Что движет солнце и светила

ОХОТА

Фанни подмигнула и лукаво повела бровью вправо: смотри, мол, кто идет, ничего, а? Я и сама его уже рассмотрела, хоть и не ношу на таких прогулках очков — не хочу, чтобы слепошарой называли. Хорош, ничего не скажешь! На ногах-то не очень твердо стоит, но марку держит: костюм из приличной шерсти — английский, кажется, с сероватым благородным отливом — ни пятнышка, ни пылинки, а туфли на белой подошве будто только что в руках чистильщика побывали — глянец матовый, дорогой. Рубашка, правда, не в тон — канареечной расцветки, но зато тоже, видно, импортная. Ценный кадр!

Сразу видно: еще не успел свои капиталы растранжирить; наверное, мареман, может, с Камчатки — у камчатских рыбаков загар бледноватый, кварцевый какой-то; здесь, в Хабаровске, у него, ясное дело пересадка, мест на самолет нет, транзитная маета, одним словом; вот он с корабля да на наш бал и пожаловал — со скуки ли, просто так ли, от нетерпения ли по «материковским» приключениям и вольной жизни, ах, не все ли равно тебе, Бочонок!

Бочонок — это я. Так Меня Фанни окрестила. На бочонок я не похожа, не думайте — не худа, но и не толста, талия на месте, и все остальное в порядке, конкуренцию пока выдерживаю. А Бочонок — это потому, что мне все мало, как в бездонную посудину попадает. И что попало, то пропало, сама знаю. И страсть как не люблю одалживаться и одалживать. Девки знают: деньжата у меня есть, но никто и двух копеек на телефон не попросит — тут же огрызаюсь: «Что, мало дают, трам-па-ра-рам!» Благословляю как могу. Пусть знают! Бочонок чужого не возьмет, но и свое не отдаст, фиг вам!

И второй, тайный смысл поганка Фанни вкладывает в прозвище. Она где-то вычитала, что когда во времена царя Гороха открывали старый бочонок с дорогим, настоящим ромом, то от одного амбре благородного напитка мужики косели. Так, мол, и от меня, еще не дотронувшись, пьянеют. Намекает на дезодоранты, которыми пользуюсь, особенно — на «Интимный».

Я из Риги таких целую упаковку привезла. Очень удобно — попрыскалась, и не надо всякий раз под душем мокнуть. Наша водопроводная вода, между прочим, сушит и, следовательно, старит кожу, да еще после помывки хлоркой за версту несет — особенно не жалеют бухать эту дрянь летом, чай невозможно пить: привкус нехороший, заварка сразу бледнеет.

Фанни-то все равно: мало того, что хорошенькая, так ведь еще и молоденькая. «Я гимназистка седьмого классу, денатурат я пью заместо квасу…» Про нее ведь песенка!

Школу-то она, правда, закончила и, между прочим, только с двумя четверками, но поступать никуда не стала. Как и я, устроилась вахтером. А что? Очень даже удобно! Я, например, отсижу ночь, хоть книгу, наконец, какую-нибудь в руки возьму — ну, «Сто лет одиночества» или «Мастера и Маргариту», дрянь не читаю, — но зато потом двое суток свободная. Что хочу, то и делаю!

Вот захочу — и этот прифранченный мареман пойдет со мной. Только бы он нормальным, господи, был, уже тошнит от этих лизунчиков или тех, которые расстегивают молнию и сразу велят на коленки становиться. Один недавно вообще с приветом попался. Как только я дверь на ключ закрыла, он меня хвать за волосы и говорит: «Ну, что, сучка? Сосать будешь? Такого х*я ты ещё в жизни не видела! Подавишься, проститутка!»

Ну, я тихо так, скромно улыбаюсь, что-то бормочу типа: «Да я вообще это нечасто делаю, мне деньги просто нужны…» А он: «Все вы сучки одинаковые! Проси: мужчина, дай подержать х*й…»

Что делать? Главное: не суетиться, глядишь: всё образуется. Пришлось мне состроить жалобную гримасу и протянуть нараспев ту фразу, которую он приказал мне сказать.

— А вот тебе! — он вынул из кармана курки сверток.

— Что это, милый?

— Бери!

В свёртке, оказывается, был фаллоимитатор. Длинный, не меньше двадцати сантиметров, чёрно-фиолетовый, головка — бордовая и, главное, почти натуральная мошонка: яички тёмно-коричневые, поросшие чёрными волосами. Всё это в его руке смотрелось просто чудовищно: будто бы он отрезал эдакое достоинство у какого-то негра и демонстрирует его как трофей. Фууу! Эти штуковины я и раньше видела (и не только видела, хи-хи!), но такое чудо-юдо — впервые.

— Давай-давай! — поторапливал он меня. — Глубже, сучка, бери! Что, рот тебе порвать, что ли? Глубже! Сантиметр за сантиметром — лижи, чмокай, да погромче! Соси как чупа-чупс. Любишь чупа-чупс сосать? Этот лучше, да?

Ну, естественно, я толкала этот фаллоимитатор в рот, как он просил. И глаза зажмуривала — якобы от удовольствия. И слюни специально пускала. Ему так хотелось.

— Води его туда-сюда! — приказал он. — Быстрее, сучка! Представь, что тебя в горло трахают. Резче, ещё резче…

Честное слово, у меня от этих манипуляций настоящие слёзы полились. А он, гадёныш, знаете, что делал? Вытащил своё орудие из брюк и, зажав пятёрней, наяривал.

— Классная у тебя, сучка, глотка! Часто тебя так жарят?

Я не знала, какой ответ ему хотелось услышать, и потому молча продолжала своё занятие. Как будто бы вся, прости господи, в экстазе, и, типа, ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу — рот важным делом занят.

— Не слышу ответа, — он побагровел, часто дышал. — Такие х*и тебе и не снились? Благодари меня, что попробовала такой наконец!

Я вынула фаллоимитатор и, нарочито переведя дыхание, с энтузиазмом подыграла ему:

— Милый, спасибо тебе. Если бы не ты, я никогда не узнала бы, что такое настоящий член!

А он вдруг закатил глаза, заорал как сумасшедший и кончил. Вот паразит, всю дорожку уделал спермой: она у него брызнула как из сифона.

— Оботри рукой, — приказал он. — И немножко поласкай…

Я думала, что после этого у него снова будет эрекция, но ничего подобного. Он взял фаллоимитатор, завернул его в пакет, а мне напоследок сказал:

— Смотри, сучка, не болтай об этом никому. Если узнаю, что болтаешь, то кранты тебе. А таких б**й, как ты, я не трахаю. Чести много!

Потом я его морду видела по местному телевидению. Этот урод, оказывается, большая шишка. Чего, кстати, никак не скажешь об его «отростке»: он у него с мизинчик и тонкий, как пальчик ребёнка. Наверное, когда я делала минет фаллоимитатору, он представлял, что это его член, и он меня имеет в самое горло. А! Что там эти онанисты фантазируют — это их дело. Мне-то что? Лишь бы заплатили. Но к противному, скажу я вам, привыкнуть нельзя.

Не знаю, почему я это вспомнила, разглядывая маремана. Может быть, потому что на нем были узкие, облегающие джинсы, и они, так сказать, наглядно подчёркивали: в пазу у него не хило.

— Чо, запала? — перехватив мой взгляд, хихикнула Фанни. — Может, это носовой платок в кармане так свернулся, а член у него — коротышка, хи-хи!

Я её пихнула локтем:

— Молчи, дурёха! Мне фиолетово, что там у него. Лишь бы заплатил…

Мареман вышел из яркого круга света, который падал сразу с двух фонарей.

— Который, девочки, час?

Помираю! Тоже мне, нашел, как подкатить. У самого-то, вон они, часы, поблескивают из-под манжеты. И, кажется, настоящая американская электроника с музыкой, будильником и противным попискиванием через каждый час.

— Час, да не для вас!

Это Фанни вякнула, глупышка. Тоже мне, заигрывает как придурочная.

— Что так?

Фанни коротко хохотнула, игриво взбила пятерней волосы на затылке, ответила:

— А от вас часом не отделаешься…

Ну-у, поехала на кочерге!

— А у меня времени — во! — и на меня косится, улыбается: — Даже не знаю, что с ним делать, столько времени…

Ясное дело, приезжий-то приезжий этот красавчик, а про нашу площадь откуда-то знает, и наверняка. А впрочем, чего знать-то? Видит: сидят две лахудры, одни, битый час, на плащиках розовые бантики — уже знак: ясно, что почем.

Ладно, надо кончать эту комедию. Что-то знобит, холодок откуда-то из глубин тела высовывает свои осторожные лапки, трогает живот, грудь, поднимается все выше и выше, и я уже знаю: не приму «лекарства» — станет хуже: сначала ломота в затылке, потом руки-ноги словно кто отрывать будет, и страх, боже, страх заполнит каждую клеточку тела, страх — до отчаяния, до рвоты… Надо успеть принять «лекарство», черт бы его побрал.

— Ну, вот что, — говорю. — У меня есть пачка кофе. В зернах. Видите? И сумочку раскрываю. — Настоящий мокко. Такого на вашей Камчатке, или где вы там обитаете, нет и не будет. Я его в ресторане «Юнихаб» по знакомству беру…

— При чем тут Камчатка? — удивляется мареман. — Я его в Стамбуле пил. На углях там кофе готовят, прямо на улице. Только не поймешь, что дороже стоит: кофе или холодная, из горных ключей вода. Там кофе с водой пьют…

— Ну не раскладывать же мне угли прямо вот здесь! Я дома кофе варю. Правда, без коньяка он не имеет вкуса — все равно, что пиво без корюшки…

Это я намек делаю. Неподалёку, в ночном клубе «Одиссей», у Витьки-швейцара можно бутылку взять. Если, правда, знать, как брать. Ну да ничего, я бы помогла. Витька-то запуган всякими проверками, но девочек-то знает в лицо, всегда выручит. Что вы думаете, молодой, здоровый парень за просто так — каких-то две тысячи рублей! — стоит у входа? Из любви к посетителям? Наивные!

Одно плохо, что для ночных клубов мы с Фаннни — как бы это помягче сказать? — ну, не то чтобы не годны, а не той свежести, так я вам скажу. Там элитные девочки тусуются, крутые профессионалки, а кто мы? Да никто! Вернее, любительницы. Но если бы мы с Фанни захотели, то сто очков вперёд этим профурсеткам дали бы. Но мы с ней не какие-нибудь позорные девочки по вызову. Захотим — пойдём, не захотим — останемся вот на этой лавочке, и никакая бандерша нам не указ, да и сутенёра у нас нет. Лично мне нужны денежки, позарез нужны. А Фаннни — та… хм. как бы это сказать?… ну, в общем, той нравится секс с незнакомыми мужчинами. Экстремалка! А еще она говорит, что чем бесплатно давать каждому кандидату в принцы на белом коне, так уж лучше что-то с него поиметь, пусть за удовольствие платит.

Ладно. Вру я всё. Просто не хочется, чтобы вы меня дешевой шлюшкой считали. Ну, посмотрите на меня… Похожа я на шлюшку? Макияж нормальный, не разрисована как не знаю кто. И одежда скромная, юбка чуть выше колена, правда — это потому, что…Ну, не важно, почему. В темноте всё равно не видны следы уколов.

Так что в «Одиссей» мы с Фанни не ходим. Да и чего туда ходить? Этот клуб сейчас «голубые» оккупировали. У них свои «девочки» — манерные такие мальчики, томные, и глазки умеют закатывать не хуже кисейных барышень, и даже губки красят, прикиньте! А ещё Витька мне рассказывал, что некоторые наряжаются женщинами, и, знаете, ни в жизнь от натуралки не отличишь. Витька говорит, что пока одного такого не начал пялить, так и не понял бы, что это переодетый парень. Вот до чего наш тихий провинциальный город докатился. Господи, уже и тут на трансвестита нарваться можно. Но мы-то с Фанни натуральные, живые, и нам нравится всё естественное.

— А то, сестра, не знаешь, где бутылку взять, — Фанни надувает губки, закидывает ногу на ногу и вытаскивает пачку сигарет.

Мне ужасно хочется ее сигарет, они у нее с травкой — хоть на время съежится, спрячется липкий осенний холодок в теле…

— Зачем? У меня есть! — Парень выразительно хлопает по пиджаку, который — как не заметила? — точно, чуть-чуть топырится на груди.

Мне-то, по правде, этот коньяк, или что там у него совсем не нужен. А вот Фанни, когда придет с кавалером, той подавай, и подавай чего-нибудь покрепче. Она только так и взбадривает себя, и для другого это надо: упьется, мать родная, а там — все ей трын-трава!

— Ну, сестра, мы пошли, — говорю. — Ты как? Тут останешься?

— Посижу, — отвечает Фанни. — Ключ у меня с собой.

— А вы что, сестры?

— Ага! — хихикает Фанни. — Еще какие! Правда, Бо… Танюша?

Я ее, если б назвала сейчас меня Бочонком, прибила бы, ей-богу. Злая я какая-то стала, и ужас как не люблю, когда, кликуху на всю улицу орут. А тут еще на виске забилась-застучала жилка и тупо, толчками к затылку поплыла боль. Скорей, скорей в нашу с Фанни конуру!

А он, этот красавчик, вдруг ни с того ни с сего принялся с подругой моей разговоры разговаривать: и не прохладно ли ей, и не боится ли одна, темно, все такое и, может, лучше втроем прогуляться, скучно ему и так далее, на что Фанни знай себе хихикает (вот мымра!) да рожи корчит: она, когда курит, и без того щеки надувает, будто в шарик пыхтит, а тут еще и смех напал. Но я дернула парня за рукав, и мы потопали. Он что-то о Стамбуле рассказывал, про накую-то африканскую республику заливал, о Мальте и про то, что японки уже не носят кимоно. О боже, при чем тут они?

Невыносимо ломит затылок, скоро, знаю, сверлящий и вибрирующий комок боли раскрутится жгутом и оплетет позвоночник — тогда придется больше тратить «лекарства», его и так днем с огнем не сыщешь, а к этому подонку Стасу я — пусть сдохну! — ни ногой, дрянь, погань, что он со мной вытворял, кошка и то меньше мышь мучает, ах, мразь, козел!

В подъезде, как всегда темном, стояла, как обычно, десятиклассница Нинка со второго этажа, лобызалась, наверное, с очередным ухажером, потому что испугалась нас, дурочка, отпрыгнула от него и наступила мне на ногу, а весу в этой девахе о-го-го-го!

Сколько раз я уже хотела ей сказать, чтобы прекращала это гиблое дело шашни-машни, все такое. И что с того, что ее мать устраивает свою личную жизнь? Так пусть устраивает в комнате. Нинке-то на кухне в это время можно или нет прикорнуть или уроки, непутевой, готовить?

Моя матушка тоже устраивала судьбу, и не в отдельной квартире, а в комнате коммуналки. О, как ненавижу эту вечно темную, душную от сигаретного дыма конуру! Чтобы не мешать, я уходила куда глаза глядят, и однажды пошел дождь, так все хорошо было — тихая, светлая ночь, мягкий ветерок, машины, люди, музыка, и вдруг — ливень, разом смывший с улицы всех, и только машины, поднимая фонтаны брызг, по-прежнему неслись вперед, и одна окатила меня вонючей грязью.

Я забежала в какой-то подъезд, выжала платье, сколько смогла, и расплакалась — от обиды, холода, от ежевечерних своих бдений, тоски и еще чего-то, чему и объяснения не найти.

Спускался сверху веселый чернявый парень — только и помню теперь: высокий, улыбка в пол-лица, аккуратные усики, да, только и помню это, ни имени, ни отчества, ничего другого не знаю, может, и не знала, а, может, забыла. «Что? Так грустно?» — спросил. Весельем и легкостью от него веяло, божественный ветерок превосходства и беспечности опахнул меня, такую жалкую, несчастную, мокрую курицу, и я, конечно, сказала, что грустно, честно сказала, и он предложил пойти в одно место — тут неподалеку, мол, и там тепло, есть горячий чай, музыка, и нечего бояться, все — братья и сестры, человеки, и отчего-то я пошла, и было хорошо: музыка, мы одни, близко-близко его глаза, веселящий запах коньяка и странный, очень странный дымок сигареты, смутно навевающий ощущение отрешенности от всего, чем я жила.

Не помню, убей меня гром, не помню, что и как было потом, но наступило утро. И первое, что я увидела: розовый сноп солнца в окне. Парень тряс меня за плечи! «Вставай… вставай… Опаздываю!»

Я почему-то не удивилась, что лежу совершенно раздетая на скомканной, какой-то противной простыне. Разбитая, тупая от ломоты в висках, равнодушно поднялась, оделась и вышла из квартиры. Потом одурение прошло, я искала того парня, тот дом, ту улицу, но ничего не помнила, не знала и приняла бы все за дурной, причудливый сон, если 6ы через полтора месяца не поняла: залетела!

Мать покричала, надавала по щекам, наревелась, но устроила меня к своей знакомой в гинекологию. Что там со мной делали, не знаю, потому что меня «отключили» то ли наркозом, то ли еще чем — не интересовалась. Ну, а после всего этого — не больно, не страшно, ничего особенного! — мне уже было все равно, и — пошло-поехало, и ехало без тормозов и скрипа, пока не объявился Стас, и я второй раз в жизни не только нанюхалась веселого и странного голубого дыма сигарет, но и накурилась их до мятного холодка в груди, пьянящего озноба и лихой, бурливой радости.

Потом еще курила, и еще, и еще, пока однажды Стас не скривился: «Ну, все, детка, хватит на холяву „травку“ потреблять. Она денег стоит, поняла?»

Как-то я не смогла и двадцати рублей наскрести: у матери до аванса неделя — не даст, у подруг уже назанималась, а в комиссионке посмотрели мою сингапурскую кофточку, сказали: «Пятьдесят процентов износа, на сто рублей квитанция, получите после продажи».

Кофточку я, конечно, забрала, мне сию минуту нужна была монета. Позвонила Стасу, унижалась, плакала — вот дура! «Ладно, приезжай, только тебя нам и не хватает!» Приехала, а там еще один парень, черт знает, кто он и откуда, больше никогда не видела.

— Девчонке деньги нужны, — ухмыльнулся Стас. — Поможешь?

— А она как к аналу относится? — не обращая на меня внимания, спросил парень Стаса.

— Да нормально относится, если деньги нужны, — загоготал Стас. — В ту дырку или в эту — какая разница, лишь бы заплатил. Но я рекомендую тебе её ротик…

— Надоело, — лениво отозвался парень, расстегивая ремень. — Одни вафельницы кругом, а любительниц анальщины ещё поискать надо. Ну, что смотришь? Иди быстро подмой попу…

— Ты меня не за ту принимаешь, — я попыталась изобразить из себя поруганную добродетель. — Стас, миленький, ну скажи ему: я не проститутка! Пусть даст взаймы…

— Ну, чё ты? — Стас посмотрел на меня как на малохольную. — Какая разница, каким местом ты зарабатываешь. Он тебе за экзотику приплатит. Так?

Парень кивнул, невозмутимо продолжая раздеваться.

— Стас, ты, надеюсь, не останешься тут?

— Нет, останься, — приказал парень. — Мне нравится, когда кто-то смотрит, как я засаживаю по самые помидоры…

В общем, тоже извращенец. Да ещё любитель делать больно. Я вся извивалась под ним, комкая простыню, а он наваливался всем телом и, дергая меня за соски («О, какие дойки… Подмахивай, б**дь, резче! О, вот это дойки…»), старался вбиться как можно глубже, чёрт бы его побрал. Наверное, даже с резиновой куклой так бесцеремонно не обращаются, как эта падла — со мной. Стас, кстати, под предлогом пойти покурить вышел на кухню, да так и не вернулся. Наверное, ему противно было смотреть на этого козлину.

После всего парень вынул из кармана брюк, свинья, две сотни, сунул: «Держи, хорошо работаешь! Дупло у тебя не раздолбанное, можем ещё как-нибудь подолбиться…»

Почему я не умерла от стыда? Господи, да я уже забыла, что это такое, и потом, мне нужна была «травка». Вот так я и поняла, как можно достать деньги.

Потом другие девчонки научили: «бабки» не обязательно отрабатывать, СПИД, знаешь ли, можно заполучить. Если мужик пьяный, его запросто обвести вокруг пальца. Ну, например, откуда он может знать, что в доме, например, есть запасной выход. Скажешь: «Ба! Тут Клавка живет, у нее бутыль завсегда есть. Гони двадцать! Нет, пожалуй, и за восемнадцать отдаст. Только ты со мной не ходи, она пугливая…» Ну и ушмыгнешь дворами…

Но от этого маремана-капитана сбегать не хочется. Кайфовый мужчина и, кажется, не дешевка. Большие глаза, длинные ресницы и грустный, добрый взгляд. Еще мне нравится, как крепко, твердо ставит он ноги, вот именно: не идет, а ставит, чуть-чуть отклоняясь то в одну, то в другую сторону.

— Пришли, — говорю. — Тебя звать-то как?

— Володя. Двадцать пять лет, холост, место прописки…

— А! Это меня не интересует, письма писать не обязуюсь, в случае чего: мой адрес — не дом и не улица…

— Да?

Замок, черт возьми, опять заедает, сменить его надо к едреной Фене, но Володя легонько повернул ключ, и дверь распахнулась. Теперь боль, от которой, кажется, пульсировало все тело, уже не было никаких сил терпеть, просто озвереть можно!

Кажется, Володя ничего не понял, когда я — в сапогах, плаще, не раздеваясь, — кинулась в свою комнату, щелкнула задвижкой и быстро схватила шприц. А, черт, некипяченный! Но уже не до стерильности — скорей, скорей!

Ааа, ахх, вот она, ясность, ослепительно осветила все вокруг — лунная ночь, призрачная и волшебная, легко и свободно дышать, свежесть в груди, мятный холодок охватывает горячий лоб, как хорошо, о боже!

Сижу не шевелясь, потому что сейчас я как хрустальный бокал, наполненный драгоценным, прекрасным напитком. Жалко даже каплю нечаянно выплеснуть…

— Как насчет обещанного кофе? — спросил из-за двери Володя.

— Там, на кухне, возьми турчанку. Кофе на полке. Увидишь…

— Что с тобой?

— Подожди. Я сейчас. Халат надену…

Пора, пора, надо вставать, изобразить на лице улыбку, а, впрочем, он не так уж и дурен — играть роль, пожалуй не придется, он даже симпатичен, да! Фу, дура старая, сразу про монету не намекнула, как сейчас об этом, сказать? Идиотка! Скорей бы Фанни, палочка-выручалочка, приползла, и чтоб не одна — все ему будет ясно, что почем и как.

Но Фанни не идет. Я болтаю о том, сем. Володя, кажется, и не думает кадриться — сидит спокойно, смотрит на меня, улыбается. Но так же тускла лампочка в желтом абажуре. Голубенькие в розовый цветочек обои, кусок оторван, но часть надписи осталась: «…вернусь!»

Это Жоржик написал фломастером: «Жди меня и я вернусь!» Обещал вечером зайти, а днем его взяли. На квартирной краже попался. Жалко. Жоржик веселый и нежадный. Эх выйдет через полтора годика! Погуляем. Но Володя о чем-то меня спросил, я машинально кивнула — и невпопад, и снова он говорил, и я кивала, говорила «да», «нет», потому что думала о том, как завтра небрежно выну из сумочки пачку десяток, отсчитаю сколько положено и скажу: «Заверните, парнишечка, косячку». Нужная сумма у меня давно есть, но, в отличии от Фанни я не бросаюсь тратить все деньги сразу — надо и на черный день оставить, и на сберкнижку положить, и чтобы небольшой запас в кармане был — ну, на кофе, сигареты, дискотеку.

Володя снова о чём-то спросил и тронул указательным пальцем запястье моей правой руки.

— Подожди, — ответила я. — Не всё сразу.

— А что, секрет? — удивился он. — Стеклом, что ли, порезалась?

— Порезалась, — отвечаю. — Бывает, Володя.

— А-а, а я думал: колешься…

«На иглу я давно села, — усмехаюсь про себя, — только зачем тебе об этом знать? Потом, когда включишь свет (надеюсь, у нас будет это „потом“?), чтобы воды попить или сигарету выкурить — вы почему-то очень любите дымить в постели, — тогда и увидишь синяки вокруг уколов. Интересно, как это подействует на тебя, чистенького, ухоженного, уютного мужчинку? Если б не твоя походка, ни за что бы не поверила, что ты моряк. Ладно, Бог с тобой, не буду ничего говорить. Лучше помолчу, и ты моих мыслей никогда не узнаешь…»

Уже и кофе выпит, и бутылка с вином, терпким, с чуть заметной горчинкой, наполовину прикончена (а ты гурман, парень!), и окурков полная пепельница, а Фанни всё не идёт и не идёт. Без неё, что ли, будем? Не хочется. Всё внутри словно замороженное, ничего не надо, ничего!

— Ладно, — сказал Володя и встал. — Пора и честь знать. Извини, конечно, но поначалу я тебя не так воспринял…

— А как?

А у самой в мозгу: «Воспринял… Удивительно! Неужели моряки знают такие интеллигентные слова?»

— Замнём для ясности, — и снова покосился на мою руку. — В общем, время позднее, тебе спать пора. А я в аэропорт поеду, чем чёрт не шутит, вдруг место свободное на борту найдётся…

— Я тебя не гоню. Давай Фанни подождём, с ней ещё поболтаем…

— А она весёлая…

— Веселей не бывает!

Потрепались ещё. Ни о чём. Пока он не заговорил о Маркесе. «Сто лет одиночества» — моя любимая книга, даже нет, не книга — библия, и не для меня одной, для всех, кто никогда не был любим и не знает, что это такое. И я не знаю. Техника — пожалуйста, высокий класс, надеюсь. А вот чтобы теплело что-то в душе, чтобы сердце вздрагивало при упоминании имени единственного человека — это только в романах и вычитываю. Узнав многих, я ничего не узнала, и мужчины различаются для меня только физическими данными, больше ничем.

Володя, наверное, сильно устал от дорог, аэропортовских ожиданий, потому что, пока я ходила на кухню мыть яблоки, он уснул, прикорнув в углу дивана.

— Эй! — сказала я. — Давай раздвинем кресло. Ляжешь, отдохнёшь. Чем в аэропорту мучаться…

И оборвала себя мысленно: «Чёрт! Отчего это я с ним так любезничаю? Он что, спать сюда пришёл или…»

— А это ничего? Не подорвёт моральные устои вашего дома?

Я усмехнулась и смолчала. Да и вообще говорить не хотелось: вдруг накатилась дремучая волна усталости, глаза слипались, будто снотворного наглоталась, чёрт возьми, что это такое? Нет, определённо со мной что-то не то…

Чтобы Володя не смущался, я снова вышла на кухню. Перемыла посуду, почистила турку, раковину. А когда вернулась в комнату, он уже спал, свесив руки до пола — сильные, красивые, ладони узкие, с чуть сплюснутыми фалангами пальцев, на груди — синий орёл, татуировка свежая: линии выпуклые, розовые, чуть-чуть припухшие.

Володя дышал ровно, спокойно, приподняв верхнюю губу. Мне захотелось дотронуться до аккуратных, коротко подстриженных усов, но что-то смутило, заставило отдёрнуть руку. Что? Он, пожалуй, не был похож на тех, кого Фанни, не стесняясь, в глаза именует «клиентами». Вот посмеётся она, когда узнает, что парень спокойненько уснул, ничуть не вдохновившись Бочонком. В тираж, старуха, выходишь, хоть панихиду по тебе служи, как жить станешь, не иначе как в лечебницу на отдых заляжешь?..

Бочонок включила ночник, примостилась на диванчике под пледом и почти сразу почувствовала, как веки наливаются свинцовой тяжестью — спать, боже мой, как хочется спать, утром надо бы подняться пораньше, чтобы застать Стаса дома, не тащиться же к нему на работу. Но как прохладно в комнате, отчего бы это? Вроде батареи горячие.

Пересилив сонливость. Бочонок взглянула на Володю. Как хорош, все при нем — и молодость, и свежая упругость кожи, и ласковая смуглота — глазам приятно смотреть на него, просто так, без всяких яких.

Ей захотелось потрогать его. Да что же это такое? Она отвернулась к стене, чтобы не видеть его. Что тянет к нему? Тепла, обыкновенного человеческого тепла захотелось — вот это да, ну до чего ты дошла, дурашка Бо…бо… боч…

Потом сквозь сон она слышала какие-то шаги, шорох, глухой, стук: упала, наверное, со стола чашка или еще что-то. Но проснуться — никаких сил, и это при том, что выпила литра полтора кофе! Даже когда хлопнула дверь — Фанни, что ли, кавалера выпроводила? — она даже не шевельнулась, не попыталась встать, хотя бы и с закрытыми глазами. Спать, спать, спать…

— Тю! Чо это ты все разворочала? И где твой красавчик? Улетел сокол ясный?

Бочонок открыла глаза, глянула на Фанни, которая весело скалилась и подмигивала, повернулась на другой бок и снова задремала. Она не поняла, отчего подруга вдруг взвизгнула и заголосила: «Вставай, дура набитая, нас обчистили! Ой-ей-ей! А я-то думала: кувыркалась как попало! Нет, ты погляди, она дрыхнет! Вставай!»

Что обчистили? Почему Фанни вдруг побежала в свою комнату, заголосила пуще прежнего? Бочонок потянулась, сердито, спросила:

— Сбрендила, что ли? Дозу перебрала?

Фаина яростно заверещала:

— Ты кого пригрела, сука? Ворюгу! Он и меня разорил, о-о-о! Вся моя рыжуха — и кольца, и серьги, и браслет — пропали! И деньги, а-а-а!

Тут Бочонок и проснулась. Вскочила, оглянулась, точно: ящики комода выдвинуты, шкафы нараспашку, вещи валяются на поду, любимое голубое платье распласталось на кресле. Ай! Она кинулась к подоконнику, схватила горшок с уродливым колючим растением.

Его редкие ядовито-зеленые листья равнодушно трепыхнулись и обдали лицо пряным запахом имбиря. В подставке под горшком было устроено второе дно, о чем даже Фанни не знала. Бочонок сдвинула пластмассовый кружок и облегченно вздохнула: деньги целы. Зато шкатулка, растопыренная на крышке комода, наверняка пуста, ну и черт с ними, теми ста рублями, что отложила на книгу Дюма «Три мушкетера» — кино смотрела, а книгу никогда не читала, так хотелось почитать. И на брошь наплевать, пусть подавится; сволочь!

Бочонок разозлилась и пнула ни в чем не повинное кресло, на котором этот человек притворялся спящим. Интересно, что он подсыпал ей? Голова тяжелая, перед глазами легкий туман. Как с глухого похмелья.

Бочонок закурила, окинула взглядов свое разоренное гнездышко, нагнулась и подобрала с пола рассыпанные открытки: голые спины, заломленные руки, жадные рты… Пропади оно все пропадом!

Фанни заскочила в комнату, бледная, растрепанная, хлюпнула носом (но тушь на глазах не размазана, заметила Бочонок, взгляд цепкий, острый!).

— Подонок! — прошептала. Фанни. — Подумать только: — такой благородный на вид! — и трагически закатила глаза.

Но Фанни шептала все это достаточно спокойно, разве что специально добавляла жалостливых интонаций. Значит, тоже не шибко пострадала: наверняка этот парень не докопался до ее сбережений, взял только то, что плохо лежало.

— Ну-ну, Фанни, не горюй…

— Не люблю, когда меня обманывают…

Фанни хлюпнула носом и высморкалась

— Ах, Фанни, это я обманулась. Давай сделаем вид, будто ничего не произошло. Будто ничего этого и не было.

— Как «не было»? Было, было! И будет! Всегда будет!

— Подумаешь, раскурочили гнездышко маленько. Приберемся, перышки почистим — все нормально, а, Фанни? С милицией связываться не станем. Придут: «Как да что? И почему? Ах, случайно встретились? И сразу — к делу?» Себе мороки больше, Фанни…

— Жалко, — вздохнула Фанни. — Работаешь, работаешь, приходит какой-то жук и спокойненько все перетаскивает в свою норку. Да еще за просто так натешился, да?

Фанни прижалась щекой к плечу Бочонка и жалобно всхлипнула. Это она умела делать — жалеть.

— А знаешь, — сказала Бочонок, — ничего он не натешился! Хотя, — она замолчала, усмехнулась каким-то своим мыслям, — хотя, знаешь ли, он был на вид такой… ну, теплый, что ли… даже глаза — теплые, и губы, наверное, теплые. Я думала: он — человек.

— Скажешь тоже! — засмеялась Фанни и потянулась за сигаретой. Фантазерка! Все они, одинаковы, только калибры разные. Ну, ничо, малышка, на их кобелиной охоте мы не последние суки. Отыграемся и свое возьмем, да, Бочонок?

Бочонок кивнула. Сегодня надо сходить к Стасу за косяком, туда-сюда вечер наступит. И так тоскливо ей стало от того, что снова надо сидеть на площади, курить, болтать, «снимать», Боже, как мерзко!

Она вскочила и побежала в ванную. К глазам подступали слезы, и она не хотела, чтобы Фанни это видела. Все нормально, малышка!