Дева и плут

Глава 6

Пристроившись неподалеку от костра, Доминика обвела взглядом лагерь, выискивая среди паломников Спасителя — или сэра Гаррена, если ему угодно, чтобы к нему обращались именно так. Она вообще никак не хотела к нему обращаться. А высматривала его только затем, чтобы ненароком не оказаться рядом. Упаси ее боже еще раз заговорить с ним, когда любые ее слова вызывают у него недовольство.

Она забросила косу за спину и закусила губу. Грешно, наверное, обижаться на человека, состоящего в особенных отношениях с Господом, но сегодня он был с нею настолько невежлив, что она сочла себя вправе избегать его общества.

После того, как он распорядился сделать привал, и пилигримы разделили вечернюю трапезу, сестра Мария собрала всех вместе в импровизированный хор. Было непривычно слушать пение, которое не отражалось эхом от каменных стен. Чистый голос сестры Марии, возносящий хвалу Господу, заразил воодушевлением всех без исключения, даже Вдову, которая по причине глухоты выводила слова невпопад, но с превеликим энтузиазмом. Впрочем, ее пение переносить было проще, чем бесконечную болтовню.

Тихонько подпевая себе под нос, Доминика отбивала такт носком башмака. Гимн напомнил ей, зачем она здесь и что должна обрести в конце своего путешествия: знамение свыше о том, что она может вернуться домой. И она была счастлива этому напоминанию.

Она пересчитала поющих. Сэра Гаррена среди них не было, как и Саймона с человеком со шрамом. Наверное, ходят где-то втроем и охраняют лагерь.

Вдруг словно щит заслонил ее со спины от ветра. Она оглянулась. Позади возвышался сэр Гаррен, высокий и стройный точно дерево.

— А вы почему не поете?

Слова застряли у нее в горле. К новому разговору она была не готова и сомневалась, что вообще сможет с ним заговорить. Но ей задали прямой вопрос. Нужно что-то ответить.

— Матушка Юлиана ясно дала понять, что пение — не самая сильная моя сторона.

Его брови сошлись на переносице. Удивительное дело. Что бы она ни сказала, он сразу начинал хмуриться. Всем остальным, включая Иннокентия, он улыбался. Почему же на нее он реагирует иначе?

— Вам не нравится пение? — осмелилась предположить Доминика.

— Мне не нравится, что оно может выдать наше присутствие ворам.

Верхушки дубов за ее спиной зашумели под порывом ветра. На земле закачались тени. Доминика напряглась. Воры. Новый повод для страха. Легко было быть смелой за надежными стенами монастырской обители, где бояться нужно только матушки Юлианы.

— Господь защищает пилигримов. — И вы тоже должны защищать нас, прибавила она мысленно.

Он открыл было рот, потом изобразил улыбку.

— Не бойтесь. — Он отвел прядь волос с ее лба. Она вздрогнула. Ласковое прикосновение странным образом подбодрило ее. — Мы все еще недалеко от земель Уильяма.

Он не рассердился, однако Доминика решила не искушать судьбу и не продолжать разговор. Отвернувшись, она перевела взгляд на паломников и принялась ждать, когда он уйдет.

Но он не ушел. По-солдатски держа спину прямо, он стоял так близко, что она ощущала, как вздымается и опадает его грудь. Интересно, покрыта ли его грудь такой же порослью темных волос, как и руки? Она отчитала себя за неуместные мысли. Даже если он не святой, нельзя думать о нем, как о мужчине. Для монахини это недопустимо.

Услышав слева, над ухом, его негромкий вкрадчивый голос, она вздрогнула от неожиданности.

— Я должен попросить у вас прощения. Я вел себя с вами как грубейший из крестьян, а не как галантный рыцарь.

Упорно отказываясь смотреть на него, она не отводила глаз от костра и надеялась, что он не заметил, как она расплылась в довольной улыбке.

— Я почти ничего не знаю о рыцарях.

Большие, теплые ладони легли на ее плечи. Мягко, но властно он развернул ее к себе. Мерцание костра освещало его лицо, сглаживая жесткий абрис подбородка и суровые морщинки около прищуренных глаз.

— Прошу вас, простите меня. Моему дурному поведению нет оправдания.

Осторожно подбирая слова и пытаясь устоять перед его умоляющим взглядом, она ответила:

— Кто я такая, чтобы судить посланца Божьего.

Он задержал дыхание, словно приготовившись опять ее выбранить, а потом, видимо передумав, вздохнул.

— Ну, по крайней мере вы больше не кличете меня Спасителем. Уже хорошо. — Он склонил голову набок. — Людям следует быть добрее друг к другу. Жизнь и без того достаточно жестока.

Различив в его тоне печаль, Доминика раскаялась в своем мелочном упрямстве. Как настоящий Спаситель, он проповедовал — и практиковал — доброту. Она своими глазами наблюдала его доброе отношение к сестре, да и ко всем прочим. Он просит прощения. Неужели она откажется извинить его за дурные манеры?

— Хорошо. Вы прощены.

Его лицо несколько разгладилось.

— Благодарю вас.

Она никак не могла отвести от него глаз. В какой-то момент они задышали в унисон, и у нее возникло странное головокружительное ощущение, что это неким образом сблизило и объединило их.

Кто-то из паломников позади рассмеялся. Она отошла в сторону и снова отвернулась к костру.

Он откашлялся.

— Почему вы замолчали?

Потому что она не хотела говорить с ним. Не хотела даже находиться рядом. Не хотела чувствовать дрожь в коленках и неуверенность. Она сделала глубокий вдох и с облегчением ощутила, как возвращается дар речи.

— Я не привыкла к долгим беседам. В монастыре можно говорить только с разрешения. — Ему необязательно знать, что она частенько пренебрегала этим правилом.

— Я даю вам разрешение. — Разрешение? Скорее, приказ.

Чего он от нее добивается?

— Ну, и о чем же нам общаться? — вырвалось у нее. — Мне нельзя говорить ни о ваших глазах, ни о вашей семье, ни о войне, ни о Боге. Рассказать о своих путешествиях я тоже не могу, ибо их не было.

Теперь уже он, как она заметила краем глаза, уставился на костер. Поющие встали в кружок и завели новую песню, а он все не отвечал. Для человека, который жаждал общения, он был не слишком-то разговорчив. Не более ее самой.

— Расскажите о том, как вам живется в монастыре, — наконец молвил он.

Вспомнить о доме было приятно. Она просияла.

— О, я тружусь в огороде, стираю и убираюсь. — Наконец-то никаких хмурых взглядов. Улыбка намертво пристала к его лицу. Может быть, рассказать и о своем увлечении письмом?

Холодный мокрый нос ткнулся в ее лодыжку. Она подхватила Иннокентия на руки и зарылась лицом в его шерсть, вдыхая запахи незнакомой земли, исследованием которой он без устали занимался весь день.

— Еще я кормлю пса. — Шершавый язык лизнул ее щеку. — Нашел репу, дружок?

Сэр Гаррен потрепал лохматую звериную макушку, и пес, оставив ее лицо в покое, принялся вылизывать широкую мужскую ладонь. Рассмеявшись, Доминика повернулась к Спасителю — или к тому, кем он себя считал.

— У вас в детстве была собака?

— Я не помню.

Сперва она решила, что вопросы о детстве ему неприятны, а потом уловила в его интонации неподдельное замешательство. Он на самом деле не помнил. Видимо, его детство закончилось очень, очень давно.

В изумлении она смотрела, как он терпеливо ждет, пока Иннокентий пройдется розовым языком по каждому из его пальцев.

— Как вы познакомились с лордом Уильямом? — спросила она.

— Он взял меня в оруженосцы, когда мне было семнадцать.

— Семнадцать? Я думала, обучение рыцаря начинается в раннем детстве.

— Так и есть. Мое обучение… было прервано, — ответил он через силу.

— Чем же?

— Пребыванием в монастыре.

По спине Доминики пробежала дрожь. Почему он не стал монахом? Его что, изгнали за нарушение обетов?

— Вас расстригли?

— Я год пробыл послушником. Но вечный обет в итоге не принял. — Взгляд его стал отсутствующим. — У меня даже оружия не было, только ржавая перчатка.

Он подарил мне новую жизнь. Ту пылкую преданность, которую он выказывал лорду Редингтону, можно было сравнить с истовой верой. Даже Доминика понимала, какое великое благодеяние совершил граф, когда взял под свое крыло нищего и необученного оруженосца-переростка.

— Почему же вы ушли из монастыря?

Костер выстрелил снопом искр в синеющее лазурью вечернее небо. Моргнула первая звезда.

— Потому что пришла Смерть, — ответил он после долгого молчания.

Она перекрестилась. Он не ответил прямо, но оно и не требовалось. Доминика знала, много всего странного произошло десять лет назад, когда на землю снизошло то ужасное бедствие. Мир едва не был уничтожен. Она до сих пор не понимала, как Бог — добрый и чуткий по отношению к ней — мог послать на людей такой страшный мор.

— Господь жестоко наказал нас. Нужно ежедневно следовать Его заветам, чтобы Он больше не насылал на землю такой напасти.

— Нужно ежедневно наслаждаться жизнью, потому что в любой момент Он может прибрать нас.

— У всего, что Он делает, есть причина.

— И какая же причина была в тот раз?

Она всмотрелась в его глаза. Не затем ли Господь направил его, чтобы испытать ее веру на прочность? Какие же слова смогут убедить его в безупречности Божьего плана?

— Sola fide.

— Что?

Он не понимает ее латынь. Наверное, ее произношение оставляет желать лучшего.

— Только верою.

Подрагивающее пламя костра отбрасывало на его лицо блики. Глаза прятались в тени нависших бровей.

— Вы искренне этому верите, да?

— А вы нет?

В тишине зазвучали высокие, чистые голоса братьев Миллеров. Он назвал веру опасной. Он, который сотворил чудо, отвернулся от Бога.

— Я верю, — прошептал он, глядя на огонь, — что друг другу люди обязаны большим, нежели Господу.

И она осознала, что затаила дыхание, покуда ждала его ответа.

День первый. Хорошая погода. Шли до вечера. Красивые места.

Задумчиво поджав губы, Доминика смотрела, как на горизонте разливается дрожащее розовое марево и восходит солнце. На плоском камне перед нею лежал лист пергамента. Старательно выведенные буковки тесно жались друг к другу, заполняя строку, как ее учили, от края до края.

Но насколько правильно она подобрала слова?

Прошел всего один день, а дорога увела ее от дома дальше, чем когда бы то ни было. Она даже не знала название местности, где они ночевали. Все вокруг было таким удивительным, таким непознанным, что к концу дня она совершенно обессилела от избытка новых впечатлений.

Совсем рядом скакали, чирикая, воробьи. Она поклялась себе дорожить каждой минутой, каждой секундой этого путешествия и тщательно выбирать слова для его описания, чтобы после, когда она больше никогда не сможет заговорить без разрешения, снова и снова вызывать в памяти эти дни.

Она хотела написать о том, с каким забавным видом Иннокентий гонялся за кроликом; о том, как молодая супружеская пара всю дорогу шла, не размыкая рук; о том, как она волновалась за сестру Марию.

Она хотела написать о нем.

Доминика обмакнула перо в чернильницу и стряхнула излишек чернил.

Ровная прямая дорога. Ночевали под небом.

Небо. Невзрачное слово для описания огромного, затянутого черным бархатом свода, на котором мерцали многие тысячи крошечных огоньков, зажженных Всевышним. Дивясь на это чудо, она едва уговорила себя закрыть глаза.

Под звездным— добавила она.

И сдвинула брови. Клочок пергамента, с которого так часто счищали текст, писали заново и снова счищали, что он сделался почти непригоден для письма, был очень маленьким. Из экономии приходилось обходиться одним или двумя словами.

Какое же слово выбрать для него?

Спаситель? Слишком кощунственно. Гаррен? Слишком лично.

В конце концов она вывела — Мужчина.

И в ужасе уставилась на это слово. Потом зачеркнула его, яростно вминая кончик пера в пергамент, пряча буквы за уродливой черной кляксой и жалея о том, что нельзя так же легко стереть его из своего сознания.

Не может он быть обычным мужчиной. Ибо если так оно и есть, то она реагирует на него, как обычная женщина.

С утра пораньше Гаррен уединился в маленькой рощице и принялся обмозговывать свои планы.

Он снял с шеи реликварий — мятую продолговатую коробочку из потускневшего серебра. Развязал кожаный шнурок, который удерживал створки. Внутри лежали три гусиных пера, на которые он собрался подменить настоящие перья из усыпальницы. Каким-нибудь образом. Когда все отвернутся.

Он обдумал все еще раз. Может, все-таки отдать Уильяму гусиные перья? В конце концов, какая разница. Большинство реликвий — фальшивки. Уильям не заметит подлога, а трех перьев якобы из крыла Блаженной Ларины хватит, чтобы взлететь на небеса.

Но данное Уильяму обещание связало его крепче, нежели любые клятвы, принесенные Богу.

Хрустнула ветка. Он потянулся за кинжалом.

Напротив, с бледным под россыпью веснушек лицом, стояла Доминика и завороженно взирала на перья. Потом она перевела взгляд на его лицо. Синие глаза смотрели столь проницательно, что он испугался. Вдруг она видела, как он тайком подобрал эти перья на пыльном птичьем дворе?

— Это же перья из крыла Блаженной Ларины, — прошептала она. — Из крыла, которое даровал ей Господь.

Он не стал рассеивать ее заблуждение. Пусть и дальше живет под девизом sola fide. Его настоящих планов она знать не должна.

— Верно. — Гаррен приложил палец к губам. — Только никому ни слова. — Он достал одно перо с осторожностью, с которой родители баюкают свое единственное дитя.

— Мне поручено отнести их в усыпальницу, но вы же понимаете, об этом лучше помалкивать.

Огромные синие глаза, округлившись, стали еще больше. Брови взлетели вверх — одна ровная, вторая с надломом, словно перебитое птичье крыло.

— Где вы их взяли? — Шепот превратил рощицу в святилище часовни.

— Не могу сказать, — таким же заговорщицким шепотом ответил он. — Сами знаете, почему.

Она вздохнула с видимым облегчением.

— Я знала, с самого начала знала, что вы особенный. Когда я увидела вас у матушки Юлианы, внутри у меня стало так жарко, как будто я молилась святым перед алтарем.

Ему в тот момент тоже стало жарко. Правда, это ощущение не имело к молитвам ни малейшего отношения.

Она торжественно произнесла несколько слов на латыни.

Моргнув, он кивнул и притворился, будто вспоминает, какую главу и стих она процитировала. В монастыре он был не самым прилежным учеником.

— Это означает «Вознесите многие почести посланцу Божьему», — горделиво улыбаясь, сообщила она. — Я сама это написала.

— Что-что вы сделали?

— Ну, иногда я складываю слова, чтобы получилось похоже на цитату. — Она опустила голову. — Поправьте меня, если нашли ошибки.

Он кивнул с деланно понимающим видом и решил не ставить ее в известность, что его познания в латыни были крайне скромны.

— Только не говорите никому о перьях. — Нельзя допустить новых небылиц о его особенной связи с Господом.

Держа руки за спиной, она вновь воззрилась на перья.

— Реликвии обладают силой святых. Они способны сотворить чудо.

Чудо… Эта девочка верит в чудеса.

— Вы когда-нибудь видели чудеса своими глазами?

— Нет, но много о них слышала.

— А вдруг это просто россказни?

— Как вы можете так говорить?

— Пилигримов на свете больше, чем исцеленных.

— Потому что Господь помогает только тем, чья вера крепка.

— То есть, если человек не получил исцеления, то виноват именно он, как якобы неверующий, а не Господь, которому безразлична его судьба?

Синие глаза ярко вспыхнули.

— Чудеса существуют, и тому есть множество подтверждений. Вспомните, как Томас де Кантилуп оживил утонувшего сына мельника. Или исцеление монаха, завернувшего свои больные руки в епископскую столу, или…

— Чудесное воскрешение графа Редингтона при Пуатье, — подсказал он.

— Да. Вы сотворили истинное чудо. — Не распознав иронии, она протянула руку, и ее пальчик нерешительно завис над пером. — Можно… можно мне потрогать его?

«Можете бросить его на землю, где оно когда-то валялось, и растоптать вместе со всей его мнимой святостью», — подумал Гаррен, на мгновение приревновав к тому, что предметом ее страстного интереса был не он, а дурацкое перо.

— Только осторожно.

— У меня есть очень важная просьба к Богу. — Взгляд ее глаз пронзал насквозь. — Как вы думаете, Блаженная Ларина поможет мне?

Гаррен знал, как Он отвечает на молитвы. Он умолял Всевышнего сохранить его родителям жизнь. Но Он ответил «нет».

— Господь слышит наши молитвы, — с горечью сказал он. — Но не всегда отвечает на них желанным для нас образом.

Она со вздохом кивнула.

— Вот и сестра Мария говорит то же самое. Поэтому мне нужна помощь Блаженной Ларины. Иногда Бога нужно просто чуть-чуть подтолкнуть.

Как и он когда-то, она верила, что Господь откликнется на ее молитвы, и Гаррен не знал, жалеть ее или завидовать.

Доминика нежно погладила перо. На губах ее распустилась улыбка, а на щеках заиграли ямочки.

— Пальцы покалывает, — прошептала она.

У него покалывало все тело, но по куда более прозаичным причинам.

Она опять заговорила на латыни, и он принял глубокомысленный вид.

— Если иметь веру, можно и горы переставлять. — Она улыбнулась. — Апостол Павел, послание к коринфянам. Я немного поменяла слова.

Он проглотил смешок, а с ним и мимолетное сочувствие к матушке Юлиане.

— Помните, никто не должен знать, что я несу с собой эти перья.

Сложив пальцы в щепотку, она покрутила ими около рта, словно запирая его на ключ. Детская непосредственность этого жеста вызвала у него улыбку.

— Вы сделали мне бесценный дар, — произнесла она. — Разве я могу предать ваше доверие?

Нечего предавать, это обычное гусиное перо! — чуть было не выпалил он, но не смог разрушить окружавшее ее мерцающее сияние веры. Пока что.

— Как вы думаете, Он не против, чтобы я рассказала вам, о чем молюсь?

Гаррен мысленно заклинал ее молчать, ибо не хотел узнавать о ней больше положенного. Не хотел знать ничего, что могло растопить его сердце.

— Решайте сами. — Он пожал плечами. — Богу без разницы.

— Странное заявление от человека, несущего на себе реликвию. — Она облизнула губы и закусила нижнюю, словно не решаясь доверить ему свою тайну. — Если не считать монахинь, я еще никому об этом не рассказывала. — Робкая, задумчивая улыбка. — Впрочем, никого, кроме монахинь, я и не знала.

Губы ее приоткрылись. Синие глаза засияли верой в чудо. В спокойном состоянии в ее лице не было ничего примечательного. Оно было простым. С самыми заурядными — за исключением, разве что, рта — чертами. Но эти сияющие глаза будто распахнули дверь в глубины ее души.

И затронули его душу.

Внезапно ему страстно захотелось узнать, о чем же она мечтала темными одинокими часами между вечернями и заутренями, когда монастырь погружался в сон, и она оставалась наедине с Богом.

— Хорошо, — сказал он и заключил ее руки в свои ладони, впервые не побоявшись потеряться в синеве ее глаз. — Скажите мне, чего вы хотите.

Она придвинулась ближе — так близко, что он уловил ее женский аромат и порадовался, что сидит, ибо внезапно у него ослабели колени. При виде того, как взволнованно вздымаются ее груди под серым балахоном, его тело пронзило самое нечестивое из желаний.

— Я хочу вступить в орден, — сказала она.

Гаррен заранее знал, что она скажет. И все же от ее признания скрутило желудок. Она мечтала разменять свою жизнь самым глупейшим образом, отбивая поклоны тому, кто никогда ее не услышит. Он непроизвольно сжал кулаки, не замечая, что сминает ее пальцы. Она верила в Бога, который отвечал на молитвы, как ему вздумается. Вот он, Его ответ. Стоит перед ней во плоти, хотя она еще не подозревает, что это его, Гаррена, Господь ниспослал в ответ на ее молитвы.

Необычайное злорадство снизошло на него при мысли, что скоро он вызволит ее из сетей Господа. Он сделает ее свободной, как когда-то давно жестокое разочарование освободило его самого.

— Вы уверены? — в конце концов выдавил он.

Она потянула пальцы на себя, и он разжал кулаки, внезапно осознав, что сжимал их настолько крепко, что, верно, причинил ей боль.

— Да. Господь тоже этого хочет.

Он рывком встал и отвернулся от ее взгляда. Утренние воробьи оживленно чирикали.

— Откуда вам известно, чего Он хочет?

— Вы говорите совсем как матушка-настоятельница. Я просто знаю это, и все. Я чувствую, что мое место в монастыре. Только там я могу… — Она осеклась. — Только там я себя представляю.

Круто развернувшись, он помахал пальцем у нее перед носом.

— Откуда в вас эта уверенность? Вы же больше нигде не бывали и ничего не видели. — Если он уничтожит ее мечту, то что даст взамен? Он подавил чувство вины. В конце концов, у женщин есть и другая стезя. — Вдруг однажды вам захочется замуж.

Она присела на пенек.

— Я никогда не задумывалась о браке.

— Большинство людей вступает в брак.

— Но не вы.

— Мне нечего предложить жене. — Слова были на вкус как прокисшее вино.

— А как же ваш дом?

Дом. У него перехватило дыхание, как от удара под дых.

— Мой дом принадлежит Церкви.

— Вы отдали его Церкви, когда ушли в монастырь? — Она встала, перекрестилась и почтительно преклонила перед ним колена.

Гаррен фыркнул. Он отдал Церкви все — свой дом, свои надежды, даже свою жизнь. И что получил в награду? Предательство.

Она не сводила с него глаз. Бровь, похожая на сломанное крыло, приподнялась. Она ждала продолжения рассказа. Ждала нового доказательства его святости.

Вздохнув, он присел с нею рядом и взял за руку.

— Встаньте. Не надо лепить из меня того, кем я не являюсь.

В синих глазах появилось смятение.

— Но вы и не тот, за кого я приняла вас сначала.

В день их знакомства ему показалось, что она видит его насквозь. Но потом ее ослепила вера. Вместо грешника, кем он являлся на самом деле, она стала видеть в нем святого. Что будет, когда она узнает правду?

Отринув эти мысли, Гаррен сложил перья обратно в серебряную коробочку. Он пошел на это ради Уильяма. Вот его оправдание. Но когда он попытался связать створки шнурком, пальцы его затряслись.

— Давайте я помогу. Завяжите на один узел, потом я прижму его и завяжете второй. — Правой рукой она прижала шнурок. На ее среднем пальце он заметил смазанное черное пятнышко поверх маленькой мозоли и узнал его. Чернила. Как на руках братьев, которые днями напролет занимались копированием манускриптов. Он потер пятнышко большим пальцем.

— Что это?

Она торопливо поменяла руки.

— Ничего.

И, низко опустив голову, спряталась от него за завесой волос, так, что они почти полностью закрыли их ладони. Он бережно отвел золотистые пряди в сторону.

— У вас руки переписчика.

Она не ответила. Гаррен, прозрев, похолодел. Где еще найти пристанище переписчику, если не в скриптории монастыря?

Дыхание ее трепетало, пока он возился с узелком. Наконец все было закончено, и она быстро убрала палец.

— Мне нужно идти. — Смотреть ему в лицо она избегала. — Можно сперва попросить вашего благословения?

Гаррен хотел было отказаться, но она уже стояла перед ним на коленях, а он… он изнывал от желания снова к ней прикоснуться. Весь дрожа, он опустил ладони на ее макушку и приложился губами к ее волосам.

Она подняла на него испуганный взор. Потом вскочила и убежала в лес, словно дикая лань.

А он еще долго сидел и задумчиво крутил в руках коробочку с гусиными перьями.