Дурак

Глава 9

Я чувствую себя, будто пьяный и не могу ее видеть, и люблю ее невозможно. Она уходит молча, сжав напоследок мою руку, как будто я ребенок. А я остаюсь в храме, сидеть на полу и смотреть на ее прекрасного бога.

У каждой семьи принцепсов есть свой храм с такой же статуей, где вместо сердца императора — сердца предков семьи, а взамен — вечная молодость и долгая жизнь, дар их бога, дар его слез.

Но глаза маминого бога сухие, он отвернулся от нее, ему ее не жалко. Только сейчас я замечаю у ног статуи железную маску. Она изображает неизвестного мне зверя, скорее просто хищника, чем какое-то конкретное существо — железные зубы, вытянутая морда, большие, с острыми уголками глаза.

Я прежде никогда не рассматривал маминого бога подробно. И меня удивляет, что кому-то столько прекрасному может понадобиться скрывать лицо за такой уродливой маской.

Теперь в саду совершенно темно, и оттого что луна скрылась за облаками, он кажется таинственным, а все его населяющее почти уродливо искажено разросшимися тенями. Меня охватывает тоска, я ужасно хочу, чтобы солнце встало прямо сейчас, и оттого, что это невозможно мне становится еще хуже.

Начинается дождь, и я смотрю в небо. Мне представляется, как звонит Юстиниан и объясняет мне, что со мной происходит — в этом он гораздо лучше меня. Скорее всего Юстиниан назвал бы мое состояние посткоитальной тоской или сказал бы, что по крайней мере я — Эдип, и теперь могу следовать своей судьбе.

Дождь становится сильнее, теперь он хлещет по мне, и мне кажется, что это не капли, а крохотные камушки, которых я заслуживаю великое множество. Я хочу быть наказанным, потому что я виноват. Чувство это приходит не сразу, но оказывается таким же оглушительным, как удовольствие от ее близости.

Мне плохо, я не нахожу в себе места и даже воли, чтобы не стоять под дождем.

Я никогда не стану таким, как отец. Отец — величайший человек своей эпохи, а я — дурак.

Он сходит с ума, а я даже этого не могу.

Я люблю ее, мы так близко. Мы всегда будем близки, и ничто не разлучит нас. И я должен спасти папу, ради нас всех. Я люблю свою семью, я люблю свою маму, мы близки.

И я спасу его, потому что он нужен нам. Мысли тяжело вращаются по кругу, они густые, вязкие, как воск, и я жду, когда они застынут.

В этот момент я вижу, как за водяной пылью и густыми, дымными облаками проступает крохотная соринка звезды. Блестящая точка в мироздании. И тогда я понимаю, он смотрит на меня.

Он открыл один из миллиарда своих глаз и глядит. Я раскидываю руки и кричу, мгновенно понимая больше, чем когда-либо в жизни.

— Смотри! Смотри на меня! Мы были вместе здесь, в храме ее бога! И я не испытывал ничего подобного раньше! Я совершил ошибку! Я ненавижу себя! Порази меня! Убей! Где твой бог, мама?

Звезды одна за другой высыпают на небе, будто кто-то бросил горсть сахара на черную скатерть. Иногда мне кажется, что они подмигивают мне. Небо — живое, оно тяжело дышит. Наш бог не плачет, а дождь — это его слюна, слюна идиота.

— Я отвратителен во всем, что я сделал! А теперь верни моего отца!

Гром раздирает небо. Папа говорил, так воет наш бог, от желания или злобы. Я смеюсь, а потом падаю, и это оказывается совсем не больно, всюду мягкая трава. Я словно отпускаю руль, и знаю, что меня только благодаря удачи, вынесет туда, где мне нужно оказаться. В голове пульсирует боль, но и это приятно, а дождь холодит мне лоб.

Я возвращаюсь в комнату мокрый и счастливый. Ниса сидит на моей кровати, набирает сообщения в телефоне. На тумбочке стоит стакан с засохшими пятнышками моей крови, похожими на томатный сок.

Я говорю:

— Мы с тобой поедем посмотреть другой город в Империи!

— Я и тут не все посмотрела, — говорит Ниса, ее зрачки путешествуют вслед за буквами на экране.

— Я рада тебя видеть, — говорит она, потом высовывает кончик языка, торжественно нажимает какую-то кнопку. — Но ты со мной не переписывался, и я решила общаться с Юстинианом. Мне нравится набирать сообщения.

— Мы едем в город безумных людей!

— Я думала, это город безумных людей.

Я сажусь на кровать рядом с ней, смотрю, как разбиваются о стекло капли, с сочным, фатальным стуком, а потом обнимаю ее. Ниса запрокидывает голову на мое плечо.

— У тебя глаза горят.

— Я сошел с ума, я совершил безумство! Я спасу моего папу!

Она протягивает руку и ее холодные пальцы гладят меня по носу, как кота.

— А давай позовем Юстиниана?

Я встаю с кровати, хожу по комнате, потом стаскиваю Нису и беру на руки, она обнимает меня, но выражение лица у нее скептичное.

— Позовем! — говорю я. — Позовем Юстиниана! Всех позовем, но никто, кроме Юстиниана с нами не поедет! Собирайся, мы отправляемся прямо сейчас! Я позвоню Юстиниану!

Пока Ниса одевается, я достаю телефон. У меня пятьдесят пропущенных сообщений, я решаю почитать их в поезде. Юстиниан берет трубку сразу, будто звонка поджидает.

— О, надеюсь, ты хочешь набить мне морду, потому что у тебя красная пелена перед глазами от ревности!

— Нет, — говорю я. — Хочу пригласить тебя в Бедлам.

— Чтобы там убить? Гениальный план, раскрыть убийство, совершенное в Бедламе будет сложно.

— Нет, чтобы ты составил мне компанию в путешествии к моему богу, который должен спасти императора! Там, правда, для тебя ничего особенно интересного не будет, но Бедлам опасное место, и я подумал, что ты только порадуешься.

— Ты экспериментируешь с наркотиками?

И я начинаю смеяться, чем, наверное, подтверждаю его предположения.

— На вокзале, — говорю я. — Через полчаса.

Я бросаю трубку. Если я хорошо знаю Юстиниана (а у меня было много времени, чтобы его узнать), теперь он точно придет. Юстиниан часто говорит, что хорошая интрига стоит не только денег, но и жизни. Бедлам опасное место, там сумасшедшие все, то есть абсолютно все. Это и не совсем город, хотя когда-то, еще до великой болезни, он им был. Каким бы ни стал Бедлам теперь, не стоит ходить там в одиночку, и чем больше нас будет, тем безопаснее.

Еще папа говорил, что всегда хорошая идея взять с собой преторианца, который не хочет перерезать тебе горло.

Ниса встает передо мной. Она замотана в черное, как мумия, а блестящие глаза скрыты за темными очками. Руки у нее в мотоциклетных перчатках, так что только кончики ее бледных пальцев остаются открытыми.

— Круто? — говорит она.

— Очень черно.

— Думаешь чем-то нужно оживить?

Она достает из пакета элегантную коралловую шляпку и надевает на голову, мы смеемся.

— Вот это, наверное, мама решила мне купить, чтобы оживить мой образ.

Мы снова начинаем смеяться, громко, взахлеб, так что в груди становится неприятно. Такой смех бывает, когда очень волнуешься и хочешь расслабиться, и смеешься до полного бессилия над всякой чушью.

Я говорю:

— Шляпку возьми, в Бедламе будешь маскироваться под одну из нас.

Мы выходим на улицу, дождь все еще льет. Кассия нет, но если бы я сказал ему, что отправляюсь в Бедлам, он сказал бы: там тебе самое и место.

И был бы прав. Там наш народ, там и есть мое место.

До вокзала мы идем под дождем, Ниса прыгает в лужи, поднимая брызги, и кажется что дождь льет со всем сторон, сверху, снизу, слева и справа. Он такой сильный, что за ним ничего не видно, и мы с Нисой мокрые насквозь.

Звезд тоже больше не видно, но теперь я знаю, что мой бог увидел меня. Он меня ждет.

Ниса говорит:

— Я люблю дождь! У нас в стране дожди бывают редко! Они поят нашу богиню, и она радуется дождю, и те, кто поднялись из земли во время дождя считаются самыми счастливыми!

Я говорю:

— Дождь мокрый, а мне нравятся мокрые вещи! По-моему они приятные!

На вокзале из какого-то термополиума, полного туристов, льется музыка, ненавязчивая и очаровательная, какая-то женщина поет о любви в поздний час, последней любви. Я беру руку Нисы, она, конечно, еще холоднее, чем моя от дождя, и мы даже немного танцуем. Я верчу ее, а она хватается за мою руку, прижимается и отстраняется, и хотя мы танцуем совсем по-разному, потому что в наших странах так принято, суть всех танцев — приблизиться и отдалиться, и двигаться так, чтобы закружилась голова, позволяет нам танцевать слаженно.

Мы не устаем из-за дождя, он остужает жар. Я говорю:

— А почему ты такая веселая?

А Ниса говорит:

— Потому что ты! Ты мой донатор, мне передаются твои эмоции! Поэтому я в необъяснимой эйфории!

— Моя эйфория тоже необъяснима!

Мы и не замечаем, что музыка заканчивается, потому что дождь становится для нас музыкой. А потом кто-то хлопает, и мы замираем. Юстиниан говорит:

— Невероятно! Эмоции заменяют музыку! Тесный контакт, синхронность, преодолевающая границы культур! Я в восторге! Когда поедем получать велосипедной цепью по головам?

— Сейчас, — говорю я. На Юстиниане леопардовый плащ, длинный и мокрый до нитки, кожаные штаны и армейские сапоги, а прическа его выглядит так, будто он забрызгал свои волосы лаком сразу после сна, а потом они размокли, но не до конца.

За ним стоит девушка, почти скрытая пеленой дождя. Мне требуется пара секунд, чтобы вспомнить ее. У нее розовый зонт с кружевной оборкой, надежно укрывающий ее, яркие резиновые сапоги с конфетками, изображенными на них, но такое же короткое и легкое платье, как и в прошлый раз, как будто Офелла решила быть практичной, но до конца выдержать эту линию не смогла. Она говорит:

— Я готова помочь всем, чем смогу, — говорит сквозь зубы, как будто на самом деле не готова. Но если бы она не хотела, могла бы и не быть здесь. Она добавляет, будто боится показаться слишком сочувствующей:

— Потому что я сделаю что угодно, чтобы моя семья снова не оказалась на улице. И если я могу только участвовать в плане, включающем в себя поездку в Бедлам, я даже это сделаю.

— Потому что она страдает от гиперответственности, — говорит Юстиниан.

— Кстати, любой план, в ходе которого нужно ехать в Бедлам, обречен на провал.

— И от гиперкритицизма.

А потом вспыхивает молния, и я вспоминаю удары плети, которыми награждала себя мама, и неровные ссадины, остававшиеся после них — так же изранено, хоть и только на секунду, небо. Офелла первая срывается с места, и мы бежим за ней, в теплое и светлое здание вокзала, где все люди выглядят так, будто у них никогда не было собственного дома. Мы с Юстинианом распахиваем тяжелые двери, Ниса и Офелла забегают внутрь, оставляя за собой дорожки воды, как утопленницы в фильме ужасов.

— Я куплю билеты.

— А я куплю дамам выпить!

— Я не пью, — говорит Ниса. И тогда я понимаю, что завтра утром Юстиниану и Офелле многое придется объяснять. Но это будет только завтра утром. Девушка, продающая билеты, сидит в перчатках на размер больше, чем ей нужны. Она — ведьма, скрывает свои когти. Миловидная девушка, у нее покрытый веснушками нос и яркие, зеленые глаза, а длинные волосы стянуты в хвост.

Она вежливо здоровается со мной и улыбается, потом сцепляет зубы, явно подавляя зевок. Вот за это боролся мой папа. Он хотел, чтобы у этой девушки был шанс заниматься чем-то неопасным, простым и не унизительным. Чтобы у нее была обычная жизнь, как у всех. Мой папа добился этого для нее, и для многих таких, как она.

Поэтому я иду его спасать.

— Мне нужно четыре билета в Треверорум.

Вообще-то никто не называет Бедлам так, как он подписан на карте и в билетах, но я решаю быть очень серьезным.

Она даже просыпается от удивления.

— Поезд отходит через пятнадцать минут, — говорит она.

— Это хорошо, — говорю я. У меня есть хитрость, я советую ей:

— Вы посмотрите, может быть билеты в люксовые вагоны есть?

— Есть, — говорит она. Я совсем не удивляюсь, потому что почти никто из тех, кто может себе позволить билеты в первый класс, не поедет в Бедлам.

Я беру четыре билета, возвращаюсь в зал ожидания и вижу, что Офелла ест хлеб, густо намазанный медом, а Ниса только смотрит, с завистью и восторгом одновременно. Юстиниан же крутится вокруг них, рассматривает с разных ракурсов, будто примеривается, как бы нарисовать.

Но я-то знаю, что если и нарисует, то они все равно будут похожи на полосы.

— Марциан! — он обнимает меня, так крепко, что плечо сводит. — Видит мой бог, я много вкладывал в нашу дружбу и, наконец, получил дивиденды! У нас будет приключение!

— У меня четыре билета в первый класс, поезд отходит через десять минут.

Офелла смотрит на меня так, будто я опять глупость сказал, глаза у нее становятся строгие и радостные одновременно, Ниса хлопает в ладоши.

— Ощущаешь то же, что и я? — говорит Юстиниан. — Чувство вины, одолевающее правящий класс?

Я не думаю, что правящий класс одолевает чувство вины, поэтому иду к перрону. Ниса выхватывает у меня билет и провозглашает:

— Четвертый путь, друзья!

А Юстиниан продолжает говорить, вдохновенно, и слушать его поэтому приятно, как радио.

— Забавный факт из наших жалких жизней! Мы все отправляемся в путешествие, то есть переходим в лиминальное состояние, теряя свой текущий статус! Но на самом деле у нас никогда и не было стабильной идентичности, мы все в той или иной мере маргинальны. Офелла из народа воровства, мы с Марцианом полукровки и дети войны, Ниса — иностранка, так что и вовсе является классической переходной фигурой. И мы все отправляемся в место, которое является буквально столицей маргинальности — Бедлам, потому как безумие во всех без исключения культурах исключает тебя из действующей социальной реальности.

— Кроме нашей, — говорю я. — В нашей культуре действующая социальная реальность безумна.

— Ты разрушил мою теорию, сгинь с глаз моих, мы больше не друзья.

Мы выходим в прохладную реальность, поезд уже издает тяжелые вздохи. Юстиниан закуривает, Офелла, которой явно тоже хочется, толкает его в бок.

— Здесь нельзя курить.

— Для меня не существует законов и правил, я маргинальный человек в лиминальной ситуации. Ты думаешь, я просто так все это сказал?

Сигарета его, правда, быстро тухнет от дождя, и Юстиниан бросает ее на рельсы, туда, где вскоре она станет ничем под колесами поезда. Заходим в вагон, теперь становится холодно, потому что мой организм решает, наконец, что путешествие закончилось и пришло время осознать неудобства от дождя. Хотя путешествие только началось.

Мы показываем билеты улыбчивому, как и все проводники в вагонах первого класса, человеку, и он провожает нас в наше купе. Оно оказывается снежно белым, с большим окном, на котором не штора, а будто бы кожистое веко древней рептилии, серое и эластичное, спускающееся сверху вниз. Здесь четыре кровати, немного шире, чем в обычных вагонах, но выглядящие намного комфортнее, подушки, сложенные треугольником, как паруса на кораблях, бороздящих океаны синих одеял. Есть даже мини-бар и кулер с водой, такие же белые и начищенные, как все здесь.

Ниса остается довольна, садится на нижнюю слева кровать, говорит:

— Эта — моя.

Офелла так и стоит в проходе, потом улыбается.

— Так аккуратно.

И это, наверное, самый лучший комплимент в ее понимании. Она ставит свой зонтик в изящную подставку для него и проходится по купе, затем садится на кровать напротив той, что теперь принадлежит Нисе. Юстиниан говорит:

— Мой доброжелательный сексизм не позволяет мне протестовать. Я лезу наверх.

А мне нравятся верхние полки, на них всегда качает, и если закрыть глаза, можно представить, что ты в середине океана, и это убаюкивает. Я забираюсь наверх, и в этот момент поезд трогается, едва не скинув меня с моего места, как норовистая лошадь.

Где сейчас мама? На месте папы. Теперь она решает государственные дела.

Офелла говорит:

— На самом деле я не так уж часто путешествую. И не против съездить куда-нибудь. Там есть достопримечательности?

— Я уже шутил про велосипедную цепь, которой нас там огреют? Так вот, это не совсем шутка.

Ниса говорит:

— Я здесь для того, чтобы путешествовать, поэтому если меня огреют велосипедной цепью, я в Парфии так и скажу, что вы тут все ублюдки.

А я говорю:

— Спасибо вам.

Юстиниан еще некоторое время говорит, и я слушаю его, чувствуя, что дремлю.

— Друзья мои, мы должны понимать, что сопричастны великим событиям, мы входим в историю, как в портовую шлюху — никто и никогда не узнает об этом, но мы насладимся сполна! Помните! Нарратив стоит того, чтобы быть рассказанным только если случилось нечто экстраординарное! Поэтому при любой возможности мы будем кутить, превращать сопротивление в товар и переходить границы дозволенного!

— Ты уже перешел границы дозволенного, Юстиниан! Я хочу почитать! — говорит Офелла, раздраженная до предела. Юстиниан в ответ сбрасывает на нее свой леопардовый плащ.

— Ты урод!

— Я боюсь, что ты замерзнешь!

— Я надеюсь, что ты замерзнешь, и умрешь!

— Просто супер, — говорит Ниса. Офелла еще некоторое время читает в тишине, а потом еще больше злится и погружает в темноту нас всех, потому что выключатель находится в ее власти. Она не может заснуть и ворочается, Юстиниан слушает музыку, а Ниса внизу смотрит в окно на то, как проплывают мимо огни населенных пунктов и струящиеся провода.

Я надеюсь, что веко ящера не пропускает свет, как шторка иллюминатора в самолете.

Раздраженная Офелла источает негодование, и я тоже не могу заснуть, поэтому достаю телефон и смотрю пятьдесят своих сообщений от Нисы. Она пишет: привет. Затем пишет: как дела? Еще пишет: ну? Пишет: тут ходит Кассий, но в комнату не зашел. Он смешной. Я листаю ее сообщения, и они встают передо мной сплошной стеной, как текст в книге.

Ты чего не отвечаешь?

Где ты, Марциан?

Я не волнуюсь, мне скучно.

Вот бы сейчас поесть. Не тебя.

Мороженое. И сосиску! И колбасы, много колбасы.

Колбаса и сосиска у вас одно и то же?

У тебя в комнате паук. Я не собираюсь его убивать. Он на счастье.

Ты меня бесишь.

Ты что не умеешь писать?

Стоп, ты же написал мне про белку.

Мне с тобой повезло.

Не хочешь общаться, не общайся.

Я переписала из твоего телефона телефон Юстиниана. Спорим, он будет общаться.

Ты тупой.

Извини.

На девятнадцатом сообщении я начинаю засыпать, и быстро проматываю их до последнего желтого конвертика на экране. Ниса пишет: Приходи скорее, я скучаю.

Я улыбаюсь, потом накрываюсь пахнущим чистотой одеялом и засыпаю. Просыпаюсь я не от трупного запаха Нисы, а значит окна действительно плотно закрыты. В купе темно, так что решить, наступил ли день я тоже не могу. Я слезаю, стараясь никого не разбудить. Офелла спит, свернувшись калачиком, беззащитная и похожая на маленькую девочку, она кажется мне очень трогательной. Ниса располагается на кровати со всем возможным комфортом и даже превосходит его, потому что нога ее болтается в проходе. Юстиниан что-то бормочет во сне, переворачивается, снова что-то бормочет, а потом дышит мерно и тихо.

Я быстро проскальзываю в коридор, стараясь запустить в купе как можно меньше света, и тут же закрываю за собой дверь. Редкие люди уже ходят умываться, но шумно еще не стало. Утро как бы началось, но не разгорелось еще. А может, просто запустение вагона первого класса в едущем в Бедлам поезде производит на меня такое впечатление. Я заглядываю в окно, держась за поручень. Трясет в коридоре сильнее и приятнее.

Передо мной открывается холодное на вид, туманное пространство, населенное, в основном, елками. Леса здесь густые-густые, совсем не такие, как в Италии. Поезд проплывает по мосту над черной рекой, и корни деревьев спускаются к самым ее берегам, будто чтобы напиться.

Я никогда не видел этой природы прежде, но у меня есть ощущение, что я еду домой, и все происходит правильно. Отсюда, однажды, приехал папа. А теперь я возвращаюсь сюда вместо и для него.

Трава здесь какая-то странная, будто ржавчиной тронута, и вообще вся природа строже, яснее. Горизонт кажется прямым из-за ровных верхушек елок, и сами они стоят, как будто их кто-то очень аккуратный поставил в пластилин. Мне не верится, что это здесь живет наш безумный народ. Италийская природа буйная, она больше про хаос и про свободу, и больше подходит тому, что я думал о нас. Мне надоедает смотреть на то, какое все одинаковое и туманное. Здесь когда-то было самое сердце войны, отсюда шел Безумный Легион. Но земля больше не выглядит развороченной, ее раны затянулись.

Человеку, я думаю, больше свойственно создавать, чем разрушать. А когда он разрушает, ему плохо. Я стараюсь не разрушать вещи, потому что хочу быть счастливым. Я снова захожу в купе, быстро, как будто за мной гонятся злодеи из фильма, закрываю дверь. Ниса сидит на кровати, смотрит в черное окно, будто что-то там видит, и расчесывается в темноте.

— Надо теперь говорить.

— Ну, — отвечает она. — Наверное.

А потом складывает руки на груди, смотрит на меня, будто я во всем виноват.

— Хорошо, ладно, точно надо сказать. Доволен?

— Не доволен, — честно отвечаю я.

— Если бы ты вчера не чувствовал себя так, я бы с тобой не поехала.

— И что бы ты ела без меня? Ты что думаешь, что я виноват?

— Нет, я тебе просто говорю.

— Ты говоришь таким тоном, как будто это из-за меня.

— Потому что это правда из-за тебя. И из-за меня. Из-за нас с тобой. А теперь я в замкнутом пространстве.

Мы говорим тихо, практически шипим друг на друга, и эти звуки, наверное не очень приятные, будят Юстиниана. Он свешивается вниз, говорит:

— Уважаю ваше право на личное пространство так же, как вы — мое право на здоровый сон.

— Нам нужно тебе кое-что сказать, — говорю я.

— Вы встречаетесь? Это ничего, я ее у тебя отобью.

Мы с Нисой молчим. На самом деле я не знаю, встречаемся мы или нет. Или мы так дружим? Ниса касается пальцем кончика своего носа, давит, будто нажимая какую-то невидимую кнопку, которая придает ей решительности.

— После того, что я скажу, ты не захочешь со мной встречаться.

— У тебя триппер? О, не переживай, я люблю приключения!

— Теперь я не захочу с тобой встречаться.

Мне и смешно, и немного обидно. Я не чувствую к Нисе какой-то очень яркой ревности, но я как будто не совсем отделяю ее от себя. Ощущение странное, у меня такого не было.

У меня было другое: мама. Я стараюсь не думать о том, что случилось, потому что сразу становлюсь другой — печальный и болезненный, как будто у меня везде кровь, и сам я — рана.

Офелла спит, все в той же позе, отчаянно обнимает одеяло. Я думаю, лучше по очереди им сказать. Офелла переживет меньше стресса, если Юстиниан уже выдаст худшую реакцию, которую может.

Ниса повязывает платок, осторожно убирая волосы. Снова не видно ничего, кроме ее глаз. Она берет перчатки и натягивает их, но пальцы остаются свободными, и она вытягивает руки, будто хочет погреться у несуществующего костра. Я без слов понимаю, что пора. Чуть вздергиваю шторку, так что узкая полоска утреннего света проникает в купе.

Запах гнили теперь вовсе не сладкий, мерзкий, но ко всему можно привыкнуть, и он больше не кажется мне таким чудовищным. Белые пальцы Нисы мгновенно окрашиваются сиреневым и черным, распухшие, кажущиеся неповоротливыми, они тем не менее двигаются как живые, и оттого выглядят еще более жутко. Ниса закрывает глаза, и я вижу опухшие от загустевшей, гниющей крови сосуды на ее веках. Указательный и большой пальцы прямо там, где смыкаются с кожей перчаток, обнажены до самой кости. Юстиниан смотрит во все глаза, я не знаю, чего от него ожидать — он мог бы и заорать от испуга, а мог бы и целовать эти руки. Он смотрит на Нису, потом снова на ее руки, на блестящие островки плоти под гниющей кожей. Только пальцев, думаю я, вполне достаточно. Увидеть больше я бы не хотел. Мне жаль Нису, и в то же время она, разлагающаяся на свету, проживет намного и намного дольше меня, целого, живого, с бьющимся, горячим сердцем.

Юстиниан зажимает пальцами нос, говорит:

— Я всякого повидал, но нюхал куда меньше.

Получается смешно и гнусаво, но мы с Нисой смотрим на него серьезно. Прими нас, думаю я, хотя вообще-то причем здесь я? Юстиниан рассматривает ее руки с горящим, даже не очень вежливым интересом, потом спрашивает:

— Больно?

Ниса качает головой.

— Так наказали твой народ?

— Это дар, — говорит Ниса. Она хмурится, затем нараспев тянет:

— Матерь наша земля, дает нам жизнь вечную, но наполовину мы принадлежим ей, и она берет свое. Земля пожирает наши тела.

— Вечную жизнь?! Ты серьезно! О, я бы хотел жить вечно! Я бы столько хотел увидеть!

А потом взгляд его натыкается на ее пальцы, сбивается вместе со словами. Он говорит:

— Если ты откроешь лицо, меня стошнит.

— У всего есть свои плюсы и минусы, — говорю я.

— Дурачок прав. Слушай, а причем здесь солнце? Почему ты не разлагаешься, скажем, после вечернего чая? Или от заката до восхода луны?

— Потому что солнце питает мою богиню, греет ее тело, и она пожирает и переваривает наши тела.

— Какой хтонический ужас! Мне нравится!

Но я вижу, что ему нравится намного меньше, чем он показывает. Глаза у него большие и внимательные, как у человека, который очень хочет показать, что ему приятно на что-то смотреть, а на самом деле нет. Юстиниан слезает с верхней полки и наступает на Офеллу. Она вздрагивает, подскакивает, и в этот момент, наверное, видит самое худшее, с чего можно начать день. Разлагающиеся пальцы Нисы тянутся к ней, хотя на самом-то деле Ниса в этой застывшей позе провела уже пять минут. Офелла, ошеломленная сначала грубым пробуждением, а затем этим зрелищем начинает визжать. Ниса бросается к ней, чтобы зажать Офелле рот, но явно не думает о том, как это выглядит, а Юстиниан, не удержавшись, падает на пол.

— Офелла! — говорю я. — Офелла, все в порядке!

Наверное, я говорю неубедительно. Я хватаю Нису за руки, прижимаю к себе.

— Все хорошо! — говорю я. — Она…

Она что? Не очень хорошо было бы сказать, что она не дикая. Ниса такой же человек, как и мы все.

— Она хорошая, — говорю я, наконец, и тогда Юстиниан начинает истерически смеяться. Некоторое время визг Офеллы и смех Юстиниана представляют собой один и чудовищный звук, а потом Офелла смотрит на Юстиниана, и вдруг глаза у нее становятся скептичными. Наверное, она понимает, что никто здесь не собирается никого убивать, как в фильмах про живых мертвецов.

— Что это было?! Что это, мать твою, было?! Это твой дебильный прикол, Юстиниан?

Но Юстиниан не перестает смеяться, а Ниса вдруг начинает плакать, и слезы у нее вполне настоящие, и я понимаю, как ей обидно. Я прижимаю ее к себе, глажу по голове. Офелла ругается, Юстиниан смеется, а Ниса плачет, только я ничего не делаю. Раздается стук в дверь, настойчивый и нервный, и я закрываю шторку, пальцы Нисы приобретают прежний вид. Я открываю дверь, улыбаюсь проводнику.

— Прошу прощения, — говорит он. — Я слышал крики.

Офелла на секунду кажется предельно разозленной, и я почти уверен в том, что она сделает что-то ужасное, расскажет про Нису или в чем-нибудь нас обвинит, но ее лицо вдруг становится очаровательным, улыбка придает блеску ее глаз совсем другое значение.

— Простите, пожалуйста! Мне приснился кошмар!

А я напоминаю:

— Мы едем в Бедлам.

— Я не хотел вас беспокоить.

— Мы уже все обеспокоены и без вас, не стоит переживать, — выдавливает из себя Юстиниан. Ноздри у проводника трепещут, запах он явно улавливает, но не соотносит с чем-то детективным и человеческим. Может быть, думает, что раз мы едем в Бедлам, то и гнилое мясо с собой в рюкзаках везем.

Он еще раз извиняется, закрывает дверь, я возвращаюсь на кровать, и тогда Ниса утыкается мне в колени, и я глажу ее по голове.

— Извинитесь, — говорю я.

— За что? Что вообще происходит?

Лицо Офеллы снова становится раздраженным, и я вздыхаю.

— Ниса рассказывала про свой народ.

— Я засмеялся, потому что абсурдность ситуации зашкалила, и я почувствовал катарсис не-смысла.

Пока я объясняю про народ Нисы, она лежит у меня на коленях, больше не плачет. Плакала она вообще всего минуту, а теперь просто не хочет показываться. Я глажу ее по голове, как кошку, и она, кажется, довольна. В основном, наверное, тем, что мне приходится все объяснять. Только когда я заканчиваю говорить про их богиню и про то, что они живут вечно, наполовину мертвы, а наполовину живее всех живых, Ниса поднимает голову.

— А питаемся мы кровью!

Бросив это провокационное заявление, она снова утыкается головой мне в колени. Объясняться опять приходится мне:

— Они питаются кровью, — говорю я. — Но все в порядке, я же жив. Маленькие парфяне могут питаться только кровью того, кем в первый раз питались, поэтому они не убивают.

— Потом не все убивают, — бормочет Ниса. Получается не очень разборчиво, но все равно жутковато. Если убивают не все, то какое-то количество, значит все равно убивает и, наверное, немалое. Грациниан и Санктина наверняка среди тех, кто не оставляет своих жертв в живых. Хотя, может быть, я к ним слишком придираюсь из-за разницы культур.

— И если вы постоянно вместе, выходит что это тобой она питается? — спрашивает Офелла.

— Да, — говорю я с гордостью. — Я — ее донатор.

— А покажешь? — спрашивает Юстиниан. — Такая артхаусная порнография, да?

— Это тебе не цирк, — говорю я. Но Ниса снова поднимает голову, ее длинные зубы блестят, Офелла и Юстиниан тут же подаются назад, как люди, которые увидели змею. Я думаю, что страх перед длинными зубами лежит глубоко в человеческих головах, он далекий и первобытный, и поэтому его сложно сдержать — все отвыкли от него.

— Вообще-то пора, — говорит Ниса. Офелла закрывает глаза руками.

— Я это видеть не хочу!

— Просто лучше здесь, — говорит Ниса. — Не хочу привлекать внимание, хотя бы пока мы не выйдем из поезда.

Офелла кивает, не отнимает руку от глаз и сжимает зубы. Юстиниан наоборот смотрит очень внимательно. Я сажаю Нису к себе на колени, она отводит воротник моей рубашки. Я очень благодарен ей за то, что она спускает платок только уткнувшись мне в шею, но я все равно чувствую влажную гниль ее кожи, и трупный запах усиливается, но уже не вызывает у меня тошноту. Ниса пьет быстро и жадно, на этот раз больше и дольше, чем обычно. Только смотря на Юстиниана, на его взгляд я понимаю, что мы с Нисой и в самом деле делаем нечто интимное, а может даже и эротическое. Ниса не останавливается, когда я начинаю чувствовать себя слабее, и только когда у меня в глазах темнеет, она отстраняется, облизывает треснувшие губы, и тут же скрывает их платком.

— Я хотела выпить побольше, сегодня может быть сложный день, это чтобы тебя не беспокоить.

Я киваю, хотя смысл ее слов пролетает мимо меня и приземляется где-то далеко, как перекинутый через забор мяч.

— Ты в порядке, Марциан? — спрашивает Офелла, голос у нее обеспокоенный, и звенит где-то надо мной.

— Лучше всех, — говорю я, надеясь, что это ее убедит. — Только немного полежу. Или посижу. Смотря в каком я сейчас состоянии. Вот в таком меня и оставьте.

— Ты его не убила?

Ниса качает головой, я скорее ее движение отмечаю, чем по-настоящему вижу. Офелла берет свой розовый рюкзачок, ставит на коленки и долго роется. Она с шуршанием что-то разворачивает, вкладывает мне в руку.

— Это гематоген. Наслаждайся.

Я не то чтобы наслаждаюсь, вкус сахара и коровьей крови не особенно мне приятен, и легче не становится, но мне приятна забота Офеллы.

— Ты его чуть не убила!

— Я знаю, когда остановиться, скоро он придет в себя.

И в голосе Нисы я слышу даже какую-то гордость, она знает что-то, чего Офелле с Юстинианом не понять, чувствует как-то по-другому. А обо мне Ниса говорит так, будто я ее собственность. Я где-то слышал, что в Парфии все еще есть рабы, поэтому может это и логично. Культурно обусловлено, так бы Юстиниан сказал.

Юстиниан спрашивает:

— А как насчет зубов? Они вытягиваются, когда ты хочешь?

— Когда я голодная.

— А когда их нет, ты во рту не чувствуешь ничего лишнего?

— Конечно, не чувствую, их же нет.

Офелла тоже не выдерживает, спрашивает:

— А как ты понимаешь, что хватит?

Ниса задумывается, некоторое время молчит, и меня баюкает стук колес, я бы пять минут вздремнул, но приходится жевать гематоген. Зачем Офелла носит его с собой? Вряд ли для таких случаев.

— Это сложно объяснить. Это как зрение или слух, только для крови. Я чувствую ее ток. Ощущаю, сколько ее. Не цифрами, не литрами. Как бы как мы глазами определяем расстояние до предмета. Далеко, близко. Примерно, в общем.

Она замолкает, ей явно неловко. А потом толкает меня в плечо.

— А твои друзья любопытнее, чем ты, Марциан! Ты был куда меньше удивлен!

— Дураки имеют привычку принимать на веру самые невероятные вещи и отрицать то, что считается константами. Это, собственно, главная причина, почему мы здесь.

В этот момент к великой радости Юстиниана, который так вовремя подвел итог, что получилась замечательная композиция момента, поезд останавливается. По радио на потолке объявляют точное время прибытия в Треверорум.

Встать у меня получается легче, чем я ожидал, может быть, гематоген и вправду волшебная вещь, а может быть Нису никогда не обманывает чутье, но идти приятно, даже приятнее обычного, потому что очень легко.

Ниса плотнее заматывает платок, сменяет перчатки на те, в которых не видно пальцев, еще более плотные, и надевает капюшон. Она выглядит отчасти как Грациниан и Санктина, когда я их встретил, но в более современном варианте. Скорее девушка, которая водит мотоцикл и слишком часто нарушает правила дорожного движения, чтобы показывать свое лицо, чем жуткое ночное существо уже не вполне человеческой природы.

Я далеко не такой расторопный, каким себя ощущаю, поэтому Юстиниан обгоняет меня, а Ниса тянет за руку.

— Быстрее! — шепчет она. — А то поезд уедет обратно вместе с тобой!

На самом-то деле я не такой дурак, чтобы не догадаться — Ниса хочет быстро выйти на открытое пространство, чтобы никто не успел заметить, что трупный запах исходит от нее. Мы выскакиваем на перрон быстрее многих, потому что багажа у нас нет. Понимание, что мы приехали в очень странное место приходит мгновенно. И дело вовсе не в людях. Они, как и на любом другом перроне, встречают друга друга, плачут, обнимаются, смеются, берут друг у друга сумки и взахлеб что-то говорят. Может быть, Юстиниан, Офелла или Ниса могли бы переживать из-за того, что все эти люди — ненормальные, в том или ином смысле, и что с виду не сразу скажешь, насколько они могут быть безумными. Но я не переживаю: я сумасшедший, и моя сестра, а мой папа сейчас даже еще более сумасшедший, чем обычно. Странным мне кажется другое — сам город. Перрон — просто небольшое гладкое пространство, и за лестницей нет никакого вокзала, только кассы, похожие на киоски с журналами. Голый асфальт, проржавевшие, давно некрашеные поручни, так что уже и непонятно, какого они были цвета, и больше ничего, даже никаких палаток с газировкой и шоколадками. За этим относительно нормальным пространством начинается сам Бедлам. Он не кажется в полной мере ни городом, ни лесом, и нигде в Бедламе не видно границы между этими двумя явлениями. Обычно есть парки, где деревьев много, и дворы, где их — небольшие островки, еще они растут вдоль дорог, чтобы собирать пыль. И даже если кажется, что никакой логики в том, как растут в городе деревья нет, на самом деле она есть. Они как бы имеют свои места, где их ждут. В Бедламе деревья внедряются в город. Они растут посреди разбитых дорог, на площадях, стоят впритык к обшарпанным, невысоким домам и магазинчикам, стоят вместо заборов и между их прутьями и досками, обрубая их непрерывность.

Большие и небольшие, зеленые и начинающие желтеть, все эти деревья выглядят как их дикие, лесные собратья, а не чахлые, утопленные в смоге городские уродцы. Дома невысокие, поэтому сначала мне кажется, что мы и вовсе не в город приехали, а в поселок. И хотя домов и магазинов достаточно много, они выглядят отделенными друг от друга плотной пеленой листвы.

Папа никогда не рассказывал мне о Бедламе, и поэтому я не особенно представлял, чего ждать. Юстиниан говорит:

— Очень концептуально.

Ниса свистит, и человек рядом с нами закрывает уши, как будто свист этот вышел у Нисы нестерпимо громким. Я говорю:

— Очень зеленый город.

И мы все понимаем, что сейчас что-то должна сказать Офелла. Мы оборачиваемся, а ее рядом нет.

— Ее что уже украли? — спрашивает Ниса. Я слышу голос Офеллы.

— Я что по-вашему дура — расхаживать просто так в месте, где полно сумасшедших?

Но ее по-прежнему нет рядом.

— О, дорогая, молись, чтобы они приняли тебя за голоса в своей голове.

И я понимаю, что Офелла ведь, как и все из ее народа, может становиться невидимой. Интересно, какую невероятную красоту она видит сейчас?

— Только не отставай, — говорю я.

— И не подумаю. У тебя есть план?

Я о нем не думал, но он у меня есть. Мы спускаемся по лестнице, железные скобы удерживают ее от окончательного разрушения. Все здесь запущено, забыто, но не только потому, что многие предпочли уехать из Бедлама и раствориться в Вечном Городе, и в других городах Империи. Здесь, в общем-то, и нет цивилизации, и надежды на нее нет. Все уступает этому глубокому, высокому лесу.

— Мы пойдем в музей, — говорю я. Юстиниан пожимает плечами.

— Не зря же мы здесь, музеи это замечательно, хотя они, конечно, никогда не показывают ничего живого, потому как все, что оказывается в музее, уже умерло, иначе ему нет нужды там быть. Кроме меня, конечно.

Я говорю:

— В музее знают историю, так?

Ниса говорит:

— Ну, или делают вид.

— Там нам подскажут, в какую сторону идти, чтобы дойти до места, где наша прародительница принесла в жертву своих детей.

Я чувствую рядом Офеллу, от ее руки исходит невесомое, нежное тепло. И мы входим в Бедлам. На самом деле я не знаю, где здесь музей, поэтому приходится спросить. Я обращаюсь к милой девушке, выгуливающей собаку.

— Здравствуйте! Не подскажете, где здесь музей?

Она смотрит на меня с полминуты, глаза у нее внимательные, даже слишком. Одной рукой она сжимает поводок, а пальцы другой ее руки путешествуют от шеи до подбородка, пробегают по коже, как паучьи лапки, и движение это постоянно повторяется. Она говорит:

— Прямо, до площади, а там вы увидите его, он слева.

И ничего особенного в ее голосе нет. Мы идем дальше, и я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на нее еще раз. Она стоит в той же позе, ее пальцы так же путешествуют от шеи к подбородку, и она смотрит нам вслед.

Очень приятная девушка. Идем мы, как в лесу, и площадь узнать сложно, потому что это тот же лес, только с редкими бетонными блоками под ногами. Это не деревья проросли в бетоне, а бетон аккуратно уложен там, где можно. Все здесь подстраивается под лес и уступает ему. Неестественно видеть здесь людей, занимающихся обычными для города делами. Они выгуливают собак, носят сумки из магазинов, курят на балконах. Словом, делают все, что с лесом не сочетается.

А вот машин мало, как и дорог. Они выглядят здесь как реки. Идти по Бедламу очень одиноко из-за того, что постоянно приходится огибать деревья, и нельзя ходить рядом, а можно только друг за другом.

На самом деле легко увидеть, что люди здесь чокнутые, хотя они не так сильно отличаются от обычных. Есть и те, по кому сразу все понятно — женщина, кормящая ворон, растрепанная, как ее подопечные птицы, разговаривающий сам с собой мужчина, то ли в сильном подпитии, то ли в психозе, в каком иногда бывает Атилия. Я вижу маленькую девочку, она танцует на бетонной плите между двумя деревьями, совершает ровное число движений: влево, право, прыгнуть на одной ноге, хлопнуть в ладоши, и снова.

А есть другие, которые одеты как все и делают все то же, что и все. И, судя по лицам Юстиниана и Нисы, те, которые как все, кажутся им более жуткими.

— Как здесь вообще живут люди? — спрашивает Ниса.

— Я тут не жил.

— Зато, знаешь, здесь такой свежий, наполненный кислородом воздух, что даже почти не ощущается, как ты гниешь.

— Юстиниан, знаешь, почему тебя все ненавидят?

Но прежде, чем Юстиниан ответит, я показываю рукой в сторону того, что, наверное является музеем. Над этим зданием, больше похожим на барак, так и написано. Ну, на самом деле не совсем так. На окнах решетки, но сами окна заложены кирпичом. А в слове «музей» даже я вижу две ошибки. Написано «муззэй». Решетка очень красивая, от полукруга, похожего на восходящее солнце, идут лучи перекладин. Все остальное — уродливое.

— Вот музей, — говорю я. — Там нам все подскажут.

На лице Нисы читается недоверие. Я делаю шаг вперед, и в этот момент меня перехватывают за руку, очень крепко.

— Ты ведь сын Бертхольда, да? Да?