Что мне делать без тебя?

2

Вечером Олеся обняла безразличную к ее ласкам дочь.

— Я вспоминала сегодня твою песню. Ты не скачи быстро, как поешь дома. Зачем тебе это? Не торопись никогда, Полька…

— Ладно, — равнодушно отозвалась та, потихоньку освобождаясь от материнских рук. — Я не буду торопиться. Я спою тебе другую песню, хочешь?

— Давай, — согласилась Олеся. — Спой другую. Про лошадей, которые никогда не спешили.

— Только это будет неправда, — серьезно возразила девочка. — Ведь ты же знаешь, мама, что лошади всегда скачут быстро. Им нужно успеть!

Олеся вздохнула.

— А куда им нужно успеть?

— Они знают, мама, — твердо ответила Полина. — Они сами все знают.

"А я ничего не знаю, — подумала Олеся. — Ничего и ни о чем. И я уже больше никуда не успею…"

Где-то далеко, на краю света, зазвонил телефон.

— Мама, — дернула ее за руку дочь, — ты что, не слышишь? Тебе звонят!

Олеся заглянула в ее глаза и вдруг увидела в них недетскую жалость. Дочь, оказывается, все давно понимала.

"Почему все жалеют меня? — подумала Олеся. — Наверное, потому, что я сама себя все время жалею…"

— Иду, — пробормотала она, поднимаясь с ковра. — Я уже иду, Поля. Я все слышу.

Звонил Валерий. Он хотел увидеться, чтобы обсудить проблему с Кареном.

— Приходи, — равнодушно согласилась Олеся. — И принеси что-нибудь выпить. У меня кончилось.

Недавно она с тревогой стала замечать за собой дурную склонность к крепким напиткам. Чем крепче, тем лучше. Осознала вдруг, что почти каждый день наливает себе что-нибудь в рюмку. Особенно требовалось выпить в такие дни, как сегодня, когда она возвращалась домой пустая, безвольная, бестолковая… Вокруг гремел, шумел, летел дальше обычный день. Никто ни на кого не обращал внимания. "Безумный город", — говорил Валерий.

— Поля, ты ела? — спросила Олеся, положив трубку.

— Я не хочу, — отозвалась дочь. — Я еще порисую…

Ну и хорошо, они с Валерием смогут уединиться как минимум на час. Впрочем, спокойная и ненавязчивая Полина никому никогда не мешала. И именно поэтому беспокоила Олесю все сильнее. Что скрывалось за постоянной отчужденностью Поли, за ее врожденным умением уходить в себя с головой, зарываться в своих мысли, как в одеяло, абсолютно не интересуясь происходящим? Инертность, пассивность? Нежелание контактировать с людьми — от неумения или от страха перед ними?

— У тебя необычная девочка, — заметил как-то Валерий. — Эта ее вечная отрешенность… Похожая на твою, но только у нее она настоящая.

Он не ошибся. Полина родилась навсегда оторванной от скверно устроенного мира с его конфликтами, смутой и неразберихой. Сейчас она пробовала устроить свой собственный. Получалось неплохо. Во всяком случае, на первых порах. Молчать она умела мастерски. И не входила в комнату матери или в кухню без приглашения. Ребенок, который никогда никому не мешал… Может быть, ей очень мешали все вокруг?

Олеся и Валерий по обыкновению расположились в гостиной. Он разлил вино, но едва они выпили, встал и подошел к окну. Его давняя любовь к окнам раздражала Олесю. И в школе точно так же: прилипнет, кажется, ничем не оторвать.

Москва, захваченная осенью, ею увлеченная, по утрам плавала в туманах, а ночами заливалась теплыми, едва слышными дождями, шуршащими, словно мыши в деревенском доме по углам.

Олеся налила себе снова. Мысли стали вдруг легкими, светлыми, радостными. Резкая смена настроения — к ней Олеся всегда так рвалась, запасая для себя новые и новые бутылки — произошла мгновенно. Олеся задумчиво повертела в руках салфетку и сказала без всякой артистичности, глядя ничего не выражающими глазами:

На прямо поставленные вопросы ни один в мире мужчина не отвечает. Тем более на заданные в подобной форме. И насчет князя Гвидона, который поступал иначе — дело темное: сказка. Опять же у него была царевна-Лебедь.

Похоже, что ответа Олеся и не ждала. Посидела, посмотрела и снова выпила из бокала.

Малахов нервно закусил губу и продолжал молчать, тупо уставившись на темнеющий горизонт. Что говорить, когда нечего говорить… Ишь, "князь ты мой прекрасный!" А если уже и не очень прекрасный и совсем не мой?..

Олеся встала и прижалась к Валерию сзади.

— Ну, что ты там видишь? Никак не могу понять, чем тебя притягивает грязная улица за окном.

Валерий, стараясь не обидеть Олесю, высвободился из ненужных объятий.

— Я не смотрю на улицу. Просто небо на закате иногда кажется таинственным. С отблесками загадочного сияния, приходящего сверху и неизвестно откуда. А осенью небо плывущее и уставшее… Перед зимой.

— Звучит поэтически, — иронически хмыкнула Олеся и села на ручку кресла, легко удерживая равновесие. — Я не подозревала, что ты поэт. Подражаешь моему папочке?

Малахов отошел от окна и сел.

— Поэт многое чувствует, а я живу на ощупь, вслепую. Иногда мне кажется, что все вокруг знают что-то такое, о чем только я не догадываюсь. И как раз в загадке, которую разгадать я один не в состоянии, скрыт некий смысл человеческого существования, тайна человеческого бытия…

— Ну-у… — неопределенно протянула Олеся. — И я не имею понятия ни о каких разгадках. Здесь ты не одинок. Знаешь, я часто стала молиться в последнее время. Странно, это так на меня непохоже. И что я выпросила у судьбы? Что вымолила? Или, может быть, я опять слишком тороплюсь?

Валерий внимательно посмотрел на Олесю.

— Значит, ты тоже уповаешь на судьбу?

— А кто еще? — удивилась Олеся. — И потом я все-таки не уповаю, а только прошу… Совершенно бессмысленно и тщетно.

— Значит, так… — начал Малахов и мгновенно споткнулся на двух коротеньких словах.

— Что так? — весело спросила Олеся, снова наполняя свою рюмку. — По-моему, все совершенно не так. Все не так в нашей жизни.

Она была абсолютно права. Валерий вдруг невпопад вспомнил, что когда она спит, руки у нее лежат ладонями вверх, словно просят милостыню. Говорить расхотелось. Дальше короткого слова "так" мысль идти не желала. "Хоть бы позвонил кто-нибудь, — про себя взмолился директор, — отвлек бы нас ненадолго!" Но он тоже ничего не мог вымолить у судьбы: телефон молчал, будто выключенный за неуплату.

— Ты будешь пить? — спросила Олеся. — Мне одной надоело.

Сейчас вид у нее был довольно безмятежный, почти блаженный. Редкая для нее ясная детская улыбка слабо освещала лицо, напоминающее мгновениями маленькую Полю.

— Ты не любишь меня, Олеся, — неожиданно для себя выпалил Малахов и закурил. — Я это давно знаю.

Что он несет? Разве он собирался сегодня выяснять отношения?

— И не смотри на меня исподлобья. Теперь я понимаю, откуда у Полины этот взгляд.

Директор засмеялся и задумчиво провел пальцем по нижней губе.

— Раньше я отчаивался, а теперь мне все равно, Олеся…

Она вздрогнула: Валерий больше ее не любит? Как же ей жить дальше?..

— Все равно, — повторил он, — потому что я уже привык обходиться одним своим чувством. Ты мне очень нужна. Не бросай меня…

Малахов смял недокуренную сигарету.

"Вот где мне повезло, — подумала Олеся. — Вот с кем я выиграла в жизни. Нужно уметь радоваться тому, что имеешь. То же самое постоянно твердит и папочка".

— А вообще лучше забудь о моих словах, — продолжал Валерий. — Об этом не стоит думать. Я не хотел тебе ничего говорить, случайно получилось. Прости.

— Мне тебя прощать? Это ты должен меня прощать вечно…

Директор с трудом разобрал ее невнятный шепот, покачал головой и спокойно улыбнулся.

— Тот, кто прощает, всегда помнит, за что. Я не хочу помнить. Я только хочу знать, что ты со мной.

— Да, — пробормотала Олеся. — Конечно, с тобой! Только с тобой…

— Вот видишь, а ты — прощать! — Валерий снова провел пальцем по губе. — Я тебя очень люблю…

Она хорошо знала об этом…

— Я тебя очень люблю, Олеся Глебовна, — повторил Валерий, и улыбка на его лице пропала. — Не думай ни о чем.

То же самое советует и папочка. Уж не у него ли выучился директор? И как можно не думать? Куда ни ткнешь пальцем, где ни прикоснешься, всюду больно! Валерий — боль, прошлое — боль, дочка… Чужой родной человечек… И чего Олесе искать дальше, когда все уже давно найдено? Исправить бы поскорее собственные ошибки, если она еще успеет, если такое вообще возможно на Земле…

— Валерий, — неуверенно сказала Олеся, — мне очень хотелось бы поговорить с тобой о Карене…

Директор опять встал и подошел к окну. Но не остановился там, а прошел в глубину комнаты и сел в темном углу. Почему ее тяготило происходящее с Кареном? Почему она не сумела отнестись к обычному школьному событию со своей природной легкостью и безмятежностью? Превратить все в шутку, свести к первому юношескому увлечению, которое всегда нравится и тешит женское самолюбие? Не смогла или не захотела? Не захотела или не смогла?

Малахов снова закурил.

— А что, собственно, говорить о Карене?

— Но ты же сам собирался! — воскликнула Олеся и поправила рассыпающиеся волосы. — Ты так и сказал мне по телефону.

— Я собирался как раз объяснить тебе, что не вижу здесь никакой проблемы. Ты сама ее для себя изобрела, зачем-то придумала и теперь не знаешь, что с ней делать. А делать ничего и не нужно. Нужно забыть, абстрагироваться и просто вести уроки.

Нет, все-таки проповеди Глеба не пропали для директора даром. Вот где они пригодились неопытному любовнику, выступающему в новой, несвойственной ему роли мудрого наставника женщины.

— Я ничего не придумала. Я не могу быть самой собой в классе… Не получается… — жалобно прошептала она.

И это ее беспомощное "не могу" наотмашь ударило Валерия, лишний раз доказывая, что все не так просто, как кажется.

— Почему? — задал он свой любимый вопрос.

— Я не знаю, — растерянно и тихо отозвалась Олеся. — Я ничего не знаю…

Они довольно долго молчали, бессознательно прислушиваясь к пению Полины в соседней комнате.

— А ты понимаешь, что это единственный выход? Что другого нет и не найдется? — довольно резко, недружелюбно спросил Малахов.

Он устал от бессмысленности ситуации и объяснений.

— Или ты можешь предложить что-нибудь еще?

Что она могла предложить… Олеся сидела, съежившись, сжавшись в маленький жалкий комок на краешке кресла. Наверное, ее следовало пожалеть. Но только не сегодня. Сегодня директор настойчиво пробовал найти хоть какое-нибудь приемлемое решение проблемы.

— Чем, в конце концов, тебе мешает Карен? Он ведь только молчит и слушает тебя все уроки напролет, насколько мне известно. Отчего же ты плачешь?

Ну да, конечно, Валерий тоже ничего не понимал! Никто на свете не в силах понять Олесю! А она сама понимает себя? Осознает ли, чего хочет, почему так страдает и мучается?

Валерий рассматривал ее пристально и недоверчиво. Что таится за этим якобы неумением справиться с происходящим? Не лжет ли она опять, эта маленькая учительница?

Совсем недавно она вдруг начала подозрительно "задумываться". Ее "задумчивость" была опасной: Олеся не слышала грохота мчавшихся машин и могла не заметить надвигающегося на нее автобуса. Водителям несколько раз вовремя удавалось затормозить прямо возле автомобиля Олеси. Один из них собирался выпалить в адрес рассеянной дамы за рулем несколько гневных непристойных фраз, но, увидев ее лицо, тихо закрыл дверцу и уехал.

Олеся теперь ходила, опустив голову, с пристальным вниманием рассматривая асфальт или пол под ногами. На самом деле ни асфальта, ни пола она не видела. Ее действия и движения стали просто хорошо заученными и неосознанными. Повторяя изо дня в день одно и то же, словно компьютер, привычно выполняющий команду за командой, Олеся не анализировала своих собственных поступков: школа — супермаркет — дорога домой — дом — Полина — обед — телевизор — Валерий — опять школа… И так без конца. В этой цепочке не появлялось ничего нового, значительного. Иногда Олеся ловила себя на кощунственных мыслях: "Хоть бы случилось что-нибудь. Землетрясение, ураган, цунами! Хоть бы нашу школу водой залило сверху донизу. Все же развлечение…"

Она никак не реагировала на окружающее и происходящее вокруг и "просыпалась", только когда Полина подходила совсем близко и спрашивала с тревогой:

— Мама, почему ты такая грустная?

В эти минуты Олеся с тоской думала, что она плохая мать и уделяет ребенку мало времени. И по сравнению с ней Анна Каренина была по-настоящему счастливой. Любовь? Пожалуйста. Деньги? Сколько угодно. Муж — внимательный, каких поискать, Олесе бы такого хоть ненадолго! Заботы? Да никаких! И чего ей еще не хватало, ни за что не догадаться! Так ведь нет, под поезд полезла!

Тяжелое состояние не давало ни минуты покоя. Сколько же тебе исполнилось, Олеся, милая? Незаметно подошел тот критический возраст, когда пора подвести кое-какие итоги, обдумать, наконец, что ты успела сделать. Видимые, ощутимые итоги, которых нет, потому что, кроме полученного образования и дочки Полины, она ничего самой себе предъявить не могла.

Замуж Олеся выскочила чересчур рано, предварительно успев сильно надоесть и отцу, и матери. Возвращаясь вечерами домой, она излюбленным жестом швыряла сумку на пол, садилась за стол и опускала голову на сложенные руки. Стонала:

— Замуж! Хочу замуж!

Родители реагировали очень по-разному.

— Ты безумствуешь, моя девочка! — пускался в объяснения отец. — А безумие никогда ни к чему хорошему не приводило, тем более в таком деле, как любовь. Здесь должен быть расчет, расчет и еще раз расчет. Обдумай все трезво, спокойно и найди себе хорошего, обеспеченного мужа. А лучше давай я сам его тебе найду. У меня масса знакомых.

— Отстань от меня! — озлоблялась Олеся. — Твои дурацкие истины мне давно уже противно слышать!

Мать справедливо возмущалась.

— Можно подумать, у тебя настоящее горе! Что ты все ноешь и ноешь? Словно несчастнее нет на всем белом свете! Какая-то беспросветная дурь, запоздалый инфантилизм. Ты просто ничем не занята и мучаешься от безделья! Займись каким-нибудь делом и сама удивишься, как быстро пройдут все твои глупости. И потом в жизни, чтобы чего-нибудь дождаться, нужно уметь ждать.

Наконец родители устали от дочери и перестали обращать на нее внимание.

Олеся не желала бесконечно ждать. Она стремилась только поскорее дождаться. Хотелось как можно быстрее выйти замуж и родить себе девочку: беленькую, теплую, с крохотными пальчиками. Неважно, что потом эта самая девочка вырастет и скажет, что нечего к ней приставать с замечаниями: она сама все прекрасно знает и вполне может прожить без тебя. И прекрасно проживет. Без тебя. Или можно родить мальчика. Неважно, что потом он будет без конца приводить разных молоденьких женщин с сияющими глазами. Наверное, среди них будут очень хорошие, но какие-то чужие. Все неважно. Это будет когда-нибудь, потом, нескоро. И чего ей еще ждать, если годы летят все стремительнее?

Да, Олеся слишком торопилась и всегда хотела немедленного исполнения желаний. Она почему-то упорно верила, что выигрывать нужно только на бегу. Судьба все равно, рано или поздно, должна отдать ей то, что не смогла подарить прежде. Так пусть отдает поскорее! Но бесхозных женщин вокруг становилось все больше и больше. Олеся смотрела тревожными большими глазами.

Замуж она вышла по любви. Счастья это не принесло. Бывший муж, артист довольно известного театра, тоже уверял, что любит, становился на колени, целуя край платья, — актер был опасно сентиментален. Напиваясь, он возвращался домой далеко за полночь, устраивал сцены ревности и выбрасывал деньги за окно: "Ты вышла за меня замуж из-за них!" В припадке ревности артист мог ударить по лицу, вырвать из рук маленькую сонную Полинку, недоуменно распахивающую светлые глазки, и объявить, что уходит с ней вместе из опостылевшего ему дома навсегда. Все делалось лишь в расчете на зрителя. Полина ему была абсолютно не нужна: конфликт начался именно тогда, когда Олеся забеременела. Муж категорически возражал против появления ребенка и даже заявил Олесе, что останется с ней, только если она сделает аборт. Но Полина родилась. Очень скоро она осталась без отца, не заметив, впрочем, этой потери.

Водяной прилично обеспечил бывшую жену с дочкой после развода, и ни у кого не повернулся бы язык сказать, что Олеся с ребенком бедствуют. Но денег ей все равно никогда не хватало, она была безалаберна, не умела ни на чем сэкономить, где-то выгадать, рассчитать. Глеб оказался прав — как раз обыкновенного житейского расчета Олесе недоставало всегда и во всем. Она пыталась заполнить пустоту мелочами. Если серьги — то дорогие и тяжелые, тотчас обращающие на себя внимание. Если темные очки — то потрясающие, никем еще не виданные, за очень внушительную сумму. И, конечно, изящные кофточки, супермодные платья, элегантнейшие туфли… Она была очаровательна и в юбке, и в джинсах — легкая, стремительная, невысокая… Но мелочи оставались мелочами.

Олесю грызло чувство неудовлетворенности, шаткости, неуверенности, преследовало горькое, тягостное ощущение собственного несовершенства и зыбкости своего бытия. Подводить итоги она не могла, хотя время для этого было подходящее. Вот она, устроенная жизнь Олеси… И насчет Карена Валерий, конечно, прав. Все не так просто, как кажется.

Совсем недавно в Олесе впервые пробудилось, прорезалось, неловко зашевелилось неясное, незнакомое доселе ощущение — не любви, с ней она хорошо знакома! — а просто нежности к подростку, с которой она справиться не могла. Это новое, маленькое, растущее чувство Олеся тщетно пыталась отбросить прочь. И изумленно понимала, что жить нужно лишь по законам этого неизведанного прежде, спокойного и прекрасного ощущения. Она никогда не видела в себе ничего интересного: значит, долго находиться в одиночестве не умела и не любила. Именно поэтому она и стала учительницей. Все очень просто и объяснимо. Именно в школе черпала она то, чего ей недоставало в жизни: мысли, чувства, проблемы, слова, оценки, события… Но пришла пора заглянуть в себя, разобраться со своими загадками. Внезапно родившееся странное состояние задумчивости оказалось для Олеси неожиданным и слишком тяжелым: вариться в собственном соку она не могла. Она быстро устала от самой себя, от другой, непонятной Олеси. Она начинала самой себя бояться.

— Давай все-таки решим твой вопрос, — настойчиво продолжал Валерий.

Ему не терпелось услышать от нее хоть какое-нибудь объяснение.

— Почему ты не можешь преподавать в классе Карена?

— Оставь меня в покое! — вспылила Олеся, напрочь утратившая ровное, благостное настроение, всегда возникающее у нее после выпивки. — Чего ты хочешь от меня, в конце концов?

— А чего хочет от тебя этот мальчик, затеявший игру в гляделки, на которую ты жалуешься? Ты тоже умеешь играть взорами. Женщина, которая смотрит… Ну и что? Я ведь не бросаю от твоих взглядов школу и не кричу, что не в состоянии с тобой работать! Мне кажется, пора прекратить типично женские истерики. Кстати, вы с ним удивительно похожи друг на друга. Я бы с удовольствием посадил вас рядом и проверил, кто дольше не отведет глаза. Думаю, ты проиграла бы своему юноше.

Сухие, казенные, бездарные слова… Где Малахов только находит такие? Отчаянная, смешная попытка скрыть свою боль, бесполезность и растерянность, спрятаться за дурацкими фразами. Он чувствовал приблизившуюся к нему вплотную беду и не знал, как с ней справиться.

Олеся отрешенно молчала. Что она могла объяснить? В эти минуты она словно отрекалась от себя самой — прежней — от своих былых чувств, от всей предыдущей жизни и, почти не сопротивляясь, с тревогой вступала в иную, несущую ей что-то неизвестное и вдруг поманившую за собой.

Валерий почувствовал, что сейчас закричит. Он тщетно попытался заглянуть Олесе в лицо.

У нее не осталось больше сил бороться. Она вообще родилась очень плохим бойцом и до сих пор ничего не просила у судьбы, не сражалась за ее милости. И вот теперь она в растерянности, в замешательстве не знала, что делать… Должна ли она вообще что-нибудь предпринимать? А может быть, лучше плюнуть? Пусть будет так, как будет… Стоит ли мотать себе нервы из-за пустяков, у нее маленькая Полина. Живи пока, раз позволяют, смотри телевизор, болтай по телефону… Покупай новые туфли и кофточки. Все очень просто, как уверяет отец. Ты хочешь чего-то необыкновенного? Зачем ты стала выспрашивать и допрашивать судьбу? Это бессмысленно. Ты устала, ты ничего не понимаешь…

— Я ничего не понимаю, — устало пробормотал Валерий. — И устал… От непонимания всегда устают.

И он тоже… Олеся вздрогнула и увидела вдруг в его глазах откровенную жалость, которую совсем недавно прочитала в глазах Полины. Почему все жалеют ее? Наверное, потому, что она сама себя все время жалеет…

— Мы поговорим как-нибудь после, — подвел итог директор, прекрасно сознавая, что подобный разговор не состоится никогда.

— Полина! — отвернувшись, крикнула Олеся в соседнюю комнату. — Я думаю, тебе давно пора спать. Ты этого не находишь?

Девочка появилась в дверях с фломастером в руке.

— Нет, мама, — строго сказала она. — Мне еще не пора. Сейчас я буду смотреть конкурс красоты, а спать уже потом.

Уставилась холодным, неподкупным, непрозрачным взором, и Олеся смутилась.

— Заявления прямо на уровне нот правительства, — попыталась она растерянно пошутить. — Смотри на здоровье, только я не понимаю, почему тебя занимают эти бесконечные конкурсы… Что в них интересного?

Олеся почти совсем не знала Полину. Пыталась понять ее, но всякий раз натыкалась на жесткий отпор, и все выходило неловко, неумело, неуклюже. Учительница… Одно название. Девочка не подпускала ее к себе, но почему-то стала оказывать королевские милости Валерию.

— А что сегодня за конкурс? — спросил он с неподдельным интересом.

Полина охотно повернулась к Малахову. На него глянули бесхитростные светлые Олесины очи.

— Сегодня Мисс мира. Хочешь со мной смотреть?

— Ну конечно! — радостно согласился директор. — Я никогда не видел ни прошлых мисс мира, ни настоящих. А ты, Олеся?

Та неопределенно пожала плечами. Ее не интересовали никакие мисс.

— А за кого ты будешь болеть, Поля? — Валерий включил телевизор и передвинул кресла. — Наверное, за нашу россиянку?

— Я никогда ни за кого не болею, — строго сказала девочка и, увидев замешательство на лицах взрослых, дополнила: — Я вообще не для этого смотрю конкурсы.

— А для чего же? — изумилась Олеся. — Ты просто любуешься, что ли?

— Чем там можно любоваться? — не по-детски критически отпарировала дочка. — Я их жалею!

В комнате воцарилось недоуменное молчание, прерываемое только негромкой музыкой включенного телевизора.

— Кого это — их? И почему и за что их надо жалеть? — наконец осторожно спросила Олеся.

— Тех, кто проиграл, — Поля вздохнула. — Ведь все восхищаются победительницей, и никто не смотрит на остальных. А они там плачут, я сама видела! И поэтому кто-то должен их жалеть. Иначе несправедливо!

Олеся удивленно рассматривала дочь. Валерий тихо опустился в кресло. Полина деловито уселась рядом с ним.

— Хочешь, — сказала она ему, — я и тебя буду жалеть? Ты ведь тоже проиграл конкурс!

Малахов невесело усмехнулся.

— А я какой?

— Конкурс на звание маминого мужа, — четко прозвучало в ответ.

— Замолчи, дрянь! — закричала, вскакивая на ноги, Олеся. — Ты окончательно распоясалась! Пользуешься тем, что я редко бываю дома, что у меня совсем нет времени! Я научу тебя разговаривать со старшими!

— Олеся, успокойся! — бросился к ней Валерий. — У тебя просто очень остроумная дочка! И она прекрасно понимает, что тебе некогда! Она вообще все давно понимает, Олеся…

В его словах явственно прозвучало невысказанное вслух: "Ну чему ты ее можешь научить!.. Наши дети куда умнее нас…"

Олеся уткнулась в плечо Валерия и разрыдалась. На Полину, казалось, вспышка матери не произвела ни малейшего впечатления. Она сделала звук погромче и погрузилась в любимую передачу, приготавливаясь жалеть. Пожалеть мать ей не приходило в голову.

Когда Валерий собрался уходить, девочка приветливо помахала ему на прощание рукой. Смотрела Полина доверчиво и светло.

На следующий день рано утром Олесе позвонил отец. Вскочив с кровати, она рывком сорвала трубку.

— Дорогая, почему ты такая нервная с утра? — пророкотал Глеб. — Я удивляюсь! Разве Валерий плох как мужчина?

Олеся прикусила губу, чтобы не расхохотаться и не расплакаться одновременно. Вспомнив о Малахове, она тут же посмотрела в окно. На улице было спокойно и тихо. Ночь уже чувствовала приближение серого безветренного рассвета, и фонари послушно поштучно меркли перед его наступлением.

Валерий… Вот с кем Олесе повезло. Вот с кем она выиграла в жизни. Почему она не рада этому?..

— Просто выпила вчера слишком много, а ты неожиданно меня разбудил, — пробурчала она. — Я стою босиком, в рубашке, и никак не могу осмыслить происходящее. И голова болит…

— В рубашке — это прелестно, но ты действительно стала очень много пить, — проворчал Глеб. — Будь поосторожнее с увлечениями, моя девочка. А вечером я бы хотел тебя проведать. Мне нужно кое о чем с тобой поговорить.

"Господи, за что? — со страхом подумала Олеся. — И он тоже собирается со мной поговорить! Неужели опять о Карене?"

— Ну конечно, приходи, папа! — сказала она по возможности радостно.

Измученная, обессилевшая к концу дня, она выбралась из машины и захлопнула дверцу. Неприятно яркая реклама плавилась в своем собственном свете, разливая вокруг сиренево-розовые блики и скупо, скудно окрашивая лица в неживой странный цвет. Олеся постояла немного, глядя на вспыхивающие среди желтых листьев красные подфарники и на неослабевающий даже к вечеру поток машин. Спокойный бег колес завораживал, и Олеся пошла к дому медленно, рассматривая большие, светлые витрины аптеки напротив. Неплохо было бы купить снотворное, но вино все-таки лучше.

Туфли прилипали к мокрому после дождя асфальту, и Олеся вдруг вспомнила мать. Незадолго до смерти она как-то сразу, за короткое время, постарела, быстро сникла, съежилась, стала чересчур суетливой и боязливой. Постоянное выражение тревоги не сходило с ее лица. Наверное, она беспокоилась за дочку, за недавно родившуюся Полину и Глеба… Наверное, боялась оставить их одних, что-то чувствуя… Хотя о близком, тогда уже очень близком расставании никто в тот момент не подозревал.

Воспоминание о матери, такое неожиданное, ничем не объяснимое, ударило Олесю своей жестокой откровенностью. И почему именно сегодня, сейчас, в этот тихий, теплый и влажный после дождя вечер, как раз перед встречей с отцом?..

В квартире было тихо. Полина, как всегда сосредоточенно, рисовала у себя в комнате. Олеся бросила на пол сумку. Зачем к ней едет отец? Что он собирается ей сказать? Она наспех накрыла стол в гостиной. Позвала Полину.

— Я не хочу есть, — отозвалась дочка. — Я еще немного порисую…

Ну и прекрасно! Значит, им никто не будет мешать. Хотя этот ребенок никогда и никому не мешает.

— Что ты думаешь о Полине, папа? — первая начала разговор Олеся, внимательно рассматривая отца.

Глеб ответил вопросом на вопрос.

— А что можно думать о мартышках, моя девочка? Мартышки всегда остаются мартышками, вот и все. Что тебе непонятно, дорогая?

— Мне многое непонятно, папа, — Олеся нервничала. — Но ведь ты приехал ко мне по какому-то важному делу. Что-нибудь случилось?

— Пока еще нет, но скоро должно случиться, — задумчиво отозвался отец. — Впрочем, ничего страшного. Видишь ли, я просто собираюсь расстаться с твоей Мэри, но она пока ничего не знает.

Олеся в изумлении отпрянула.

— Как… расстаться? Опять? Ты рехнулся, папенька? — прошептала она, бледнея от негодования. — Ты забываешь, сколько тебе лет?

— Вовсе нет, моя дорогая, — засмеялся Глеб. — Вот женщины об этом действительно постоянно забывают. Но ты не ребенок, чтобы спрашивать, почему и зачем! Конечно, у меня есть другая, и конечно, она влюблена в меня, как твой мальчик в тебя. Кажется, Карен? Так что мы квиты, моя девочка, и нечего разыгрывать из себя моралистку. Тебе не идет. Лучше придумай, как мягче сообщить новость твоей подруге и теперь уже бывшей мачехе.

Возмущенная Олеся молчала. Ни думать, ни говорить на эту тему она не желала.

Мэри была давней закадычной подругой Олеси. Она сама когда-то и познакомила ее с отцом, приведя свою обожаемую татарочку в дом. Глеб мгновенно пленился "смуглой леди сонетов", как он ее называл. Их связь, тщательно и долго хранимая от Олеси, началась еще тогда, когда Глеб довольно мирно жил с Ариной-старшей в ожидании Арины-младшей. Даже вторая жена Глеба была не так ошеломлена и шокирована, узнав об очередной любви поэта, как Олеся, слишком больно ударившаяся о двойной обман — отца и подруги. Потом Олеся, конечно, быстро примирилась с обстоятельствами. Ведь когда-то она спокойно и легко простила любимому отцу гибель матери, которую не очень понимала. Но опять?! И еще, вдобавок, помогать отцу выпутываться из прежних отношений с ее любимой Мэри?! Ну нет, с Олеси хватит! Пусть ее избавят от вечных отцовских разбирательств с влюбленными дурами, которые носятся за поэтом толпами!

— Все-таки я надеялся, что ты сообразительнее. Хотя в кого тебе такой быть? — неодобрительно сказал Глеб с присущей ему прямотой. — С одним человеком невозможно прожить жизнь, это иллюзия. Да и двух-трех подруг для жизни маловато. И зачем заранее заблуждаться? Нужно всегда трезво отдавать себе отчет в своих возможностях. У твоего "москвичонка" село заднее левое. Завтра ты не доедешь до работы.

— Я не готовилась к такому разговору, папа, — буркнула Олеся. — Хотя это полнейшая чепуха, мне нужно подумать…

Отец прищурился.

— Ты о колесе? Это совсем не чепуха, и тут нечего думать, позвони только моему Диме. Хорошо, что я вовремя увидел, ты давно абсолютно ничего не замечаешь.

Привыкшая к его стилю и манерам, Олеся все же почувствовала себя оскорбленной. В ней заговорило чувство женской солидарности.

— Мэри будет очень трудно без тебя, папа. В конце концов, когда ты оставил маму ради Арины-старшей, и случилось то, что случилось, я смогла тебя понять. Хотя это было довольно трудно. Но сейчас, извини, не понимаю! Пусть тебе кажется, что я говорю и дико, и нелепо. Потом ты бросил двух Арин сразу, теперь вот уходишь от Мэри!.. Сколько же можно?! Не пора ли тебе остановиться? Всему есть предел, даже моему пониманию! И ты без меня прекрасно придумаешь очередное объяснение!

Глеб досадливо поморщился.

— Ну, свою потрясающую мораль ты закончила, а теперь расскажи мне о вечной любви на нашей грешной Земле. Это хорошая сказка на ночь для мартышки Полины. Всякие там русалочки твоего тихо помешанного Валерия. Можешь и Мэри потешить такими байками, она с удовольствием тебя выслушает. Какой же я дурак! Надеялся от тебя услышать что-нибудь путное! От тебя — и путное! Старый осел!

— Откровенность очень украшает тебя, папа! — тотчас выпалила не менее прямолинейная Олеся. — А мне Малахов вчера признался в любви! Вот здесь, на этом самом месте!

— Теперь ты можешь быстренько возводить здесь роскошный памятник! — парировал поэт. — Памятник его бесконечной страсти. Это совершенно необходимо. Я всегда говорил, что твой Валерий — редкий тип, каких поискать! Да ты искала как раз не его. Он сам нашелся на свою беду и на твое несчастье.

— Да, это правда, — подавленно прошептала Олеся. — Но я действительно не знаю, как объясниться с Мэри, и не представляю, что делать с тобой…

— И что ты только знаешь, моя дорогая? — с нежной укоризной спокойно пропел отец. — Ну и не представляй себе дальше! Хотя в подобных ситуациях женщины иногда проявляют неизвестно откуда взявшуюся тонкость. Это просто, как апельсин… Я рассчитывал на тебя… Но больше уже ни на кого не рассчитываю. Все будет так, как будет!

Глеб встал, собираясь уходить.

— Подожди, папа! — крикнула Олеся. — Не уезжай! Посиди со мной еще немного!

— Что с тобой, моя девочка? — удивился поэт, снова садясь и пристально, с тревогой вглядываясь в ее лицо. — Чего ты боишься?

Олеся прикусила язык. Не могла же она в самом деле сказать отцу, что боится остаться наедине с собственной дочерью! Пока она мялась, придумывая подходящее объяснение, Глеб позвал Полину.

— Эй, мартышка! Почему ты не приходишь чмокнуть своего старого деда?

Полина сразу возникла на пороге, будто давно ждала приглашения. Она подошла к Глебу, ткнулась светлой головенкой ему в плечо и затихла. Олеся больно прикусила губу. Единственная дочка готова любить всех, даже Валерия, но только не мать. Чужой родной человечек…

— А что, мартышка, может быть, ты поживешь несколько дней у нас? — спросил Глеб. — Мэри спрашивает о тебе постоянно. Ей очень нравится играть роль твоей молодой бабушки.

У Олеси вырвался вздох облегчения. Отец словно догадался о том, как проще и легче решить, хотя бы на время, проблему дочери, хотя, скорее всего, он пытался решить свою собственную. Полина могла оживить дом, где все сейчас замерло, застыло в ожидании близкой грозы. Девочка оторвалась от деда и посмотрела на него бесхитростными светлыми глазами.

— Я лучше останусь сегодня с мамой, дед. Она очень устала, редко бывает дома, а я так скучаю без нее! Потом нам иногда мешает Валерий. Я приеду к тебе через несколько дней, ладно? Ты передай от меня привет Мэри и скажи, что я пока занята, но всегда ее помню. Ты не обиделся, Глебушка?

И Полина заглянула деду в лицо. Тот довольно улыбался.

— Я рад, что вы такие дружные, мои девочки. Очень рад.

Олеся сидела онемевшая и оглушенная. Этот ребенок сведет ее когда-нибудь с ума…

После ухода отца Олеся тихо вошла в комнату Полины и остановилась, прислонившись к косяку. Склонившись над столом, девочка рисовала и пела свою неизменную песню.

— Не торопись никогда, Полька, — Олеся пыталась говорить спокойно. — Зачем тебе это? Ты все равно успеешь туда, куда тебе нужно… И как раз тогда, когда тебе предназначено.

— Ладно, — равнодушно отозвалась та, дорисовывая очередной лошадиный хвост. — Я не будут торопиться. Только это будет неправда…

И подняла на мать безмятежные светло-серые очи.