Дыхание судьбы

Снаружи капли воды стекали по окнам. Внутри царило странное умиротворение, время словно остановилось. В тишине раздавался лишь гул печи и шум дождя, заливающего двор, едва видимый сквозь туман. Он потягивал мелкими глотками терпкий напиток, стараясь не морщиться.

Когда он встал и поставил чашку на стол, девушка вздрогнула, будто очнулась от долгого сна.

— Будете еще кофе?

— Спасибо, нет.

— Слишком крепкий, да? Но я люблю именно такой. Когда он волнует сердце. Можно так сказать?

Он стоял в нерешительности.

— Не знаю. Наверное, нет. Но я понимаю, о чем вы говорите, мадемуазель.

И когда она ему улыбнулась, Франсуа почувствовал такой прилив счастья, что невольно подумал, не подействовал ли кофе на него как неизвестный алкогольный напиток, который неожиданно ударяет в голову. Как это возможно? Каким образом эта женщина успела стать ему настолько необходимой, если он ничего о ней не знал?

— Меня зовут Ливия, — произнесла она с легкой улыбкой.

— Франсуа Нажель. У меня назначена встреча с господином Алвизе Гранди. Может быть, вы подскажете мне, где его найти в Мурано?

Лицо молодой женщины побледнело. Она спустилась с табурета, пошатнулась. Он протянул руку, чтобы поддержать ее, но она увернулась.

— В Сан-Микеле, — ответила она осипшим голосом.

— В Сан-Микеле? — удивился он. — Но разве это не кладбище?

— Вы хорошо знаете Венецию, месье. Поздравляю.

Ему стало не по себе от ее язвительного тона. Гнетущее чувство, терзавшее Франсуа с момента приезда, охватило его с новой силой.

— Мне очень жаль, если я вас огорчил…

Она подняла руку в знак протеста.

— Простите, я была неправа. Откуда вам знать? Мой дедушка умер три дня назад. Мы похоронили его сегодня утром.

Она повела плечами, стараясь сохранить лицо бесстрастным, но ее взгляд стал прозрачным, и она закусила губу. Он догадался, что девушка отчаянно пытается сдержать слезы. Куда подевалась вся та сила, с которой она создавала свой шедевр? Его Франсуа, кстати, даже не разглядел, настолько он увлекся девушкой. Существо, исполненное притягательности и энергии, куда-то исчезло. Перед ним стояла уязвимая и одинокая девушка в мужской одежде не по размеру, скорбь которой угадывалась по слегка опущенным плечам, застывшей позе и почти незаметной дрожи тела.

Но эту женщину он понимал, так как она принадлежала к его миру. Ему были хорошо знакомы эти головокружительные мгновения, когда почти теряешь равновесие.

Не раздумывая, он приблизился и обнял ее, молча, осторожно, словно боясь разбить на тысячу осколков их обеих — ее саму и ее печаль. Он не пытался понять, что с ним происходит. Вот уже много лет он не был так в чем-либо уверен, с того самого летнего дня, когда в удушающей жаре, под ясным небом Мозеля начал сражаться за Францию, против Германии, подвергнув опасности себя и жизнь членов своей семьи, которые рисковали оказаться из-за него в лагере.

В течение жизни такие ощущения глубокой убежденности часто застают врасплох и редко бывают желанными. Некоторые их избегают, другие, напротив, открывают им свою душу, из любопытства или бросая вызов. Франсуа просто знал, вот и все. И именно поэтому он не удивился, когда не услышал возражений с ее стороны. Он лишь почувствовал ее легкое сопротивление, когда она замерла в его руках на секунду, на время вздоха, быть может, исполненного сожаления. Потом, когда она наконец прижалась щекой к его плечу, он понял, что пропал.

Ливия закрыла глаза. Мужчина был достаточно высоким, чтобы его плечо оказалось уютным. От него пахло свежестью дождя и одеколоном. Он обнял ее. Через ткань рубашки она ощущала тепло его ладони на своей спине, но это не вызывало у нее беспокойства. Он держал ее уверенно, но она знала, что, если бы она захотела, он тут же отпустил бы ее.

Вот уже целых три дня она старалась справиться с этим. Воздвигала преграды, отгораживалась молчанием, пыталась отвлечься. Боль утраты была ей хорошо знакома и тем не менее оставалась такой же мучительной, как и вначале. Разве люди не выносят урока из предыдущих смертей, чтобы быть готовыми к встрече с новыми? Страдание было плохим советчиком, потому что ничему не учило. Она снова ощущала себя одиноким ребенком, выброшенным на берег с пустыми руками. Ей понадобилось участие этого незнакомца, неожиданное, но такое непосредственное, чтобы она смогла наконец расслабиться.

Как раз оттого, что он был ей незнаком, Ливия на мгновение успокоилась. Объятия Флавио или других членов семьи были бы ей невыносимы. Утешение представлялось для нее чем-то болезненным, ей также всегда было сложно принять комплимент, не пытаясь его умалить или даже опровергнуть. Для того чтобы получать что-то, не предлагая ничего взамен, необходимо уметь доверять и себе, и другим.

Она позволила приблизиться к ней этому незнакомцу, потому что не была ему ничего должна. Он ее не знал. Не знал ее секретов, компромиссов, сомнений. Он принимал ее такой, какой она была в это конкретное мгновение своей жизни, позволяя на время отрешиться от всего.

С душой, полной тревоги и печали, Ливия укрылась в этой тишине, и маленькая молчаливая девочка, жившая в ней, почувствовала себя спокойнее. Ей не нужны были пустые слова, она нуждалась в объятиях этого мужчины, в близости его тела, в теплоте его кожи, потому что ей было холодно, а еще она была благодарна ему за понимание.

— Ливия, что здесь происходит?

Она резко отстранилась от незнакомца, почти грубо оттолкнув его. На пороге двери стоял Марко Дзанье, с мокрыми от дождя волосами, в своем бежевом плаще с поднятым воротником, и смотрел на нее испепеляющим взглядом.

— Что тебе нужно? — недовольно бросила она, злясь на то, что чувствовала себя виноватой, хотя имела право делать у себя дома что угодно, тем более что ничем плохим она не занималась.

— Я пришел еще раз принести свои соболезнования и убедиться, что тебе ничего не нужно. Но я вижу, ты занята, — добавил он с усмешкой.

Он оглядел незнакомца с ног до головы, всем своим видом выражая неприязнь.

— Это гость из Франции, — объяснила Ливия по-французски, покраснев от неловкости. — У месье Нажеля была назначена встреча с моим дедушкой.

— Надо же! Как странно! Разве уважаемый Алвизе не был прикован к постели последние месяцы жизни?

— Какое твое дело, Марко? — сказала она раздраженно и принялась убирать на место инструменты, чтобы взять себя в руки. — Месье Нажель написал нам и попросил о встрече, и мы согласились, вот и все. Простите меня, месье, но из-за последних событий, признаюсь, я о вас совершенно забыла.

Ее мимолетная улыбка тут же погасла при виде скептической гримасы Марко.

— Я пришел также сказать, что Флавио ужинает у меня сегодня вечером, — добавил он. — Мы оба рассчитываем на твое присутствие.

Ливия напряглась. Самоуверенность Марко была ей невыносима, а это постоянное стремление руководить ее жизнью выводило из себя. Его выпяченный подбородок и сцепленные за спиной руки вдруг стали олицетворением всего неприятного в ее жизни, особенно этого ощущения беспомощности, охватившего ее, когда дедушка испустил последний вздох. Она снова видела, как кровь отхлынула от его лица, словно уходящая волна отлива, оставив после себя пустую телесную оболочку и погрузив Ливию в такое бесконечное одиночество, что она перестала ощущать свое собственное тело.

— Сегодня вечером я не смогу. Я ужинаю с месье.

— Это правда? — недоверчиво спросил Марко, покачиваясь с пятки на носок.

Ливия бросила быстрый взгляд на француза. Поймет ли он? Настолько ли он проницателен, чтобы догадаться, что ей нужна отговорка?

— Абсолютная правда, месье, — произнес Франсуа. — Синьорина Гранди была так любезна, что приняла мое приглашение поужинать вместе. Я должен был обсудить несколько вопросов с ее дедушкой, и она предложила мне его заменить.

— Не знаю, понравится ли это Флавио…

Ливия прошла так близко от Марко, держа в руке стеклодувную трубку, что он был вынужден отступить.

— Я не нуждаюсь в согласии своего брата. Спасибо за заботу, Марко. Я тебя не провожаю, ты ведь знаешь, где выход, не так ли? Пойдемте, месье, мы продолжим беседу в кабинете.

Она развернулась и вышла из мастерской, молясь, чтобы Франсуа без возражений пошел за ней.

Ливия заметила, что дрожит, словно стычка с Марко лишила ее последних сил. Он был первым, кто пришел к ней выразить свои соболезнования. Стоя тогда в гостиной, он казался искренне огорченным. Он не осмелился сесть, впечатленный смертью, как все те, кто никогда с ней не сталкивался, — его родители были живы, а сам он избежал участия в войне с ловкостью эквилибриста. Он говорил сбивчиво, а на его скулах проступили красные пятна. Несколько мгновений она даже испытывала к нему нечто вроде сочувствия. Марко был так предсказуем! Упиваясь своим новым титулом директора мастерских Дзанье, он мечтал лишь об одном: жениться на наследнице Гранди и объединить два Дома. Дзанье и Гранди — какая заманчивая идея! Что можно будет противопоставить умению Гранди и известности Дзанье, взятых вместе? Но в его взгляде также таилось и вожделение, и оно ее пугало.

Реакция Франсуа Нажеля ей понравилась. Он не дал выбить себя из седла. Она действительно вспомнила о вежливом письме, адресованном дедушке, которое было получено не так давно. С согласия Алвизе и от его имени она ответила, что двери Мастерских Гранди открыты для него в любое время. Она не сразу отреагировала на его приезд, но теперь заметила, что это неожиданное приглашение на ужин ее радовало, и не только потому что ей хотелось позлить Флавио и Марко Дзанье.

Ресторан фасадом выходил на площадь, где стояли деревья с голыми ветвями и тускло освещенные дома безучастно смотрели на мир из-за кованых решеток. Темная вода канала плескалась возле небольшого каменного мостика. Потертые бархатные шторы оберегали зал от холода и сырости ночи. Как только Ливия пересекла порог заведения, круглощекий хозяин в белом фартуке, повязанном вокруг внушительного объема талии, прижал ее к груди, пустив слезу, и ей пришлось его успокаивать.

Активно жестикулируя, он усадил их за столик возле печи, облицованной майоликой[34], в медных дверцах которой отражался свет. Франсуа чувствовал себя немного неловко. Он ловил на себе любопытные взгляды хозяина и посетителей. Ливия была знакома со всеми.

— Мы здесь, как в деревне, — произнесла она с извиняющейся улыбкой, после того как худощавый мужчина с серебристыми волосами расцеловал ее в обе щеки.

Им не пришлось выбирать еду. Хозяин обслужил их по-королевски, торжественно выплывая из кухни с полными тарелками: сардины, вымоченные в маринаде с луком, пиниолями[35] и изюмом, дымящаяся закуска в ракушках, мясное рагу, твердый горный сыр, щекочущий горло, сливочный десерт с ореховым вкусом. Франсуа был несказанно удивлен, учитывая, что вся послевоенная Италия питалась американскими консервами, в основном это было мясо и сухое молоко.

Пришлось несколько раз поднимать бокал с красным вином в память об Алвизе, и в этом маленьком зале с полом из прессованных опилок, красными скатертями и меню, написанным мелом на черной доске, тело Франсуа постепенно наполнилось приятной негой.

— Я знала вашего отца, — сказала Ливия. — Я была тогда совсем маленькой девочкой, но хорошо его помню. Он подарил мне зеркальце на мое пятилетие.

— Он покинул нас несколько лет назад. Ему очень нравилась Венеция. Он говорил, что черпает в ней вдохновение, необходимое для работы. Как вы, должно быть, знаете, жители Лотарингии и Венеции — давние знакомые. Существует поверье, что когда-то давно лотарингец обменял рецепт изготовления зеркала на секрет получения cristallo.

Она пожала плечами.

— Это опасная тема, месье. У нас технику изготовления зеркал изобрели братья Анджело в начале XVI века. А у вас?..

Его позабавил неожиданный поворот их беседы. Он всегда считал, что итальянки очень словоохотливы, но Ливия Гранди говорила только по существу. Во время ужина они оба несколько раз испытывали сокровенные моменты ощущения близости, когда и он, и она молчали, и при этом они не чувствовали неловкости, несмотря на то что совсем не знали друг друга.

Она его очаровала. Он не уставал слушать мелодичные интонации ее бархатного, иногда с хрипотцой, голоса. Он слушал ее рассказ о мастерских, о проблемах сложного послевоенного периода. Они говорили о военном времени вскользь, словно оба устали от этих мрачных лет. Когда он поведал ей, что его старший брат все еще не вернулся из России, в глазах молодой женщины мелькнул холодный отблеск.

— Мой брат вернулся и не дает нам об этом забыть.

Франсуа понял, что затронул щекотливую тему и предпочел не продолжать, чтобы не расстраивать Ливию.

Она сидела, опустив взгляд, и играла с хлебными крошками, оставшимися на скатерти. Ей было странно осознавать, что, после того как ужин закончился, ей не хотелось уходить. Мягкая благожелательность Франсуа Нажеля сильно отличалась от вспыльчивости ее друзей. Для нее его безмятежность стала некой поддержкой.

Когда за последними посетителями захлопнулась дверь, хозяин достал из своих личных запасов бутылку граппы, лучшей в их краях.

Откинувшись на спинку стула, Франсуа наслаждался напитком и наблюдал за тем, как Ливия разговаривает с хозяином. Он мало что понимал, но это было неважно. Он думал о том, что ему редко доводилось встречать настолько цельную натуру. Ее жесты были быстрыми, но исполненными грации, выражение лица менялось каждые несколько секунд, словно ветер ненароком сметал предыдущие. Она его пленила тем, что не переставала заставать его врасплох то взрывом смеха, то недовольной гримасой, то внезапной серьезностью, застывая в почти осязаемом смятении. Он мог смотреть на нее всю ночь напролет.

— Зимой в ясную погоду видно Альпы, покрытые снегом.

Ливия стояла на палубе последнего в этот день вапоретто. Облака развеялись, и на небе светились звезды. Лагуну словно покрывал иссиня-черный бархат. Иногда вдалеке появлялся слабый свет, будто какой-то веселый дух играл с фонариком.

— Они такие безмятежные, что поневоле начинаешь ощущать вечность, — добавила она, помолчав.

Ее серьезное лицо обрамлял капюшон, отороченный мехом. Глядя на ее светлые глаза и нежную кожу, Франсуа подумал об ангелах, изображения которых украшали некоторые венецианские церкви.

Несмотря на его возражения, Ливия настояла на том, чтобы проводить его в Венецию. «Мне нужно прогуляться», — было ее единственным объяснением. Он не посмел ее отговаривать; каждая секунда, проведенная с ней, была для него бесценна.

Теплоход остановился у набережной Фондаменте Нуове. На пристани не было ни души. Желтые отблески фонарей отражались в лужах.

Ливия направилась в узкую улочку. Их шаги отдавались эхом от стен домов с закрытыми ставнями. Внезапно она резко свернула влево. Они поднялись по ступенькам мостика, прошли к пустынной площади, где возвышалась невозмутимая статуя. Воздух, насыщенный влагой, пах водорослями и солью. Время от времени в тишине раздавался крик гондольера, предупреждавшего о своем приближении к одному из венецианских перекрестков, где какой-нибудь дом с потемневшими от времени камнями, кованый балкон или мостик над тягучей водой исполняли несбыточные мечты.

«Интересно, какие мысли скрывает этот чистый лоб?» — подумал Франсуа. Он следовал за ней по лабиринту улочек, иногда касаясь ее плеча, когда она замедляла шаг, чтобы он мог ее догнать. Он был не в силах оторвать глаз от этой женщины в черном пальто с туго затянутым на талии поясом; ее темные ботинки гулко стучали по мостовой. Он ощущал себя потерянным в этом городе, где все было лишено смысла. Улица с богатыми домами вела к каналу с темной водой, а неприметный проход, обклеенный разорванными афишами, выходил на просторную площадь, обсаженную деревьями. За маской барочного фасада, украшенного карнизами, скрывались строгие стены церкви, навевая мысли о послушании блудного сына.

Со своими беспорядочно разбросанными обветшалыми дворцами, торжественно увенчанными башенками, кружевными камнями и стоячими водами, Венеция была городом иллюзионистов, центром переплетения ожиданий и тайн. Ливия Гранди была его нитью Ариадны. Он следовал за ней в оцепенении, влекомый помимо своей воли к какой-то цели, которую он не выбирал, но принимал.

Девушка остановилась. Он увидел перед собой двери своего отеля.

Я не могу ее отпустить, не сейчас и не так… В горле у него пересохло, в висках стучало, сердце учащенно билось. Она стояла совсем близко, подняв лицо, и смотрела на него так пристально, что ему захотелось крикнуть.

По ее красивому лицу пробежала тень. С безжалостной медлительностью она подняла руку, но замерла в нерешительности.

Франсуа так боялся, что она вновь исчезнет, что стоял неподвижно, затаив дыхание. Когда она дотронулась рукой до его щеки, он схватил ее и поцеловал. Она хотела отдернуть руку, но он не дал, прижимаясь губами сильнее, наслаждаясь ощущением ее прохладной кожи.

— Мадемуазель, я должен вас снова увидеть… Мне уже вас не хватает…

Ливия наклонила голову. «Наверное, я выгляжу нелепо», — подумал он расстроенно. Если бы он был одним из тех соблазнителей, которые всегда находят нужные слова! Среди его друзей была парочка таких. Как они поступали в таких ситуациях? Чтобы выглядеть убедительными, им хватало определенного выражения лица, блеска в глазах, едва заметного движения торса. Франсуа боялся показаться смешным, но он не мог скрывать свои чувства.

— Прошу вас, синьорина. Без вас я потеряюсь в Венеции, — добавил он с легкой улыбкой, пытаясь держаться естественно.

— Однако вы прекрасно нашли дорогу в Мурано, — пошутила она.

— Да, но тогда я еще не знал вас. Теперь все изменилось.

Он осознал, что эти слова значили гораздо больше, чем она могла себе представить. Ливия задумчиво смотрела на него, снова став такой далекой, что ему захотелось прижать ее к себе из страха, что она исчезнет. Когда их губы соприкоснулись, она не отстранилась, не пыталась его оттолкнуть, но и ничего не делала, чтобы его как-то ободрить. Он закрыл глаза.

— Завтра утром мне нужно доставить заказ в город, — неожиданно произнесла она, словно ничего не произошло. — Я найду вас на главной площади. Спокойной ночи, — попрощалась она и повернулась, чтобы идти.

— Но где именно и во сколько? — воскликнул он, обеспокоенный такой неопределенностью.

Он привык к пунктуальности и точности. Это было одним из основных принципов его воспитания. Площадь Сан-Марко была большой. Там легко можно было потеряться! И искать друг друга до бесконечности под сводами, ждать годами среди позолоты, красного бархата и изящной живописи кафе «Флориан» и не заметить, как настанет старость.

— Не волнуйтесь, я вас найду.

— Но как же вы вернетесь? Мы уплыли на последнем теплоходе.

— Я живу в Мурано, — смеясь, произнесла она, и эхо ее голоса отразилось от стен, — но моя мать родилась здесь…

Она сделала неопределенный жест рукой, несколько театральный. Он провожал ее взглядом до тех пор, пока ее силуэт не растаял в темноте.

Когда Ливия вернулась домой на следующее утро, в кабинете Алвизо в мастерских она увидела своего брата, расположившегося в старом кожаном кресле деда. Его ноги лежали на столе, руки были сцеплены на затылке. Он крепко спал.

Не говоря ни слова, она подошла к нему и резким движением сбросила его ноги со стола. Флавио подпрыгнул от неожиданности.

— Черт возьми, что ты делаешь?

— Ты развалился в этом кресле, как вульгарный лодырь!

— Да ладно, никто же не умер, — пробормотал он, потом смущенно потряс головой. — Прости, я не это хотел сказать.

Ливия выдержала неодобрительную паузу.

— Слезай, у меня много дел, — велела она.

Но Флавио, напротив, выпрямился в кресле и принялся разбирать вскрытые письма, лежавшие на столе.

— Я как раз ждал тебя. Теперь тебе придется обсуждать текущие дела со мной. До сегодняшнего дня я позволял тебе руководить Домом в одиночку, но, начиная с этого момента, я тоже буду интересоваться нашими делами.

Ливия замерла. Она вгляделась в лицо брата, пытаясь понять, не шутит ли он в этой своей отвратительной манере, но его черты, как обычно, не выдавали никаких эмоций. Интуиция подсказывала ей, что Флавио говорил серьезно.

«Как я могла тешить себя глупой надеждой, что он позволит мне одной управлять мастерскими?» — подумала она с таким ощущением, будто переживала кошмар наяву.

Спасительный пункт завещания запрещал обоим наследникам продавать мастерские в течение двух лет, иначе они будут переданы в собственность дальнему родственнику из Тосканы. Когда нотариус зачитал завещание, Ливия мысленно поблагодарила дедушку. Двух лет ей хватит, чтобы опять подняться, найти новых клиентов, обеспечить процветание Дома. Теперь она подумала о том, что дедушка, сам того не подозревая, устроил ей ловушку.

Все это время она наивно полагала, что брат так и будет жить одним днем, будто плыть со своей меланхолией по серо-зеленой глади лагуны, с непроницаемым взглядом, загадочно молчаливый. Но вот он сидит перед ней в дедушкином кресле, вдруг став солиднее. Волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб и подчеркивали скулы. В его взгляде появилась новая сила, которую она воспринимала как вторжение в свою жизнь.

— Мне непонятна перемена в твоем поведении, — сказала она, прижимая к груди папку, которую принесла. — Ты ни разу не проявил ни малейшего интереса к нашей работе. Никогда не хотел ничему учиться. Я думала, тебя здесь ничего не интересует.

— Может быть, это просто оттого, что никто никогда не считал нужным узнать мое мнение?

Она была шокирована. В словах Флавио, произнесенных без всякой иронии, прозвучала горечь, даже боль. Сидя прямо, он примерял на себя это кресло, как ребенок, надевший праздничный костюм отца, испытывая и страх, и гордость. Вокруг его силуэта было много свободного пространства.

Сколько себя помнила Ливия, и до смерти их родителей Флавио никогда не питал особой привязанности к мастерским. Он даже предпочел переехать в Венецию, во дворец деда по материнской линии. А его учеба в университете до войны, где он изучал право, чтобы стать адвокатом? Ей казалось несправедливым это внезапное изменение курса. Она не могла бороться с членом семьи Гранди, нацеленным на работу. Сражение было бы проиграно заранее. Даже если речь шла о фантазии, капризе, закон был на его стороне. Рабочие, поставщики, клиенты будут обращаться к нему и ждать от него ответа, как слов мессии. Флавио не нужно ничего доказывать, ему достаточно быть.

У нее комок подступил к горлу. Она почувствовала укол ревности. Флавио мог в любой момент взять в руки бразды правления мастерскими, и все тут же согнутся перед ним в поклоне. Потому что он был ее старшим братом. Потому что он был мужчиной.

— Я всю ночь разбирал счета, — продолжил он. — Ситуация намного критичнее, чем я думал. Почему ты не сказала мне правду, Ливия?

Она покраснела. Ей удавалось уклоняться от ответов на вопросы Флавио в течение нескольких недель. Поскольку он не интересовался мастерскими и даже подумывал об их продаже, она не сочла нужным говорить ему об этом, чтобы не потворствовать его планам.

— Бонджорно! — раздался низкий голос Тино. Он возник в дверях с обмотанным вокруг шеи красным шарфом и потухшей сигаретой в зубах. — Я пришел за новостями.

На секунду он остановился, явно удивившись, увидев Флавио в кресле Алвизе. Он прищурился, его взгляд скользнул от брата к сестре, в глазах зажегся огонек любопытства.

— Спроси об этом у своего босса, — сухо ответила Ливия. — Отныне ты будешь обращаться к нему. Начиная с этого утра Дом Гранди обрел нового директора.

Она положила папку на стол.

— Вот предложение по серии ваз, которую нам заказал большой магазин в Нью-Йорке. Они хотят получить функциональные вазы, а не просто декоративные предметы, какие мы делаем обычно, но Тино с удовольствием сообщит тебе все подробности.

— Ты куда, Ливия? — воскликнул Флавио, нахмурив брови. — У тебя нет причин разговаривать со мной в таком тоне.

— Ты о чем? — бросила она с невинным видом. — У меня дела в городе, мне нельзя опаздывать. Желаю вам обоим хорошего дня.

С высоко поднятой головой она поспешно вышла из комнаты, чтобы скрыть слезы, застилающие ей глаза.

Мужчины обменялись мрачными взглядами. Флавио развел руками и поднял глаза кверху.

— Женщины…

Тино постоял молча несколько секунд, затем с понимающим видом покачал головой.

— Да… но сколько таланта! — пробормотал он.

Под жемчужно-серым сводом зимнего неба дома, окаймлявшие улицу деи Ветраи, жались друг к другу в тусклом свете дня, глядя на мир полузакрытыми глазами. Неподвижный канал отливал металлическим блеском ружейного ствола. Жители Мурано передвигались быстрым шагом, выпуская изо рта клубы пара.

Ливия не ощущала холода. С непокрытой головой, небрежно набросив на плечи свое старое черное пальто, она шла по улице опустив руки, чувствуя себя бабочкой, бьющейся о стекло в тщетных попытках выбраться наружу. Она не осознавала, что чувствует, гнев уступал место тревоге. Ей очень редко приходилось ощущать подобную неуверенность. Не зная причин, по которым Флавио так внезапно решил проявить инициативу, она понимала, что он только что завладел ситуацией. Возможно, он не разделял любви членов семейства Гранди к стеклу, но он унаследовал их упорство. Он никогда не отступится, пока не добьется того, что задумал. И это было самое страшное, потому что Ливия не имела ни малейшего представления о намерениях своего брата.

Дрожь пробежала по ее телу. Мастерскими мог управлять лишь один капитан. Что бы ни говорил Флавио, для нее здесь не было места. По крайней мере, какого она хотела бы. Слова дедушки, произнесенные в тот день, когда она поссорилась со своей лучшей подругой, раздались у нее в голове: «Будь осторожна, малышка, гордость Гранди иногда становилась причиной их гибели… А у тебя ее в избытке». Она по своему опыту знала, какими болезненными могут быть удары по самолюбию.

— Ну что, ты узнала новость?

Она не слышала, как сзади подошел Марко. У него был хриплый голос, словно он простудился. Толстый шерстяной шарф был три раза обмотан вокруг его шеи.

— Не понимаю, о чем ты, — сказала Ливия, притворяясь безразличной.

Она направилась по набережной в сторону маяка, где находился один из причалов вапоретто. Марко, не раздумывая, пошел за ней.

— Флавио наконец вспомнил о своих обязанностях. Ты не можешь на него за это сердиться. Теперь, когда Алвизе не стало, он должен исполнить свой долг. А ты — свой.

Ливия молча поднялась на мост. Серо-голубая лодка скользила по водной глади.

— Ciao[36], Марко… Ciao, Ливия… — крикнул лодочник.

— Ciao, Стефано, — ответили они хором, не глядя в его сторону.

Она ускорила шаг, но Марко не отставал.

— Ты простудишься, если не наденешь пальто.

Ливия резко остановилась и повернулась к нему с вызывающим видом.

— Послушай, Марко Дзанье, ты не имеешь права ни указывать мне, ни читать нравоучения. Ты мне не отец и не брат. Ты всегда стремился влезть в мою жизнь, но мне ничего не надо от тебя, слышишь? Когда ты, наконец, оставишь меня в покое?

Несколько секунд он молча смотрел на нее. Над их головами кричали чайки.

— Ты становишься еще красивее, когда злишься, — произнес он с одной из своих самодовольных улыбок, которые одновременно раздражали и пугали ее.

Марко был влиятельным человеком. Семья Дзанье имела связи в высших финансовых и политических кругах. Марко был наследником семейства, непревзойденного в искусстве лавирования, недосказанности, знающего в совершенстве все механизмы, которые позволяли сбить с толку противника. Эти связи распространялись и на Рим, где один из дядей Марко уже много лет вращался в кулуарах различных правительств, и Марко любил пользоваться своим положением с самого раннего детства. Когда говорили о ком-нибудь из Дзанье, лица становились более чопорными, как в церкви.

В Италии остерегались таких загадочных отношений с властью, стараясь держаться подальше от этих в большей или меньшей степени безликих богов, которые с нескрываемым злорадством дергали людей-марионеток за ниточки. Лишь на бурных заседаниях коммунистической ячейки имя Дзанье сопровождалось нелестными эпитетами.

— Ты прекрасно знаешь, что есть только одно решение, — продолжил он тихо. — Ты отказываешься его признавать, но не можешь игнорировать, и поэтому бесишься. Алвизе здорово подвел вас, запретив продавать мастерские. Вам нужны живые деньги, но ни один банк не даст вам кредит, потому что ситуация слишком нестабильна, а изделия Гранди воспринимаются не так, как до войны. Когда вы последний раз получали приз на международной выставке? А когда у вас был последний крупный заказ? Тебя не спасут те несколько штук бокалов, которые ты отнесла старику Горци. Ты сражаешься с ветряными мельницами, Ливия. И теперь Флавио тоже знает об этом.

Он выдержал паузу, взгляд его был полон сочувствия. Ливия не могла вспомнить, чтобы она хоть раз испытывала к кому-нибудь такую ненависть.

— Единственный человек, который может вас спасти, — это я. Если хочешь, чтобы мастерские Гранди продолжали существовать, ты должна выйти за меня замуж. Я профинансирую Флавио, и он сможет восстановить производство. В противном случае ваши печи угаснут одна за другой, и Дом Феникса скоро станет лишь красивым воспоминанием.

Ливия надела пальто, застегнула его на все пуговицы, затем решительным жестом затянула пояс на талии.

— Знаешь что, Марко? — заговорила она, поднимая капюшон. — У меня даже не получается разозлиться. Скорее, ты вызываешь у меня сострадание. Опуститься до шантажа, чтобы найти себе жену… Как жалко ты выглядишь, мой бедный друг!

Он резко схватил ее за руку.

— Флавио согласен со мной, но не решается сказать тебе это в лицо. Похоже, твой братец робеет перед тобой! Но я тебя не боюсь. Когда-нибудь ты все равно станешь моей женой.

— Отпусти меня, Марко. Отпусти меня немедленно, — произнесла Ливия ровным тоном, отчеканивая каждое слово.

Он помедлил пару секунд, прежде чем подчиниться. Не добавив ни слова, она отправилась к причалу, где с вапоретто гроздьями высыпали пассажиры с покрасневшими от холода лицами.

Коридоры отеля были пусты. В целях экономии горел один настенный светильник из двух. На лестничном пролете бра, украшенное цветами из розового и голубого стекла, арабесками и витыми узорами, тоже было погашено. Если бы оно горело, возможно, Ливия не решилась бы подняться по ступенькам. Яркий ослепительный свет, требующий определенности, мог бы ее отпугнуть, но полумрак, где все только угадывалось — силуэт портье, позолоченные номера на дверях, патриции в своих барочных рамках, — был ее союзником.

Венеция мало подходила для мягкосердечных и чувствительных натур. Воинственная Светлейшая больше всего на свете обожала секреты. Дерзкая соблазнительница в загадочной маске, накрашенная, напудренная, когда-то она снисходительно наблюдала за скользящими по ее каналам гондолами с задернутыми шторками, скрывающими от любопытных взглядов тайную любовь.

Касаясь пальцами стены, Ливия на цыпочках шла по коридору. Пушистый ковер заглушал звук ее шагов. Этим же утром, сидя в кафе с Франсуа за чашкой горячего шоколада, она с невинным видом узнала номер его комнаты, утверждая, что по второму этажу отеля бродит привидение когда-то зарезанного постояльца. Он отказался ей верить и даже умудрился рассмешить ее, хотя ей было совершенно не до смеха в этот день.

«Хуже всего, что это вышло преднамеренно», — подумала она. Они гуляли после обеда, затем она оставила его без объяснений посреди площади Сан-Поло, у подножия дворцов, украшенных гирляндами, с арочными окнами и возвышающимися над портиками скульптурами. Охваченная внезапной тревогой, она сослалась на забытую встречу и убежала, немного стыдясь своего малодушия. Он опешил от неожиданности. Перед ее внутренним взором то и дело всплывало его расстроенное, немного обиженное лицо, и рука, которую он протянул, словно пытаясь ее удержать. Он даже пробежал за ней несколько метров, но ни одному иностранцу еще не удавалось догнать венецианку, решившую затеряться в улочках своего города.

И вот теперь она стояла возле двери комнаты с номером 210; ее нервы были напряжены, голова опущена. Из окна, выходившего на канал, доносился шепот воды, ласкающей ступеньки, покрытые темными водорослями, и облупившиеся кирпичные стены. У их подножия виднелся треугольник лунного света.

Ливия постучала. Один раз, другой. Не очень громко, чтобы не разбудить, если он спит, может быть, чтобы он не услышал. Если он не ответит на третий стук, она расценит это как предзнаменование и уйдет. Наверное, он крепко спал. Чего ему было ждать от нее?

Внезапно на нее навалилась усталость. Она почувствовала тяжесть всех своих сомнений, груз одиночества, которое заставляло кровь медленно течь в венах и клонило к земле. Ливия себя не узнавала.

Будучи суеверной, она все же в третий раз слегка коснулась двери, чтобы совесть ее была чиста. На крашеном дереве было несколько невидимых царапин, которые нащупали пальцы. Итак, дело сделано. Она пришла, он не открыл. Судьба распорядилась именно так.

В глубине души она была этому рада. В конце концов, ей не нужен был ни он, ни кто-либо другой. Она ощутила приятное чувство жалости к себе. Но как же быть с той серьезностью, которую она прочитала на его лице, когда он смотрел на нее, думая, что она этого не видит? Он так непосредственно оказал ей поддержку, как будто раскрыть объятья незнакомке было для него обычным делом, и она не смогла устоять. А как объяснить то ощущение, когда она прижалась щекой к его плечу всего на несколько секунд, от силы на минуту, и ей показалось, что она делала это всю жизнь? В такие мгновения время останавливается. Все возвращается на свои места во вселенной, все становится правильным. И от этого где-то в глубине души будто пробуждается эхо потерянного рая.

Она развернулась в тот момент, когда открылась дверь.

Он был в белой рубашке, расстегнутой на груди, и темных брюках. Его волосы были взлохмачены, в руке догорала сигарета. «Значит, он не спал», — подумала она и ощутила мгновенную гордость, уверенная, что не спал он из-за нее.

Его лицо не выражало удивление. Застыв, он молча смотрел на нее. Она зачарованно уставилась на родинку, видневшуюся в вырезе рубашки, и впервые за все время с того момента, как приняла решение, ощутила робость.

Зачем она пришла к этому мужчине, о котором почти ничего не знала? После того как она потеряла дедушку, лишилась мастерских, где стал распоряжаться Флавио, который проявлял рвение безбожника, внезапно обращенного в веру, что в ней осталось от Ливии Гранди? Вот уже несколько дней она словно плыла по течению, и ей совершенно не за что было ухватиться. Ей казалось, что она превратилась в некое бесплотное существо. Ливии льстило внимание этого мужчины, то восхищение, которого он не мог скрыть. Ей нравилась его манера слушать, неподдельный интерес ко всему, что она говорила. Возможно, ей просто нужно было успокоить себя, увидев этот отблеск в его пылком взгляде, чтобы убедиться, что она еще существует.

И потом, был еще Марко. Она не могла легкомысленно относиться к его угрозам, так как он привык добиваться своего. Всю вторую половину дня она то и дело представляла прикосновение его рук к своему телу, его рот с мясистыми губами, его желание власти, и тогда испытывала приступ тошноты. К счастью, Марко не мог серьезно навредить Мастерским. Но пока она будет оставаться для него желанной добычей, он сделает все возможное, чтобы вырвать у нее согласие выйти за него замуж. Чтобы положить конец этому шантажу, ей нужно было освободиться, лишив его объекта вожделения — ее самой. Тогда на своем троне властителя Марко Дзанье будет выглядеть как голый король.

Однако теперь, когда этот мужчина стоял перед ней, его плечи казались слишком широкими, а тело чересчур крепким. Такую реальность во плоти она себе не представляла. «Это нелепо, — подумала она. — Я не смогу».

Он наклонил голову, внимательно глядя на нее.

— Я не ожидал, что вы вернетесь. Вы не очень хорошо выглядели, когда мы расстались.

Она пожала плечами.

— Неприятности.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Пока не знаю, — прошептала она, отведя взгляд.

Ей не хотелось лгать. Она отказывалась опускаться до поисков каких-то оправданий. Хотя ей следовало бы взять на себя ответственность за свой поступок. Девушка не приходит просто так к мужчине в час ночи. Она вызывающе вскинула подбородок, поскольку ничего не собиралась доказывать, так как пришла сюда только ради себя, ради себя одной.

В эту секунду совершенно неожиданно Франсуа Нажель улыбнулся ей без тени насмешки или упрека, и его улыбка была такой великодушной и потрясающей, что у нее перехватило дыхание.

— Зато я знаю, — произнес он и отступил от двери.

Она немного помедлила. В жизни бывают моменты, когда больше невозможно оставаться собой, когда ноша становится слишком тяжелой и мечтаешь только о том, чтобы стать кем-то другим, даже если это будет всего лишь иллюзией. Поэтому дерзкая похитительница света не устояла перед ясным взглядом голубых, почти бирюзовых глаз, напомнивших ей отблески опалового стекла.

Холодный металлический свет разбудил Франсуа. Он несколько секунд пребывал в оцепенении, не понимая, где находится. Знакомое ощущение… Во время войны он редко ночевал две ночи подряд в одном и том же месте. Кровать с чистыми простынями была в то время роскошью, и он научился это ценить. Чаще всего приходилось довольствоваться матрасом на полу, потертой полкой в поезде, сеновалом с несколькими охапками сена.

Раздался звон колоколов. Это тоже был привычный звук — в Меце церкви не забывали лишний раз напомнить христианам об их долге. Однако настойчивый шум, проникавший в приоткрытое окно, не имел отношения к его родному городу. Весла шлепали по воде канала, натужно гудел катер, чьи-то быстрые шаги стучали по мостовой.

Ливия…

Он открыл глаза: кровать была пуста. Он поднялся, посмотрел вокруг. В белом свете зимнего утра мебель казалась обнаженной. Никаких следов молодой женщины. Может быть, все это ему приснилось? Невозможно, ни один сон не может оставить в душе столь неизгладимый след. Он ощутил легкое беспокойство.

В нем осталась память о каждой частичке ее кожи, о мягкой плоти грудей, наполнивших его руки, о сосках, твердевших под прикосновением его пальцев. Он помнил слегка выпирающие ребра, плавную линию бедер, чуть впалый живот, и вновь испытал захлестнувшие его эмоции, когда он наконец осмелился погладить ее интимное место, открыть для себя каждую складочку ее тела, чувствуя, как она вздрагивает под его поцелуями.

Особенно ярко он помнил то мгновение, когда вошел в нее, тепло, которое окутало его со всех сторон. Он еле сдержался, чтобы не закричать, поскольку ощущение было настолько мощным, что почти причиняло боль.

Почувствовав головокружение, он потерял ощущение времени и пространства. Весь мир сосредоточился в этих бархатных прикосновениях, в этом чреве, принимающем его, освобождающем от всех сомнений, прогоняющем прочь тревоги и кошмары, словно он проник наконец в ту часть неба, о существовании которой даже не подозревал.

Он ощущал, как ее ногти царапают его плечи, чувствовал укусы ее зубов. Он испытывал боль одновременно с облегчением, поскольку эта боль возвращала его к реальности. Пот стекал по их телам, аромат ярости и страсти окутывал их. Его оргазм был такой силы, что после этого он почувствовал себя уничтоженным.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Замерев над ней, с бешено бьющимся сердцем, он смотрел на нее, восхищенный ее волосами, разметавшимися по подушке, ее светящейся кожей, на которой в полумраке, создаваемом ночником, играли тени, пока не поймал на себе ее серьезный бесстрастный взгляд. Ему захотелось сказать ей что-нибудь, но он не нашел слов. Он никак не мог осознать, что с ним только что произошло. Он лег на бок, продолжая обнимать ее. Зарывшись лицом в ее буйные кудри, он вдруг испытал приступ панического страха и прижал ее к себе так сильно, что она запротестовала, легонько стукнув его кулаком.

Он ослабил объятья, но не выпустил ее из рук, одновременно тяжелую и легкую, обхватив ногами ее бедро, прижавшись торсом к ее груди, чувствуя на своей шее прикосновение ее губ. Он закрыл глаза, чтобы насладиться ощущением ее дыхания на своей коже. Сколько времени они лежали так, слушая, как кровь пульсирует в венах, одновременно такие близкие и такие далекие? Несколько минут, несколько часов, всю ночь? Должно быть, он заснул, и она, не разбудив, снова ускользнула от него, неуловимая, чарующая, приводящая в отчаяние.

Он почувствовал прилив гнева. У него вдруг возникло ощущение, что венецианка просто использовала его. Не снизойдя до объяснений, она пришла к нему посреди ночи и отдалась с такой непринужденностью и страстью, что он потерял голову. Затем она снова исчезла, как воровка. Чем он заслужил такое неуважение к себе?

Разозлившись, он вскочил и запутался ногами в одеяле. Пока он высвобождался, его взгляд упал на измятую постель.

«Бог мой! — мысленно воскликнул он. — Как же это возможно? Как это я ничего не заметил?»

Что-то незримо изменилось этим утром в мастерских Гранди. Когда Франсуа хотел толкнуть ворота, они не поддались. Он поискал глазами звонок и увидел шнурок, свисавший вдоль стены. Когда он дернул за него, во дворе раздался звон колокольчика.

Парализующая летаргия последних дней, рожденная туманом, похожим на паутину, которая окутала город, размывая следы и углы домов, бесследно исчезла. Под ровным серым небом, излучавшим ровный свет, все казалось более резким: выступы домов, грани колоколен. Время от времени холодный порыв ветра леденил щеки, продувал одежду и хлестал непокорную лагуну.

Он снова коротким движением дернул за шнурок. Наконец какой-то силуэт отделился от стены. Он узнал крупного молодого мужчину, который помогал Ливии в работе. Тяжело ступая, словно земля с трудом отпускала его ноги, рабочий приблизился к Франсуа.

— Si? — произнес он.

— Signorina Livia Grandi, per favore[37].

Мужчина не шелохнулся. Он что-то жевал, возможно, жевательную резинку, подаренную американским солдатом. Его лицо с раскосыми глазами и гладкими щеками оставалось невозмутимым. Франсуа захотелось его встряхнуть.

— Одну секунду. Я сейчас вернусь.

Мужчина развернулся и пошел обратно своей неспешной походкой, оставив его стоять перед запертыми воротами.

Франсуа раздраженно порылся в карманах в поисках пачки сигарет. Вдалеке лодки рыбаков скользили по стальной глади лагуны. Он принялся шагать взад-вперед, не столько для того, чтобы согреться, сколько пытаясь отогнать тревожащие его предчувствия. Воздух был насыщен солью и ароматами трав лагуны.

— Месье! — окликнул его чей-то голос.

Долговязый молодой человек с русыми волосами, зачесанными назад, в плаще, накинутом на плечи, открыл ворота ключом. Он сделал вперед несколько шагов, опираясь на трость с серебряным набалдашником, подволакивая ногу с усталой грацией.

— Вы ведь месье Нажель? — спросил он. — Вы к нам на днях уже заходили, не так ли?

У него был такой же певучий говор, как и у Ливии. Франсуа про себя машинально отметил, как хорошо владеют французским языком эти венецианцы.

— Да, — ответил он, раздавив сигарету каблуком. — Могу я увидеть мадемуазель Гранди? Сегодня вечером я уезжаю в Париж, и мне хотелось бы поговорить с ней до отъезда.

— Боюсь, это невозможно. Моя сестра оставила записку и в ней сообщила, что ее не будет весь день. Но вы можете переговорить со мной, если пожелаете.

В прозрачных серых глазах не отражалось никаких эмоций.

— Вы уверены, что я не могу ее увидеть? Это очень важно.

— Мне очень жаль, но даже если вы обыщете всю лагуну вдоль и поперек, боюсь, вы ее не найдете.

Франсуа уловил в его словах скрытую иронию. Приветливое лицо Гранди застыло, а между бровей появилась морщинка. Возникло ощущение чего-то едва уловимого, но представлявшего собой непреодолимый барьер. Молодому человеку явно нечего было добавить. Франсуа был дан категорический отказ. Но кто так распорядился? Ливия? Неужели она призналась брату в том, что произошло? Разве можно представить, что она доверила ему такое?

— Что ж, в таком случае мне очень жаль. Прошу вас передать ей мои заверения в искреннем почтении, когда вы ее увидите.

— Всенепременно, — тихо произнес Гранди с непроницаемым лицом, затем развернулся, прошел в ворота и закрыл их за собой.

Внимание Франсуа привлек шум мотора. Какое-то судно огибало остров. На свежевыкрашенном корпусе красовалось имя Дзанье.

На палубе стоял мужчина с непокрытой головой, засунув руки в карманы зимнего пальто. Его силуэт четко вырисовывался на фоне неба, словно персонаж театра теней. Франсуа узнал в нем того, кто смерил его холодным, почти презрительным взглядом, когда застал вместе с Ливией. Он тоже узнал Франсуа. Хотя он не сделал ни единого жеста, его тело напряглось, он всем своим видом демонстрировал враждебность.

Франсуа почувствовал одновременно беспокойство и раздражение, как будто все эти венецианцы получали злорадное удовольствие от того, что постоянно прятались за своими масками. Приветливость на их лицах скрывала резкость, которую они иногда проявляли в качестве легкой угрозы, а чувственность их женщин таила в себе страстное желание, граничащее с жестокостью.

Пока судно двигалось вдоль причала, незнакомец не сводил с него глаз, но Франсуа не стал отворачиваться. Война научила его не бояться людей. Это как с волками или дикими собаками — ни в коем случае нельзя было отводить взгляд. Судно медленно удалилось, оставив на воде пенный след.

Когда он вынырнул из глубокого оцепенения, в голове постепенно сформировалась одна-единственная мысль, и он уцепился за нее со всей старательностью, с какой теперь он и его товарищи по несчастью сосредотачивались на любой из своих мыслей, ставших беспорядочными и мимолетными, но бесконечно драгоценными с тех пор, как их тела совсем обессилели.

Меня зовут Андреас Вольф, и я вернусь домой живым.

«Как странно, — подумал он, ощущая тяжесть воспаленных век и неровности земли под щекой. — Как это возможно, что я еще дышу, тогда как мое тело уже мертво?»

Постепенно перед глазами возник и образ этого тела. Он вспомнил, что у него есть торс, бедра, ноги. Всякий раз, когда какая-либо часть его существа всплывала в мозгу, он пытался ею пошевелить, но истощенное тело не желало подчиняться. Ноги казались ему чем-то нереальным, почти чужим. Он смутно помнил о двух почерневших бесчувственных отростках, обмотанных тряпками, которые все же смогли унести его с русского фронта через равнины, болота и леса, и которые еще каким-то образом существовали, торча из разорванных штанин. Впрочем, это была хорошая идея — открыть глаза и посмотреть, на месте ли они.

Веки упорно отказывались подниматься, и глаза оставались закрытыми, словно зацементированными. Казалось абсурдным то, что такие простые движения требовали неимоверных усилий, но он уже давно этому не удивлялся.

Его прошлая жизнь превратилась в мираж. Он даже начал бояться мимолетных воспоминаний: колокольня его городка, устремленная в чистое небо, оживленные улицы Габлонца; дребезжание трамваев; приглушенный шум толпы, когда элегантно одетые люди направлялись в театр; темные стены прокуренного трактира; его граверная мастерская, где выстроились на столе бокалы из пока еще непрозрачного хрусталя. Эмоции были так же опасны, как грозное реактивное оружие, минометы или советские танки Т-34.

Он сделал над собой усилие, чтобы мысли не перескакивали с одной на другую, и сосредоточился на своих глазах. Было такое ощущение, что веки склеены. Боже мой… А если он ослеп, как его командир? Когда офицер убедился в этом, проведя несколько раз рукой перед своим лицом, он отошел на несколько шагов, поднес пистолет к голове и пустил себе пулю в висок.

От приступа страха его сердце учащенно забилось, пробуждая боль и возвращая различные части его организма к некоему подобию жизни.

Он почувствовал, как теплая жидкость потекла по ноге, и порадовался этому. Из-за того, что он долгое время питался семенами растений и утолял жажду росой, выпадавшей на листья, организм его плохо работал. По мере того как они отступали, все научились переносить отсутствие соли, но опасались, что больше не смогут мочиться.

«Мои глаза…» — снова подумал он, охваченный паникой, но на этот раз — слава Богу! — ему удалось их открыть, и он увидел зеленоватый мох, траву, усыпанную камушками, что объясняло дискомфорт его щеки, а также какой-то неподвижный предмет, отвратительно грязный и покрытый коркой запекшейся крови. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что это была его рука.

В это же мгновение он ощутил, что по его шее стекает что-то влажное. Он перевернулся на спину, и тотчас об его лоб разбилась следующая капля, заставив его закрыть глаза. Должно быть, пока он лежал без сил, прошел дождь, и куст теперь делился с ним скопившейся на листьях влагой.

Какое счастье… Сегодня утром ему не придется искать воду — она здесь, в полном его распоряжении. С ощущением почти детской радости он поднял подбородок и приоткрыл потрескавшиеся губы, чтобы утолить жажду.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем он рискнул оглядеться. Воистину, надо быть немецким солдатом, блуждавшим по землям Европы в послевоенные месяцы, чтобы как следует уяснить, о чем идет речь.

Сквозь листву деревьев он различил бледное, словно размытое, весеннее небо. Солнечный свет был еще робок. Значит, день только начался. Он приподнялся, опираясь на плечо, затем на локоть, как старик. На горизонте не было видно никакого жилья, ни одной угрожающей струйки дыма, и это его успокоило.

Он поискал глазами товарищей, прежде чем вспомнил, что у него остался всего один спутник, с которым он пробирался к горному перевалу. Все остальные…

Их лица пронеслись в его памяти, подобно тому, как лица ждущих на перроне пассажиров на долю секунды появляются в окне поезда. И на всех застыло одинаковое выражение ожидания.

У его товарищей-солдат, имена которых постепенно стирались из памяти, на изможденных лицах тоже читалось ожидание, но они ждали хоть какой-нибудь пищи, неважно какой, главное, чтобы это было что-нибудь съедобное, помимо корешков, или ягод, или зерен ржи. Они ждали также свежей воды, а самые дерзкие, быть может, и стакана молока, случайно раздобытого на ферме. И больше всего они ждали того момента, когда наконец выберутся из этого проклятого места, где они подыхали, как крысы, с кишечником, измученным дизентерией, с босыми ногами, в лохмотьях, с истощенными и почерневшими лицами под косматой шевелюрой.

А какой она была когда-то красивой, просто восхитительной, эта униформа вермахта! В груди раздался странный звук. Он почувствовал, как его торс начал сотрясаться, и не без удивления осознал, что его тело содрогается от смеха.

Андреас сосредоточенно порылся в кармане своих брюк. Где-то должен был остаться кусочек хлеба. Он научился не съедать все сразу из того, что ему удавалось раздобыть. Пусть даже порция была ничтожной, он всегда оставлял часть на потом. В начале их долгого пути к родным местам товарищи подшучивали над ним, но он держался и лишь пожимал плечами в ответ на насмешки. Он отмерял свои порции так же, как рассчитывал свою надежду. Чтобы не проглотить сразу то, что попадалось ему под руку, хотя его желудок корчился в муках голода, чтобы оставить на потом хоть чуть-чуть, он убеждал себя, что проживет еще немного, три минуты, три часа, три дня — какая разница… Вера в завтрашний день была вызовом смерти.

Наконец его рука нащупала корочку хлеба, раздобытого на одной из ферм несколько дней назад, и он поднес его ко рту. Благодаря выпитой воде, у него начала выделяться слюна. Андреас оставил хлеб медленно размокать во рту, стараясь, чтобы он не попадал на левую сторону, где вот уже несколько дней болел зуб. От порыва пронизывающего ветра он вздрогнул, хотя после пятидесятиградусных русских морозов западная весна казалась истинным удовольствием.

Наслаждаясь вкусом хлеба, таявшего на языке, он спокойно оглядел окрестности. Неподалеку от него покоилось нечто бесформенное. Это был его спутник, который лежал на животе неподвижно вытянувшись, напоминал ствол дерева. Интересно, он еще жив? Андреас не посчитал нужным подняться, чтобы в этом удостовериться. Он узнает это совсем скоро, когда нужно будет вставать, чтобы идти дальше. В любом случае, если этот человек мертв, он уже не сможет ему ничем помочь, а если он еще дышит, лучше дать ему поспать. За ночь они прошли тридцать километров, и его товарищ имел право на отдых.

Он достал из кармана клочок бумаги, а также кусок почерневшей палочки, которую его пальцы держали с трудом. Дрожащей рукой он сделал очередной штрих. Восемьдесят три дня пути, не считая времени заключения в лагере для военнопленных… Он не понимал, зачем вел этот кропотливый подсчет, но заметил, что многие из его товарищей заводили странные привычки, которые помогали цепляться за жизнь. Один капитан не забывал каждое утро чистить себе ногти на руках и на ногах. Что с ним стало? Однажды, когда они, преодолев очередное болото, рухнули без сил на твердую землю, перепачканные грязью и тиной, и сделали перекличку, капитан не отозвался. Из семидесяти восьми мужчин, которым посчастливилось безлунной ночью прорваться сквозь русское окружение и которые предприняли совместный поход в сторону Германии, осталось только двое.

Он аккуратно убрал листочек в карман. Его пальцы наткнулись на письмо, завернутое в кусок клеенки. Для него уже вошло в привычку проверять, не прохудился ли карман. Он ни в коем случае не должен был потерять это письмо. Это была его еще одна навязчивая идея.

Той ночью было очень жарко. В одних рубашках с расстегнутым воротом, они сидели, прислонившись к деревенскому сараю. Наступление должно было начаться на рассвете, в половине шестого. Пятьдесят дивизий, четырнадцать из которых танковые, два воздушных флота, около девятисот тысяч людей, — и все это для того, чтобы снова атаковать этих дьявольских русских. Операция «Цитадель» должна была развернуться на линии фронта протяженностью в пятьсот пятьдесят километров. Курская битва должна была стать реваншем после немыслимого разгрома, высшей степени унижения под Сталинградом.

И, как обычно перед решающими сражениями, когда жизнь сжималась до таких размеров, что умещалась на ладони, наступали минуты спокойствия, почти болезненного, настолько они были безмятежными. Они оба написали письма своим родным. Обменявшись ими, каждый заявил, что первым вручит его адресату. Это было пари двух мальчишек, бросивших вызов судьбе, гораздо более азартное, чем кинуть бутылку в море: ведь почти не было шансов, что хотя бы одно из этих писем однажды дойдет до адресата. Но во время этой получасовой передышки два солдата, вот уже несколько месяцев плечом к плечу смотревших смерти в лицо, позволили себе предаться мечтам о лучших днях. В тот вечер, выкуривая сигарету и выгоняя вшей из складок униформы, вместо привычной анестезии алкоголем они подарили себе надежду.

Наступление продлилось пять дней, во время которых день слился с ночью. Сотни танков горели, похожие на странных скарабеев, заблудившихся в пшеничных полях под неестественно ярко-синим небом, таким огромным, что кружилась голова. Тогда он потерял из виду своего товарища. Был ли тот еще жив? Или попал в плен?

По мере того как они отступали, это письмо, спрятанное глубоко в карман, постепенно становилось талисманом. Когда он не знал, найдет ли в очередной раз в себе силы оторваться от земли, чтобы двигаться дальше к германской границе, такой же недостижимой, как линия горизонта, письмо его товарища становилось веским доводом для мобилизации сил. Ведь оно было так же ценно, как и его собственное письмо. Он решил выиграть это пари. Что бы ни случилось, он будет первым из них двоих, кто передаст письмо адресату.

Он вздохнул, три раза постучал по клеенке указательным пальцем, — этот жест он повторял каждый день вот уже более двух с половиной лет.

— Мой лейтенант! — раздался хриплый голос.

— Я здесь, — проворчал он немного раздосадованно, поскольку при этом не мог не проглотить остатки хлеба.

— Я испугался. Подумал, что вы ушли.

Андреас смотрел, как его спутник медленно сел и начал тереть кулаками глаза, словно ребенок. Определенно, этот парнишка не переставал его удивлять своими нелепыми приступами страха. Куда он мог уйти, и с чего ему было его бросать? Это не имело никакого смысла. Вместе с тем этот мальчишка, который в свои двадцать лет признался, что боялся спать один в темноте и всегда оставлял включенным свет, встретил атаку советской артиллерии и глазом не моргнув.

Юноша поднялся, потянулся и посмотрел вокруг с видом близорукого человека, потерявшего очки.

— Как вы думаете, нам еще долго идти?

Андреас раздраженно поднял глаза к небу.

— Послушай, дружище Вилфред, ты задаешь мне этот вопрос каждое утро вот уже несколько недель. Это начинает надоедать. Мы двигаемся вперед, так? В нужном направлении. Во всяком случае я на это надеюсь. Поэтому заткнись и поднимайся!

Солдат с улыбкой почесал в затылке.

— Вы сегодня в хорошем настроении, мой лейтенант.

Андреас решил промолчать. Был период, когда он достиг такой степени истощения, что не мог даже говорить. Порой он сожалел о том, что эти минуты молчания закончились.

Вилфред подошел к нему и сел рядом. Андреас иногда испытывал неловкость из-за своего безразличия к товарищу по несчастью. Разве не должен он был относиться к нему с состраданием, по-дружески, ощущать к нему привязанность, ведь эти чувства зарождаются в тяжелых испытаниях? Однако у него было лишь одно желание: отделаться от этого паренька, который его утомлял не только своим неизменным оптимизмом, но и просто тем, что напоминал, откуда он шел и что ему пришлось пережить, тогда как он предпочел бы об этом забыть. А возможно, еще и потому, что этот пехотинец, угодивший в мясорубку войны, был младше его на пятнадцать лет, и его юность казалась здесь совершенно неуместной.

— Ты оставил себе хлеба, как я тебе говорил? — проворчал он.

— Ответ утвердительный, мой лейтенант, — ответил паренек, доставая из кармана кусок хлеба.

— Тогда ешь и…

— И заткнись, да, я знаю, — закончил за него Вилфред, засовывая хлеб в рот.

Андреас едва заметно улыбнулся и шутливо толкнул его в бок. Возможно, ему будет не хватать этого мальчишки, когда они наконец вернутся каждый к себе домой.

Тотчас его сердце кольнула тревога, и он посерьезнел. Утро было безмятежным, обстановка спокойной, но расслабляться не стоило: им по-прежнему угрожала опасность. Он прекрасно осознавал, что, если они попадут в руки советских солдат, их могут отправить в лагерь для военнопленных в Сибирь. То, что им до сих пор удалось этого избежать, было просто чудом, в противном случае этот их безрассудный поход и невероятные страдания окажутся напрасной жертвой. Об этом Андреас Вольф старался даже не думать.

— Вы планируете приступить к работе сразу по возвращении? — спросил Вилфред жизнерадостным тоном.

С тех пор как Андреасу пришла в голову не совсем удачная мысль рассказать ему, что до войны он работал мастером-стекольщиком, тот не переставал его бомбардировать подобными вопросами. Было очевидно, что этот стопроцентный продукт нацистского воспитания не имел ни малейшего представления о ремесле. Он знал лишь, как обращаться с оружием, ходить строевым шагом и орать вместе со всеми «Хайль Гитлер!». Где теперь он сможет применить свои знания?

Он ненавидел манеру Вилфреда ненароком затрагивать больные темы. Молодой человек был начисто лишен чувства такта. Он говорил обо всем, что ему приходило в голову, с удивительной непосредственностью, которая не раз заводила его в тупик. Солдаты, тела и души которых были искалечены войной, стали чрезмерно раздражительными и обидчивыми, напоминая озлобленных старых дев. Фронтовая дружба порой разительно отличалась от того, что о ней рассказывали в тылу. Чувства были слишком обострены. Разногласия перерастали в ненависть, зависть — в жестокую ревность. Одно бестактное слово, одна неправильно понятая шутка, и батальон раскалывался на два враждебных лагеря, одинаково грозных. Андреасу приходилось неоднократно вмешиваться, чтобы успокоить людей после очередной низкосортной шутки Хорста.

— Не знаю, — буркнул он в ответ.

Вопрос его напугал, но ни за что на свете он не признался бы в этом молокососу. Он положил руки на колени и принялся их рассматривать, как самую драгоценную свою собственность. Сказать, что он их не берег, значило не сказать ничего.

Андреас вспомнил свой отъезд на Восточный фронт в 1941 году. В свою последнюю увольнительную он приехал домой, к матери и Ханне. Он провел последние часы в тихой мастерской, где абразивные круги уже начали пылиться. Инструменты, лежащие на столе, свернутый фартук, тетради для эскизов, разложенные по годам… Он взял инструмент, поставил большой палец на медные колесики разной толщины, которые впивались в хрусталь, чтобы оставить на нем матовый след.

Этой ночью он выгравировал чашу вслепую, без всяких предварительно сделанных эскизов. Нервный и хрупкий силуэт девушки в тонкой одежде, облегающей бедра и грудь, появился как результат смятения солдата перед отправкой на передовую, его тревоги за двух остававшихся здесь женщин: старую мать с больным сердцем и слишком скромную юную сестру, его ярости от мысли, что он должен биться за дело, в которое не верил. Эта девушка появилась на свет в результате ужаса, поселившегося в глубинах души мужчины тридцати одного года отроду, который достаточно хорошо знал жизнь, чтобы бояться ее потерять.

Когда Ханна пришла за ним на рассвете, с еще припухшим от сна лицом, у нее округлились глаза. «Боже мой, Андреас, то, что ты создал… это… жизнь!» Он пожал плечами. Жизнь — что за шутка! Тем не менее на перроне вокзала он обнял сестренку, дав ей обещание, которое невозможно было выполнить, — присматривать за ее женихом, за этим милым Фридлем, отправлявшимся на войну, как на экскурсию, с головой, набитой вздором о превосходстве их нации, который туда впихивали в школе. Он был убит снарядом во время первого наступления, ему оторвало обе ноги, и его кровь пролилась на плодородную землю Украины.

Андреас написал сестре, чтобы ее успокоить, что Фридль не мучился, хотя на самом деле он ничего об этом не знал. Страдает человек или нет, когда тело разрывается на две части?

Он в сердцах плюнул на землю. Затем, поворачивая свои грязные руки, внимательно осмотрел их со всех сторон. Ногти были черными, и он не был уверен, что сможет их когда-нибудь отчистить. Ладони покрылись трещинами, ожог от гранаты оставил шрам, тянувшийся от верхнего сустава большого пальца до запястья. Ему было трудно сжимать левую руку, а мизинец потерял чувствительность. Если он вытягивал руку перед собой, она начинала дрожать, но, возможно, тому причиной была усталость. И все-таки он надеялся на чудо. Он вспомнил пианиста, у которого были отморожены три пальца. На берегу Дона, в самый разгар зимы, держа кружку большим пальцем и мизинцем, он увлеченно рассказывал о Бетховене, которого больше никогда не сыграет.

— Мой лейтенант, по-моему, кто-то идет, — испуганно шепнул Вилфред.

Андреас тотчас упал на живот, его спутник проделал то же самое с опозданием в несколько секунд. Они подползли к рощице и проскользнули в заросли кустарника.

Уткнувшись лицом в землю, вдыхая ее запах, смешанный с ароматом прелой листвы, Андреас закрыл глаза. У него не было больше сил… Вот уже несколько месяцев он жил как загнанный зверь, реагируя на малейший звук, на любое подозрительное движение. Он превратился в труса, пугавшегося собственной тени. Но то, что они сделали вдвоем с этим мальчишкой, казалось настолько невероятным, что он должен был держаться до последнего, до того момента, пока наконец не увидит с высоты холма колокольню Варштайна. И только тогда он сможет выпрямиться во весь рост и идти как свободный человек.

Колокольня была похожа на ту, что хранилась в его памяти пять долгих лет, с момента отъезда, но действительно ли это был его городок? Многие дома исчезли, оставив после себя груды мусора, нагромождение балок, кирпича и строительного материала. Поваленные изгороди, облупившиеся ставни, повозка без одного колеса, валявшаяся в канаве, несколько коз на краю дороги… Он увидел искалеченный, опустошенный Варштайн, и это было для него как оскорбление.

С учащенно бьющимся сердцем Андреас лежал на животе в высокой траве на вершине холма. Глаза застилала пелена. В течение нескольких секунд он не видел ничего, кроме ярко-зеленого тумана с вкраплениями светлых пятен яблоневого цвета.

Внезапно силы покинули его, и, не опираясь больше на локти, он опустил лоб прямо на землю. Неимоверная усталость словно парализовала его. Казалось, он весил целую тонну. Его тело напоминало обломок, долго плывший по русской реке, величественно медленной летом и покрытой льдинами губительной зимой, чтобы быть выброшенным на этот скромный холм Богемии, возвышавшийся над его родным городком, где он должен был увидеть свою семью.

Меня зовут Андреас Вольф, и я вернулся домой живым.

«Но зачем? — подумал он, теряя последние силы, не ощущая никакой гордости, никакой радости, лишь головокружительную пустоту. — Живы ли еще его мать и сестра? Русские солдаты дошли до этих мест. Господи, только бы они были еще живы… Только бы их не…»

Он побоялся закончить мысль. Пропаганда Геббельса сделала свое дело: каждый мужчина знал, что, если советские полчища ступят на немецкую землю, ни одна женщина не избежит страшной участи. И чем дальше отступали немецкие солдаты на Восточном фронте, тем больше они чувствовали себя растерянными и виноватыми. В армию уже набирали четырнадцатилетних мальчишек, прошедших конфирмацию[38] перед отправкой на фронт. Вероятно, высшее командование рассчитывало, что их тела станут надежным препятствием для гусениц танков Т-34…

Во время отступления он видел огромное количество женщин на дорогах, с поклажей на спине, держащих за руки детей, бесконечным потоком бредущих в полном молчании, стиснув зубы, с застывшими лицами, словно чувствуя дыхание русских за своей спиной.

Разве способен нормальный мужчина хоть на секунду представить, что кто-то покушается на честь его матери или сестры? Такое может присниться лишь в самых жутких кошмарах. Тем не менее Андреас понимал, что русские хотят не только уничтожить вражескую армию, но и морально раздавить своего противника, отобрав у него самое дорогое; ведь тот, кто не сумел защитить своих женщин, не достоин называться мужчиной. Поэтому месть была неизбежна.

Он снова поднял голову, чтобы разглядеть то, что побоялся увидеть в первый раз. На краю городка, в окружении фруктового сада, стоял его дом, целый и невредимый, по его стене вился дикий виноград, но маленький деревянный сарайчик развалился. «Нужно будет его починить — в нем хранятся садовые инструменты».

По главной улице в голубоватых сумерках двигалось несколько человек, держась центра шоссе. Они шли неровным шагом, тогда как вокруг них все казалось застывшим. Это напомнило ему сцену из немого кино начала века.

— Ну так что, мы идем, мой лейтенант? — раздался бодрый голос Вилфреда, почтительно державшегося в нескольких метрах от него.

И впервые с тех пор, как этот парень встретился ему на пути, прибыв из Германии вместе с другими, такими же как он, в качестве подкрепления, свежего пушечного мяса, чтобы пополнить ряды поредевшей пехотной дивизии, Андреас Вольф не знал, что ему ответить. Он был парализован таким сильным страхом, что кровь застыла в жилах. Покидать родные края было сложно, но чтобы вернуться назад, требовались просто нечеловеческие усилия.

Перед глазами возникли два ботинка без подошв, обернутые тряпками.

— Ну же, мой лейтенант! Война окончена, — продолжил Вилфред тихим голосом. — Нужно сходить на разведку. Они будут счастливы вас увидеть, ваши мать и сестра. Не стоит заставлять их ждать, это было бы неправильно. Я считаю, они и так слишком долго ждали.

Он поднял голову. Изрытое морщинами лицо двадцатилетнего паренька, со светлой прядью над глазами, с еще не оформившейся челюстью, светилось безмятежностью древнего мудреца. Вилфред протянул ему руку, чтобы помочь встать. Андреас помедлил, в висках бешено стучало. Грохот реактивных снарядов «катюши» раздавался в ушах, и он вдохнул знакомый тошнотворный запах серы и горелой плоти.

Стиснув зубы, он схватился за руку своего товарища и встал на ноги. Наконец-то.

Они выждали еще час, остававшийся до наступления ночи, чтобы избежать ненужного риска. Струйки белого дыма вились над трубами, в домах зажигались тусклые огоньки. Вилфред намеревался дождаться, пока его лейтенант встретится с семьей, и только после этого продолжить свой путь в Габлонц. Когда Андреас высказал свое удивление по поводу того, что он не торопится вернуться домой, парень пожал плечами. Его мать умерла при родах, а с отцом он никогда не ладил, тот был сапожником, человеком грубым и равнодушным, вскоре он снова женился, на женщине, щедрой на оплеухи. Дома Вилфреда никто не ждал. Впервые в жизни он чувствовал себя свободным. «И потом, было бы жаль оставлять вас совсем одного, мой лейтенант. На ком вы будете срывать свое плохое настроение?» — пошутил он.

Под мелким нудным дождем земля источала весенние ароматы, и, казалось, было слышно, как движется сок по сосновым и дубовым ветвям. Оба путника очень устали и были голодны.

Андреас решил подойти к дому сзади. Он перешагнул садовую ограду и осторожно пошел вперед, не сводя глаз с двери. В горле у него пересохло. Он ощущал присутствие Вилфреда за спиной и вынужден был признаться себе, что рад этому.

Когда он поднял руку, чтобы постучать, молодой солдат схватил его за запястье.

— Мой лейтенант, вы ведь говорили, что они живут одни? — прошептал он.

Андреас разозлился. Сейчас, когда он был у цели, его влекло к родным с невероятной силой. У него вдруг возникло непреодолимое желание укрыться в объятиях своей матери, как если бы он был ребенком, поспешно вбегающим в эту же самую дверь, со слезами на глазах, с разодранными коленками после падения с дерева. Ему казалось, что он уже ощущает аромат ее пудры, чувствует, как ее мягкая щека прижимается к его лицу.

— Что еще за глупости? — прошипел он.

— На кухне какой-то мужчина.

Кровь Андреаса застыла в жилах. Нет, не стоило терять голову, это наверняка был кто-нибудь из друзей или соседей, забежавший помочь, например, старик Кудлачек, безгранично восхищавшийся его матерью. Когда противники нацистского режима, евреи и множество чешских чиновников, бежали вглубь Чехословакии до прибытия немецких войск, несколько пожилых чехов, работавших на текстильных фабриках, остались в городке.

— Ну и что с того? — проворчал он, отдернув руку, злясь на внезапно охватившую его неуверенность.

— Мне кажется, лучше проявить осторожность, мой лейтенант, — настаивал Вилфред. — Вдруг там враг?

— С какой стати враг будет сидеть у меня дома?

Андреас понимал, что его возражение абсурдно, но ему совсем не хотелось прислушиваться к голосу рассудка. Он прошел две тысячи километров по советской территории, глотая пыль, изнывая от невыносимого летнего зноя, а несколько месяцев спустя замерзая на берегу Дона. Ему удалось прорваться сквозь окружение русских и каким-то чудом преодолеть две тысячи километров в обратном направлении, когда его товарищи умирали один за другим, и вот теперь этот идиот Вилфред Хорст не дает ему открыть дверь его родного дома, потому что там, видите ли, на кухне мужчина!

Неожиданно дверь приоткрылась. Вилфред взял Андреаса за плечо и, резко дернув, утащил за угол дома. Они прижались к стене. Из дома вышел мужчина и прошел вперед. В полумраке они различали его спину, крепкие плечи и ощущали сильный аромат трубочного табака. Несколько секунд спустя они услышали, как он шумно мочится.

Рука Вилфреда все еще лежала на его плече, чтобы предупредить возможные необдуманные действия. Андреас сжал кулаки. Было что-то унизительное в том, что этот незнакомец опорожнялся у его дома, на его земле. Он впервые видел этого мужчину, ничего не знал о нем, но задушил бы его голыми руками. Откуда взялась в нем такая агрессия? Он ни разу не испытывал подобной злобы по отношению к вражеским солдатам.

Женский голос крикнул что-то по-чешски, и мужчина со смехом отозвался. Он почесал живот и застегнул брюки, прежде чем вернуться в дом. Хлопнула дверь.

— Пойду взгляну, что там происходит, — прошептал Вилфред.

Затем он, пригнувшись, исчез.

Андреас заметил, что весь дрожит. Он медленно присел на корточки. Его спутник быстро вернулся и рухнул рядом с ним.

— Я заглянул в окно. Их двое, женщина и мужчина. Они скорее пожилые. Где-то вашего возраста, мой лейтенант.

Андреас почувствовал, как по лбу стекают капли пота.

— Я пойду поговорю с ними. Они не могли так запросто поселиться у нас. Мать и сестра, возможно, были вынуждены их приютить. Может, они уже легли спать.

— Не думаю, что это хорошая идея, мой лейтенант, — сказал Вилфред, покачав головой. — Там рядом с печкой висит портрет Бенеша.

Андреас оперся затылком о стену и закрыл глаза. Зуб дергало, правый висок пронзила сверлящая боль. Ему было сложно собраться с мыслями. По телу пробежал ледяной озноб.

— Может быть, у вас есть друг, к которому можно обратиться? — предположил Вилфред.

Андреас еле сдерживался, чтобы не ворваться в дом и не вышвырнуть за дверь этих людей, но такой импульсивный поступок ни к чему хорошему не привел бы. К тому же, как только Вилфред сообщил, что увидел в кухне незнакомца, в глубине души Андреас уже знал, что все кончено.

Наивно было полагать, что семью Вольфов не тронут, в то время как тысячи судетских семей были изгнаны из своих домов. Немцев вышвыривали отовсюду: из Померании, Восточной Пруссии, Силезии, и они направлялись к руинам Третьего рейха, который уменьшался в размерах, как шагреневая кожа.

— Мой лейтенант? — встревоженно позвал Вилфред.

Андреас услышал, как он стучит зубами. Становилось прохладно. Им нужно было найти убежище на ночь, в который раз, словно они были навечно приговорены бродить по этой земле, которая постоянно их отторгала.

А еще нужно было найти в себе силы снова отправиться в путь, и один Бог знал, как это сделать. Это был его долг, дело чести. Хотя после всего, что он видел и пережил за последние годы, Андреас Вольф сомневался, мог ли теперь немец говорить о чести.

— Ты прав. Мы пойдем к Ярославу. Его-то уж точно не вышвырнули из дома, — добавил он с горечью.

Камушки отскакивали от оконного стекла второго этажа с легким стуком, который, однако, напугал молодого солдата.

— У вас здесь так тихо, мой лейтенант, — прошептал он с озабоченным видом и посмотрел по сторонам, вжав голову в плечи.

С тех пор как солдаты перестали слышать стаккато[39] автоматных очередей, гул зенитных батарей, взрывы снарядов, им приходилось привыкать к тишине. Они часто просыпались среди ночи от звона в ушах и не сразу понимали, что их разбудила именно эта непривычная тишина.

Андреас продолжал бросать камушки в окно дома своего лучшего друга. Они познакомились в Штайнёнау, когда учились в Технической школе стеклоделия. Ярослав был единственным чехом среди учеников их курса по обучению основам производства, которое немцы развивали в Богемии со все возрастающим успехом начиная с XVI века.

В Средние века первыми стеклоделами стали отважные первопроходцы, покинувшие стены монастырей, чтобы обосноваться в глубине тогда еще дремучих лесов, в местностях, где в изобилии имелся песок, кремнезем и известняк. Они топили свои печи деревом, зола которого давала необходимый углекислый калий, в то время как горные ручьи и реки обеспечивали энергией шлифовальные станки и дробилки. Весной эти работники, свободные от феодальных повинностей, выходили к людям, чтобы продать им кубки, расширяющиеся кверху, пузатые бокалы, украшенные накладными нитями, четырехгранные бутылки и кутрольфы[40] сферической формы, с витым горлышком, предназначенные для крепких напитков. Это стекло имело зеленоватый оттенок, тогда мастера еще не научились его осветлять.

Затем, со временем, стекольщики перестали странствовать. Богемия, входившая в состав Священной Римской империи, была присоединена к короне Габсбургов в начале XVI века. Некоторым мастерам-стеклоделам, освобожденным от воинской службы указом императрицы Марии-Терезы, были пожалованы дворянские звания, и они получили право носить шпагу. Технология изготовления стекла на основе кремнезема, золы и извести была усовершенствована, научились получать стекло, прозрачное как горный хрусталь, но достаточно твердое для того, чтобы можно было применить глубокую шлифовку, гравировку и покрытие эмалью.

Ярослав специализировался на живописи по эмали, в то время как Андреас совершенствовался в гравировке, сохраняя верность традициям предков. В Северной Богемии множество семейных предприятий вот уже несколько поколений передавало мастерство от отца к сыну, и гильдии полировщиков, резчиков или позолотчиков часто работали на себя. Будучи хозяевами своей судьбы, эти смелые люди гордо несли по жизни две свои главные страсти: свободу и мастерство.

Андреас и Ярослав, тогда еще юноши, проводили ночи напролет в мечтаниях о том, как они прославятся на весь мир, начиная с Европы и заканчивая Америкой. Вот уже более века выдающиеся граверы работали в Германии, во Франции и в Соединенных Штатах, увековечивая память о своих предках, которые когда-то покорили мир, вытеснив своими изделиями венецианское стекло. Но чаще всего двое друзей, сидя за кружкой пива, вели беседы на свою любимую тему: о непостижимой загадке женщины, которую они пытались разгадать с такой же страстью.

Андреас промахнулся и попал в стену. Он наклонился за новой порцией гравия. Ярослав… Жив ли он еще? Изгнанный нацистами из присоединенных Судетов, он отправился вместе с семьей в Подебрады, что неподалеку от Праги. Перед глазами Андреаса до сих пор стояло его бледное лицо под черной шляпой, а его юная супруга, по происхождению немка, крепко держала за руки двоих сыновей, словно боялась потерять их по дороге. Проводив их тогда на вокзал, Андреас сильно напился. Начиная с этого дня его жизнь превратилась в бесконечную череду отъездов.

Внезапно в комнате зажегся свет. Андреас и Вилфред спрятались под ветками дерева. Окно открылось, и силуэт мужчины с обнаженным торсом высунулся наружу.

Андреас поднес ко рту сложенные рупором кисти и изобразил крик совы. Темноволосый мужчина в окне замер. Андреас снова заухал, меняя тональность.

— Боже мой, Андреас, это ты? Подожди, я сейчас спущусь.

Испытывая огромное облегчение, Андреас растер себе руки, чтобы согреться. По крайней мере, сегодня вечером у них будет кров над головой и горячая пища. В темноте он различал только белки глаз своего товарища.

— Не волнуйся, дружище, теперь все будет хорошо.

Послышался звук отпираемой двери, затем появилась полоска света. На улицу вышел мужчина, застегивая на ходу рубашку.

— Где ты? — тихо произнес он.

— Здесь, — ответил Андреас, сделав ему навстречу несколько шагов. — Нас двое.

— Входите… Побыстрее! — бросил он, делая нетерпеливый жест рукой.

Андреас проскользнул в дверь, его спутник следовал за ним по пятам. Ярослав закрыл за ними дверь и два раза повернул ключ в замке.

Друзья разглядывали друг друга, чувствуя себя неловко. Андреас заметил, что его друг сильно похудел. Седые пряди серебрились в черных волосах, у губ появились две жесткие складки, делая нос еще более острым. Его темные глаза наполнились слезами.

— Господи, Андреас… Что они с нами сделали?

Внезапно Андреас оказался прижатым к его груди. Он стоял неподвижно, испугавшись этого душевного порыва, от которого ему стало не по себе. Если внешний вид Ярослава так его поразил, как же выглядел он в глазах друга? Жалкий солдат вермахта, произведенный в ранг офицера на поле боя, потому что вокруг кадровые военные дохли как мухи, одетый в униформу, от которой осталось только название, истощенный, с грязной бородой, распространявший зловонный запах пота и грязи.

Ему было неловко за свой вид, за эти лохмотья, ведь он всегда следил за собой. Он сгорал от стыда, обращаясь за помощью к чешскому другу, отец которого, влиятельный член социал-демократической партии, открыто выступавший против нацистского режима, был расстрелян немцами сразу после вторжения в Чехословакию в 1939 году. Ему было не по себе от того, что он пришел к своему ровеснику с пустыми руками, голодный и оборванный.

— Располагайтесь, — бросил Ярослав, указав на стулья. — Вы, наверное, голодны.

Он зажег огонь под кастрюлей, затем порылся в холодильнике и с торжествующим видом достал оттуда колбасу, сыр и сельский хлеб, завернутый в белую тряпку. Он поставил тарелки и разложил столовые приборы на большом деревянном столе.

Андреас оглянулся вокруг. Кухня была такой же уютной, как и у него дома. Кастрюли блестели при свете керосиновых ламп. На подоконнике стояла хрустальная ваза с выгравированным орнаментом в виде плюща в ожидании первых полевых цветов. На стене висел портрет бывшего чешского президента Томаша Масарика с белой остроконечной бородкой. Его взгляд показался Андреасу грустным. Наверное, нужно было пройти через многое, чтобы совершить невозможное и воплотить в жизнь идею, казавшуюся абсолютно утопической до 1918 года, — создание государства Чехословакия. Он заметил аккуратно свернутый и прислоненный к стене в углу красно-бело-синий флаг. Из его груди вырвался протяжный вздох, как будто с того момента, как Андреас увидел колокольню Варштайна, он не дышал.

Вилфред держался настороженно. Андреас кивнул ему, давая понять, что он может сесть. Парнишка опустился на стул, нервно вытирая ладони о брюки.

Ярослав наполнил супом две тарелки и поставил перед ними. Вилфред схватил ложку и начал быстро есть, сгорбившись над столом.

— Мы не сильно тебя побеспокоили? — спросил Андреас у Ярослава. — Я не хотел… Пришел домой, а там…

Он запинался, с трудом подбирая слова, и никак не мог выразить свою мысль до конца. Оставаясь серьезным, Ярослав положил руки ему на плечи, принуждая сесть.

— Поешь, дружище. У нас еще будет время для разговора.

Вилфред шумно хлебал свой суп, прикрыв миску левой рукой, словно боялся, что у него ее отнимут. Жидкость стекала по его подбородку, оставляя жирный след.

Андреас поднял глаза на своего друга, который сел напротив него.

— Мне очень жаль.

Таким образом он просил прощения вовсе не за дурные манеры Хорста, а за смерть отца Ярослава, которого расстреляли как преступника, и особенно за все остальное: за жителей Лезаки и Лидице[41], истребленных эсэсовцами июньским утром 1942 года в отместку за убийство Рейнхарда Гейдриха; за женщин их городка, отправленных в Равенсбрюк[42], за их детей, которых врач освидетельствовал согласно расистским критериям Рейха, учитывая цвет глаз, волос и форму черепа, чтобы отобрать тех, кто был достоин «онемечивания»; за дымящиеся руины их домов, сгоревших от огнеметов.

Лицо Ярослава под взлохмаченными волосами побледнело. Он понял все, что хотел сказать Андреас.

— Не в моей власти даровать прощение, но все же спасибо, — произнес он хриплым голосом.

Только теперь Андреас взял ложку, зачерпнул супа и дрожащей рукой поднес к губам.

Вилфред заснул мгновенно. Свернувшись калачиком на матрасе, который Ярослав постелил ему в соседней комнате, он лежал абсолютно неподвижно. Погрузившись в царство сна, он словно потерялся в своей гимнастерке, которая была ему велика. Андреас какое-то время смотрел на него, затем прикрыл дверь, оставив небольшую полоску света на случай, если он проснется. Возможно, это было нелепо, но ведь малыш боялся темноты!

Он снова сел возле Ярослава, смотревшего на него с некоторым удивлением. Было слышно только цоканье маятника часов. Тепло от печки и еда, наполнившая желудок, вызвали в его измученном теле приятное оцепенение, однако тревога не давала избавиться от нервного напряжения.

— Рассказывай.

— Я мало что знаю, так как вернулся всего два месяца назад. Это просто чудо, что ты нашел меня…

— Ярослав, прошу тебя, — устало перебил его Андреас, понимая, что друг пытается уйти от разговора. — Мне нужно знать правду.

— Я пошел к тебе на следующий день после своего возвращения. Мне хотелось узнать, что с тобой. Твой дом отдали какому-то типу, работающему на железной дороге. Он ничего не знает о бывших хозяевах. Лично я не доверяю этим людям, которых правительство расселяет здесь, и они отвечают нам взаимностью. Большинство из них проходимцы. Можно сказать, что им преподнесли все на блюдечке с голубой каемочкой. Тогда я отправился в мэрию и попросил проверить списки. На меня подозрительно посмотрели, и я не стал настаивать. Сейчас лучше не привлекать к себе внимание, ты же понимаешь.

— Понимаю, — сухо ответил Андреас.

Зуб снова начал болеть. Острая боль поднималась от челюсти к виску.

— Я встретил старика Кудлачека на улице. Он рассказал, что несколько месяцев назад видел их как-то ранним утром с двумя большими чемоданами. Их отправили в лагерь Рейхенау. Ханна толкала ручную тележку, в ней была твоя мать.

Андреас закрыл глаза и обмяк на стуле. Его сердце так громко стучало, что он почти ничего не слышал.

Как это можно вынести? Его больную мать, изгнанную из собственного дома, везли в убогой повозке, как проклятую! А Ханна? Должно быть, она решила, что брат, который на похоронах отца поклялся быть ее защитником, бросил их в беде.

Он вспомнил, как в тот день девушка покачнулась, стоя у подножия стелы, украшенной одним из погребальных венков с цветами, изготовленными из стеклянного бисера, как это делали в Габлонце. Комья земли поблескивали с обеих сторон зияющей ямы. Когда гроб с глухим стуком ударился об стенку могилы, Ханна вздрогнула. Андреас обнял ее за плечи одной рукой, и она оперлась на него. Ощущение ее веса, несмотря на то, что он был небольшой, словно обожгло его.

— Жители получили приказ собраться на площади возле мэрии, — как-то неуверенно продолжил Ярослав. — Я знаю, что часть людей, построившись в колонну, двинулись пешком под охраной, а других повезли на грузовиках к вокзалу Габлонца. Они, должно быть, оставались в лагере несколько недель, прежде чем их погнали к границе. Теперь они наверняка в безопасности в Германии. Я уверен, что с ними все в порядке, — поспешил он добавить с фальшивым оптимизмом. — Ханна сильная девочка, с головой на плечах. Вспомни, какой она была упрямой в детстве.

Андреас был тронут его заботливым видом. Он спросил себя, откуда Ярослав черпает это чувство сострадания, ведь он должен был их ненавидеть.

Он вертел в руках светлый бокал из граненого стекла с золотой и рубиновой отделкой. Отблески света проскальзывали между его почерневшими пальцами. Ярослав настоял на том, чтобы они пользовались его лучшим сервизом, сказав, что хоть вино и плохого качества, но они смогут пить его из бокалов, достойных так называться. Вилфред отказался притронуться к своему бокалу из страха разбить его. Ему налили вино в оловянную кружку.

— Самое ужасное, — тихо произнес Андреас хриплым голосом, проводя пальцами по граням бокала, — что ты говоришь мне о лагере, где, возможно, находятся мои мать и сестра, я даже не могу возмутиться, я даже не имею права как-то протестовать.

Ярослав покачал головой.

— Я понимаю, о чем ты, — сказал он, немного помолчав.

— Что тебе известно об этих лагерях?

— Не очень много… Так, слухи.

— Ты никогда не умел лгать, Ярослав.

Друг нахмурил брови, раздосадованный тем, что его приперли к стенке.

— В Прошвице они собирают тех, кто слишком стар или болен, чтобы выдержать транспортировку, — продолжил он неохотно. — Там нет врачей, да и вообще какой-либо помощи. Мертвых укладывают в штабеля, друг на друга. Грузовики отвозят их к вырытым рвам. Многих немцев содержат в концентрационных лагерях Терезиенштадта, но это, конечно, не сравнить… — заговорил он резким тоном. — Вас не отправляют на смерть, как евреев. В этом вся разница. И она настолько… настолько…

Он развел руками, словно пытаясь объять необъятное. Андреас подумал, что у них отняли даже слова.

— Конечно, им нелегко. Страдают невиновные, но что ты хочешь? — продолжил он, устало пожав плечами. — После всего, что произошло, это неизбежно. Нельзя безнаказанно считать целый народ низшими существами. Нацисты хотели нас уничтожить, стереть чехов с лица земли. Их фанатизм привел к созданию лагерей смерти, — отчеканил он, постукивая указательным пальцем по столу. — Я видел фотографии, Андреас, ты не можешь даже представить себе, это неописуемо… А здешние немцы поддерживали этот режим. Они проголосовали за этих убийц, позволили им прийти к власти. Кто выступил против? Скажи мне, кто? И ты хочешь, чтобы люди не ополчились против вас? Жажда мести свойственна человеку испокон веков.

— А тебе не хочется отомстить? Например, мне?

Во взглядах обоих полыхнули вспышки злобы, глухой вражды; столкнулись два мира, исполненных ярости.

Ярослав резко отодвинул стул и встал. Он взял пачку русских сигарет, лежавшую возле печки, достал сигарету и бросил пачку своему другу, и тот поймал ее на лету.

— Ты хочешь знать правду? — с горечью произнес он. — Хочешь знать, на что способен твой старый приятель, с которым у тебя было столько общего?

Ярослав выдержал паузу, чиркнул спичкой. На его шее вздулась вена.

— Это было в прошлом месяце. В казарме собрали немцев. Трое из них, четырнадцатилетние мальчишки, утопавшие в слишком больших брюках, явно были из Гитлерюгенда. Они попытались сбежать, но их быстро поймали. Комендант казармы приказал их расстрелять.

Он отвел взгляд, сделал бесконечно длинную затяжку и долго держал дым в легких.

— Я сделал это… Я убил мальчишек, которые были ненамного старше моих сыновей… И я нажал на спусковой крючок без малейшего колебания.

Андреас смотрел на него не моргая. В груди, где-то в области сердца, возникла тяжесть.

— Но самое ужасное еще не это. Самое ужасное, что я смотрел на эти три трупа и ничего не чувствовал. Внутри меня была лишь пустота.

Ярослав откинул голову назад и улыбнулся, но это больше походило на гримасу.

— Ведь мы уже были не на войне. И я не должен был защищать ни себя, ни свою семью или родину. Эти дети не могли причинить мне вреда. И вот они лежали с дырками в животах. Если бы ты видел их лица… Да что уж там! — добавил он с отвращением и отчаянием. — Я себя успокаиваю тем, что это не наша вина. Не мы хотели этой войны. Мы просто жертвы палачей, которые превратили нас в чудовищ.

Андреас залпом осушил свой бокал, затем поставил его с осторожностью, к которой не были приспособлены его руки, огрубевшие в сражениях.

— Я отказываюсь верить в коллективную виновность, — сказал он. — Я считаю, что все мы рождаемся свободными и равными в правах, по крайней мере, перед своей совестью. Выбор есть всегда, до последней секунды.

Ярослав не сводил с него глаз, и Андреас понял, что его друг надеялся услышать слова, которые принесли бы ему облегчение. К сожалению, Андреас не мог произнести такие слова.

— Взрослый человек должен действовать, как велит ему его душа и совесть. Но я допускаю, что людям свойственны опасные и жестокие заблуждения.

Его взгляд устремился в пустоту. Он вспомнил, что во время боев, под нескончаемыми бомбежками земля иногда начинала биться в конвульсиях, словно в мучительных родах.

— Я узнал, что в каждом из нас есть бездна. На грани безумия… Большую часть жизни мы даже не подозреваем о ней. Но однажды она приоткрывается и засасывает в себя человека, иногда целиком…

Ярослав тяжело опустился на стул рядом с Андреасом. Его плечи поникли, он выглядел измученным, побежденным. Он был похож на человека, который уже не знает, куда идти, и Андреас ощутил вспышку гнева по отношению к тому, кто открыл ему дверь своего дома. Как он мог казаться таким потерянным, тогда как у него было все: семья, дом, родина? Ему не нужно было бояться нужды, холода и завтрашнего дня, который пугал неизвестностью. Так почему же у него был такой потерянный вид?

— Знаешь, тебе придется отсюда уехать, — тихо произнес Ярослав. — Декреты Бенеша узаконили ваше выселение из страны. Это касается всех немцев и венгров.

Андреас плеснул себе терпкого вина, отдававшего лесным орехом и танином и легонько пощипывавшего горло. До войны в Чехословакии проживало около трех с половиной миллионов немцев, приблизительно семь миллионов чехов, два с половиной миллиона словаков и где-то семьсот тысяч венгров. Как можно изгнать миллионы людей? Женщины и дети, мужчины и старики… Мысль об этом вызывала головокружение.

— Чехов из глубинки наверняка не пришлось долго упрашивать, они с радостью заняли наше место, — с горькой усмешкой сказал Андреас. — Производство, развитое в Габлонце, какая нежданная удача, не так ли? Ведь на весь мир славились здешние украшения из бисера, имитации драгоценных камней, шлифованные гранаты, эмали, стеклянные запонки, шпильки для волос, браслеты, подвески для люстр… Не говоря уже о знаменитом хрустале, граненом и гравированном, в изготовлении которого принимал скромное участие и твой покорный слуга.

Он покачал головой с горестным видом.

— Похоже, нас здесь обирают до нитки. Запрещено вывозить все, что имеет хоть какое-то отношение к нашему ремеслу. Такое ощущение, что раздевают до трусов.

— Вы сами во всем виноваты! — вспылил Ярослав. — Даже ты был за Генлейна. Вспомни, как мы спорили ночи напролет!

— А, Генлейн… — Андреас вздохнул. — Многие упрекают нас, судетских немцев, в поддержке Конрада Генлейна в 1933 году. Но при этом забывают, что с немцами республики Чехословакия обращались как с гражданами второго сорта, если вообще не считали врагами государства. Ты прав, в то время я думал, что требования Конрада Генлейна обоснованы. Для нас, меньшинства, это был вопрос выживания.

— Ты думал, что он не нацист, поскольку он утверждал, что верит в свободу личности, в то время как нацизм не признает ее. Я давно тебя знаю, Андреас, и знаю тебя хорошо. Ты хочешь верить в то, что тебя одурачили, как и большинство немцев, — презрительно бросил он. — Однако вы должны были знать: если хочешь сесть за стол с дьяволом, запасись длинной ложкой.

Резким движением Ярослав раздавил сигарету в своей тарелке. Андреас едва сдержался, чтобы не схватить окурок и не сунуть его в карман. Его взгляд на несколько секунд затуманился.

— Я должен найти свою мать и Ханну, — произнес он глухо.

— Куда вы пойдете?

— Откуда я знаю? — раздраженно отозвался Андреас. — У нас не осталось никаких прав. Мы как пешки, которых переставляют с места на место, из одной страны в другую. Господа, сидящие за шахматной доской, все решат за нас.

— Самое главное — не попасть в Сибирь.

— Конечно, по сравнению с русскими лагерями все остальное покажется раем, — язвительно произнес Андреас. — Я попрошу совета у Престеля. Он всегда меня поддерживал.

Он с теплотой вспомнил о своем учителе с его накрахмаленными воротничками и бакенбардами а-ля Франц Иосиф. Внезапно он снова почувствовал себя юным учеником-стеклоделом, полным сомнений, которые мог развеять только мелодичный голос пожилого господина. Ему с отчаянной силой захотелось его увидеть.

— Его депортировали, — сказал Ярослав.

— Что? Но ему было больше восьмидесяти лет! Он за всю жизнь и мухи не обидел!

— Я знаю, но их не интересуют такие детали. Они депортируют даже женщин и детей, отправляют их работать в Советский Союз.

— Я плохо себе представляю, чем может быть полезен старик Престель на восстановлении руин Сталинграда, — горько пошутил Андреас.

Учтивый аристократ с живым взглядом часто принимал его у себя дома. Одна из стен его гостиной с мебелью из светлого дерева и мягкими стульями, отданная во власть художественного беспорядка, была украшена восхитительным гобеленом с изображением единорога. Но больше всего юного Андреаса поразили витрины. В них хранилась самая красивая коллекция Габлонца: старинные бокалы с ножкой из рубинового стекла, кубки из светлого стекла, покрытые расписной эмалью, граненые бокалы с двойными стенками, кубки с крышками, на которых были изображены сцены охоты, музыканты или игроки в карты. Там были также кубки с выгравированным гербом Престелей, которым было пожаловано дворянство германским императором Рудольфом II Габсбургским, королем Венгрии и Богемии в начале XVI века.

Андреас часами простаивал перед тем, что он считал главными экспонатами коллекции: двумя портретами предков графа Престеля, выполненными в 1840 году Домиником Биманом, самым талантливым гравером своего времени, портретистом, славящимся великолепной техникой гравировки и исключительно богатой творческой биографией. «У него есть лишь один недостаток, — сказал ему однажды Престель. — Он не уделяет должного внимания пропорциям. Следи за этим, Андреас, и однажды ты превзойдешь маэстро».

Андреас навсегда запомнил эти слова. Когда ему вручали высшую награду на Парижской выставке, он подумал о своем наставнике и мысленно посвятил эту награду ему.

Граф Престель депортирован в Сибирь… В его лице попытались обезглавить всю элиту Северной Богемии. Андреас удрученно покачал головой. Чем он мог помочь своему учителю? Когда сталкиваешься с таким большим несчастьем, прежде всего приходится думать о своих близких.

Он, словно больше не контролируя свою правую руку, внезапно заметил, что роется в кармане куртки в поисках куска клеенки.

Завтра на рассвете он покинет Варштайн и отправится на запад. Чтобы уже никогда не вернуться сюда. От его прошлого остался лишь пепел. Но прежде ему нужно исполнить свой долг. Он найдет мать и сестру, удостоверится в том, что они в безопасности, а потом выполнит свое обещание — и отправится в Лотарингию, чтобы лично передать адресату письмо своего однополчанина Венсана Нажеля, владельца мастерской в Меце, французского солдата в униформе вермахта, пропавшего без вести июльским утром 1943 года на бескрайней русской равнине, под беспощадным раскаленным небом.

Когда поезд остановился на платформе, Ливия всем телом ощутила легкий толчок. Она почувствовала себя так, словно топор палача обрушился на ее голову.

Остальные пассажиры суетились, матери отчитывали детей, разбаловавшихся в предвкушении конца утомительной поездки, мужчины проверяли количество чемоданов, шляпных коробок и другого багажа, но молодая венецианка неподвижно сидела на месте, аккуратно сложив руки на коленях, будто от малейшего движения могла разбиться на тысячу осколков.

Через окно купе она наблюдала за оживленной суетой, характерной для всех вокзалов. Молодая пара обнималась, пассажиры быстрым шагом шли по платформе, торопясь по домам. Иностранцы выглядели немного потерянными, но сопровождавшие их носильщики, несущие их чемоданы, придавали им уверенности.

— Конечная, мадемуазель.

Она вздрогнула. Контролер смотрел на нее, склонив голову, его голубые глаза светились сочувствием. Ей вдруг показалось, что она видит глаза Франсуа. Они были такого же светло-голубого, почти прозрачного цвета.

— Мадемуазель?

Чувствуя себя неловко, поскольку он, по всей видимости, принял ее за ненормальную, она поспешно встала и натянула перчатки. Мужчина спустил ее багаж вниз и проследовал перед ней до двери.

— Вам нужен носильщик, мадемуазель?

— Нет, спасибо.

— К вашим услугам, мадемуазель.

Она взяла чемодан, который он ей подал, и пошла по почти пустой платформе. В горле у нее пересохло, кожа вспотела. Она задыхалась в своем слишком узком костюме, радуясь, что оборка пиджака скрывает английскую булавку, удерживавшую юбку на талии.

Сбитая с толку тем, что платформы были расположены на разных уровнях, поднявшись по нескольким лестницам, она наконец вышла на свежий воздух, где ее оглушил шум машин, грохот молотков и скрежет металла. Ветер нес с соседней стройки клубы пыли, и от этого у нее защипало в глазах и запершило в горле. Она отошла на несколько шагов.

Голова ее была ватной, она не ела со вчерашнего дня. Вокзал, который украшали на самом деле малопривлекательные скульптуры всадников, показался ей основательным и суровым, как крепость. Часы на приземистой колокольне показывали начало пятого. Слишком поздно для обеда. К тому же на другой стороне улицы официант в белом длинном фартуке уже закрывал двери заведения, попрощавшись с последними посетителями.

Она стояла в нерешительности, кусая губы. Может, стоило отправиться пешком по адресу, который она знала наизусть? Или лучше было снять комнату в каком-нибудь скромном отеле и провести там ночь-другую? Необходимо было упорядочить мысли. У нее еще оставались деньги, и цены здесь наверняка были ниже парижских, но перспектива провести ночь в одиночестве, без сна, в крошечной комнатке с шершавыми простынями и запахом затхлости, показалась ей ужасной.

Она с сожалением вышла из тени вокзала, поскольку шум, производимый отбывавшими поездами, создавал иллюзию безопасности. Но какой смысл оттягивать час расплаты? Она покинула вокзал Санта-Лючия и галерею с широкими ступенями, ведущую к причалу вапоретто, совершила долгое путешествие и оказалась на этой шумной и пыльной улице французского города в безумной надежде, что практически незнакомый человек согласится дать свое имя ребенку, которого она носила. Она предполагала, что ее могут отвергнуть, но она должна была знать это наверняка.

Конечно, ей нужно было его предупредить, написать письмо. Своим неожиданным приездом она словно загоняла его в угол. Ей это не очень нравилось, но у нее не было выбора. Атмосфера в Мурано стала невыносимой. Флавио проявлял инициативу, не спрашивая ее мнения, в то время как Марко подстерегал ее с настойчивостью хищника, преследующего добычу. Постепенно ее родной остров сузился до размеров железного ошейника. Даже в мастерской теперь на нее смотрели по-другому. Она словно стала невидимой, никому не нужной. И, возможно, именно это ранило ее больше всего: чувствовать себя лишенной того, что было смыслом ее жизни.

Затем она с ужасом поняла, что у нее задержка. На целых три месяца… Она до сих пор помнила ледяную дрожь, пробежавшую по телу, и как кровь отхлынула от ее лица. С бьющимся сердцем она медленно села на кровать. За несколько секунд ей стало ясно, что ее жизнь снова совершала резкий поворот.

Ребенок… Какая несправедливость! Это случилось всего один раз, один-единственный раз, и лишь потому, что она почувствовала себя такой потерянной и одинокой, потому что искала защиты, потому что ей стало страшно. И вот теперь она наказана за проявленную слабость.

Ей тогда показалось, что в комнате раздался замогильный голос пастора из Сан-Пьетро, который метал громы и молнии, читая проповеди о грехе, стыде и божьей каре. Она представила перешептывания за своей спиной, косые взгляды, сплетни. Перед ее глазами встало худое лицо брата. Как бы он отреагировал? Испытал бы гнев или, что еще хуже, жалость? На лбу выступил холодный пот, от резкой боли в животе она согнулась пополам.

Ливия крепче сжала ручку чемодана. Кто-нибудь наверняка знал дорогу, но прохожие пробегали мимо нее с непроницаемыми лицами, и она не решалась к ним обратиться. От оглушающего шума стройки у нее разболелась голова. Нервы ее были взвинчены до предела, и ей хотелось найти тихое место, чтобы собраться с мыслями.

Как только она ступила на шоссе, раздался визг шин. Какая-то машина резко затормозила, вильнув в сторону, но крылом задела чемодан, тот открылся, и одежда разлетелась по мостовой.

— Что же вы делаете? — заорал водитель, выскакивая из машины. — Вы что, ненормальная, — переходите дорогу не глядя? Я же мог вас убить!

Ощущая дрожь в руках, Ливия наклонилась, чтобы собрать свои вещи. Молодой человек продолжал ее бранить, но она слышала лишь, как кровь стучит в висках. Сгорая со стыда, она подняла с земли свою хлопковую блузку, льняное платье с манжетами-отворотами.

— Погодите, я вам помогу. Вы уверены, что не ушиблись? — проворчал он, смущенно протягивая ей комбинацию цвета слоновой кости, украшенную кружевами, и она вырвала ее у него из рук.

Ливия попробовала подняться, и он поддержал ее, пытаясь помочь. Выпрямившись, она посмотрела на него, но лицо молодого человека начало как-то странно расплываться.

Когда она пришла в себя, незнакомая девушка хлопала ее по щекам.

— Не волнуйтесь, дамочка, ничего страшного… У вас просто закружилась голова. Ну вот, вы открыли глазки, это хорошо. Не бойтесь, я медсестра. Вы меня слышите? Можете назвать свое имя?

Девушка с кукольным личиком в обрамлении мелких каштановых кудрей, выбивавшихся из-под берета, с улыбкой смотрела на нее.

— Va bene[43]… — прошептала Ливия, едва ворочая языком, с трудом осознав, что впервые в жизни упала в обморок.

— Вы иностранка! Вы хоть немного говорите по-французски? У вас есть родственники в Меце? Куда вы направляетесь?

Ливия обнаружила, что лежит на скамейке. Водитель машины, которая ее чуть не сбила, топтался в нескольких метрах от нее с хмурым видом, не зная, что делать с соломенной шляпкой Ливии, которую, должно быть, с нее сняла медсестра. По всей видимости, эта словоохотливая особа велела ему отойти в сторону.

— Вам уже лучше, мадемуазель? — обеспокоенно спросил он, увидев, что она его узнала. — Вы меня так напугали!

— Мне уже… хорошо, — ответила она, приподнимаясь.

— Держите шляпку, я принес вам воды.

Она принялась пить маленькими глотками.

— Я смотрю, вы уже не такая бледная, — обрадовалась медсестра. — Никаких повреждений нет. Вынуждена вас оставить, мне нужно вернуться на службу. Если у вас возникнут проблемы, обращайтесь в больницу. Вам ее любой покажет. И будьте внимательнее в своем положении… Что касается вас, молодой человек, вы просто угроза общественной безопасности! — возмущенно воскликнула она. — Чтобы заслужить прощение, вам придется отвезти вашу несчастную жертву, куда она пожелает. А я вас оставляю, мне пора бежать.

Ливия смотрела, как она удаляется, по-военному чеканя шаг, стуча подошвами тяжелых ботинок.

— Мне очень жаль, мадемуазель, что все так вышло, — заговорил незнакомец, который казался искренне расстроенным. — Куда вас отвезти?

Его лицо светилось дружелюбием. На нем была рубашка с расстегнутым воротом и поношенные брюки. Многодневная щетина придавала щекам синеватый оттенок.

Ливия отряхнула от пыли свой костюм и с огорчением заметила, что на одном чулке появилась «стрелка», а ведь у нее была с собой всего одна пара. К счастью, это было не очень заметно. Парень неуклюже отряхнул рукавом шляпку, украшенную голубой шелковой лентой в тон ее костюма, и протянул Ливии.

— Будьте добры, мне нужно на улицу Мартель, дом 21.

— Отлично, держитесь за мою руку, — сказал мужчина, обрадовавшись, что может оказать ей услугу. — Я возьму ваш чемодан.

Он извинился за то, что его джип не так комфортен, как хотелось бы. Это был американский армейский джип, купленный по дешевке, как объяснил незнакомец, запихивая чемодан между проигрывателем и стопкой учебников, перевязанных бечевкой.

— Они все сбывают с рук, — весело сказал он. — От машин до вязаных свитеров, не забывая и о носках. Вот увидите, хаки еще долго будет в моде.

Джип ехал по городу, подпрыгивая на щербатой мостовой. Одной рукой Ливия придерживала свою шляпу, другой растирала левое колено, которое начало опухать. Завтра там наверняка будет огромный синяк.

Дома с красивыми фасадами из светлого камня соседствовали с грудами мусора. Мимо нее, как во сне, проплывали витрины магазинов, мрачные здания, обсаженные деревьями проспекты, узкие улочки, где с трудом проходил автомобиль.

На вершине холма возвышался величественный собор. Своим высокомерным видом он напомнил Ливии большие теплоходы, стоявшие на причале в Венеции, на фоне которых дворцы казались кукольными домиками.

Как только они сели в машину, молодой человек принялся оживленно болтать, но она ему не отвечала. Наверное, он решил, что она плохо воспитана или просто не знает французского.

— У вас здесь родные, мадемуазель? Мне показалось, что вы говорили по-итальянски. В Лотарингии много итальянцев. Есть еще поляки, но вы ведь не полячка?

Он искоса взглянул на нее, в глазах его плясали озорные искорки.

— Нет, вряд ли. Вы слишком красивы, значит, прибыли из солнечной страны.

К нему вернулось хорошее расположение духа, и он пытался извлечь пользу из ситуации. Ливию позабавила такая дерзость, напомнившая ей поведение парней из Мурано. Она слегка улыбнулась, потом вспомнила, что медсестра заметила ее беременность. К счастью, на руках Ливии были перчатки. Какая же она идиотка! Ей нужно было купить обручальное кольцо, чтобы чувствовать себя увереннее.

— А я ведь даже не знаю вашего имени, — посетовал он, когда они въехали на мост. — Такое ощущение, что вы на меня сердитесь.

Поверхность реки блестела на солнце. По берегу прогуливались люди.

— А разве не за что? — отозвалась она. — Вам следует научиться лучше водить свою машину, месье.

Он взглянул на нее с наигранно ошеломленным видом.

— А вы, оказывается, умеете разговаривать!