Что мне делать без тебя?

6

День был совершенно белого цвета. Таким, что страшно хотелось брызнуть в его размытое однообразие чем-нибудь цветным и ярким. Все было белым: дома, казалось, осевшие под неощутимой тяжестью тумана, липкого и мокрого, обволакивающего и заманивающего под свой непрозрачный купол, скверы, машины и автобусы, сливающиеся цветом с дымкой над Москвой-рекой, деревья и изваяния церквей, стоявшие в тяжелой задумчивости.

Валерий лежал уже неделю, не вставая. Пронзившая его возле дома Олеси боль, ожившая позже со звонком Джангировой, упрямо не желала отпускать. Она наступала волнами, то накрывая с головой, то неохотно отползая от сердца куда-то в сторону, но ненадолго, просто чтобы напомнить, как хорошо жить без нее.

По настоянию Эммы врача, конечно, пригласили. Он нашел сильное переутомление, нервный срыв и аритмию. Директор заявил медику, что максимум через день должен быть на ногах. Наконец-то у него пробудился интерес к жизни!.. Врач подобного оптимизма не разделял, но, правда, согласился, что бодрость духа и стремление встать — главное, и что здоровье приходит именно с хорошим настроением. Или наоборот: настроение со здоровьем. Но, в общем, все связано самым тесным образом, поэтому… И врач ушел, прихватив солидную сумму и оставив массу предписаний, советов и длинный список лекарств.

— Неправда! — глядя в потолок, объявил Валерий. — Просто несчастного и на верблюде собака укусит. Хорошая пословица, люблю… Завтра встаю и иду в школу. Я до сих пор ничего о ней не спрашивал… Как вы там справляетесь без меня, Эмма? Трудно, наверное?

— Да прошла-то всего неделя, — улыбнулась жена. — Я даже еще не успела понять, трудно или легко. Во всяком случае, сложных вопросов пока не возникало. Как-то справляемся. Так что лежи и отдыхай.

Малахов понимал, что устал он в основном от самого себя, а от себя не отдохнешь. Вот только слишком нелегко будет сейчас войти в здание школы и увидеть Олесю. Лживую, безрассудную, легкомысленную, такую необходимую… Валерий с отвращением вспомнил ее лицо, милые задумчивые брови, летящую походку… И придется встречаться с ней каждый день, месяц за месяцем, и знать, что она — подлая, жестокая, грязная девка, и с бессилием сознавать, что без этой девки он погибнет, не выдержит, сломается, что ему не обойтись без ее нежности и раскованности, без ее свободы обращения…

Но Валерию предстоит еще видеть Карена. Каждый день, месяц за месяцем, пока мальчишка не окончит школу, и знать о его близости с Олесей, и постоянно помнить об этом, стараясь собраться с выдержкой и не наделать глупостей. Более дурацкое и страшное по своей сути положение для директора трудно представить. Просить Джангировых перевести сына? Как мечтали о подобном выходе совсем недавно Эмма и Олеся! Но опять — на каком основании? А ведь все достаточно просто: нужно найти в себе силы оторваться от окна (что он всегда туда смотрит?) и перестать думать об одном и том же. Глупо, как можно перестать думать? Лишь сон способен ненадолго разорвать заколдованную цепочку неменяющихся мыслей. Надо постараться преодолеть самое сложное — самого себя. Если бы только можно было преодолеть…

Валерий приподнялся и резким движением открыл штору. Какой туманный и белый сегодня день! И как отвратительно на душе…

Пришла Эмма, принесла капли. Малахов с трудом выпил их и попросил больше ничего не давать. А главное — не покупать лекарства, не тратить деньги. Вполне достаточно того, что уже истрачено на врача. Завтра Валерий собирается в школу. Эмма смотрела задумчиво и печально. Она никогда ни в чем не возражала мужу, потому что боялась нарушить и без того неустойчивый покой дорогого когда-то и любимого в молодости человека. Семья не сложилась. Это было ясно почти с самого начала. Валерий не любил Эмму и женился просто потому, что женился. Брак, каких много. Неудачный, в сущности, давно уже не нужный, изживший сам себя до основания и не оставивший никому ни радости воспоминаний, ни боли непонимания. Оно давно стало свершившимся, непреложным фактом. Против него бессмысленно было восставать и бороться. У них не было ничего общего, кроме сына и стен. Но сын судил их в глубине души — за что? за какую вину? — а стены тяготили постоянным напоминанием о том, чего помнить не хочется.

Боль несложившейся жизни придавливала Валерия. И чем тяжелее было, тем больше хотелось освободиться от ненужной тяжести, тем скорее хотелось светлого, ничем не замутненного счастья. Раньше он думал и надеялся, что оно возможно на Земле. Но люди рождаются здесь не для счастья, а для страданий.

Воспоминания прежде никогда не мучили его. "Это неправда, что они неотвязны и тяжелы, — думал когда-то Валерий. — Их легко отбросить, если захочешь. Нужно лишь захотеть".

Не воспоминания мучительны, а сознание невозвратимости. До нынешней осени он не просыпался ночью и не лежал часами неподвижно, думая об Олесе или не думая, но помня и чувствуя в темноте возле себя ее спокойное дыхание, ее нежное тепло, ее маленькие руки. И все-таки Валерий был счастлив в своей жизни. Счастье — оно ведь разное. Было — одно, а могло быть — другое. Возможно, не больше, не лучше, просто — другое. Счастье с Эммой… Да полно, разве стоило даже допускать его реальность? Сейчас ему хотелось того, другого, так никогда и не испытанного.

В школе он всегда уверенно ходит, твердо смотрит прямо в глаза, категорически говорит и часто улыбается. Это игра. Только он не Глеб, а потому играет плохо и бездарно. И параллельная игра в семью с Эммой и в любовь с Олесей. Он попробовал провести все игры до конца. И проиграл. Во всех трех. И проигрался. В пух и прах. Чего вы еще ждете, Валерий Семенович?

Нет, он никогда ни о чем не жалел. Он просто помнил. И воспоминания обжигали всякий раз, не ослабевая от времени, а наоборот, становясь день ото дня все острее и острее. Очевидно, до старости пока было далековато.

Странным свойством она обладала, эта память. Никакой системы, никакой последовательности. Кусочки, обрывки, отдельные фразы, ничего не значащие выражения… Все, что запомнилось, казалось теперь Валерию случайным, бессвязным, совершенно не нужным. Хотелось запомнить совсем другое: важное, необходимое, хорошее, а приходилось довольствоваться тем, что осталось, хранить эти жалкие обрывки и дорожить ими, как великой ценностью. Их тяжело сейчас ворошить и еще тяжелее знать, что они отныне навсегда с тобой. Обманывая себя, Валерий думал, как было бы спокойно, если бы воспоминания вдруг исчезли. Молодая неопытность, всегда верящая только в лучшее, — где она? Вот Карену ее не занимать. Валерий тоже пробовал когда-то не замечать преград на своем пути. Но преградой оказалась Олеся.

Опять подошла Эмма, посмотрела ласково и заботливо. Нет, Валерий не считал себя преступником и виновником ее несчастья. Не сложилось — значит, не сложилось. Из ничего не выйдет ничего, об этом твердили еще в далеком прошлом. Но не сложилось нигде и ни в чем. Почему он вдруг начал так лелеять воспоминания? Настоящее имеет конец, прошлое — никогда. Память дарует ему вечность.

Память, оказывается, была разной. Что-то свое помнили глаза, уши, волосы, пальцы… Но самая долгая, бесконечная память была у тела. Сколько бы ни прошло времени, потихоньку стиравшего выражение глаз и черты лица Олеси, интонации ее голоса, манеру говорить и ходить, какие-то почти неуловимые ее черточки, движения и жесты, свойственные лишь ей одной, тело помнило все так, словно они расстались сегодня утром и вечером снова увидятся.

Да, он проиграл. Может быть, потому, что жил всегда лишь для окружающих, для всеобщего обозрения. Видите, какой я сильный и умный? Какой я хороший! Хотелось быть лучше, чем есть на самом деле. По крайней мере, казаться таким. Смотрите, смотрите!.. А что на тебя смотреть? Не на выставке…

Он потерял не Эмму и Олесю, а себя. Именно поэтому вернуть ничего нельзя. Регенерация души невозможна. Где искать теперь любимое лицо? Как найти его и прикоснуться к нему хоть на мгновение?

Стараясь нигде и ничем не выдать себя, Валерий тщательно скрывал свою боль и мучения от чужих глаз — горькие семейные тайны лучше всего забывать дома, оставлять за плотно закрытыми дверьми и задернутыми наглухо занавесками. Никто не заподозрил, что прячется за отлично выкрашенным фасадом их семейного здания. Какой тяжкий труд — возводить свой дом! А он и не возводил его никогда, даже не пытался. Все получилось само собой. Наверное, именно поэтому ничего не получилось. Никто не знал, что Валерий не любит жену, и все думали и говорили:

— Какая хорошая, приятная семья! Всегда вместе, всегда дружны.

И Малахов, ненавидя и презирая себя в глубине души, улыбался искусственной японской улыбкой, и Эмма весело рассказывала о бесконечной, безумной работе мужа, от которой ей житья нет, а вокруг умиротворенно смеялись и снова думали: "Вот хорошая пара!"

Не любить, но жить вместе — значит, постоянно пытаться себе доказать, что Эмма умна, заботлива, внимательна, убеждать себя все время в том, что она добрая, ласковая, любит его и Семена. Все прощает и все простит Валерию. А ему как раз не нужно, чтобы прощали. Его нельзя больше прощать, слишком много на нем тяжких грехов, слишком много он совершил преступного, страшного. И нет ему больше прощения.

Какой тоскливый сегодня день, какой длинный! Директор задумчиво смотрел в окно. Завтра… А почему, собственно, завтра? Он встанет прямо сейчас и поедет в школу. Нужно собраться с силами и увидеть Олесю и Карена. Иного выхода у Валерия нет.

Карен весело покачивался с пятки на носок, словно ребенок, возле школы. Какой сегодня изумительный, волшебный, туманный день: день Олеси! И совсем скоро, через несколько минут, она выйдет, и они поедут к ней. От нетерпения Карен запрыгал на месте. Ну, скорее же, скорее, любимая! Тебя здесь так ждут!

Но из неожиданно подъехавшего такси вышел бледный, подтянутый, собранный Валерий Семенович и медленно двинулся к школе. Директор неторопливо прошел мимо Карена, спокойно и сдержанно кивнув на его приветствие, и вошел в здание. Карен озадаченно посмотрел Малахову вслед. Он выздоровел? Непохоже. А зачем тогда приехал? И не грозит ли его появление чем-нибудь скверным для Карена?

Всю неделю мальчик прожил в состоянии экстаза, близкого к безумию. Он не замечал ничего вокруг: ни изумленных глаз Дины, ни настороженных и изучающих — матери, ни усмехающихся и внимательных — отца. Он видел одну только Олесю, ее одну, и еще немного замечал то, что ей принадлежало и ее окружало: Полину, старенький "москвичонок", уроки литературы…

Мир вокруг него взорвался и исчез. Осталась единственная реальность — мы. Мы — это он и Олеся, Олеся и он, и ничего больше нет на белом свете. Они существовали вне времени и пространства, отдельно от людей, домов, деревьев. В мире, где жили они одни, не было учителей и экзаменов, родителей и уроков, в нем не было машин и автобусов, дождей и снега, Дины и Валерия, дорожек и шагов… В нем не нашлось измерений, и Карен погрузился туда так глубоко, что ему казалось: им нет пути назад. Они останутся с ней вдвоем, навсегда, и пусть все остальное будет без них. Они обойдутся. Ведь они — это так много, этого хватит на всю жизнь. Ты и я, ты и я — безбрежный, бескрайний, безопасный океан! Ничто не может вернуть их обратно, возвратить из настоящего, подлинного бытия вдвоем в небытие вместе с остальными. Ничто…

Карен грезил всю неделю. Он пребывал в блаженном состоянии духа, охватывающем каждого влюбленного в самом начале любви.

Олеся очень боялась встретиться с Кареном после того рокового вечера, когда она внезапно для себя, второпях, так опрометчиво поступила. Ее раскаяние было искренним, но недолгим. Стоило через день увидеть опять стремительно побледневшего Карена, как Олеся, испугавшись его очередного обморока, четко поняла: ей уже никуда не деться. Никуда не уйти, не спрятаться ни от этого мальчика, ни от самой себя…

К счастью, второго обморока не последовало. И удачно избежав опасности, Карен тотчас взял себя в руки. Отныне никаких эксцессов. Никто ни о чем не должен догадываться, даже проницательная Дина. В общем, мальчик отлично справился с поставленной задачей. Благодаря его хладнокровию, чуточку передавшемуся Олесе, в школе ничего не заподозрили. Волевой Карен положительно влиял на Олесю, панически боявшуюся себя выдать. Ее слабость неплохо уравновешивалась его выдержанностью, хотя ситуация становилась сложнее и сложнее день ото дня. Болезнь Валерия вызвала у Олеси новый приступ отчаяния и обострила едва успокоившееся чувство вины.

И вдруг директор нежданно-негаданно появился в школе, опровергнув утверждение Эммы, что муж разболелся всерьез. Его появление всех обрадовало — Малахова уважали и любили учителя и ученики. Обрадовало всех, кроме Олеси. Ее застывшее лицо и страдающие глаза привлекли бы внимание многих, но Валерий быстро догадался увести ее к себе в кабинет под предлогом выяснения организационных и учебных вопросов.

Олеся села на стул и тихо заплакала.

— Да ты сегодня не в форме! — дружелюбно, почти ласково сказал Валерий.

От его доброго голоса и нежной интонации Олеся зарыдала еще пуще.

— Откуда водицы столько взяла? Небось, много лет собирала? Тебе не идет, перестань, ты не княжна Марья и от слез, увы, не хорошеешь! Да ты мне нравиться больше не будешь, честное слово! И твоя волшебная косметика сейчас размоется!

Нет, все-таки общение с Глебом не прошло для Валерия даром.

— Французская… несмывающаяся… — улыбнувшись сквозь слезы, прошептала Олеся.

— Какая жалость! — посетовал Валерий, протягивая ей стакан с водой. — Купи себе что-нибудь попроще, тогда будешь бояться плакать. Посмотри на себя в зеркало, вся зареванная!

Олеся снова улыбнулась и с удивлением заметила:

— Ты изменился… Ты… как бы точнее сказать… стал сильнее…

— А это ты меня закалила, — грустно усмехнулся Валерий. — Возле тебя сначала бросает в жар, потом в холод без всякой передышки. Называется контрастный душ — лучший метод закаливания.

Олеся сникла.

— Я так виновата перед тобой…

— Вот только не надо о грехах! — досадливо поморщился Валерий. — Не начинай покаяния! Совершенно не твоя роль! Кстати, все лучшее в литературе замешено именно на чувстве вины. Шекспир, Достоевский, Гете… Учти как литератор. И давай договоримся с тобой об одном. Я все прекрасно понял и буду стараться сохранить вашу тайну. Попытайся тоже себя ничем не выдать: ты хорошо понимаешь, каким скандалом здесь пахнет. Ни мне, ни моей школе с ее престижем, ни тебе, ни мальчику этого не нужно. Он, между прочим, несовершеннолетний, ты хоть что-нибудь соображала? Остальное ты будешь решать самостоятельно. Я обещаю не мешать, не устраивать сцен и не досаждать звонками. Прошу лишь максимально сохранить в тайне ваши отношения для вашего собственного и моего спокойствия. Больше говорить на эту тему не будем. Только в критической ситуации, если таковая возникнет.

Олеся пролила воду на ковер и тупо уставилась на темнеющее, расплывающееся пятно, чувствуя себя растоптанной и оплеванной удивительным благородством Валерия.

Правда, директора хватило ненадолго. Он не удержался на высоте положения и, видя ее замешательство, иронически добавил:

— Ты ждала совершенно другого? А чего же ты хотела? Очевидно, совмещать меня с Кареном? Для любви втроем я вряд ли могу тебе пригодиться.

Олеся подняла голову и внимательно посмотрела Валерию в лицо. Едва заметная, злобная насмешка искривила его губы, делая Малахова некрасивым и отталкивающим. Виниться и каяться сразу расхотелось. Забиться бы куда-нибудь в темный угол и реветь, реветь, реветь до полного исступления и изнеможения, пока не иссякнут последние силы… Тогда можно просто упасть и заснуть, перешагнув таким образом этот ужасный, чересчур высокий для нее порог сегодняшнего отвратительного белесого дня.

— Как ты себя чувствуешь? — безразлично спросила Олеся. — Может быть, тебе стоило еще немного полежать?

— Нет, вполне достаточно, — убийственно вежливо ответил директор. — Все хорошо, и я приступаю к своим обязанностям. Итак, что у нас, Олеся Глебовна, произошло за мое отсутствие? Меня интересуют и дети, и их оценки. Что там сейчас в программе?

Олеся совершенно потерялась. Давненько директор не спрашивал с нее никаких отчетов и не разговаривал в подобном тоне. Ну что ж, придется привыкать. В конце концов, нельзя всегда быть в привилегированном положении. Валерий словно хотел лишний раз подчеркнуть, что теперь между ними существуют лишь служебные, сугубо официальные отношения, что отныне они — директор школы и преподавательница, и виноват в изменениях не Валерий, а только Олеся.

— За эту неделю… — робко начала она, но Малахов вдруг резко встал и подошел к окну.

— Прости меня, — глухо сказал он, не оборачиваясь. — Я, видно, совсем сошел с ума. Езжай домой.

Олеся, пошатываясь, с трудом переставляя ноги, вышла из директорского кабинета. Ее попытку подойти к Валерию и обнять его, как она всегда любила делать, он пресек минуту назад резким окриком:

— Не трогай меня, Олеся! Лучше меня не трогай! И езжай домой, я же просил тебя об этом! Твой мальчик давно стоит в почетном карауле у дверей!

Олеся остановилась у окна в коридоре и посмотрела на улицу. Карен действительно стоял, но не один. Олеся опустилась в кресло и дрожащими пальцами вытащила из сумочки строжайше запрещенную в школе сигарету. Плевать на все запреты! Тихо щелкнула зажигалка. Краем глаза учительница наблюдала сцену за стеклом. К Карену направлялась хорошенькая Дина Умберг, по пятам которой упорно плелась Люда Фомичева. Жаль, что ничего не слышно…

— Исчезни без следа! — неласково посоветовала Дина. — Или ты собираешься плеснуть соляной кислотой прямо мне в лицо? Где ты ее только находишь!

Люда ничего не ответила и остановилась в некотором отдалении, переминаясь с ноги на ногу.

Олеся улыбнулась. Поведение Люды удивительно напоминало манеру упрямого Карена тенью следовать за учительницей. Дина довольно решительно подошла к Карену, но возле него засмущалась, не зная, что сказать.

— Как поживает Сонечка? — спросила она наконец.

— Замечательно, — улыбнулся Карен, вспомнив, что как раз на днях мышка вернулась домой. — Просила передавать тебе привет.

— Спасибо, — тоже мило улыбнулась Дина. — Скажи, пожалуйста, Карен… — она на мгновение замялась, но потом собралась с духом и выпалила: — Почему ты совершенно не обращаешь на меня внимания? Разве ты не видишь, какие у меня глаза, волосы, пальцы? Видишь, какое у меня чудесное платье, какой темный красивый загар! Он совсем черный, посмотри! Ни у кого в мире нет такого загара осенью! Почему ты упорно не хочешь меня замечать?

Она высказала все разом, на одном дыхании, и в страхе замолкла, испугавшись и собственной дерзости, и непредсказуемой реакции Джангирова. Ее отчаянные, широко распахнутые глаза безуспешно пытались найти какие-нибудь следы волнения на смуглом лице мальчика, который ей безумно нравился.

Карен внимательно и хладнокровно рассматривал милашку Дину. Конечно, если бы не Олеся, он не упустил бы своего шанса, но сейчас уже все точки расставлены. Теперь нужно постараться не обидеть девочку.

— Я не ожидал ничего подобного, — осторожно начал Карен. — Спасибо тебе за такую искренность, хотя, мне кажется, в жизни она только вредит. И не заметить тебя нельзя, ты ошибаешься. Просто сейчас я, наверное, чересчур увлекся книгами, хочу успеть сделать как можно больше до университета. Все вечера напролет просиживаю в библиотеке.

Знала бы Дина, где находится та библиотека! И ей как раз захотелось об этом узнать.

— А где ты занимаешься? Я бы с удовольствием посидела с тобой.

Карен усмехнулся.

— Простите, мисс, — он галантно склонил красивую голову, — но только сидеть там ни к чему. Я буду здорово отвлекаться. Поэтому вынужден поблагодарить и отклонить ваше любезное предложение.

Дина закипела. Красавица не привыкла к отказам, тем более в ответ на ее удивительно откровенное заявление. Этот мальчишка с армянской кровью слишком много себе позволяет: он посмел отвергнуть саму Дину Умберг, от которой без ума вся мужская половина школы! Но ссориться с ним было выше сил и без того уже измученной Дины.

— Чувствую себя, как вареная морковка в кипящем супе, — тихо сказала она. — Сегодня отвратительная погода… Я всегда думала, что если человек очень хочет, он может все.

— Твой девиз не пройдет нигде! Мы очень мало можем, — отозвался Карен. — Для проверки выдави из тюбика крем и вдави его обратно. Прости, но я считал, что ты умнее.

— А я считала, что ты вежливее, — отпарировала Дина. — Оказывается, ты просто хам!

— Обойдемся без ссоры, мисс? — примирительно предложил Карен. — По-моему, вам и так уже достаточно…

И он показал глазами на Люду Фомичеву, переминающуюся с ноги на ногу в отдалении. Дина согласно кивнула.

— Мне — так уж вполне! Наелась на всю жизнь! Ну, за что она меня так ненавидит?

— Да уж есть за что! — ответил Карен, развеселившись. — Видишь, какие у тебя глаза, волосы, пальцы? Видишь, какое у тебя чудесное платье, какой темный красивый загар? Ни у кого в мире нет такого загара! А ты еще спрашиваешь, за что!

— Запомнил, обрадовался! — пробормотала немного смутившаяся, но довольная Дина. — Понятно, почему ты у нас лучший ученик! С такой-то памятью…

— Ты одна такая на свете, Дина! — продолжал Карен и неожиданно взял ее за руку. — Почему ты не замечаешь этого?

На свете все уже было, все уже повторялось сотни раз, тысячи раз… Кому-то уже говорили такие слова… И уже многие прошли страшной, опасной дорогой обмана, лжи и разочарований, на которую неосторожно ступил сейчас Карен. Он вдруг захотел поиграть с хорошенькой Диной в любовь, как кошка с мышкой, — бедная Дина, подарившая ему Сонечку! Бедная Сонечка, подарившая ему любовь!..

Дина покраснела так, что от ее щеки свободно можно было прикуривать.

— На нас смотрит Людка, — невразумительно пробормотала Дина.

Ни она, ни Карен понятия не имели, что не одна Люда внимательно наблюдала за ними.

— Тебя это смущает? Странно! Пусть все смотрят — ты же сама хотела этого! Пусть смотрят всегда и всегда завидуют!

— Не надо! — испуганно попросила Дина, нехотя отбирая свою руку. — Я Людки боюсь!

— Боишься? — удивился Карен. — Ты — и боишься?! А как же кастет?

— Да, я — и боюсь… — тихо ответила Дина. — А вчера не боялась… Но сегодня очень непохоже на вчера или на позавчера… Я пойду, Карен…

— Хорошо, мисс, как вам будет угодно, — снова учтиво поклонился мальчик. — Мне правильно кажется, что недоразумение между нами ликвидировано?

— Да уж, — усмехнулась Дина. — С тобой никакие недоразумения невозможны.

— А разве это плохо? — спросил Карен, но Дина прощально махнула рукой и пошла к стоянке машин.

Молчаливая Люда тотчас двинулась следом.

Олеся задумчиво курила. Что намерена делать Люда? Почему она с таким маниакальным упорством преследует Дину? И бесконечный отвратительный туман… А мальчик слишком много себе позволяет. Эти галантные поклоны, прикосновения к милым, нежным ручкам…

Олеся резко встала, погасила сигарету и вышла из школы. Карен закачался от радости с пятки на носок, как ребенок. Усталая Олеся подошла к нему и недобро посмотрела в глаза. Мальчик сиял, даже не пытаясь спрятать бьющее через край ликование и с нетерпением ожидая, когда можно будет остаться с Олесей наедине и разом отпустить все тормоза. Он по-детски зажал на руке три пальца, радостно припоминая, сколько раз был уже близок с Олесей.

— Мы не должны больше видеться, — сухо и равнодушно, как показалось Карену, произнесла она. — Это совершенно ни к чему. Позже ты сам все поймешь. Я намного старше тебя, хотя, очевидно, не намного умнее…

Мир, в котором были только Карен и Олеся, разрушился. Оказалось, что уничтожить его легко и просто. Он был такой непрочный, их маленький и большой мир на двоих. Смутно юный Джангиров догадывался, что все равно они не могли бы просуществовать в нем долго.

Кровь отлила от лица Карена. Он судорожно сжал кулаки и шагнул к Олесе с таким выражением, что, наверное, был способен сейчас ее ударить.

— Старше, моложе! — закричал он. — Опять начинается все сначала! Что за дурацкая возрастная дискриминация! Мало вам всем, видно, национальной, теперь еще к возрасту привязались! Вечно во мне чего-нибудь недостает: то лет, то образования, то опыта жизни! Нигде нет и не может быть никаких законов о разнице возрастов! При чем тут это, ну при чем?! Должно быть совсем другое, и абсолютно безразлично, сколько кому лет, у кого какой цвет кожи, рост и вес! Разве это главное, ну скажи, разве это?!

Олеся прекрасно понимала его правоту. Сраженная бесконечной усталостью и внезапной вспышкой Карена, она сознавала всю глупость и своего положения, и своего последнего заявления. Мальчик был совершенно прав.

— Вы все бесчувственные! — кричал он. — Все без исключения! И ты в том числе! Но не думай, что ты все так спокойно и быстро решила! За меня и вместо меня вообще никто не имеет права ничего решать! Даже ты! И ты отсюда сейчас без меня не уедешь! Я тебя одну просто не отпущу! Мы поедем только вместе и только к тебе!

Карен сделал несколько шагов в сторону и загородил проход к машине.

— Чего ты хочешь? — хмуро спросила Олеся.

— Тебя! — четко и определенно ответил мальчик. — Одну тебя, Леся, и никого больше! Тебя навсегда! — Ее имя наконец легко и свободно сорвалось у него с языка. — Разве ты все еще не поняла этого? Я очень хочу, чтобы ты меня поняла в конце концов…

— Я только что пообещала Валерию Семеновичу, что никто ни о чем не узнает, пока ты не окончишь школу, — без всякой интонации сообщила Олеся. — Не нужно, по крайней мере, постоянно стоять возле здания. Только что здесь были девочки, они могут вернуться…

— Они не вернутся, — лаконично отрезал Карен, радуясь ее очевидному отступлению. — В принципе, я могу здесь и не стоять, но тогда я должен твердо знать, что могу в любое время, без звонка и приглашения, приходить к тебе. Ты должна дать мне слово!

Теперь он будет диктовать свои условия. И отныне так должно быть всегда.

Олеся бросила ему ключи от машины, которые он ловко, на лету поймал. Папа-Джангиров давно посадил сына за руль и купил права.

— Сегодня поведешь ты, — сказала она. — Я просто не в силах. Какой ужасный день, ничего не видно…

— Сегодня твой день, Леся, — уже совсем спокойно отозвался Карен, открывая машину. — Туман — это как раз ты и только ты.

Олеся с трудом улыбнулась.

— Наверное, в твоем наблюдении что-то есть…

Едва они начали ужинать, как в квартиру ворвалась Мэри. Карен не понял, как она сумела войти без звонка. Манекенщица расцеловала изумленную подругу и уселась за стол.

— Ты же собиралась уехать на месяц! — пробормотала Олеся. — А прошло чуть больше недели… Почему ты вернулась? Что-нибудь случилось?

— Абсолютно ничего! Все тип-топ! — весело махнула рукой Мэри. — Просто чертовски надоело! Я сегодня еле добралась до вас в этом паршивом молоке! — и она подмигнула Карену. — Привет, мальчуган! До чего же ты очарователен! Просто красавчик! Херувим!

Манекенщица выглядела еще блистательнее и ярче, чем раньше, казалось, она стала даже длиннее.

— Не хочешь ли ты поцеловать старую тетушку Мэри? — продолжала развлекаться ослепительная татарочка и погладила Карена по щеке. — Об этом мечтают многие мужчины.

Олеся постаралась спрятать улыбку в тарелку. Карен не сдвинулся с места. Он смотрел на манекенщицу обычным немигающим спокойным взглядом. Мальчик был как всегда уверен в себе.

— Боюсь, что я недостоин этой чести, госпожа Абдрахманова, — сдержанно отпарировал он. — Нос еще не дорос.

— Вот поросенок! — восхищенно щелкнула языком фотомодель. — А откуда ты знаешь мою фамилию, дружок?

— Кто же вас не знает, Мэри Умаровна! — снизошел до комплимента Карен. — Вы известны всей России и не только ей одной!

— Ну и подарочек ты себе завела, девушка! — снова с восхищением воскликнула Мэри. — Тебе не позавидуешь! А поначалу кажется, что он просто ягненок! Ну, тогда меня поцелует Полина! Эй, Полина, милая, скорее смотри, кто к тебе приехал!

Полина вихрем пронеслась мимо матери и вцепилась в гостью.

— Цыпленочек мой! Мое солнышко! Ребятеночек мой сладенький! — с умилением заворковала манекенщица, забыв обо всем.

Свое нерастраченное материнское чувство она в основном перенесла на Полину и по-настоящему тосковала, если долго не видела девочку.

— Ты знаешь, Олеся, я всегда мечтала родить Глебу дочку, — вдруг объявила Мэри. — Но так и не успела.

— У него уже есть две, — в замешательстве пробормотала Олеся. Ей было мучительно жаль Мэри. — И потом я не мечтаю еще об одной сестренке…

— Ну, это меня совершенно не касается! — заявила Мэри. — Да что теперь обсуждать…

Карен наблюдал за происходящим с иронической ухмылкой. Он еще многого недопонимал, и его просто забавляла фотомодель. Потом он взял вилку и нож и продолжил ужин. Пока будут звучать бесконечные "солнышки", все остынет, так что лучше не терять времени даром. Следом начала есть и Олеся, изредка обмениваясь с мальчиком улыбкой по адресу Мэри. Наконец восторженное словоизлияние манекенщицы стало ослабевать.

— Ты будешь с нами ужинать? — спросила Олеся.

— Нет, не хочу! — заявила Мэри. — Берегу фигуру. Я ее уже довольно давно ношу, такую худую и длинную, но почему-то никак не хочу с ней расставаться. Но я бы не отказалась выпить. Почему я не вижу ничего на столе?

Олеся покраснела. Карен был еще не в курсе ее пагубного пристрастия. Манекенщица встала, принесла початую бутылку и плеснула вино в три бокала. Но едва она подняла свой, на руку Олеси властно легла смуглая ладонь Карена.

— Ты не будешь больше пить, Леся, — тихо, но выразительно сказал он. — Я случайно видел тебя на днях на кухне…

— Да-а, — озадаченно протянула Мэри и поставила бокал на стол. — Тебе, девушка, действительно не позавидуешь. В доме новое правительство. Ну, ладно, я ведь заехала только узнать, как поживает Глеб.

Голос манекенщицы сразу изменился, интонация стала глухой и мрачноватой. Олеся пожала плечами и осторожно взглянула на подругу.

— А что ему сделается? Все нормально, как обычно. Ест свои апельсины…

— Я так и думала, — заявила Мэри. — Ты знаешь, он ведь нашел себе прибалтышку, по-моему, девку прямо с панели. Поля, милая, иди, детка, к себе, а ты, мальчуган, заткни уши! Какую-то тварь, которой едва минуло восемнадцать…

Карен фыркнул.

— А кто тут недавно рассуждал о сложностях и опасностях разницы возрастов? Кто это был, Леся?

— Помолчи, мальчуган! — приказала Мэри. — Дело совсем не в возрасте. Дело в том, что она просто легкомысленная дура, капризная потаскушка — неужели именно она нужна сейчас Глебу?

Олеся вытаращила глаза.

— Ну, то, что он не знает, что ему нужно, — давно известно! Но ты — и про легкомыслие!.. Прости, Мэри, у тебя такое заявление звучит очень смешно.

— Да, правильно, — согласилась фотомодель. — Я всегда утверждала, что серьезная женщина — это какой-то ужас! Что с ней делать-то, с серьезной, о чем говорить!

Олеся расхохоталась.

— Ты абсолютно нелогична! Как раз с серьезной и есть о чем говорить! Но папеньке нужно совсем другое…

— Правильно, детка, — вновь согласилась Мэри. — И никакой логики с меня больше не требуй. Кстати, я привезла тебе очередное творение Витковского. Посмотри, в каком-то богомерзком журнальчике! — И она с презрением швырнула Олесе на колени довольно красочное и вполне сносное издание. — Купила на отдыхе, чтобы развлечься. И развлеклась. Сразу сели все батарейки. Вирши называются "Откровение".

Олеся открыла журнал.

— Я знаю это стихотворение, но оно называется "Рейс в никуда". "Откровение" папа позже добавил в скобках.

— Но новый подзаголовочек гораздо ближе к истине и точнее отражает суть дела, — заявила Мэри. — А раз ты все уже знаешь, то дай прочитать мальчику, — и увидев, что Карен собирается возразить, быстро пресекла его попытку. — Только не говори, котенок, что ты этой чести тоже недостоин. Ни о какой чести здесь вопрос не стоит.

Олесю слегка покоробило. Хорошо зная недостатки отца, она его все-таки очень любила. Мэри сама схватила журнал и протянула его Карену.

— Читай, дружок, — сказала она с наигранным весельем. — Можешь вслух.

— У меня, к сожалению, нет никаких актерских способностей, — корректно сообщил Карен. — Поэтому прошу меня извинить, Мэри Умаровна, но читать я буду про себя.

— Да-а, — опять протянула Мэри, — палец тебе в рот не клади. Смотри, девушка, снова не обожгись, огонек горячий…

"Даже чересчур", — подумала Олеся, глядя, как Карен уткнулся в журнал, не замечая последних комментариев и наставлений фотомодели. Стихи показались Карену забавными, хотя, конечно, совсем не в его духе. Витковский действительно был в них предельно откровенен.

Карен негромко, с удовольствием засмеялся.

— Тебе понравилось? — встрепенулась Мэри и прикусила свой длинный яркий ноготь. — Ты бы тоже, наверное, хотел так же полететь в никуда?

Карен удивленно поднял брови, непроизвольно скопировав манеру Олеси.

— В никуда? Нет, это невозможно. Я никогда бы не полетел в никуда, — он выделил интонацией слово "никогда". — У меня всегда должен быть четко определенный, раз и навсегда избранный маршрут. И никаких вопросов о цели полета и сомнений о месте назначения.

— Ух, какой же ты умница! — опять пришла в восторг фотомодель. — Только попробуй выдержать свой маршрут без изменения, лапушка, хотя бы лет до тридцати, тогда посмотрим и поговорим.

— А тут нечего смотреть и не о чем говорить, — отрезал Карен. — Я своего добьюсь.

Олеся и Мэри украдкой переглянулись.

— Да-а, девушка, — тихо протянула манекенщица, — каков подарочек… Ну, я оставляю вас, ребята. Сегодня, я чувствую, вам не до меня, увидимся позже.

Мэри встала, ровная и длинная, как вязальная спица, и небрежно бросила перед Кареном ключи от квартиры Олеси, которые получила очень давно.

— Возьми, мальчуган. Теперь они тебе значительно нужнее, чем мне. Я могу позвонить в дверь.

И Мэри ушла, независимая, гордая, не расстающаяся со своей дурацкой бравадой, несчастная и бесконечно оскорбленная человеком, которого никак не могла забыть…

Карен какое-то время сидел молча, не зная, что делать: взять ключи, как ни в чем не бывало, или вернуть их Олесе. Она изучала журнал с хорошо знакомым ей стихотворением отца чересчур сосредоточенно, будто хотела выучить наизусть. И Карен взял ключи. За сегодняшний день ему бросали их уже второй раз. Волшебный, сказочный, туманный день по имени Олеся…

Незаметно стемнело. Полина тихо и неслышно ушла спать, перед этим еще раз вежливо напомнив Карену о его обещании принести на днях Сонечку. Карен и Олеся долго сидели в полумраке, не произнося ни слова, не шевелясь, боясь потревожить хрупкое равновесие, которое наконец наступило.

Мальчик не выдержал первым, вскочил и поднял Олесю на руки. Она была почти невесомая — цветочный лепесток или перышко птицы — и смотрела усталыми озерными глазами. На Карена глядела сейчас женская неприкаянность, надломленность, тайное, безмолвное отчаяние, словно когда-то Олеся больно ударилась — и следа от ушиба давно нет, а память все хранит в себе страшное впечатление о том давнишнем, вроде бы пережитом, но до сих пор остром, как ожог, страдании.

— Ты будешь моей женой! — объявил Карен. — Ты ведь будешь моей женой?

Впрочем, ответа ему не требовалось. Он сам все прекрасно знал. На него печально, укоризненно смотрели горькие, несвадебные совсем глаза… Но Карен уже отлично владел новым положением. Иначе ничего бы не получилось. И не получится в дальнейшем, если не надеяться только на самого себя.

Олеся и в постели с удовольствием передала инициативу Карену. Ее лицо с плотно сомкнутыми веками было доверчиво и покорно запрокинуто перед ним, тонкая шея и худые торчащие ключицы вызывали жалость и нежность, от которых хотелось без конца целовать детские узкие косточки… От его поцелуев она сразу начинала стонать, бормотать, что-то приговаривать или просто долго тянуть одну и ту же букву "а". Это восхищало Карена, пытавшегося разобрать хоть что-нибудь в хаосе бессвязных слов и звуков.

— А ты, оказывается, поешь, — сказал он два дня назад.

— Тебе не нравится? — неуверенно спросила Олеся.

— Нет, что ты! — Карен даже удивился.

Сонечка тоже всегда говорила, только совсем другое. Она произносила вполне осмысленные ласковые слова и коротенькие обучающие фразы: "Положи руку вот сюда", "Поцелуй здесь и здесь". Никакого восторга у Карена они не вызывали.

Но сегодня среди милого сумбура слогов вперемежку со стонами внезапно прорвалось одно четко и чересчур не вовремя сказанное слово.

— Валерий… — простонала вдруг Олеся.

Карен окаменел. Всякое желание пропало. Она сказала: Валерий… Валерий Семенович…

Тяжелое, нехорошее, темное удушье стало подбираться к горлу и собралось там комом, который нельзя ни выплюнуть, ни проглотить. Карен в бешенстве, в ярости, совершенно не владея собой, схватил Олесю за плечи. Он встряхнул ее с чудовищной силой и мог, наверное, просто сломать пополам. Он готов был сомкнуть пальцы на тоненьком горле и сжать их…

"Я сейчас убью ее, — в припадке ненависти подумал Карен. — Так ей и надо, суке, потаскухе, распутнице: она не того заслужила! Что я делаю?! Я же могу убить ее…"

На худой шее Олеси уже заплывали синевой пятна от его пальцев, дышала она с трудом, хрипловато, но не произносила ни слова, не жаловалась и не плакала. И это было страшнее всего. И раскаяние Карена вновь сменилось взрывом негодования.

— Если я еще раз услышу от тебя это имя, ты больше никогда меня не увидишь, — жестко отчеканил он. — Я сейчас виноват перед тобой, но я не в состоянии его слышать, тем более сейчас… Я не могу, понимаешь?! И я за себя не отвечаю, если это повторится хотя бы раз!

— Не… повторится… — еле слышно пролепетала Олеся.

И снова наступило молчание, гнетущее, давящее, невыносимое. Карен сидел, привалившись боком к стене. Он действительно многое недооценивал и недопонимал в своем таком, казалось, мирном и определенном будущем. У него ведь сейчас было только оно одно, а у женщины, лежащей рядом с ним, существовало еще и прошлое… И в нем можно захлебнуться, завязнуть навсегда, если разом не оборвать все связи и ниточки, привязывающие ее к ушедшим. Иначе не получится.

Он встал и прошелся по спальне. Ковер под ступнями был теплый, пушистый, напоминающий домашний уют его комнаты. "Проклятый день", — подумал Карен и опустился на корточки перед постелью.

— Ты замечательно умеешь мурлыкать, Леся… Ты помурлыкаешь мне сегодня?

День был совершенно белого цвета, таким, что хотелось брызнуть в его размытое однообразие чем-нибудь цветным и ярким. Точно такой же стала наступившая ночь, расцвеченная, правда, рекламой и фонарями, но тоже довольно бледными и расплывающимися в молочном тумане. Липкий, мокрый, он обволакивал и втягивал под свой непрозрачный купол все вокруг, превращая город в волшебную сказку. Это были день и ночь Олеси. Во всяком случае, так утверждал Карен.