Долина смерти (Карина Халле) читать бесплатно онлайн полную версию книги (ч. 11)

—

ОБРИ

Меня трясет.

Холод проник так глубоко в кости, что я не уверена, что когда-нибудь снова согреюсь. Все ощущается далеким, словно сквозь вату. Голос Дженсена доносится словно из-под толщи воды, настойчивый:

— Раздевайся.

Любого это заставит вздрогнуть.

Я смотрю на него, не понимая.

— Обри, — Дженсен появляется передо мной, руками держа мое лицо. Даже через оцепенение я чувствую его тепло. — Сосредоточься. Слушайся меня.

Я пытаюсь кивнуть, но мое тело, как чужое, не слушается.

— Нужно снять с тебя мокрую одежду. У огня ты не высохнешь быстро, — в его голосе лишь твердость, но в глазах прячется страх. — Давай.

Отдаленно я понимаю, что должна бы смутиться или сопротивляться, но это ощущение где-то очень далеко. К тому же, он видел меня и раньше, касался и целовал.

Но мои руки бесполезны, как чужие. Пальцы Дженсена быстро расстегивают куртку, снимают слои мокрой, тяжелой ткани. Ботинки. Джинсы, прилипшие к ногам. Рубашку. Бюстгальтер.

Ледяной воздух обжигает обнаженную кожу, словно тысячи крошечных игл вонзаются в меня. Из горла вырывается тихий, жалобный стон.

— Я знаю, — шепчет Дженсен, его голос — словно теплое одеяло в зимнюю ночь. — Скоро станет лучше. Потерпи.

Дженсен расстилает спальный мешок перед огнем и встает перед ним, снимая свою рубашку. Его сильно трясет, он почти так же замерз, как и я. Мы оба в опасности.

— Нужно снять всё это, — произносит он, и его рука тянется, чтобы стащить мои трусики с оледеневших бёдер. Касание какое-то отстранённое, будто у доктора, совсем не такое, как бывало. Он быстро освобождается от остатков одежды. Я, в полузамороженном состоянии, вижу лишь вспышки: широкие плечи, жар, исходящий от него, татуировка на плече.

Он бережно ставит меня на колени и помогает забраться в спальник, а потом застегивает молнию. Вздрагиваю от прикосновения его кожи, чуть теплее моей. Боль пронзает меня, когда кровь медленно возвращается в окоченевшие конечности.

— Ты молодец, — шепчет Дженсен в мои волосы, обнимая, притягивая к своей горячей груди. — Боль означает, что тепло возвращается.

Мне нехорошо. Кажется, меня сначала заморозили, а теперь поджаривают. Каждый сантиметр кожи кричит, нервные окончания оживают с протестом. Я кусаю губу, чтобы не застонать.

Руки Дженсена двигаются медленно, но уверенно по моим рукам, спине, создавая тепло и трение. Спальный мешок удерживает тепло, создавая кокон, который становится всё теплее. Минуты тянутся медленно, возможно, даже дольше. Время словно растягивается.

Постепенно, мучительно, боль начинает отступать. Тепло медленно возвращается в мое тело. Дрожь, от которой стучали зубы, начинает стихать. Я снова начинаю осознавать происходящее вокруг: потрескивание огня, вой ветра снаружи, ровное дыхание Элая на койке и присутствие Дженсена, обнимающего меня.

И вместе с осознанием возвращается и остальное. Близость нашего положения. Ощущение его кожи на моей, каждый участок соприкосновения словно пронизан электричеством. То, как его дыхание касается волос на моей шее. Его рука обвивает мою талию, ладонь лежит на животе.

— Лучше? — спрашивает он, его голос звучит низко и хрипло.

Я киваю, не доверяя своему голосу. Я жива. Непосредственная опасность миновала. Но на ее место пришла другая — осознание его, нас, всего нерешенного между нами.

— Спасибо, — наконец выдавливаю я, поворачивая голову, чтобы взглянуть на него.

Он криво усмехается, и отблески пламени танцуют в его глазах.

— Это я должен благодарить тебя. За этот кусочек рая перед тем, как мы встретим ад.

Мы замолкаем, и слышны только наше дыхание и шум бури снаружи. Мне следовало бы отстраниться. Возвести стену между нами. Но я устала от стен. Устала бороться — с ним, с собой, с миром.

— Дженсен… — не знаю, чего прошу. Не знаю, что предлагаю. В этот раз все по-другому.

Его рука перемещается с моей талии к лицу, пальцы заправляют волосы за ухо с неожиданной нежностью.

— Мы можем не выбраться отсюда, — тихо говорит он. — Ты же это понимаешь?

Я понимаю. Шансы не в нашу пользу — голодные, преследующие и охотящиеся на нас, отсутствие лошадей, состояние Элая, которое может измениться в любую сторону.

У нас заканчивается время, заканчиваются варианты.

Заканчивается удача.

— Понимаю, — шепчу я.

Он двигается, и теперь я оказываюсь под ним, на спине, моя грудь прижата к его груди. Он опускает голову так, что наши лбы соприкасаются, и этот жест какой-то поразительно интимный.

— Если это наши последние часы, я не хочу провести их во лжи. С обидами и сожалениями.

Кладу руку на его лицо, повторяя его прикосновение. Щетина на его подбородке колет ладонь.

— Больше никакой лжи, — соглашаюсь я. — Больше никаких сожалений. Я устала.

Его губы встречаются с моими, и это одновременно знакомо и чуждо. Нежный, словно неуверенный поцелуй, его язык едва касается моей губы. Я отвечаю, отчаянно желая почувствовать себя живой, не просто существовать. Его поцелуй требует большего, обжигая и даря в ответ бурю эмоций.

Поглаживая мою кожу, его ладонь медленно опускается к моей груди, а большой палец кружит возле затвердевшего соска. Я стону, выгибаясь навстречу его прикосновению, а мое тело горит от желания.

— Боже, Обри, — стонет он в мои губы. — Ты слишком восхитительна для меня.

Тепло костра и спальника согрело его тело. Его мышцы напряжены, а прикосновения обжигают. Он легонько раздвигает мои ноги, и его губы покидают мои, спускаясь к шее. Каждая клетка моего тела словно оживает.

Его губы ласкают мой сосок, и я невольно вздрагиваю, а рука тем временем опускается к моему бедру. Мне уже не холодно, но я все еще дрожу, когда его пальцы пробегают по моей коже, задевая самые чувствительные места. Я вся дрожу от желания, осознавая, как сильно хочу этого. Он снова стонет, находя то, что искал, пальцами, которые кружат и ласкают, пока я не начинаю задыхаться.

— Дженсен, — выдыхаю я, словно молитву о спасении.

Он двигается, чтобы оказаться сверху. Его глаза ищут в моих глазах что-то, словно прося прощения. Поддаваясь его воле, мое тело выгибается в ответ.

Медленно, словно боясь причинить боль, он входит в меня. Каждый дюйм дарит мучительное наслаждение. Я хватаюсь за его плечи, ногтями впиваясь в его кожу. В этот момент мир словно замирает, и время перестает существовать. Это слишком много и слишком мало одновременно.

— Черт, — выдыхает он, пряча лицо в моих волосах. — Ты идеальна.

Он начинает двигаться, медленно, с осторожностью. Каждое движение вызывает во мне волну наслаждения. Я обвиваю его ногами, желая еще большего. Наши тела сливаются в ритме, безумном и отчаянном.

Мир вокруг исчез. Все, что имеет значение — его прикосновения, наше дыхание и неудержимая страсть, охватившая нас. Мы на грани.

Он слегка меняет угол, попадая в точку, от которой я вскрикиваю и вижу звезды. Я цепляюсь за него, словно он — единственная реальность, оставшаяся в этой разрушающейся вселенной.

— Кончай для меня, — рычит он мне в горло, входя в меня с новой силой.

И я кончаю — черт возьми, кончаю — все мое тело взрывается вокруг него, как вселенная. Остальное просто исчезает. Это как вдох после удушья, и он продолжает двигаться, вытягивая из меня все до последней капли.

Я чувствую, как кончает лишь мгновением позже, его ритм сбивается, его сотрясает дрожь, и он стонет. Его губы находят мои, заглушая звуки, которые мы издаем, распадаясь на частицы вместе. На мгновение мы невесомы, вне времени.

Затем возвращается реальность — буря снаружи, ожидающие чудовища, ровное дыхание Элая с другого конца комнаты. В спальном мешке сейчас душно, но никто из нас не двигается, чтобы выбраться из него. Мы просто лежим там, потные, сердца бьются друг о друга, дыхание постепенно выравнивается.

Он немного двигается, чтобы моя голова лежала у него на плече.

— Хм, — мурлычет он мне в волосы. — Знал бы я, что обморожение приведет к этому…

Я слабо смеюсь, прижимаясь ближе. Больше никаких стен, только кожа к коже, сердце к сердцу, и новое, хрупкое понимание, которое ценно как никогда. Может, мы не выберемся. Может, не будет завтра. Но сейчас? Сейчас мы есть друг у друга.

И этого достаточно.

Я думаю об этом, чувствуя, как усталость берет верх. Не сопротивляюсь. Дженсен целует меня в висок и крепко обнимает, пока я не засыпаю.

—

ДЖЕНСЕН

Я просыпаюсь рывком, словно от удара. Сознание возвращается постепенно. Буря… холод, пронизывающий все вокруг… Обри. Обнаженная, прижатая ко мне, чтобы согреться. Мы сняли одежду, чтобы выжить, но вышло что-то большее, чем просто выживание. Наверное, нам обоим был нужен этот безумный, отчаянный секс, чтобы почувствовать, что мы еще живы.

Но затем пришла усталость. Непозволительная усталость.

Я уснул на посту.

Внутри все сжимается от ужаса. Я осторожно поднимаю голову, оглядывая хижину, стараясь не потревожить Обри, которая мирно спит, прижавшись ко мне. Элай все так же лежит на койке. Лицо пылает от жара, но под одеялом поднимается и опускается грудь. Дверь по-прежнему заперта, окна целы. Никаких следов вторжения, никаких доказательств, что эти твари воспользовались моей оплошностью, и никаких признаков, что Элай превращается в одного из них.

Меня захлестывает облегчение, но тут же его сменяет грызущее чувство вины. Я прекрасно знаю, что нельзя терять бдительность в этих проклятых горах, особенно когда вокруг бродят монстры. Если бы они ворвались, пока я спал… Что ж, наверное, тепло Обри стоило того.

Обри шевелится рядом, издавая тихий, сонный вздох. Ее тепло контрастирует с холодом хижины. И, несмотря ни на что, в ее присутствии есть что-то правильное, необходимое. Простое человеческое тепло кожи, ощущение, что ты не один противостоишь этой тьме. И мне наплевать, что она может быть федералом под прикрытием, готовой меня сдать, мне это нужно, как воздух.

— Ты слишком громко думаешь, — бормочет она сонно. Ее глаза остаются закрытыми, но на губах появляется легкая улыбка. — Слышу, как у тебя там мозги скрипят.

— Я заснул на посту, — признаюсь я, и слова звучат тяжело, словно приговор. — Нельзя было.

Она открывает глаза. В тусклом свете они блестят, как звезды.

— Нам обоим это было нужно, — говорит она просто. — Отдохнуть. И мы все еще здесь. Все еще живы.

Ее прагматичность, как обычно, обезоруживает. Никаких упреков, никакой паники. Просто принятие того, что есть, и стремление двигаться дальше. Это то качество, которым я восхищаюсь в ней, несмотря на все сложности и противоречия.

— Как Элай? — спрашивает она.

Я снова смотрю на него.

— Вроде спит. Вид у него не лучше и не хуже.

Пока.

— Значит, мы поступили правильно, что забрали его, — говорит она. — Хэнк поранил его руками, а не зубами.

Она говорит это с такой уверенностью, но ведь никто из нас толком не видел, что именно сделал Рэд. И все же это дает мне надежду. Надежду, что если Элай пережил эту ночь, то, возможно, все еще обойдется.

Если мы вообще отсюда выберемся.

— Как себя чувствуешь? — спрашиваю, меняя тему. — Хоть немного согрелась?

Она поворачивается в спальнике, ее тело скользит по моему так, что обычно я бы не смог устоять. Да что там, и сейчас не легче, хоть на кону жизнь Элая и все летит в тартарары. Чувствую, как мой член встает, и она это тоже чувствует.

— Уже лучше, — отвечает она, прижимаясь ко мне, и по спине бегут мурашки. — Спальник помог.

— Банальное выживание, — пожимаю плечами, наклоняясь к ее шее. — Тепло тела — лучший способ бороться с переохлаждением в полевых условиях.

— И отличная возможность заняться сексом.

Я не могу сдержать смех, целуя ее кожу.

— Да, и это тоже.

Я отстраняюсь, и она целует меня, заглушая все возражения. Ее губы мягкие, настойчивые. Нам нельзя этого делать — снова — с Элаем рядом, да и в таком состоянии. Но я отвечаю на ее поцелуй, словно околдованный.

Ее рука скользит вниз, между нами, обжигая кожу. Я сдерживаю стон, когда она обхватывает мой член. Нежно сжимает, раздвигает бедра и медленно направляет меня в себя. Мучительно медленно. Она смотрит мне в глаза, открыто, без притворства. И от этого у меня щемит в груди.

Мы замираем на мгновение, вдыхая друг друга. Она такая теплая, такая мокрая. Я мог бы остаться здесь навсегда.

Потом с ее губ срывается тихий стон, и мы начинаем двигаться. Едва ощутимо, еле покачивая бедрами. Но это оказывается даже лучше, чем вчерашняя спешка.

Я снова наклоняюсь к ее шее, вдыхая соленый запах пота и слушая ее прерывистое дыхание у своего уха. Каждое движение тихое и осторожное, но натянутое до предела, словно струна, готовая оборваться.

— Дженсен, — шепчет она, мое имя срывается с губ вместе с очередным вздохом, и она прижимается ко мне еще сильнее.

А потом время перестает существовать. Остается только тепло наших тел, медленный ритм, нарастающий между нами, пока не превращается в дикую, неконтролируемую страсть.

Она кончает первой, сжимая меня так сильно, что я чуть не теряю сознание. Стонет тихо, прижимаясь ко мне. Этот звук и ощущение окончательно ломают меня — оргазм накрывает, как лавина. Я дрожу, опустошаясь, и черт возьми, ощущаю себя живым.

Лежим, задыхаясь, в этом чертовом спальном мешке. Наконец, собираюсь с силами и говорю: «Спасибо». И в этот момент понимаю, насколько благодарен за ее тепло и за то, что мы хоть немного в безопасности. Хоть на секунду хочется поверить, что я снова на ранчо, и она просто спит в моей комнате. Вот только я не ценил то, что имел. И теперь, когда я это потерял, готов отдать все, чтобы это вернуть.

— Это ты от отца научился? — спрашивает она нежным голосом. — Всему этому про выживание. Ну, всем этим навыкам?

Вопрос застает меня врасплох. Мы никогда толком не говорили о моем отце — я упоминал о его смерти, но не о том, что было до. Не о том, чему он меня научил, и о том, что я потерял, когда он умер.

— Да, — говорю я после паузы, и мой голос звучит грубее, чем я хотел. — Это у нас семейное. Он научил меня всему об этих горах. Как в них выживать. Он любил здесь бывать, проводил каждую свободную минуту вдали от ранчо, исследуя.

— Ты скучаешь по нему, — тихо говорит она.

Это простое признание высвобождает что-то у меня в груди, давление, которое нарастало годами.

— Каждый день, — признаюсь я. — Он не был идеальным — у него был вспыльчивый характер, он мог быть жестким со мной, когда я ошибался. Но он был хорошим человеком, понимаешь? Научил меня. Как жить честно, даже когда трудно. Даже когда приходится делать то, чего не хочешь.

— Должно быть, было тяжело, когда кто-то вроде Маркуса взял такую власть, — говорит она.

Я слегка напрягаюсь, инстинктивно защищаясь при упоминании о Маркусе. Потом заставляю себя расслабиться. Сейчас нет смысла притворяться, не после всего, что мы пережили. И мы не знаем, какие ужасы ждут нас впереди.

— Было, — говорю я. — Для него и для меня. Он всегда говорил, что слово мужчины — это его обязательство, и честь важнее всего. Когда он умер, ранчо уже было в беде. Долги накапливались, имущество было перезаложено. Ранчо принадлежало нашей семье на протяжении поколений, но я понятия не имел, что он брал кредиты под залог дома, чтобы расплатиться с Маркусом. Я был просто ребенком. В восемнадцать вдруг стал ответственным за все — за ранчо, за мою мать. И Маркус предложил выход, хотя я знал, что именно из-за него мой отец оказался в таком тяжелом положении. Поэтому я согласился.

— И теперь ты в ловушке, — говорит она, с пониманием в голосе.

— Сам виноват, — говорю я, глядя в потолок. — Я знал, на что иду. Просто обманывал себя. Говорил, что это временно. Пока я не поставлю ранчо на ноги. Что я умнее отца и смогу переиграть Маркуса. Потом говорил себе, что сделаю это только ради матери. Чтобы оплатить ее лечение. Потом… всегда находилась причина продолжать. Идти на компромиссы.

— Ты пытался спасти свой дом. Свою семью. Свое наследие.

— Но какой ценой? — спрашиваю я, смотря ей в глаза. — Я стал тем, кем мой отец бы не гордился. Тем, кто закрывает глаза на правду. Кто ищет оправдания. Кто ставит выживание выше чести.

Она молчит, внимательно изучая мое лицо.

— Поэтому ты держишь всех на расстоянии? Живешь в одиночестве? Сначала я думала, что тебя прикрывают. Но теперь я вижу, что тебя просто никто не знает.

Эта проницательность бьет по больному месту.

— Так проще, — признаюсь я. — Трудно подпускать людей, когда стыдишься того, кем стал. И я не хотел втягивать кого-то еще в мир Маркуса. Безопаснее держаться одному. — Я делаю паузу. — Не говори, что ты еще и психолог.

— Я не психолог, — говорит она. — В бюро я работаю в отделе по расследованию насильственных преступлений. Пропавшие без вести. С нами работают психологи, и со временем учишься разбираться в людях — в преступниках, в жертвах.

— Значит, ты меня анализируешь.

— Не могу удержаться, — говорит она, проводя пальцами по моему лбу. — Но даже до всего этого, — она обводит рукой, — ты казался… одиноким. Словно отгородился от мира.

Хочу отрицать, но зачем?

— Когда умер отец, что-то сломалось во мне, — тихо говорю я. — Ранчо, Маркус, болезнь матери… все это причины, но и оправдания тоже. Правда в том, что я боюсь снова потерять кого-то. Боюсь привязаться.

Это признание висит в воздухе между нами. Более интимное, чем наша нагота. Я никогда раньше не говорил этого вслух. Не признавался в своем страхе.

— Когда все закончится, — продолжаю я, — если мы выберемся… Я хочу стать другим. Лучше. Стать тем, кем меня воспитал отец. Разорвать все связи с Маркусом. Вести дела честно, даже если это будет означать потерю ранчо. Найти способ заботиться о матери, не продавая душу.

— Звучит неплохо, — тихо говорит она. И в ее голосе я чувствую искренность. Она верит в меня.

— А что насчет тебя? — спрашиваю я. — Вернешься в ФБР? Будешь гоняться за преступниками? За такими, как я?

Она вздыхает.

— Не знаю. Раньше я знала, чего хочу. У меня была четкая цель. А теперь… — она замолкает. — Теперь я не знаю ничего. Кроме того, что должна найти Лейни. Нужно поставить точку, как бы больно мне ни было, как бы сильно это меня ни убило.

— И что потом? — настаиваю я. Не понимаю, почему мне так важен ее ответ.

— Потом, — повторяет она, словно это что-то далекое и нереальное. — Я не думала. Может, в этом и вся проблема. Я застряла в том дне, когда исчезла Лейни. Не могу двигаться дальше. Черт, возможно, я застряла еще тогда, когда умерла мама. Слышала, что человек замирает в том возрасте, когда пережил самую сильную травму. Конечно, бред. Но в этом есть доля правды. Мы застреваем в определенном моменте нашей жизни и не можем двигаться дальше, пока не столкнемся с ним лицом к лицу.

Мы понимаем друг друга без слов. Мы оба в ловушке прошлого. Оба пытаемся найти выход. И, возможно, мы оба умрем здесь, так и не получив этого шанса.

— Нужно проверить Элая, — говорит она, прерывая молчание. — И решить, что делать дальше.

Она права. Как бы ни хотелось остаться в этом пузыре тепла и близости, мир за пределами спального мешка не изменился. Твари все еще рыщут по горам. Элай ранен. И мы в смертельной опасности.

Выпутаться из спального мешка оказывается неловким танцем конечностей и отведенных взглядов, и откровенность нашего недавнего разговора каким-то образом делает физическую наготу более значимой. Мы быстро одеваемся в холоде хижины, одежда жесткая и неприятная на ощупь.

Проверяю Элая, пока Обри занимается костром. Его состояние оставляет желать лучшего: жар не спадает, края раны на плече воспалены. Черные прожилки, к счастью, не распространяются. Но из-за рваных краев сложно сказать, зубы это или когти. Дыхание поверхностное, но стабильное. Пока жив.

Решив, что я сделал все, что мог, я подхожу к окну и соскребаю лед. На улице все залито снегом. Буря прошла, оставив после себя мир, преображенный белым, искрящимся снегом под голубым небом.

— Буря прошла, — докладываю я, осматривая деревья в поисках каких-либо признаков движения, каких-либо наблюдающих глаз. — Снега по колено. В некоторых местах и выше.

— Это затруднит передвижение, — говорит Обри, подбрасывая последние дрова в разгоревшийся огонь. — Особенно без лошадей.

Воспоминание о потерянных лошадях пронзает меня болью. Я надеюсь, что Джеопарди добрался до безопасного места, до открытой местности, где он мог бы оторваться от любой погони. Он умный конь, знает эти горы почти так же хорошо, как и я. Если какая-нибудь лошадь и сможет вернуться на ранчо, то это он.

— Надо найти дрова, — говорю я, оценивая наши запасы. — Надолго их не хватит.

Я осматриваю скудную обстановку хижины — шаткий стол, три стула, несколько полок, привинченных к стенам, возможно, кровать на чердаке. Все это — потенциальное топливо, если до этого дойдет. А до этого дойдет, если мы останемся еще на одну ночь.

— Как у нас с едой? — спрашивает Обри, уже роясь в рюкзаках.

— Не очень хорошо, — признаюсь я. — Немного вяленого мяса, несколько энергетических батончиков, пакет с орехами. Может быть, хватит на день, максимум на два.

Она кивает с той же методичной эффективностью, которую она проявляла на протяжении всего пути.

— И что мы можем сделать? Какие у нас варианты?

Я внимательно обдумываю вопрос, взвешивая опасности и наши истощающиеся ресурсы.

— У нас есть три варианта. Мы можем остаться здесь, надеяться, что голодные потеряли интерес…

— Или, может быть, кто-то придет искать нас.

Я резко смотрю на нее.

— Ты говорила, что ФБР не знает, где ты.

— Не знает. Но разве ты никому не сказал, что мы здесь?

Я качаю головой, жалея, что хотя бы не сказал Маргарет, жалея, что не заехал к своей матери перед отъездом, как она просила меня.

— Я никому не говорил. Теперь ты понимаешь, почему. В любом случае, никто не придет нас спасать. Мы можем попытаться добраться до Шуга Боул, это ближайший форпост, хотя трудно будет идти по такому снегу без лошадей. Или…

— Или мы можем пойти туда, куда они нас гнали, — заканчивает она за меня. — В пещеры.

— Это самоубийство, — отрезаю я. — Эти пещеры — их территория.

— Да. Может быть. Но там исчезла Лейни, — указывает она. — Там мы можем найти ответы на вопрос, что с ней случилось. Что происходит с Элаем. Обо всем этом.

В пещерах могут быть ответы, но там же и смерть. Я знаю, она думает, что найдет там Лейни или ответы на то, что с ней случилось, но я знаю, что ей не понравится то, что она увидит, и знаю, что оттуда никто из нас не выйдет живым.

— Нам нужно все тщательно обдумать, — говорю я, начиная ломать один из стульев на дрова. Старое дерево легко ломается под моим ботинком, мы сможем поддерживать огонь еще несколько часов.

— Как у нас с оружием? Сколько у тебя патронов?

— Четыре, — говорит она. — Только один магазин.

Я встаю и иду к Элаю, ощупывая его штаны. Нет пистолета. Вероятно, потерял в снегу.

— У него ничего нет. У меня, может быть, три в винтовке. У нас есть топор, охотничий нож, молоток…

Мы замолкаем, и только треск огня и тяжелое дыхание Элая нарушают тишину маленькой хижины. Снаружи мир тих, после шторма осталась неестественная тишина, которая более тревожна, чем воющий ветер.

— Нам нужно поесть, — говорит наконец Обри. — Поддерживать силы, пока мы решаем, что делать.

Мы делим скудный завтрак из вяленого мяса и орехов, тщательно распределяя, чтобы у Элая было что-то, когда — если — он проснется. Еды едва хватает, чтобы утолить голод, но это хоть что-то. Напоминание о том, что мы еще живы, еще сражаемся.

Во время еды я замечаю, что Обри смотрит на меня с каким-то непонятным выражением.

— Что? — спрашиваю я, чувствуя себя неловко под ее взглядом.

— Просто думаю о том, что ты сказал раньше, — отвечает она. — О желании стать лучше, когда все это закончится.

Я чувствую, как к лицу приливает кровь, мне стыдно за свою недавнюю откровенность.

— Если мы выберемся отсюда живыми, — напоминаю я ей. — Это очень большой вопрос.

— Мы выберемся, — говорит она с неожиданной уверенностью. — Мы уже так далеко зашли.

В этот момент в дверь стучат.

Мы оба замираем, наши глаза расширяются от шока, и я осторожно поднимаюсь на ноги, глядя на дверь.

Никто из нас не произносит ни звука.

Стук повторяется. Тихие, четыре удара.

Я вижу, как Обри качает головой из угла комнаты. Хватаю топор и направляюсь к двери.

— Не надо! — шипит она.

Поднимаю руку, чтобы заставить ее замолчать. Я не собираюсь открывать дверь.

Медленно иду через комнату, вздрагивая, когда скрипят половицы, пока не дохожу до окна. Занавеска не закрывает все стекло, поэтому я осторожно выглядываю наружу, ожидая увидеть Хэнка, Коула или кого-нибудь еще по ту сторону двери.

Но никого не вижу.

Вытягиваю шею, чтобы лучше рассмотреть, и тут замечаю.

Это… ребенок.

Трудно сказать с этого ракурса, но ему около восьми лет, темные волосы, дрожит под черным пальто. Ребенок поднимает руку и снова стучит.

Я тут же отшатываюсь и смотрю на Обри.

— Там ребенок, — шепчу ей. — Это всего лишь ребенок.

— Нет, — говорит она, решительно качая головой. — Нет, это ловушка.

— Да нет же! Вижу, что ребенок. Никого вокруг нет.

— Помогите. Откройте, пожалуйста, — раздается из-за двери жалобный детский голос. — Я замерз. И маму с папой потерял.

Я тянусь к дверной ручке, но Обри хватает меня за руку.

— Не надо! — злобно шепчет она.

— Это ребенок, — шепчу я в ответ. — Он разговаривает. Он не один из них.

— Да, а Хэнк и Рэд тоже разговаривали прямо перед тем, как все пошло наперекосяк.

— Ну и пусть все пойдет наперекосяк. Это всего лишь ребенок. Не могу же я оставить его замерзать насмерть.

— Ты не соображаешь! — говорит Обри, размахивая своим пистолетом. — Ты думаешь, это нормально, что ребенок здесь?

— Мы не одни в этих горах, — возражаю я. — Люди катаются на лыжах, снегоходах. Он, наверное, отбился от родителей. Кроме того, если бы он был одним из голодных, он мог бы проникнуть сюда другими путями.

Тук, тук, тук.

— Пожалуйста! — кричит ребенок. — Я слышу, что вы там. Пустите меня? Я не чувствую ног.

Я стону, отталкивая Обри, кладу руку на замок.

— Я впускаю его.

Она направляет пистолет мне в голову.

— Нет.

Я медленно поворачиваю голову и смотрю на нее, недоверчиво.

— Ты серьезно держишь пистолет у моей головы?

— Я серьезно говорю, что ты не откроешь эту чертову дверь, — рычит она, ее вызывающий, но в то же время панический взгляд встречается с моим.

Я иду на риск.

Открываю дверь.

—

ОБРИ

Держу ствол направленным на голову Дженсена, ярость и страх сражаются во мне.

Он играет с огнем.

Замок щелкает, и я готовлюсь, палец напрягается на спусковом крючке, хотя я знаю, что не выстрелю. Дверь распахивается, и ледяной воздух врывается внутрь, неся вихри снега и что-то еще, что-то, от чего волосы на моей шее встают дыбом.

На пороге стоит ребенок, хрупкое создание с темными волосами, запорошенными снегом, закутанное в черное шерстяное пальто. Восемь, может, девять лет. Его взгляд тут же встречается с моим, словно Дженсен для него — пустое место. Что-то в этом взгляде, таком чертовски уверенном, меня пугает, и я прилагаю все усилия, чтобы не направить на него пистолет.

Он смотрит и слегка улыбается. Его глаза голубые, очень голубые, но не светятся неестественным белым, как у голодных.

Тем не менее, я перехватываю пистолет и держу его наготове у бедра.

— Спасибо, сэр, — говорит мальчик Дженсену неестественно четким голосом. — Можно мне войти? Ужасно холодно.

Он входит, прежде чем Дженсен успевает его пригласить, двигаясь с кошачьей грацией.

— Конечно, — говорит Дженсен, отступая, но держа топор наготове. — Где твои родители? Как тебя зовут?

— Они ждут, — говорит мальчик, методично осматривая нашу хижину, взгляд задерживается на окнах, двери, словно он запоминает пути отступления. Его глаза, наконец, останавливаются на неподвижном теле Элая, он хмурится, глядя на него. — Дома. Меня зовут Нэйт. Это ваш друг?

— Да, он спит, — говорю я. Приседаю рядом с Нэйтом, с легкостью вживаясь в роль агента. Слишком большой легкостью. — Ты сказал, твои родители дома? Где этот дом? Как ты здесь оказался? — мне удается задать эти вопросы, и я горжусь тем, как нормально звучит мой голос, несмотря на лед, сковывающий мои вены.

Он улыбается, и у меня все обрывается внутри. Улыбка неискренняя, в глазах его ледяной расчет.

— В пещерах, конечно. Там всегда жила моя семья.

От этих слов меня словно бьет током. Я выпрямляюсь, крепче сжимая пистолет, обмениваюсь взглядом с Дженсеном. Его брови взлетают вверх, пальцы барабанят по топорищу.

— На самом деле, это неправда, — поправляет себя Нэйт. — Раньше мы жили в хижине, недалеко отсюда. Очень давно. До того, как нам пришлось прятаться. Но мне больше нравятся пещеры. В хижине было тесно, воняло и всегда было холодно.

Он смотрит на меня, глаза сужаются. В них что-то промелькивает. Меня словно узнали.

— Ты — МакАлистер, — говорит он, это не вопрос, а утверждение.

— Меня зовут Обри. Обри Уэллс, — говорю я дрожащим голосом.

— МакАлистер, — повторяет он, будто я лгу. — У нас одна кровь. Как у той девушки. Элейн.

Мое самообладание дает трещину, пистолет дергается в руке.

— Лейни? Ты знал мою сестру? Где она? — слова вылетают прежде, чем я успеваю их остановить, полные боли и отчаяния.

— Знал? — повторяет он. — Я и сейчас ее знаю.

От этого откровения я чуть ли не теряю сознание.

— В смысле? Где она? — повторяю я.

— С остальными, — Нэйт, подходит к огню, греет руки, не проявляя видимого облегчения от тепла. Я поднимаю пистолет, автоматически следя за ним, палец на спусковом крючке, хотя инстинкт подсказывает, что пули не остановят его.

Кроме того, теперь, когда он здесь, говорит с нами, не похож на них, хотя должен, я не могу выстрелить в ребенка, это кажется неправильным, противоречит моим принципам.

— Знаете, я был первым, — говорит он непринужденно, будто о погоде. — Они скормили мне человечину, сказали, что это олень. Хотели убедиться, что я выживу. Мама была беременна, но все равно хотела, чтобы я выжил. Голод пришел постепенно. Когда отец съел плоть, он вскоре попытался съесть меня, но я уже менялся, так что… — он смотрит на нас, улыбаясь.

Меня пробирает дрожь. То, что он говорит… то, кем он себя называет… это невозможно. Но после того, что мы видели, можно ли отрицать что-то?

— Нэйт, — говорит Дженсен, подходит ближе, будто защищает меня. — Ты Натаниэль МакАлистер.

— Папа говорит, нельзя говорить свое имя незнакомцам, — его голос меняется, становится глубоким, взрослым: — Они задают вопросы, на которые мы не хотим отвечать.

Я вздрагиваю, пистолет дергается, но я держу его. Мой разум лихорадочно пытается сложить все вместе. Отряд Доннера. Семья МакАлистеров. Истории из детства — не сказки, а история.

Моя история.

— Это… это невозможно, — говорю я, качая головой. — Отряд Доннера… это было в 1847… Ты не мог жить с 1847 года.

— Ох, но я живу, — перебивает Нэйт, детским голосом. — Голод помогает. Мама говорит, это хорошо. Я всегда буду ее маленьким мальчиком, — его взгляд снова падает на Элая, на перевязанную рану. — Ваш друг хочет пойти к нам? Он меняется.

— Никуда он с тобой не пойдет, — рычит Дженсен, загораживая Элая, но мое сердце уходит в пятки. Если этот ребенок считает, что Элай меняется, то, вероятно, так и есть.

Мальчик — если его вообще можно так назвать — вздыхает как взрослый, который устал от упертого малыша.

— Ему скоро нужно будет поесть. Голод, когда только укусят, — самое страшное. Когда он проснется, то попытается вас съесть, даже если не захочет, — он смотрит на меня. — Элейн тоже думала, что сможет сопротивляться, поначалу.

— Так она… — начинаю я, боясь спросить, хотя уже знаю ответ. — Так Лейни жива?

— Настолько же жива, насколько и я, — говорит он. — Она не такая, как остальные. Больше похожа на мою семью, вероятно, потому что она и есть часть нашей семьи. Она одна из первородных. А новые… — он качает головой, глядя на Элая. — Папа говорит, что они просто животные. Голодные животные, которые не умирают, — он бросает взгляд на меня. — Ты тоже одна из первородных.

У меня холодеет внутри.

— Первородных?

— Кровь, — говорит Нэйт. — Кровь помнит. Даже через поколения, — он смотрит на меня, словно изучает. — Элейн говорила, что ее всегда тянуло к этим горам, к ее прошлому. Ты чувствуешь это?

В голове мелькают картинки: как мама сходила с ума, ее рассказы о чудовищах. Мои кошмары о снеге и крови. Как Лейни помешалась на отряде Доннера, чувствовала связь с тем, чего быть не должно.

— Не слушай его, — говорит Дженсен. — Он пытается тобой манипулировать.

— Я не лгу, — говорит Нэйт, звуча искренне обиженным. — Мама говорит, что ложь для слабых. Для жертв, — он смотрит на Дженсена многозначительно. — Таких, как ты.

Он поворачивается обратно ко мне, его выражение лица смягчается, становится почти сочувствующим.

— Я знаю, что Элейн хотела бы тебя увидеть. Она так долго ждала, когда ты наконец приедешь, — его голос снова меняется, становится выше, как у молодой женщины: — Обри, пожалуйста, вернись домой. Ты мне нужна.

Я замираю, пистолет чуть не выпадает из моих рук. Голос как у Лейни, с легкой хрипотцой и тем, как она всегда делала ударение на втором слоге моего имени. Голос, который я не слышала три года, только во сне.

Я чуть не плачу.

— Заткнись, — огрызается Дженсен на Нэйта, поднимая топор в знак предупреждения. — Закрой свой паршивый рот и прекрати играть в игры.

— Я не играю, — говорит мальчик, снова своим голосом. — Это семья. Кровь всегда помнит.

Нэйт вдруг быстро и плавно двигается к двери.

— Мне пора возвращаться. Мама волнуется, когда меня долго нет, и я устал. Требуется много усилий, чтобы быть таким, каким я был… когда-то. Иначе я бы уже съел вас, — просто говорит он, останавливаясь у двери. — Они все равно придут за вами.

— Кто? — спрашиваю я.

— Остальные, — отвечает он. — Мои родители, и даже Элейн. Мы можем обходиться… другими вещами. Мы можем справляться с голодом. Но новые — они не могут. Они соберутся и придут.

— Зачем ты нам это говоришь? — спрашивает Дженсен, сжимая рукоять топора до побелевших костяшек. — Зачем предупреждаешь?

Улыбка Натаниэля полна терпения, даже снисходительности.

— Потому что охота не приносит удовольствия, если добыча не убегает, — его губы скривляются в ухмылке. — Так говорит папа.

Он открывает дверь, впуская очередной порыв холодного воздуха.

— Я бы бежал на север, на вашем месте.

Больше не говоря ни слова, он выскальзывает наружу и с неестественной скоростью исчезает в ослепительной белизне. Дженсен захлопывает дверь, дрожащими руками задвигая засов.

— Иисус Христос, — шепчет он, поворачиваясь ко мне.

Я медленно опускаю пистолет, руки вдруг становятся свинцовыми.

— Это был голос Лейни, — глухо говорю я. — Точь-в-точь ее голос.

— Это не она, — настаивает Дженсен, хотя в его голосе звучит неуверенность. — Он играет с разумом.

— С какой целью?

— Чтобы заставить нас бежать.

— Он знает, Дженсен. И он, черт возьми, из 1800-х годов. Лейни жива.

Он смотрит на меня, в его глазах мелькает безумие, когда он пытается все осмыслить.

— Даже если она жива, она не…

— Не что? Ты видел этого ребенка! Он мог контролировать свой голод.

— Он мог обмануть, и нам просто повезло, что я не опустил свой топор. Он бы за две секунды тебя укусил. Черт, надо было снести ему голову, пока был шанс.

— Мне нужно найти Лейни, — говорю я, и уверенность оседает в моей груди камнем. — Если есть хоть малейший шанс, что она жива, как он, и может со мной говорить…

— Именно этого он и хочет, — перебивает Дженсен. — Он хочет, чтобы ты нашла пещеры, он хочет, чтобы ты последовала за ним. Он сказал нам бежать на север, но я бы не стал этому доверять. Его прислали сюда специально.

— Ты не знаешь этого, — возражаю я, встречая его обеспокоенный взгляд. — Если бы они послали его, они бы просто пришли убить нас. Они бы уже напали ночью. Почему они оставили нас в покое на последние двадцать четыре часа? Этот мальчик пришел сюда, потому что Лейни его послала. Она нас как-то защищает.

Дженсен долго смотрит на меня, и я вижу борьбу у него внутри. Наконец он вздыхает.

— Я не могу тебя отпустить, Обри. Прости.

— Отпустить? — повторяю я. — Как ты меня остановишь? Привяжешь к столбу, как Рэда?

Он вздыхает, проводит рукой по лицу и смотрит на Элая.

— Поверь, я бы так и сделал, если бы это могло тебя обезопасить. Но, думаю, последняя веревка нам понадобится для него, — он подходит и смотрит на своего друга, все еще ровно дышащего под одеялом, хотя его кожа теперь выглядит немного белой.

— Мальчик сказал, что он меняется, — и за этими словами скрывается больше, чем я говорю.

Дженсен смотрит на меня, и в его глазах я вижу страх.

— Он мой лучший друг, Обри. Я не могу его убить сейчас. И тебе не позволю. Просто… пока не позволю.

Я киваю, хотя меня все еще раздражает, что мы в тупике.

— Тогда что? Либо мы ждем, пока он превратится и нам придется его убить, либо мы связываем его и уходим. Я хочу пойти в пещеры, а ты куда?

— В Шуга Боул, — говорит он, подходя ко мне. Он останавливается, его ботинки упираются в мои, он возвышается надо мной, берет мое лицо в ладони и смотрит мне в глаза. — Ты можешь спорить со мной, Обри, но я не хочу этого. Не хочу, чтобы ты ходила в эти пещеры. Я не позволю. Тебе, может, и насрать на свою жизнь, а мне — нет. Я не хочу тебя терять, — он мягко целует меня в губы, прежде чем отстраниться. — Ты моя, целиком и полностью.

Чувствую, как сдаюсь, когда этот мужчина говорит такие слова и смотрит на меня так, будто я нечто бесценное.

Но не уступаю.

— И что нам теперь делать? — шепчу я.

Он бросает взгляд через мое плечо на окно.

— До темноты мы никуда не доберемся. Думаю, мы проведем ночь здесь.

— Значит, они придут к нам.

Он кивает.

— Да. Думаю, так и будет. Но мы будем готовы к ним.

—

ОБРИ

Ночь приходит словно злой хищник, высасывая тепло из долины. Я стою, прижавшись к окну, и смотрю сквозь щели в досках, которыми Дженсен забил его несколько часов назад. Луна заливает снег жутким сине-белым светом, превращая все вокруг в кошмарный пейзаж.

— Что-нибудь видно? — спрашивает Дженсен тихо, подбрасывая в огонь очередную обломанную ножку стула.

— Пока ничего, — просто отвечаю я, хотя внутри все сжимается в тугой узел. Лес вокруг замер, ни ветерка, ни звука, лишь эта жуткая, давящая тишина, предвещающая что-то ужасное.

Приход монстров.

Весь день мы готовимся. Закрываем окна обломками полок и стола. Укрепляем дверь старой кроватью. Превращаем все, что попадается под руку, в оружие — заточенная ножка стула, куски металла, согнутые в виде клинков. Дженсен нашел запас керосина для ламп, так что хоть какой-то шанс у нас есть.

Слабая защита от того, что ждет снаружи.

— Как Элай? — спрашиваю я, отходя от окна, чтобы проверить его.

— Плохо, — признает Дженсен, его лицо в отблесках огня выглядит особенно измученным. — Жар все сильнее. Как тогда с Рэдом…

Я кладу руку на лоб Элая, чувствуя неестественный жар, исходящий от его кожи. Его дыхание прерывистое, неровное, каждый вдох кажется тяжелее предыдущего. Рана на его плече ужасна — плоть вокруг темнеет, странные вены расползаются наружу, как чернила в воде.

— Скоро все закончится, — шепчу я, и ужас ледяной хваткой сжимает мое сердце.

Дженсен смотрит мне в глаза. В его взгляде нет ни надежды, ни утешения, только жестокая правда.

Он становится одним из них. Как Хэнк, как Рэд. Как Коул, если от него вообще хоть что-то осталось после той жуткой стычки с монстрами. Голод захватывает его, клетка за клеткой превращая во что-то уже не человеческое. И не просто, как Натаниэль МакАлистер или моя сестра, а в чудовище. В голодного зверя.

— Нужно связать его, — говорю я. — Пока он не…

«Пока не придется его убить», — думаю я, но не произношу это вслух. Мы оба это знаем. И когда придет время, я сделаю это, чтобы Дженсену не пришлось.

Дженсен кивает, уже доставая альпинистскую веревку из рюкзака. Мы молча привязываем Элая к кровати. Он не сопротивляется, даже не понимает, что происходит. Его глаза, когда они ненадолго открываются, затуманены, в них уже проглядывает этот жуткий, неестественный синий отблеск.

— Прости, — шепчу я, затягивая последний узел. — Прости меня, Элай.

Он что-то невнятно бормочет, его голова беспокойно мечется на тонкой подушке. Интересно, что ему снится? Какие кошмары терзают его во сне, пока голод берет верх?

Тихий шорох у окна заставляет меня замереть. Настолько слабый, что это может быть просто плодом воображения — касание сосновой ветки к стеклу, возможно, или просто усадка хижины на морозе.

Но потом это повторяется. Намеренно. Ритмично.

Не случайно.

— Они здесь, — шепчет Дженсен, его голос напряжен от тревоги.

О, боже.

Дженсен уже движется, с винтовкой в одной руке и топором в другой, занимая позицию у заколоченного окна. Я выхватываю пистолет и осматриваю маленькую хижину, проверяя каждую уязвимую точку.

Тоже встаю у окна, выглядывая через другую щель в досках. Сначала я вижу только залитый лунным светом снег и темную линию деревьев вдали. Затем тень отделяется от края леса, двигаясь с той неестественной плавностью, которую я уже научилась распознавать.

Затем появляется еще одна. И еще одна. Пять, семь, двенадцать выходят из леса и образуют полукруг вокруг хижины. Их бледная кожа блестит в лунном свете, глаза отражают жуткий синий цвет, словно у животных, попавших в свет фар.

— Господи, — выдыхаю я, считая все больше фигур, возникающих из темноты. — Их так много.

Не знаю, чувствую ли я облегчение, оттого что Лейни нет среди них.

Затем полукруг расступается, фигуры отходят в стороны, освобождая проход. Из темноты леса появляется новая фигура, двигающаяся с намеренной целью.

Она выходит на лунный свет, и у меня болезненно перехватывает дыхание.

Это мужчина, хотя его едва можно распознать. У него такая же восковая бледность кожи, как и у других, но в нем есть что-то другое — что-то более контролируемое, более осознанное. На нем надеты истрепанные остатки того, что когда-то могло быть туристическим снаряжением, ткань потемнела от старых пятен. Его светлые волосы длинными, спутанными прядями обрамляют лицо, одновременно знакомое и чудовищно преображенное.

— Адам, — шепчу я, имя срывается с моих губ прежде, чем я успеваю остановить себя. — Это Адам. Это парень Лейни.

Словно он слышит меня сквозь стены, сквозь доски, сквозь зияющую пропасть, отделяющую человека от монстра, голова Адама поворачивается к окну. Его глаза, такие же неестественно синие, как и у других, но в то же время более живые, более осознанные, устремляются на меня сквозь щель в досках.

И он улыбается.

Не как голодающие, это обдуманное, почти нежное искривление губ, показывающее слишком много зубов — слишком острых, сверкающих в лунном свете, как отполированные кости.

— Вот же ублюдок, — комментирует Дженсен. — Это точно он. Кажется, он сильно отличается от остальных. Больше как Нэйт, чем как Хэнк.

Он прав. Он кажется более контролируемым, менее бешеным.

— Если Адам укусил Лейни, когда обратился, может быть, ее кровь, кровь МакАлистеров, помогла? — это единственное объяснение, которое приходит мне в голову.

Адам поднимает одну руку почти в формальном жесте, и голодающие немедленно реагируют — распространяются вокруг хижины, занимая позиции у каждого окна, у каждого возможного выхода. Они двигаются со скоординированной точностью охотников, направляемые тихими командами Адама.

— Этот ублюдок точно всем управляет, — шепчет Дженсен в неверии.

Прежде чем я успеваю ответить, звук привлекает мое внимание к дальней стороне хижины — ритмичный стук, как будто что-то с силой ударяется о стену. К нему присоединяется другой, потом еще.

— Они испытывают нашу защиту, — говорит Дженсен, двигаясь, чтобы проверить другое окно. — Ищут слабые места.

Резкий треск раскалывает воздух — дерево разлетается, когда что-то с огромной силой ударяется об одно из закрытых окон.

Потом еще один треск, еще одна доска сдается под неустанной атакой.

— Они прорываются! — предупреждаю я, двигаясь к слабеющему барьеру.

Но слишком поздно.

Доска разлетается вдребезги, и в проеме появляются бледные руки — слишком много рук. Пальцы впиваются в оставшуюся защиту, разрывая дерево с нечеловеческой силой.

Я стреляю из пистолета через проем чисто инстинктивно, звук выстрела оглушителен в маленькой хижине. Одна из рук отдергивается, темная жидкость брызжет из раны, но ее немедленно заменяют другие. Все больше рук хватают, рвут.

— Береги патроны! — кричит Дженсен рядом со мной, с топором наготове. Он обрушивает его на конечности, отсекая одну, потом другую, твари дико вопят. Руки с глухим стуком падают на пол, но все еще извиваются, словно имеют свой разум.

Черт подери.

Я выхватываю охотничий нож из петли ремня и начинаю вонзать его в руки, рублю их, темная кровь брызжет во все стороны.

Но, несмотря на эту бойню, они не останавливаются. Голод, который ими движет, сильнее боли, сильнее инстинкта самосохранения.

— Мы так их не остановим, — рычит Дженсен, тяжело дыша. Я бросаю взгляд на него, на кровь, разбрызганную по одежде.

В этот момент ледяная рука хватает меня, пытаясь оттащить обратно к доскам.

— Пригнись! — кричит он, и я делаю это, когда он замахивается топором. Существо визжит, но чужая рука все еще сжимает мою руку, по ней течет черная кровь.

Я вскрикиваю, убегая от окна и бросаю обрубок руки через всю комнату.

— На чердак! — Дженсен хватает меня, таща к лестнице. — Там есть окно — может быть, это наш единственный шанс.

Я нерешительно оглядываюсь на Элая, все еще привязанного к кровати. Его глаза теперь открыты, и этот неестественный синий цвет проявился в полной мере, он смотрит на нас с хищным интересом и пытается вырваться.

— Мы не можем ему помочь, — говорит Дженсен, видя мою нерешительность. — Он уже ушел.

Он прав, я знаю, что он прав, но покинуть Элая — это еще одна моя неудача, еще одна душа, потерянная в этих горах.

У меня еще есть немного патронов. Но какое бы умиротворение они ему ни принесли, оно будет временным.

В этот момент раздается треск и рык, когда окно наконец-то полностью разрушается, и голодные существа выливаются в проем, словно бледное, корчащееся наводнение.

— Обри, сейчас! — голос Дженсена тянет в реальность, когда первый из голодных существ полностью прорывается в окно, падая на пол. Это Рэд, или то, что раньше было Рэдом — его превращение завершено, человечность стерта голодом, который теперь им движет, его мозги свисают в месте, где Дженсен, должно быть, размозжил ему череп.

За ним следует другое знакомое лицо — Коул, его черты искажены в постоянной ухмылке, маленькие глазки следят за нашими движениями, а тело изуродовано ранами. За ними следуют другие, кошмарные уроды с голубыми глазами заполняют хижину.

Я поднимаюсь, следуя за Дженсеном по лестнице на чердак так быстро, как только могу. Позади нас голодные существа устремляются вперед, тянутся руками, зубы щелкают в воздухе всего в нескольких дюймах от моих сапог, когда я выбираюсь за пределы их досягаемости.

Дженсен уже у маленького окна, разбивает стекло прикладом своей винтовки, окровавленный топор держит в другой руке.

— Спрыгнем вниз, — говорит он, заглядывая в темноту. — Снега много, должно смягчить падение. Готова?

— А потом что? — спрашиваю я.

Он только пожимает плечами.

Снизу слышу, как лестница скрипит под весом, как когти с безумной скоростью взбираются по перекладинам.

— Прыгай! — подгоняю Дженсена. — Я сразу за тобой!

Дженсен не медлит ни секунды, протискивая свою крупную фигуру через узкий проем и исчезая в ночи. Я следую за ним тут же, едва успев вывалиться из окна, прежде чем бледные руки хватают пустой воздух там, где я только что была.

Падение кажется бесконечным, холодный ночной воздух обжигает лицо, а потом — удар, мягче, чем я ожидала, потому что глубокий снег смягчает мое приземление. Я проваливаюсь в сугроб по грудь, холод пронзает меня, как физический удар, после относительного тепла в хижине.

— Хватайся! — рука Дженсена находит мою в темноте, вытаскивая из снежного плена. — Нужно бежать, сейчас же!

Позади нас из окна вываливаются голодные твари, их движения смертоносны, они сразу же бросаются в погоню.

Мы бежим, спотыкаясь в глубоком снегу, лунный свет — наш единственный проводник. Впереди нависает лес, мрачный и угрожающий, но это наша единственная надежда на укрытие от безжалостного преследования.

— Сюда! — задыхаясь, кричит Дженсен, таща меня к просвету между деревьями.

Я бегу за ним вслепую, доверяя его знанию местности, жжение в легких и боль в ногах отходят на второй план перед первобытной потребностью выжить. Позади нас голодные с каждым шагом приближаются, их усиленная сила и скорость позволяют им без труда преодолевать снег.

Деревья смыкаются вокруг нас, ветви царапают лица, корни, спрятанные под снегом, норовят сбить с ног на каждом шагу. Я слышу их позади, их дыхание — коллективное, голодное хрипение, которое, кажется, окружает нас со всех сторон.

— Почти пришли, — начинает Дженсен, и тут земля уходит из-под ног.

Мы падаем.

Кубарем летим по крутому склону, скрытому снегом и темнотой. Я отчаянно цепляюсь за куртку Дженсена, пытаясь не потерять его, пока мы катимся и скользим вниз по склону, снег, лед и камни сливаются.

Мы тяжело приземляемся внизу, от удара из легких выбивает весь воздух. На мгновение я просто лежу, оглушенная, каждая часть тела отзывается болью.

— Обри! — голос Дженсена возвращает меня к реальности. — Ты в порядке?

— Пока жива, — выдыхаю я, медленно садясь, чтобы оценить ущерб. Кажется, ничего не сломано, но тело болит, и я чувствую, как кровь стекает по лбу из какой-то раны.

Дженсен выглядит не лучше, на щеке рассечена рана, которая уже покрывается коркой на морозе. Он потерял шапку при падении, его темные волосы слиплись от снега и льда.

Над нами, на вершине оврага, появляются голубые глаза — десятки глаз, светящихся в темноте, словно звезды. Голодные стоят на краю, наблюдая за нашим падением с нетерпением.

— Почему они не спускаются? — спрашиваю я, едва слышно.

Дженсен осматривает овраг, и в его взгляде появляется понимание.

— Они снова загоняют нас, — мрачно говорит он. — Ведут туда, куда хотят, — он вздыхает. — Они знали наши действия.

Я следую за его взглядом к дальнему концу оврага, где лунный свет освещает темный проем в скале — вход в пещеру, частично скрытый снегом и темнотой.

— Пещеры, — выдыхаю я, и осознание оседает в животе холодным грузом. — Нас все это время вели сюда.

Одна фигура отделяется от остальных на краю оврага — Адам, его изменившееся лицо невозможно не узнать даже на таком расстоянии. Он не делает попыток преследовать нас, просто наблюдает своими холодно-разумными глазами, как мы поднимаемся на ноги.

— Он ждет, — говорит Дженсен. В его голосе — понимание и… смирение? — Они все ждут.

Я смотрю в черную пасть пещеры. Там пропала Лейни. Там она либо нашла свою смерть, либо что-то гораздо хуже. Там ответы. Хватит ли у меня храбрости, чтобы отыскать их?

— Другого выхода нет, — говорю. Я ведь сама этого хотела. Дженсен готов был меня связать, чтобы я не пошла. Но теперь, глядя смерти в лицо, я понимаю, что хочу другого.

Я просто хочу жить.

— Может, попробуем уйти? — предлагает Дженсен, но в его голосе нет надежды. — Просто убежим?

Мы оба знаем — это невозможно. Они окружили нас. Вели нас к этому месту с самого начала. Ночь наступила, укрыться негде, припасов нет. До рассвета не дотянуть.

— Нет, — говорю я. Страх леденит кровь, но решение принято. — Лейни пришла сюда. И я должна.

Дженсен сжимает мою руку. Его пальцы переплетаются с моими. Это прикосновение — словно якорь. Я не одна. Что бы нас ни ждало там, внизу, мы вместе.

И это… чертовски важно.

— Вместе, — шепчет он.

— Вместе, — отвечаю я.

Рука об руку мы идем в пещеру. Навстречу неизвестности и ужасу. За спинами наблюдают голодные. В их глазах — древний, неутолимый голод.

Пещера поглощает нас. Тьма окутывает наши тела. Мы переступаем границу двух миров. Последнее, что я вижу, когда оборачиваюсь — Адам. Он стоит на краю оврага и смотрит. На его лице — жуткая, почти человеческая улыбка. Она видна даже издалека.

А потом… тьма.

Начинается настоящий кошмар.

—

ОБРИ

Пещера смыкается над нами, тьма — непроглядная после лунного света снаружи. Застываем на месте, давая глазам привыкнуть. Слышно только наше дыхание. Воздух здесь густой, затхлый и с металлическим привкусом, который чувствую в горле.

— Стой, — шепчет Дженсен, доставая фонарик. Луч света прорезает тьму. Я тоже роюсь в карманах, но мой фонарик слаб, его свет — тусклый оранжевый, и он постоянно мигает. — Держись ближе, — предупреждает Дженсен. — Чтобы они не смогли нас разделить.

Проход узкий и тянется вперед. Каменные стены влажные и неровные. Капли воды падают где-то вдали, и этот звук эхом разносится в пещере.

— Куда нам идти? — спрашиваю, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Идти вглубь пещеры, в кромешную тьму, в проходы, откуда, возможно, не будет выхода? — Они хотели привести нас именно сюда, — говорю, оглядываясь в темноту. — Это ведь что-то значит.

— Или просто заманили в ловушку, — бормочет Дженсен, но начинает осторожно двигаться вперед.

Следую за ним, держа руку на пистолете, хотя он и не поможет против тех существ, что преследуют нас. Пещера сужается, затем открывается в большое пространство. Потолок так высоко, что света фонаря не хватает, чтобы его увидеть.

— Что это? — спрашиваю, указывая на темное пятно впереди.

Дженсен направляет туда свет, и мы видим круг обугленного камня и пепла — место костра.

— Здесь кто-то разводил огонь, — говорю я, опускаясь на колени, чтобы осмотреть, хотя инстинкт кричит — беги. Касаюсь пепла, он холодный и влажный. — Совсем недавно.

— Это странно, — говорит Дженсен, нахмурившись, осматривая место вокруг костра. — Зачем им огонь?

— Может быть, туристы? Исследователи пещер? — предполагаю я, хотя мы оба знаем, как это маловероятно в такое время года.

— Нет, — медленно говорит Дженсен. — Смотри.

Луч фонарика освещает другие признаки обитания — потрепанный рюкзак, прислоненный к одной стене, остатки того, что могло быть спальным мешком, пустые обертки от еды и бутылки с водой.

— Кто-то здесь жил, — говорю я, осознание холодом и тяжестью оседает в моем желудке. — Не просто проходил мимо, а… оставался.

Дженсен мрачно кивает.

— И достаточно умны, чтобы разводить костер и запасаться едой, — его глаза встречаются с моими, между нами пробегает понимание. — Не просто дикие звери, действующие по инстинкту.

Смысл повисает в воздухе.

Нэйт? Здесь ли он вырос?

И где его родители?

Лейни?

Меня словно что-то зовет к этому рюкзаку. Нужно понять, что здесь произошло, найти хоть какую-то ниточку. Он старый, вылинявший, пропитался сыростью, но это обычный походный рюкзак, такие в любом магазине продаются.

— Осторожнее, — предупреждает Дженсен и пристраивается рядом, пока я опускаюсь на колени.

Пальцы дрожат, когда расстегиваю основное отделение. Внутри — бумага. Документы в пластиковых файлах, края пожелтели, хоть и защищены. Под ними — небольшая книжечка в кожаном переплете, меньше моей ладони.

Кожа потертая, потемнела от времени. На обложке пусто, но когда я открываю первую страницу, сердце замирает.

Собственность Лейни Уэллс.

Почерк моей сестры… Я бы узнала его из тысячи. Таким она подписывала открытки на день рождения, писала записки, приклеенные к холодильнику, когда мы жили вместе, черкала на полях книг: «Тебе понравится!» или «Вспомнила маму».

— Это сестры, — шепчу едва слышно. — Ее дневник.

Дженсен приседает рядом, плечом к плечу, подсвечивает фонариком.

— Что там еще?

Откладываю дневник и аккуратно вынимаю документы в пластиковых папках. Свидетельства о рождении. Свидетельства о смерти. Документы об усыновлении, старые, пожелтевшие. И все об одном человеке: Джозефине МакАлистер.

— Помнишь, она их искала? — говорит Дженсен. — Ее исследования. Доказательства.

Не веря своим глазам, начинаю перебирать бумаги. Все, что она накопала о МакАлистерах, о Джозефине. Связь с нашей семьей…

Один документ привлекает — копия записи об усыновлении от 1847 года. Младенец по имени Джозефина, родители — Томас и Амелия МакАлистер, оба мертвы. Фамилия приемных родителей частично стерто водой, но прочитать можно: Уэллс.

— Она была права, — шепчу я. Теперь все стало ясно. Дженсен говорил правду о Доннерах. Невозможно отрицать очевидное. — Мы потомки Джозефины МакАлистер.

— Читай дальше, — тихо говорит Дженсен. Я чувствую его напряжение.

Дрожащими пальцами я возвращаюсь к дневнику Лейни и открываю самую первую запись. Она сделана почти четыре года назад.

15 марта 2021 года

Сегодня я сделала потрясающее открытие. Я нашла запись о рождении Джозефины МакАлистер. Оказывается, после трагедии с группой Доннера ее удочерили. Фамилия семьи совпадает с нашей — Уэллс. Может, это и совпадение, но я чувствую, что это не так. Это та самая связь, которую я так долго искала. Вот почему горы всегда звали меня.

Я перелистываю страницы и читаю историю Лейни от ее лица.

3 мая 2021 года

Мама знала. Она должна была знать. Все эти истории о голоде, о чем-то в крови, что передается из поколения в поколение… Я списывала это на шизофрению, но вдруг все было иначе? Вдруг она пыталась нас предупредить?

18 июля 2021 года

Адам считает, что я слишком увлеклась. Говорит, что мне нужно отпустить все это. Он не понимает. Да и как ему понять? Это не его семья и не его кровь. Он не чувствует зов гор, как чувствую я. Ему не снятся сны про снег и голод.

Сердце сжимается, когда начинаю видеть закономерность. Лейни все больше погружается в одержимость. Адам пытается ее контролировать. Все то же токсичное поведение, что я видела, когда они приезжали ко мне в гости, но теперь еще хуже.

2 сентября 2021 года

Адам забрал ключи от машины. Говорит, что мне нужен «отдых» от исследований. Как будто это ему решать, что мне нужно. Как будто я его собственность. Придется притвориться, согласиться с ним. Поиграть в его игру. Пусть думает, что он победил. Только так я смогу продолжить.

— Господи, — вырывается у меня, и злость обжигает грудь. — Он ее изолировал, контролировал. Типичный абьюзер.

Перелистываю страницу за страницей, наблюдая, как Лейни тонет в своей одержимости, а Адам пытается ее остановить.

10 января 2022 года

Сны становятся все страшнее. Ярче. Просыпаюсь со вкусом крови во рту. Начинаю понимать, что мама имела в виду под голодом. Это не просто метафора или бред. Это что-то реальное. Оно живет в нашей крови, передается из поколения в поколение, оно в спячке. Что-то в этих горах зовет меня, Обри. Как бы я хотела рассказать тебе. Чтобы ты поняла. Но я должна тебя защитить. Не хочу, чтобы ты стала такой же, как я. Как мама.

Я вздрагиваю, увидев свое имя на странице. Лейни писала все это время мне, зная или надеясь, что я однажды найду эти записи.

5 марта 2022 года

Адам поймал меня, когда я собирала вещи. Мы сильно поссорились. Он впервые ударил меня. Сказал, что не позволит мне уничтожить себя этим «сумасшествием». Сказал, что если я люблю его, то должна остановиться. Я сказала, что поеду в горы с ним или без него. Что-то изменилось в его взгляде, когда я это сказала. Он замолчал, а потом сказал, что поедет со мной. Чтобы «защитить меня от самой себя». Но его взгляд испугал меня больше, чем его гнев.

22 апреля 2022 года

Нашла кого-то, кто может нам помочь. Проводника по имени Дженсен МакГроу, который знает эти горы лучше всех. Адам ему не доверяет, но я доверяю. У Дженсена своя связь с этими горами — я вижу это в его глазах. Он понимает, что здесь есть вещи, которые не поддаются обычному объяснению. Завтра мы отправимся на поиски района, где предположительно жили МакАлистеры. Где Джозефина родилась в крови и голоде. Где все началось.

Я смотрю на Дженсена. Он смотрит на меня в ответ, и я вижу боль в его глазах.

— Она тебе доверяла, — тихо говорю я.

— А я ее подвел, — отвечает он с хрипотцой в голосе.

— Ты не мог знать, что здесь будет, — говорю я. И снова возвращаюсь к дневнику. К последним страницам. Сердце бешено колотится от предчувствия чего-то страшного.

3 мая 2022 года (кажется. Дни сливаются)

Мы нашли пещеры. Дженсен предупреждал нас, что не стоит заходить слишком далеко, но я знаю: то, что я ищу, находится глубоко внутри. Адам ведет себя странно с тех пор, как мы приехали. Постоянно наблюдает за мной. Но и его самого будто тянет в пещеры. Иногда я вижу в его глазах голод, который узнаю в собственном отражении.

Что-то происходит со мной. И с ним тоже. Я чувствую, как меняюсь. Холод проникает в кости и распространяется по всему телу. Обостряются чувства. Сны становятся более яркими.

С каждым днем голод становится сильнее.

Боюсь, что однажды он станет реальным.

Руки дрожат, когда я перелистываю страницу. Последняя запись датирована тремя годами раньше. Это последние слова, которые написала моя сестра.

5 мая 2022 года

Адам укусил меня. Он сделал это в порыве гнева, но я знаю, что это был не он. Может, это и никогда не был он. Может, это всегда было что-то другое. Кто-то другой. Я скучаю по тому Адаму, которого знала раньше.

Я чувствую, как меняюсь. Мне очень холодно. Теперь голод — это все. Адам тоже меняется, но совсем по-другому. Ему это нравится.

Мы нашли других в глубоких пещерах. Таких же, как и мы. Или тех, кем мы становимся. Они узнали что-то в нашей крови. В моей крови. Они показали и научили меня тому, что не написано в книгах. Тому, что я знала всегда.

Я надеюсь, ты найдешь это, Обри. Прости, что я не рассказывала тебе о нашей семье, о МакАлистерах, о Джозефине. Я думала, что защищаю тебя. Может, я просто боялась, что ты посчитаешь меня такой же, как и маму. Но то, что преследовало ее, преследовало и меня, и преследует нас всех. Ты не убежишь от этого, пока не столкнешься.

Не побоишься.

Не укусишь.

Я люблю тебя, сестра. Всегда любила. Прости меня за то, кем я стала.

И если ты увидишь то, что когда-то было мной, — беги. Не раздумывай. Не оглядывайся. Просто беги.

Я так голодна.

На этом записи обрываются. Последняя страница вся в слезах, почерк неровный, словно писала женщина, которая едва себя контролирует.

Я прижимаю маленькую книгу к груди, слезы ручьем льются по лицу. После трех лет поисков, надежд и страхов — вот она, правда. Моя сестра не умерла. Случилось кое-что похуже.

Она трансформировалась. Стала одной из голодных.

А Адам… Адам не просто трансформировался, он принял это. Наслаждался этим. Стал лидером.

В конце концов Адам победил.

А Лейни проиграла.

Она все еще не освободилась от него.

— Мне очень жаль, Обри, — тихо говорит Дженсен, его рука ложится на мое плечо.

— Она знала, — сквозь слезы выговариваю я. — Она знала, что с ней происходит. В конце концов в ней еще оставалась человечность, чтобы написать это для меня.

— Она пыталась предупредить, — говорит Дженсен. — Защитить тебя даже тогда.

«Даже сейчас», — думаю я. Что, если она действительно послала маленького Нэйта?

Я вытираю слезы тыльной стороной ладони, пытаясь взять себя в руки.

— Из-за моей связи с Джозефиной, — говорю я, и кусочки пазла, наконец, складываются воедино. — Потому что я ее родственница.

Эхо разносится из глубины пещеры — не капля воды, не оседание камня, а что-то другое.

Что-то живое.

Движущееся сквозь тьму к нам.

— Нужно идти дальше, — срочно говорит Дженсен. Он берет документы и дневник и кладет их во внутренние карманы моей куртки. — Есть другой выход, — говорит Дженсен, хватая меня за руку. — Позади. Это наш единственный шанс.

Мы быстро продвигаемся к узкому проходу в дальней стене, луч фонарика безумно мечется по камням. Позади нас мягкие шаги эхом раздаются по полу пещеры — голодные входят в зал, который мы только что покинули.

Когда мы проскальзываем в меньший проход, раздается голос — не нечеловеческие рычания или ворчание, которые я стала ассоциировать с голодными, а настоящий голос. Искаженный, да, но знакомый. Знакомый до ужаса.

— Обри, — зовет женщица, голос хриплый и напряженный, как будто редко разговаривает.

Лейни.

Этого не может быть. Не после всего, что произошло. Не после того, как она сама подтвердила свое превращение. Я знаю, Нэйт говорил, что она жива. Что она одна из них.

Я колеблюсь, наполовину поворачиваясь, несмотря на то, что Дженсен отчаянно тянет меня за руку.

— Не надо, — шипит он. — Это ловушка. Что бы ни использовало ее голос, это больше не Лейни. Она сама тебе сказала.

Он прав. Я знаю, что он прав. Но притяжение этого голоса — голоса моей сестры — он сильнее моего желания выжить.

Она — причина, по которой я здесь.

Она была моей целью в жизни.

И что будет, когда ее не станет?

— Обри, пожалуйста, — умоляет Дженсен, сжимая мою руку сильнее. — Она предупредила тебя. Она только что предупредила тебя. Не оглядывайся. Просто беги.

Последние написанные слова Лейни эхом отдаются в моей голове, разрушая чары ее голоса, зовущего из темноты. С дрожащим вздохом я отворачиваюсь от звука, следуя за Дженсеном глубже в пещеру, подальше от того, что осталось от моей сестры.

Проход сужается еще больше. Едва хватает места для плеч, потолок низкий, и нам приходится пригибаться. Звук погони становится тише. Не знаю, действительно ли мы уходим от них или они просто позволяют нам зайти глубже.

— Куда мы идем? — спрашиваю я. От тесноты у меня начинается клаустрофобия.

— Я не знаю, — признается Дженсен. В его голосе слышно напряжение. — Но подальше от них, и это сейчас самое главное.

Но они могут загонять нас в тупик, в ловушку.