Девочка, которую нельзя. Книга 3

Глава 13

Около двух лет назад

Он бился с горой один на один, не раз отчаиваясь, но каждый раз находя крохи воли вставать и идти дальше – через боль, голод и безнадёгу. И он победил, хотя и не вернулся в мир людей на триумфальной золотой колеснице. Наоборот, однажды протиснув измождённое тощее тело сквозь расщелину и попав наконец наружу, куда-то значительно ниже затерянного на вершине плато, долго ещё плутал между скал, силясь найти хоть какие-то признаки людского присутствия. Хоть тропу, хоть отзвук голоса или запах кострового дымка в воздухе… И не находил.

И всё бы ничего, нужно было просто продолжать идти вниз, но усталость валила с ног. …С ноги. Каждый шаг был неподъёмным, словно до верху залитый свинцом, подмышка до крови растёрта костылём, и одной только воли – той самой, злой упёртой воли, заставлявшей двигаться вперёд по темным душным пещерам, вдруг стало слишком мало. Единственное, чего теперь хотелось – спать. Непреодолимо. Долго и беспробудно.

Таким, вот, мертвецки спящим, его и нашли пастухи. Не говорящие ни на русском, ни, тем более, на английском, они как могли организовали эвакуацию к подножию, а оттуда, на специально подъехавшей ради этого скрипучей телеге, запряжённой ослом, доставили в крошечный, даже не знающий электричества аул на пару-тройку пастушьих семей.

Едва более-менее отлежался, как тут же языком жестов выпросил доставить его куда-нибудь в село побольше. Добирались туда всё на той же телеге, медленно и долго, по вилючему, обрывистому серпантину. Зато, когда добрались и на каменистых улицах показались первые обшарпанные автомобили, появилась и надежда на связь с большим миром.

Его привезли в дом к Главе. Глава – мужчина сильно в годах хорошо говорил по-русски и с радушием принял путника. Гордеев представился ему туристом-экстремалом, заблудившимся в пещерах. Рассказал и о спасшем его отшельнике. И оказалось, Глава тоже знает о нём не понаслышке.

Он появился в их местах в самом начале нулевых – крепким, зрелым мужчиной с хмурым лицом и нелюдимым, малоразговорчивом характером.

– То есть как, мало говорил? – удивился Гордеев. – Он же вообще глухонемой?

– Нет, – добродушно рассмеялся Глава. – Обычный, говорящий. Пожил у нас в ауле буквально с неделю, собирая поклажу для большого похода в горы, а уходя, взял обет молчания и отшельничества.

Эта новость настолько поразила Гордеева, что он сам словно язык проглотил, долго не находясь, что сказать. За всё время ни разу не возникло у него подозрений, что старик слышит, и ни разу старик не выдал себя хоть звуком каким-то, хоть поведением. Разве что… Вспомнилось вдруг, как при первой встрече луч фонаря мелькнул по стене и стал удаляться, а когда Гордеев закричал – вернулся. Вспомнились и понимающие взгляды старика, и его слёзы от Гордеевских исповедей. И прощальное пожатие руки…

– Этого не может быть… – признать собственную слепоту было трудно. – Я бы заметил!

Глава только руками развёл:

– Святой обет – дело чести. Бадрун принял его прилюдно, уповая на волю Аллаха милостью своей дарующего возможность искупить грех. Никто из нас тогда не знал, что за человек этот Бадрун, откуда он и в чём его вина. Это потом уже я сам узнавал, не давала мне покоя боль в его глазах. Давно это было. Лет двадцать уже прошло, а я до сих пор помню. Я его с тех пор и не видел больше, хотя и слыхал от чабанов, что живёт тот в горах, а где именно – никто не знает, слишком места там неприступные. Это на восточной стороне есть дороги и можно подъехать хоть к самой горе, а у нас здесь, сам видел, у подножия только чабаны живут.

Это многое объясняло. Например то, что в лабораторию Гордеев с Утешевым попали хотя и с проводником и переходом по горным тропам, но без переезда по обрывистым дорогам, где только арба с ослом и пройдёт. Да и то не везде. Выходит, в своих плутаниях, Гордеев не только прошёл гору сверху донизу, но и прошил из края в край, насквозь.

– И что Бадрун? – Имя спасителя сорвалось с губ с большим почтением, стало отчаянно жаль, что не знал его раньше, не написал на могиле. – Почему подался в отшельники?

– Прости, дорогой, не могу тебе рассказать. Не моя тайна. Бадрун захочет, сам скажет.

– Не скажет. Нет его больше.

Глава помолчал. «Умыл» лицо ладонями, вознося короткую молитву Аллаху. Покивал своим мыслям.

– Ну раз такое дело… Он был чеченцем. По молодости долго жил в Москве, учился на хирурга, работал в больнице. Потом, в начале девяностых, вернулся на родину, людей лечил, женился, детей родил. А потом война. Тогда многие запутались. Искренне думали, что за свободу борются, а на самом деле на козни Шайтана попались. И Бадрун в их числе. Был полевым хирургом, оперировал раненных боевиков, лишь изредка навещая семью, что выживала в ауле. И в один из таких дней приполз к его порогу раненный русский. Откуда взялся – один Аллах знает. Кричал от боли, рану в животе руками зажимал… А Бадрун к нему не вышел, и никому из домашних не велел. Ночью крики прекратились, а утром жена Бадруна узнала в истекшем кровью русском парне того, кто не так давно, пока её муж воевал в горах, здесь, в окрестностях аула, прикрыл собою от взрыва их маленького сына…

Повисла пауза. Был ли этот рассказ живой притчей или правдой, но сходилось в нём многое – от мастерской ампутации, до непрестанных молитв Бадруна и стойкого соблюдения обета молчания.

– Я держал его за руку, когда он ушёл к Аллаху, – наконец прервал молчание Гордеев. – И сдаётся мне, он заслужил своё прощение, потому что ушёл с улыбкой, как будто увидел в небе что-то… долгожданное.

Ещё через пару дней в аул приехал человек из Конторы.

– Бирюков, – сухо протянул он руку. – Юрий.

Фамилия была знакома. Этот Юрий занимал должность равную Синякину, но в параллельном отделе. И то, что сюда приехал он, а не Генка, как и то, что Бирюков приехал лично, не сулило ничего хорошего.

Смотрели друг на друга: Гордеев пытаясь сориентироваться как себя вести, а Бирюков откровенно разглядывая измождённое, бородатое лицо Гордеева.

– Синякин? – наконец коротко спросил Гордеев сразу обо всём.

Бирюков едва заметно склонил голову к плечу. Глубоко заинтересован, хотя и скрывает. Возможно, как и Гордеев, не вполне доверяет и пытается на лету просчитывать ходы. Фильтрует поступающую и исходящую информацию.

– Под следствием.

Невозмутимый взгляд глаза в глаза… Но сколько же и без того скудных сил забирает у Гордеева это видимое спокойствие!

– Что вменяют?

– Ну а ты как думаешь? – с прищуром сложил руки на столе Бирюков. – Превышение должностных, нарушение устава, возможно, даже, диверсионная составляющая…

– Нет! – перебил Гордеев. – Он не предатель.

– Следствие разберётся, – пожал плечами Бирюков. – Сам же понимаешь, я к этому доступа не имею.

– Это была самоликвидация. Никто не ожидал, что Утешев лично подорвёт лабораторию.

– Вот-вот, – кивнул Бирюков, – ещё и Утешев. А там, – многозначительно поднял глаза к потолку, – между прочим сильно недовольны тем, что вы наводите тень на плетень. Да и где он, этот ваш Утешев? Благополучно сдёрнул за бугор?

– Скорее, в бугор. Безвозвратно. Но это всё непредвиденная ситуация. По нашим расчётам, он вообще не должен был лезть в лабораторию в те дни.

– А по их расчётам, – снова взгляд в потолок, – в это не должны были лезть вы. А поэтому и смягчающих вам скорее всего не будет.

Гордеев рассмеялся. Это было банально, как дважды два – происходил поиск и слив стрелочников, лишь бы не раздуть скандала с высокопоставленным преступником. И тем обиднее было так глупо попасть под раздачу, что с самого начала прекрасно понимал эти механизмы.

– А что с лабораторией? Вообще ничего полезного не изъяли?

Бирюков пожал плечами.

– Немного штаммов, обломки оборудования, спасённые женщины и дети. Но ни документации, ни свидетелей из лаборантов – все из них, кого не раздавило обвалом, траванулись цианидом из воротничка. Представляешь, что они там скрывали, что предпочли сдохнуть, чем пойти под следствие? – Сощурившись, погрыз губу. – Я против вас с Генкой ничего личного не имею, поверь. Больше того, понимаю, как сложно было рыть под Утешева и все риски, с этим связанные, тоже. Но сделать ничего не могу, понимаешь? Не я следак, к расследованию дела не имею, повлиять на него не могу. Знаю только, что на Генку пытаются повесить сотрудничество с пиндосами. И разнарядка скорее всего с самого верха, только хрен пойми от кого именно. И, соответственно, ты тоже теперь под это пойдёшь. И единственный шанс для вас обоих – пока никто не знает, что ты объявился, довести дело до конца.

– То есть? – откинулся на спинку стула Гордеев. Разговор приобретал неожиданный поворот.

– Руководство операцией передано мне, но на данный момент она официально приостановлена. И это очень плохо, потому что время идёт, по всему миру уже бушует вспышка атипичного гриппа с высокой летальностью, и есть все основания полагать, что у штамма искусственное происхождение. Что ещё может вспыхнуть на этом фоне – большой вопрос. Поэтому есть неофициальное добро на продолжение операции, а также предположение откуда стекались директивы для разрушенной лаборатории. И незначительные наработки в виде внедрённого агента.

– Внедрённый агент – это уже до хрена, вообще-то.

– Смотря какой. Наш очень слабый, но удачно оказавшийся в нужное время в нужном месте. И нам крайне необходимо его усилить. Срочно. И довести дело до конца: получить компрометирующие документы, видео, аудио, свидетельские показания – всё, что способно прижать спрута у самой головы. Завершится Дело с лабораторией, завершится и ваше с Синякиным. В должности и звании его, конечно, не восстановят, да и медали-ордена получите не вы… Но зато про вас забудут. И это лучший исход, сам понимаешь.

Гордеев хмуро поиграл желваками. Ловкие сети, ничего не скажешь.

– То есть, или я впрягаюсь теперь уже в твою операцию, или мы с Генкой идём по этапу. Лет по пятнадцать на нос. Правильно я услышал?

– Услышал правильно, а понял нет. Это не шантаж, хотя и похоже, скорее попытка не упустить идеальный момент. О твоём возвращении никто не знает, значит, теперь ты можешь объявиться где угодно, и рисовать из себя что вздумается. А слухи о твоих тёрках с конторой – это идеальная, подтверждённая временем и фактами легенда, которая только усилится твоим появлением, и её можно и нужно использовать в наших интересах. И пока тебя не загребло следствие, я чисто по-человечески прошу помочь нам. Ты нам вот так нужен! – Черканул ладонью по горлу.

– Я? – тяжело рассмеялся Гордеев. – А что ты на это скажешь?

И задрал обрубленную ногу на стол. Лицо Бирюкова вытянулось… Но уже в следующий миг он пожал плечами:

– Прозвучит дико, но это даже нам на руку. Все, кому надо знают, что Синякин под следствием, а значит, и у тебя есть веская причина скрываться. И если ты появишься именно в таком виде, ты будешь максимально убедителен в роли перебежчика.

– Предателя, ты хотел сказать? И если я там случайно сдохну, то навсегда им и останусь, так?

– Зато, если не сдохнешь, получишь реабилитацию и протезирование в лучших забугорных клиниках. Это на случай, если тебя слабо мотивирует возможность окончательно разобраться с биолабораториями. Ну и вытащить Генку, конечно.

Гордеев убрал ногу со стола. Усталость, косившая всё последнее время никуда не исчезла, не исчезла и телесная измождённость. Меньше всего он чувствовал сейчас уверенность в том, что потянет новое задание, но больше всего хотел потянуть.

– Я согласен. И ты даже не представляешь, сколько у меня информации, – понизив голос, постучал пальцем по виску, – которая может изменить всё! Только есть один момент – мне необходимо увидеться с Синякиным.

– Исключено. Никто не должен знать, что ты объявился. Если хочешь, я попробую передать ему записку.

Гордеев хотел бы. Очень! Но ему важно было не столько подать весть Генке, сколько получить ответ, где искать Славку. Ответ, который не должен был знать никто больше из Конторы, тем более теперь, когда и Славка вполне рисковала попасть под следствие в качестве их с Генкой соучастницы.

– Не надо записку. Достань лучше всё что сможешь по делу лаборатории. Включая списки погибших и спасённых.

– Кого-то конкретного ищешь?

– Нет, просто хочу понимать человеко-цену своего косяка. Геморройно, понимаю. Но это мой стиль работы, и с ним придётся считаться.

Через некоторое время, под чужим именем проходя первичную реабилитацию в одной из краевых больниц, пока прорабатывались детали будущего Дела, получил, наконец, списки. Зореславы Гончаровой не было ни среди погибших, ни среди спасённых. И это могло означать, как то, что Генка на сто баллов справился с обещанием спрятать её ото всех, так и то, что она осталась под так и неразобранными завалами.

Бессилие хоть что-то узнать выжигало. А время словно давило на грудь неподъёмной тяжестью, мешая дышать, спать и вообще жить – так остро чувствовался момент, когда захлопнется дверь в текущий момент, в который раз отсекая реальную жизнь от новой вымышленной, и абсолютно всё, включая Славку, на неопределённый срок окажется во вне. В запрещённой неконтактной зоне, которая чем дольше – тем больше будет превращаться в непреодолимую пропасть с берегами «до» и «после» А он даже не знает – жива ли, счастлива ли.

– Как там дела у Дока, у Коломойца? – спросил он как-то у Бирюкова.

– Док, насколько знаю, безвылазно торчит в своём центре, а… Как ты сказал, Коломоец? Это кто?

– Новенький у Генки в отделе, ты, скорее всего его даже не видел ещё. Буквально пару месяцев поработал, и его заморозили. Слишком заметный для оперативки, его только на легенду куда-то ставить.

– Тогда зачем он тебе?

– Да просто забавный. Интересно, как он, что.

– Могу пробить, но, сам понимаешь, никаких контактов.

– Конечно. Мне просто любопытно.

Ждал эту информацию изо дня в день, не имея даже возможности напомнить о своей просьбе – могло вызвать лишние вопросы. И вот почти через месяц, получив последние инструкции, выходил уже из квартиры, когда Бирюков вспомнил:

– Кстати, про Коломойца твоего! Давно узнал, да всё забывал.

Гордеев без особого интереса обернулся:

– Жив-здоров, в меру упитан?

– Ну вроде того. Наслаждается жизнью. Я, кстати, понятия не имел, что батя у него в олигархах.

– А я говорил, что слишком заметный. Его амплуа – вечный мажор, ну либо в кабинете бумажки перекладывать, чтобы не отсвечивал.

– Нет уж, в кабинеты его не надо, – рассмеялся Бирюков, – всех девок на себя перетянет. Пусть лучше ждёт своего звёздного часа. Если захочет вообще возвращаться, потому что он, вроде как папашкой не так давно стал.

– Да ладно!

– Я за что купил, за то и продаю. Досконально под него не рыли, сам понимаешь, но на поверку, – листнул галерею в телефоне, протянул посмотреть, – вот, скинули мне. Говорят, идиллия, как с картинки.

– М, – скользнув по фотографии взглядом, безразлично хмыкнул Гордеев. – Ну и ладно, надо же кому-то и тылы пополнять…

Разошлись не прощаясь, как и положено перед большим Делом, Гордеев отправился в аэропорт, Бирюков куда-то ещё. Рутина, один день из вереницы таких же бесконечных. И только сердце колотилось как сумасшедшее – на той фотке была Славка. Смеялась, поправляя чепчик на малыше, которого в соплю довольный Коломоец держал самолётиком на вытянутых руках. Действительно идиллия. Как с картинки.