Дева и плут

Глава 8

— Вы бы его видели, — заговорил Саймон, усаживаясь между братьями Миллерами и Ральфом — так звали человека со шрамом. Доминика, кусая сухарь, примостилась на поваленном бревне рядом с ними и, притворяясь, что слушает, украдкой огляделась в поисках Гаррена.

Паломники завтракали, широко расположившись по краям поляны. Джиллиан, по своему обыкновению сидевшая рядом с Джекином, улыбнулась ей. Они крепко держались за руки, словно не могли существовать друг без друга.

Дожевывая хлеб, Саймон развел руки в стороны, описывая габариты врага:

— Дюжий мужик. Высоченный. Вот такой здоровущий. С острым, как у сарацинов, клинком.

Он был высоким, это верно. Но тощим, как оголодавшая курица.

— Саймон, у него был заржавелый серп и только, — сказала Доминика.

Он насупился и заерзал, пододвигаясь к братьям поближе.

— Рядом с ним со спущенными штанами стоял Джекин…

Слушатели отложили еду и, уткнувшись локтями в колени, замерли в ожидании продолжения. Даже Иннокентий склонил морду на бок и заинтересованно навострил уцелевшее ухо.

Саймон прыснул.

— … а его скукоженные причиндалы спрятались между ног, как будто испугались, что их сейчас отрежут.

Братья взорвались хохотом и захлопали себя по ляжкам. Младший, подвывая, даже свалился с бревна. Ральф тоже зашелся лающим смехом, который в конце превратился в сухой, отрывистый кашель.

Джекин оглянулся на них, а Джиллиан погладила его по руке. Ну и пусть они излишне увлечены чувствами друг к другу. Саймона, похоже, чужие чувства вообще не заботят. Доминика надеялась, что его последнего замечания они не услышали. Нельзя издеваться над чем-то настолько личным, как… как молитва.

— Я, знамо дело, не растерялся и приказал серву бросить оружие, — продолжал юноша. — Он весь затрясся от страха, но не придумал ничего умнее, как наставить клинок на меня. А клинок этот был острючий, таким голову снести — раз плюнуть. Ну, а Джекин… — он захлебнулся смехом, — Джекин стоял, разинув рот, а его член был поникшим, как оплывшая…

— Саймон. — Сзади неожиданно появился Гаррен. Доминика вздрогнула — словно не тень его легла на нее, а его руки.

Юнец по-черепашьи втянул голову в плечи.

— Сэр.

— Если хочешь отточить свои навыки беседы в присутствии дамы, выбери другую тему.

Доминика, почесывая пса, наблюдала за тем, как крошечный черный муравей карабкается по травинке и тащит на себе оброненную крошку хлеба. Гаррену тоже не помешало бы отточить эти навыки, подумала она, улыбаясь.

На по-детски гладких щеках Саймона проступили красные пятна.

— Но она тоже была там. И все видела.

— Это не повод заставлять ее еще и слушать об этом. — Гаррен не сводил с юноши строгого взгляда, а на нее даже не посмотрел. — В особенности в твоем изложении.

К ним подошла сестра Мария, хромая сильнее обычного, и Саймон пристыженно съежился. Доминика отчаянно надеялась, что со своего места сестра ничего не слышала, ибо, чтобы лишний раз ее не тревожить, она рассказала только о нападении вора.

Гаррен взял юного оруженосца за плечо.

— Вечером будешь дежурить и следить, чтобы все держались вместе.

Саймон расправил плечи под его тяжелой рукой.

— Да, сэр.

— Собирайтесь. Скоро выходим! — крикнул Гаррен, и братьев Миллеров как ветром сдуло. Доминика была довольна. Больше никто не посмеет потешаться над Джекином и Джиллиан.

Когда Саймон покончил с остатками завтрака, сестра Мария подозвала его к себе.

— Саймон, — молвила она, — вчера я заметила, что ты знаешь не все слова третьего гимна о Ларине. Сегодня я поеду верхом на Рукко. Иди подле меня, и я помогу тебе их разучить. — Она улыбнулась своей обычной ласковой улыбкой, но глаза смотрели серьезно. Этот взгляд был хорошо знаком Доминике. Обычно за ним следовала просьба двадцать раз подряд вознести молитву Богородице.

— Хорошо, сестра. Я только возьму вещи. — И он понуро ушел.

— Ох уж эти мальчишки… — качая головой, проговорила сестра, потом перевела строгий взор на Доминику. — Выходит, ты не все рассказала мне о вчерашнем происшествии.

— Не хотела, чтобы ты волновалась. — Доминика накрыла ее прохладные пальцы ладонью. — Так же, как ты не хотела, чтобы я волновалась, и не призналась, что устала идти. С этого дня ты будешь ехать только верхом.

— Не тревожься. Со мной все будет хорошо. А теперь повернись, я посмотрю, что с твоим балахоном. — Сестра расправила ее истерзанное колючками одеяние. — Вечером я все заштопаю. — Она погладила ее по руке. — Ты наелась, Ника? Не забыла прочесть утреннюю молитву?

Ника… Как наяву, она ощутила тепло его ладоней.

— Сестра, ты называла меня так в присутствии Гаррена? — Его имя сладко затрепетало на языке.

— Он уже не Спаситель, а Гаррен? — Между бровями монахини залегла тревожная морщинка. — Ника, очень может быть, что он не тот, за кого ты его принимаешь. Помни, он солдат, а не святой.

Доминика кивнула.

— Ты знаешь, что он собирался стать монахом?

Глаза сестры Марии округлились от удивления.

— Это он тебе рассказал?

А еще он рассказал о перьях Блаженной Ларины. Но Доминика обещала молчать и не посмела нарушить это обещание.

— Да, но ты не ответила. Мог он услышать, как ты называешь меня Никой?

— Наверное, — поразмыслив, ответила сестра. — Почему ты спрашиваешь?

— Вчера он назвал меня так. — Память о том, как он своим низким, мягким голосом произнес это особое имя, согрело ее будто пуховое одеяло. Особое имя. Сокровенное. В его устах оно прозвучало как глас Божий, как знак того, что небо благоволит ее намерениям.

Но эти праведные мысли померкли перед другим воспоминанием. О том, как Гаррен касался ее своими сильными, нежными руками. И как она при этом, позабыв о бедолаге Джекине, представила его обнаженным. И зачем-то подумала, что его член не будет поникшим, как оплывшая свеча.

Сестра, посматривая на нее, озадаченно свела брови, и Доминика испугалась, что эти сумбурные мысли слишком явственно отобразились на ее лице. Возможно, одиночество приведет ее мысли в порядок.

— Я пойду вперед. Не волнуйся, я не буду далеко заходить.

— Но что, если воры…

— Не волнуйся, — повторила она, подняла с земли палку и забросила ее как можно дальше вперед. Иннокентий бросился за ней, и Доминика, помогая себе посохом, пошла следом.

Дорога была ровная и прямая. По обе ее стороны простирались зеленые луга, над которыми безмятежно сновали жаворонки. Вчерашняя усталость без следа растворилась в сладком утреннем воздухе.

Вчера он попросил ее держаться на виду. Формально Доминика выдержала это условие, хотя вскоре зашла так далеко, что не слышала голосов паломников, только видела вдали маленькие фигурки размером с нарисованных на потолке церкви святых.

Она остановилась. Убежать вышло только от волнения в голосе сестры да от скучных историй Вдовы, но от чувств к нему скрыться не удалось. Как же быть? Она должна научиться смотреть на него без смущения. Без греховных фантазий на его счет.

Задумчиво разглядывая ромашки, она прижала Иннокентия к груди и прошептала ему на ухо:

— Что же Господь хочет донести до меня?

От группы паломников отделился один человек. И направился к ней быстрым, сердитым шагом. Дожидаясь, пока он поравняется с нею, Доминика попыталась настроить мысли на благочестивый лад.

— Я же просил вас держаться на виду. — Гаррен поймал ее за руку, как будто она куда-то убегала. Его рот сжался в тонкую линию. Дыхание было тяжелым, но не потому, что он запыхался.

— Поблизости нет никаких воров. — Кольцо его пальцев на ее голом запястье опять вызвало воспоминание о Джекине и Джиллиан и о том, как голые части их тел прижимались друг к другу. Раньше она думала, что трепещет из-за окружавшего его ореола святости, но теперь… Теперь она уже не была в этом уверена.

— Как знать. — Он уронил ее руку. — Почему вы убежали? Вас расстроила болтовня Саймона?

Дело было не в Саймоне. Свои собственные греховные мысли погнали Доминику вперед, но сознаться в этом было никак невозможно.

— Он смеялся над ними. И над их сокровенными отношениями.

Гаррен пошел вперед, и она побрела рядом. Посохи мерно постукивали в такт их шагам. Сзади, издалека доплывало тихое песнопение братьев.

— А вы увидели эти самые «сокровенные отношения», — сказал он.

Она отвернулась, с деланным безразличием высматривая бабочек, но не увидела на лугу ни одной. Будто все они спрятались и запорхали у нее в животе. Его присутствие довлело над нею, и она повела плечами в попытке отделаться от этого ощущения. Потом наклонилась, подобрала с земли веточку, забросила далеко-далеко в высокую траву, и за нею, распугивая птиц, немедленно кинулся пес.

— Подумаешь. Собаки тоже этим занимаются.

Однажды она застала за этим занятием Иннокентия. Он залез на пушистую белую собачку сестры Маргариты и дергался поверх нее, сминая лиловые кустики тимьяна. Доминика растащила их, однако пес вновь и вновь с небывалым энтузиазмом забирался на свою пассию. Впрочем, это было совсем не похоже на то, что она видела вчера. Собаки не льнули друг к другу, как одержимые, как Джекин и Джиллиан, которые, казалось, могли умереть, если бы их в тот момент разделили.

Глаза Гаррена потемнели до цвета сосновой хвои.

— Вас беспокоит то, что вы увидели? — очень мягко спросил он.

Беспокоит — это еще слабо сказано. Но она ни за что в этом не признается.

— Кажется, вы учили Саймона не поднимать такие темы в присутствии дам. — Она пожала плечами, будто наблюдение за любовными играми не произвело на нее никакого впечатления. — Просто мне думается, что Джекин и Джиллиан излишне наслаждались друг другом.

— Излишне? — Он едва сдержался, чтобы не улыбнуться.

— Чрезмерные плотские услады есть грех.

— А вы умеете определять, когда они чрезмерные, а когда не очень? — В его голосе притаился смех.

Щеки ее запылали. Естественно, она этого не умела. Но они натолкнули ее на пугающую мысль. Что, если тот экстаз, свидетельницей которого она стала, не был чем-то из ряда вон выходящим? Вдруг его испытывают все люди, когда занимаются любовью?

— Блаженный Августин достаточно ясно выразился по этому поводу.

У него отвисла челюсть.

— А что вы знаете о Блаженном Августине?

Она знала, что однажды истратила шестьдесят два пера, пока кропотливо переписывала главу из его труда «О граде Божьем», но этим секретом еще не решалась с ним поделиться.

— Я же говорила вам, что хочу принять постриг. А монахиням, даже будущим, следует знать постулаты всех великих отцов Церкви.

— Которые осуждают удовольствие от соития, да?

— Разумеется, они это осуждают. — Только еретик мог ставить под сомнение постулаты Блаженного Августина. Но Господь не доверил бы перья Ларины еретику. Быть может, он не тот, за кого ты его принимаешь. Внезапно Доминику осенило. — Я все поняла. Через вас Господь проверяет мои знания. Он хочет убедиться, что я достойна принять вечный обет. И как я сразу не догадалась! — Она расправила плечи под тяжелым балахоном и, подражая матушке Юлиане, сцепила пальцы на животе. — Я готова. Можете испытать меня.

Веселье сошло с его лица. Около рта залегли резкие складки.

— Хорошо, — сказал он. — Объясните мне вот что. Что плохого в том, чтобы дарить друг другу наслаждение?

Его дыхание стало слегка неровным — наверное от обиды на то, что она его раскусила. Господь, верно, не подозревал, что ей хватит сообразительности раскрыть Его план.

Ветерок щекотал ее уши, играя прядками волос.

— Сейчас объясню, — сказала она.

Она сделала глубокий вдох и представила себя в черной монашеской рясе вместо душного, промокшего подмышками балахона. Обсуждать такие темы с мужчиной было ужасно неловко, даже ради того, чтобы доказать свое знание доктрины.

— Вот вам аргумент. Блаженный Августин говорил: «Превыше всего сторонитесь плотского вожделения». — Она жалела, что нельзя достать перо и пергамент. На письме ей было бы легче подобрать правильные слова. — Господь наделил мужчину и женщину пригодными для соития органами только затем, чтобы женщина могла зачать дитя.

Он вперил в нее неумолимый взгляд.

— И с чего вы это решили?

— Но это же очевидно. Единственная причина, которая оправдывает желание мужчины и женщины разделить ложе — это продолжение рода.

— Единственная? — Все остальные причины веселыми искорками плясали в его зеленых глазах. Те самые причины, которые вознесли Джекина и Джиллиан на вершину блаженства.

— Да, единственная, — твердо ответила Доминика, пытаясь сосредоточиться. — Делить ложе ради эгоистичного наслаждения, ради одного удовольствия… В общем, это грешно. — Она совсем запуталась и замолчала. В голове это соображение звучало куда стройнее.

— Но зачем Всевышнему нужно, чтобы мы лишали себя радости?

— Затем, что радость надобно искать в отказе от всего плотского. Господь хочет, чтобы люди были вечно счастливы на небесах, а не во время своего недолгого существования на земле.

— Но разве это грех — вкушать земные радости, которые Господь сам же для нас и создал? — бросил он новый вызов.

Подсознательно Доминика знала, что он не прав, но никак не могла сформулировать, почему. Она оглянулась, высматривая сзади сестру, чтобы подпитаться от нее уверенностью, но горка, за которую они зашли, закрывала от них остальных паломников.

— Вы нарочно пытаетесь меня запутать.

— Скажите, вам нравится смотреть, как восходит солнце?

— Да, ибо это прекрасно.

— Как и любое Его земное творение. Ну, а что вы скажете о цветах? — Вместо того, чтобы сорвать бело-желтую ромашку, он опустился на землю и увлек Доминику за собой. — Вам нравится их аромат?

Присев, она закрыла глаза и дышала напоенным цветочным благоуханием воздухом, пока не закружилась голова.

— А когда я делаю вот так, разве вам не приятно? — Он провел кончиками пальцев от голубоватых прожилок на ее запястье к сгибу локтя.

Ее сердце почему-то забилось быстрее.

— Да, но…

— Разве это ощущение не один из даров Божьих? — Он перевернул ее руку и поглаживал обнаженную кожу, покуда под нею не распространилось приятное покалывание. Потом отпустил. Стало холодно, будто погас огонь в очаге.

Она потрогала свою руку. Провела пальцами вверх, вниз. Легонько, как он.

Гаррен покачал головой.

— Это не то же самое.

— Нет. Не то же самое, — вынужденно признала она.

Закатав рукав, он оголил до локтя свою правую руку, на тыльной стороне которой густо курчавились темные волоски, и сжал кулак, как перед кровопусканием у брадобрея.

— Прикоснитесь ко мне. Ощущение будет совсем другое.

Ее пальцы, подрагивая, зависли в воздухе, как недавно над священными перьями. Она провела кончиками пальцев по мягким волоскам, не смея задеть кожу.

У него вырвался вздох. Кулак его разжался. Она обвела линии на его ладони, и на мгновение сильные пальцы сжались, крепко, как вчера, пленив ее маленькую кисть.

Когда он отпустил ее, она выдохнула — облегченно. И разочарованно. Дыхание ее стало быстрым, прерывистым, жарким.

Он цепко смотрел на нее.

— Ника, теперь вы поняли, какую радость люди могут дарить друг другу?

Из-за пригорка показались паломники, и она услышала привычную болтовню Вдовы.

— И калека бросил костыли и побежал, не пошел, а прямо-таки побежал! Господь мне свидетель, все было именно так. Я своими глазами видела, как он поцеловал кость от мизинца апостола Иакова и моментально исцелился.

Мир полон чудес, напомнила она себе. А чудеса стоят выше богословских дискуссий. Она отошла от него.

— Вам не провести меня, коверкая логику. Fides quaerens intellectum. — Ее голос дрогнул.

— Опять латынь?

— Похоже, вы невнимательно изучали труды Блаженного Августина, когда были в монастыре. Это означает «Будем же верить, если не можем уразуметь».

— Мне с лихвой хватает одной фразы на латыни. Carpe diem.

— Живи настоящим?

— Настоящее — это единственное, чего не может отнять Господь. — Его пальцы скользнули по ее щеке. — Живите настоящим, Ника. Завтра может не наступить.

Она задрожала от его ласки и не посмела спросить, выдержала ли испытание.