, сделала то, что переполошило райвоенкома с его аппаратом, участкового милиционера и Бог знает кого еще.

Однажды на зеленой стене двухэтажного дома в конце тенистой старой улочки появилась фанерная табличка, напоминавшая мемориальную доску: «Здесь жил Александр Иртеньев. Он мог бы стать поэтом, но погиб в Афганистане».

Анна Тимофеевна потом рассказывала, что ее вызывали даже в КГБ, где по душам беседовали, мягко намекали, что знают, кто повесил эту табличку, но, конечно, понимают безутешное горе родных и потому-никаких выводов пока делать не станут. Но Наталью Андреевну никто никуда не вызывал: она явно числилась в благонадежных гражданах.

Когда очередную табличку снимали со стены дома, она появлялась снова иногда через три месяца, иногда через год, но никогда — сразу. Это, видимо, усыпляло бдительность тех, кто все-таки, наверное, хотел поймать нарушителя спокойствия. Это возмутительно: обвинять страну в том, что она посылает своих будущих поэтов на верную смерть!

В конце концов, одинокую Анну Тимофеевну переселили в новую десятиэтажку под предлогом заботы о матери, потерявшей единственного сына-кормильца. Но табличка упорно возникала на зеленой стене снова и снова. Наверное, мало кто обращал внимание на пожилую интеллиген-.тную даму, которая вела себя, впрочем, чудаковато: она останавливалась у дома, что-то шептала себе под нос, тихонько смеялась, грустила, снова улыбалась чему-то одной ей понятному.

— Бабушка, а наш дом скоро снесут, — услышала Наталья Андреевна звонкий голосок за своей спиной. Она обернулась: из кустов смородины на нее глядела чумазая мордашка Павлика. Малыш жил в этом доме, и они познакомились еще весной, причем очень просто: сначала в Наталью Андреевну влетел грязный резиновый мячик, а следом за ним — целая торпеда, взвившаяся откуда-то из-за стеблей топинамбура и чахлых георгинов. Торпеда отчаянно взвыла и расплакалась, оказавшись пацанчиком лет шести.

— Я нечаянно! — голосил он. — Только не говорите, пожалуйста, ничего маме. Она меня гулять не пустит целую неделю!

Платье Натальи Андреевны было живописно испорчено черным пятном от мяча, но отчаяние мальчика было столь велико, что она, вместо того, чтобы его наругать, вдруг принялась утешать:

— Ничего страшного! Не плачь! Только в следующий раз будь внимательней…

— Ага, как я буду внимательней, если заигрываюсь? — всхлипнул пацанчик. — Меня знаете, как во дворе зовут? Пашка — бешеная пуля!

Привыкнув к визитам Натальи Андреевны, он доверчиво рассказал ей, что в их дворе нет детей его возраста, а те, что постарше — от двенадцати лет и больше, — в свои игры его не принимают. Но у него есть друг Саша, и о нем никто-никто не знает, потому что он для всех — невидимка.

— У него светлые волосы, серые глаза, и вот тут, у правого уха, широкая царапина? — спросила Наталья Андреевна. — Он лазал на тополь, чтобы снять оттуда кота Мурзу, не удержался на ветке и свалился вниз. Вот откуда у него эта царапина, да?

— Да, — Пашка смешно округлил глаза и перешел на шепот: — Но об этом никто не знает, только я и Саша знаем!

— Ну и еще немножко я знаю, — улыбнулась Наталья Андреевна. — Однажды он написал в школьном сочинении об одном своем счастливом дне: он купался, загорал, бросал камушки в Амур, вместе с друзьями нашел вход в какое-то подземелье и прошел по нему, пока не уткнулся в стену бетона. Под Хабаровском, говорят, на самом деле есть какие-то подземные ходы. Может, мальчишки и вправду открыли один из них? Но счастлив он был совсем от другого: целый день он делал то, что ему нравилось. Мама дала ему деньги на мороженое, но он решил копить на акварельные краски и потому обошелся без лакомства. И вот когда возвращался с реки домой, увидел мальчика, который…

— … который боялся идти домой, потому что потерял где-то «хлебные» деньги, — продолжил Пашка. — Взрослые не обращали на мое нытье никакого внимания, а Саша не пожалел отдать свои деньги мне. Чтобы я купил хлеб. А то мне попало бы от мамы.

— Но у невидимок денег не бывает, — заметила Наталья Андреевна. — Значит, он существует на самом деле?

— Конечно! Только его все равно никто не видит, — сказал Пашка. — Его видит только тот, с кем он любит сам играть!

— Может быть, — отозвалась Наталья Андреевна. — Это хорошо, что он вернулся в свой самый счастливый возраст. Наверное, ТАМ это возможно. Но что с ним станет, когда ты вырастешь и однажды не захочешь играть в детские игры?

— А мы с ним растем вместе! — серьезно сказал Пашка'. * И вот этот Пашка сообщил Наталье Андреевне о том, что зеленый двухэтажный дом скоро снесут. Она и сама что-то такое слышала, когда городской архитектор рассказывал по радио о реконструкции старой городской застройки. Среди прочих назывались и дома по этой улице.

Она посмотрела на табличку, которая была уже не фанерной, а бронзовой. Это постарались воины-афганцы, которые прослышали о странной истории и, разобравшись в ней, решили, что память солдата Александра Иртеньева должна быть увековечена.

— Но мы с тобой все равно будем приходить сюда, правда? — спросила Наталья Андреевна. — Саше без нас будет грустно.

— Конечно, — говорит Паша и улыбается дрогнувшими губами. Сегодня он играет один, без Саши. Как ему велел врач, к которому его водят мама. Он молодой, веселый и задает Пашке всякие вопросы, которые почему-то называет тестом. Особенно интересно ему знать, что снится шестилетним мальчикам и как они играют в игры с «невидимками». Правда, Пашка рассказывает ему не все, но держит данное доктору слово: играть с Сашей через день, а потом — через два дня. И, наверное, однажды наступит такое время, когда он должен будет вообще перестать с ним играть. Но к тому времейн, может, Пашка-замарашка станет совсем серьезным человеком и у них с Сашей найдутся дела поинтереснее беготни по двору?

Наталья Андреевна пожалела, что ей не удалось поговорить с Александром. Ну да ладно, будут ведь и другие разы! Будут? Конечно! Потому что жизнь это большое путешествие.

— Большое путешествие, — повторила Наталья Андреевна. — Это не Окуджава написал, это написала Нарбикова. Интересно, почему ее никто, почти никто не понимает? Ведь это так просто: жизнь — это, конечно, путешествие, а рождение, конечно, приключение, которое бывает в жизни один раз, а смерть это, похоже, состояние: то, что человек умер, или помер, или ушел в мир иной; стихи — это тоже игра. Может, есть только те, которые пишут стихи, а все остальные — их воображение? А есть такие люди, которые ничего не видят, кроме привычного пейзажа, дороги на работу и с работы, бутылки водки или афиш на стенах. Но когда видишь дальше и лучше их, то они начинают крутить пальцем у виска и выразительно подмигивать друг другу…

Что-то подобное Наталья Андреевна, кажется, вычитала в книге Валерии Нарбиковой. Или не Нарбиковой? А, не важно! Глупо тогда получилось с этой книжкой. Она понесла ее в библиотеку, а тут, конечно, Наседкина с лавочки окликнула:

— Что-то интересное, сударыня, читаете?

— Очень интересное! — сорвалась у Натальи Андреевны опрометчивая фраза.

— А можно посмотреть? Давно хочу тоже в библиотеку записаться. Чтоб к культуре приобщаться…

Полистав книжку, Наседкина вернула ее с таким разочарованным видом, будто свято верила Наталье Андреевне и вдруг убедилась в ее лжи:

— Да это же и читать нельзя! Заумь какая-то, ей-богу! Кажется, это все-таки была книжка Нарбиковой. Или Саши Соколова, «Школа дураков»?

Зачем она вспоминала имя автора той книги, Наталья Андреевна и сама не знала. Возможно, все объяснялось просто: ей очень не хотелось снова пройти мимо лавочки, на которой расположилась эта Наседкина. Потому и разговор с ней вспомнился.

— Ну и как сходили в гости? — громко, на весь двор, спросила Наседкина. Конечно, она все еще торчала на своем наблюдательном посту. И Наталья Андреевна, конечно, ответила ей той фразой, которая ни к чему не обязывала:

— Нормально!

— Что-то вы, сударыня, невеселой из гостей возвращаетесь.

— Устала, — коротко бросила Наталья Андреевна, достигшая, благодаренье Всевышнему, входной двери.

— Нелюдимая какая-то, — недовольно сказала Наседкина вслед, поеживаясь то ли от наступившей прохлады, то ли от громкого стука двери.

Поднявшись на свой пятый этаж, Наталья Андреевна снова почувствовала приступ удушья. Будто поднялась на горную вершину, где холодно и разреженный воздух. Она нащупала в кармане подаренный валидол и сунула одну таблетку под язык.

А ночью, когда внезапный порыв ветра вдруг распахнул окно, она почувствовала легкий приступ радости. Это было так внезапно и совершенно беспричинно, что Наталья Андреевна подошла к окну и вдруг запела:

Кто-то, не выдержав громкого пенья среди ночи, застучал по батарее. Но Наталья Андреевна не слышала. Она была далеко, где-то там, где — счастье, любовь, свобода, вольный ветер, красота, желтые розы, совсем — совсем другая жизнь…