Дыхание судьбы

— Вы что-то ищете?

Раздавшийся за спиной глубокий голос заставил ее вздрогнуть. Она обернулась и тут же узнала говорившего. Андреас Вольф… Его волосы стали короче, щеки чуть округлились, но взгляд темных глаз был таким же дерзким, как при их первой встрече у дома Франсуа. Что он здесь делает? Он выглядел так самоуверенно, словно хрустальный завод, а вместе с ним и весь городок принадлежали ему. По его белому халату она поняла, что он пришел из мастерских и собирался туда вернуться. Андреас смотрел на нее так пристально, с легкой улыбкой на губах, что она еле сдержалась, чтобы не отступить на шаг. Он был из тех мужчин, которые заполняют собой пространство, где бы они ни оказались, и сразу бросают вам вызов, из тех, кто пробуждает у других самцов безотчетное желание нанести удар, а у женщин — смутное влечение.

Ливия почувствовала замешательство. Должна ли была она напомнить ему, что они знакомы, ведь он наверняка забыл ее? Потом она вдруг заметила, что именно он держит под мышкой.

— Я искала его, — сказала она, показывая пальцем на вазу с тигром.

В его глазах мелькнуло удивление.

— А, вы про Diablo[65]… Я дал ему такое прозвище. Вы не находите, что у него угрожающий вид?

— Нет, мне он кажется скорее пленительным.

Он насмешливо улыбнулся.

— Придется его упаковать и отправить в Париж.

— Его кто-то купил?

— Да, и, как обычно, клиенту не хочется ждать.

Ливия была расстроена. Она была одержима этим зверем целых три недели и уже начала испытывать по отношению к нему легкое чувство собственности.

— Я бы очень хотела взглянуть на него поближе. Я приехала сюда только из-за него. Как вы думаете, это возможно? Прошу вас.

Она с досадой уловила в своем голосе нотку мольбы. Андреас стоял в задумчивости.

— Хорошо, идемте, — сказал он, разворачиваясь.

Она поспешно забрала свое пальто в гардеробе, растолкав нескольких посетителей. На улице ей пришлось догонять его бегом. Андреас шел вдоль зданий быстрым шагом. Он не счел нужным накинуть куртку, чтобы защититься от холода.

— Вы меня помните? — спросила она, немного запыхавшись.

— Разумеется, мадам Нажель, как я мог вас забыть?

Она почувствовала себя одновременно удивленной и польщенной.

— Но что вы здесь делаете?

— Работаю.

— Вы стеклодел? Я даже не думала…

— Да ладно, я сомневаюсь, что с тех пор, как мы случайно встретились возле вашего дома, вы хоть немного думали обо мне.

Он ошибался. Она даже разговаривала о нем с Франсуа. Внезапный визит боевого товарища его брата произвел на ее мужа такое сильное впечатление, что несколько дней он был задумчив и молчалив. Что касается Элизы, она тщетно пыталась скрыть свой гнев. Ливия считала поступок незнакомца шокирующим, но не лишенным некоторого шика.

Иногда она мельком вспоминала о нем. Его неясный силуэт настойчиво возникал в потаенных уголках ее души. Однажды ей показалось, что она увидела его стоящим под сводами площади Сен-Луи, и сердце ее забилось быстрее, но она обозналась и, неожиданно для себя, ощутила разочарование.

Андреас так резко остановился возле двери одного из зданий, окружающих двор, что она натолкнулась на него.

— Откройте дверь, у меня руки заняты, — сказал он, бережно держа в руках вазу, словно это был ребенок. — Она не заперта. Входите, не бойтесь…

На первом этаже находились две маленькие комнаты. В кухне, выходящей в палисадник за домом, в холодном дневном свете темнела основательная дубовая мебель. Выстроенные на посудных полках фаянсовые тарелки, раскрашенные в яркие цвета, оживляли помещение.

В комнате стоял запах овощного супа и выкуренных сигарет. Стол был усеян хлебными крошками. Стопка тарелок и наполовину пустых бокалов свидетельствовали о том, что здесь заканчивали есть впопыхах. Беспорядок нисколько не удивил Ливию. Несмотря на то что плавка стекла уже стала непрерывной, она знала, что ритм жизни стеклоделов очень долго зависел от необходимости поддерживать в печах необходимую температуру. Когда-то колокол созывал их на работу в любое время дня и ночи. Хрусталь был требовательным господином, который не собирался ждать.

— Не хотите ли освободить немного места?

Андреас явно намекал на ее нерасторопность. Она поспешила ему подчиниться, переставила стопку тарелок в раковину, и тогда он осторожно поставил вазу на середину стола и зажег лампу. В ту же секунду тигр прыгнул. Сияние хрусталя вобрало в себя всю энергию комнаты. Неуловимая подвижность изображения и точность работы гравировщика придавали зверю магнетическую силу.

Словно зачарованная, Ливия расстегнула пальто и поискала глазами, куда бы его положить, но стулья были завалены книгами и одеждой. Она положила его вместе с сумкой на табурет, после чего с благоговением подошла к произведению искусства. Эта область давно ее привлекала, но она всегда имела дело только с венецианским cristallo, который, по сути, не был настоящим хрусталем.

В Мурано производили стекло на основе натрия, благодаря чему оно медленнее застывало и его можно было формировать и растягивать длительное время. Смесь, состоящая из различного сырья, переплавляемых стекольных осколков и белого песка лагуны, придававшего ему необыкновенную прозрачность, начиная со второй половины XVII века успешно конкурировала с богемским стеклом. Состав последнего, на основе поташа[66] и кварца, позволял получать прозрачный и твердый материал, идеальный для эмалирования и глубокой гравировки. Однако обоим видам стекла не хватало чудодейственного компонента для того, чтобы добиться этой прозрачности, совершенного сияния и чистого звука: им не хватало свинца.

Когда король Яков I Английский разрешил вырубать леса только для судостроения, английским стеклоделам пришлось искать замену топливу для своих печей и они остановили свой выбор на угле, но он придавал стеклу особый оттенок. Вынужденные отныне работать с закрытыми емкостями, они принялись искать способ ускорить плавление стекла. В 1676 году, попробовав добавить в смесь в качестве минерального плавня[67] окись свинца, стекольный мастер Джордж Равенскрофт изобрел хрусталь.

Этот секрет тщательно берегли. Французам понадобилось более века, чтобы, в свою очередь, открыть волшебный состав, и честь эта принадлежала графству Бише и Стекольной фабрике Сен-Луи.

— Никаких видимых разрывов, все линии непрерывны, удивительно тонкая работа… Потрясающе, — прошептала Ливия, медленно обходя вазу и разглядывая ее со всех сторон.

— Я смотрю, вы в этом разбираетесь.

Его надменный тон начал действовать ей на нервы. Она выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Меня зовут Ливия Гранди, месье. В Мурано моя семья работает с cristallo много веков, и хотя в нем нет требуемых двадцати пяти процентов свинца, который превращает стекло в хрусталь, я в этом разбираюсь, как вы изволили только что заметить, и разбираюсь очень даже неплохо. Кстати, здесь имеется изъян, который не виден на афише. Движение задней лапы передано не безукоризненно. Она должна быть тоньше. Вот здесь, — уточнила она, коснувшись вазы пальцем.

Они продолжали вызывающе смотреть друг на друга, и она почувствовала, как румянец заливает ей щеки. Андреас Вольф был выше ее на голову. Он знал, что его тело способно ее смутить. И все же она не понимала, почему он так напряжен. Что-то в этом мужчине выводило ее из себя и вызывало желание причинить ему боль.

— Так это вы гравер! — внезапно воскликнула она, широко открыв глаза. — Как же я сразу не догадалась!

— Да, я. Эта ваза стоила мне нескольких бессонных ночей, проведенных в муках творчества, и многих часов работы, но вы правы, синьорина Гранди, здесь действительно есть недочет, и мало кто его заметил.

Это прозвучало почти угрожающе, и Ливии стало не по себе. Как у него получалось приводить ее в такое замешательство? Дело было в его уверенности, господстве над пространством? От него исходила властность, и противостоять ей было невозможно.

С улицы больше не доносились крики детей, звонко звучащие в холодном воздухе. Должно быть, дети разошлись по домам. Тишина стала почти осязаемой, словно сотканной из шелка, наполненной намеками, которые пугали Ливию и в то же время зачаровывали.

— Я хочу вас, — прошептал он.

Подумав, что она плохо расслышала, Ливия стояла не шелохнувшись.

— Вы ведь знаете об этом, не так ли?

Она сжала кулаки. Да как он смеет?! Невидимая дрожь пробежала по ее телу. Она занервничала. Ей казалось, что ее несет куда-то мощным течением и от нее уже ничего не зависит, и вместе с тем она испытывала странное облегчение. В некотором смысле она была ему признательна за то, что он не тратил времени зря. Она и так уже столько его потеряла с момента своего приезда в Лотарингию…

Он мог бы попытаться за ней ухаживать, скрывая свое влечение и маскируя чувства из стыдливости, скромности или просто опасаясь, что ему откажут. Его смелость вызывала в ней восхищение, и она вспомнила, как сама когда-то осмелилась подняться по лестнице ночного отеля, чтобы встретиться с незнакомым мужчиной, который впоследствии стал ее мужем, потому что так распорядилась природа.

Андреас Вольф напоминал ей забытую грань самой себя. Они были сделаны из одного теста: они непримиримые, отчаянные, дерзкие. Просто после рождения Карло она стала пленницей обстоятельств.

Наклонившись, он смотрел на нее гневным взглядом, хмуря брови. Ливия не улавливала в нем никакой мягкости, никакой уступчивости. Интуитивно она чувствовала, что их близость будет свирепой. Она знала также, что этот мужчина заставит ее страдать, и в глубине души поблагодарила его за то, что он вернул ее к жизни.

— Мне кажется, я узнала об этом сразу, как только вас увидела, — произнесла она глухо. — И все же у нас еще есть свобода выбора, и каждый из нас может сказать «нет».

— О какой свободе вы говорите, если между нами давно все решено, и это неизбежно?

Ливия опустила взгляд на руки Андреаса. Израненные, они были покрыты тонкими белыми шрамами. Она представила их прикосновение к своему животу, бедрам, как они обрисовывают изгибы ее тела. Ей захотелось схватить их и поднести к губам, чтобы поцеловать, захотелось, чтобы переплелись их пальцы. Она подумала, что боль от ран время от времени дает о себе знать, и ему наверняка это не понравилось бы.

— Но как же быть со страхом? — спросила она, внезапно утратив всякую решимость.

— Страх — бесполезное чувство, синьорина.

Он всего лишь наклонил голову, а ей показалось, что она пьет его дыхание.

Губы Андреаса имели опьяняющий вкус, слегка отдающий табаком. Становясь все более требовательными, они жадно впились в нее, не давая дышать. Ливия почувствовала, как из глубин ее существа поднимается волна, сопротивляться которой она уже не могла. Сколько она себя помнила, только гневно бурлящее море обрушивалось на нее с такой силой.

Она положила руки ему на плечи, чтобы оттолкнуть от себя, но он не дал ей этого сделать, удерживая одной рукой за талию. Несколько секунд она стояла неподвижно, раздосадованная тем, что он пытается таким способом подчинить ее себе, но в то же время польщенная — ведь она вызывает в нем такую сильную страсть; затем она решила покориться и прижалась к нему всем телом.

Встав на цыпочки, она обняла его за шею, запустила нетерпеливые пальцы в его волосы. Внезапно ей захотелось его исцарапать, почувствовать руками его кожу, узнать все о его теле. Дрожа, как в лихорадке, она уже не узнавала себя, ей казалось, что она теряет голову. От неукротимого желания она впилась зубами в его губы.

На секунду они замерли, задыхаясь, их ожесточенные лица почти соприкасались. Во взволнованном взгляде Андреаса она различила тревогу и ощутила опьяняющее чувство власти. Когда их губы снова потянулись друг к другу, она улыбнулась ему, охваченная острым ощущением счастья от того, что снова чувствует себя живой. Она слишком долго ждала такой победы, чтобы не превратить ее в торжество.

Когда скрипнула входная дверь, они резко отшатнулись друг от друга. Испугавшись, Ливия отступила на несколько шагов назад. Ее сердце выпрыгивало из груди.

В кухню вихрем ворвался молодой человек с удлиненным лицом и взлохмаченными светлыми волосами, пытаясь зубами стащить перчатку с руки. Он в замешательстве остановился на пороге. Его взгляд задержался на вазе, стоявшей в центре стола.

— Прошу меня извинить, — сказал он, поправляя очки, которые сползли ему на нос. — Я кое-что забыл…

— Входи, Матье, — произнес Андреас с непринужденным видом. — Позволь представить тебе Ливию Гранди. Она приехала на выставку посмотреть на Diablo, поэтому я привел ее сюда, чтобы она могла как следует его изучить.

— Здравствуйте, месье, — тихо произнесла она.

Молодой человек так пристально ее разглядывал, задумчиво покусывая губу, что Ливии стало не по себе.

— Мой вопрос, возможно, покажется вам нелепым, мадемуазель, но вы, случайно, не состоите в родстве с Гранди из Мурано?

— Состою. Я внучка Алвизе Гранди, — удивленно ответила она.

С широкой улыбкой он развел руками.

— Я так и думал… Простите меня, я не узнал вас сразу, но ваше лицо показалось мне знакомым. У нас стенды были рядом на выставке в 1940 году, незадолго до начала войны. Вы помните? Вы приходили каждый день после обеда. Мы разговаривали с вами пару раз.

— Конечно помню! — воскликнула она. — Матье Жирар. Но в то время вы не работали на Монфоконском хрустальном заводе.

— Да, это так. Я тогда только начал стажироваться в Мурано вместе с другими молодыми мастерами, но вынужден был вернуться во Францию, когда началась всеобщая мобилизация. Я гравер, как и вот этот товарищ, — добавил он шутливо, мотнув подбородком в сторону Андреаса. — Как себя чувствует ваш дедушка? Он был так любезен со мной.

Сердце Ливии сжалось от печали. Она схватилась рукой за спинку стула.

— Он покинул нас два года назад.

— О, мне очень жаль!

Он подошел к ней, взял ее руку и крепко сжал.

— Это был удивительный человек. Мы проговорили с ним весь вечер, когда открылась выставка, а на следующий день он пригласил меня посетить ваши мастерские. Он был одним из великих. Замечательный мастер. А какой учтивый и щедрый!

Ливия слабо улыбнулась и опустила глаза, чтобы он не увидел ее слез. Она чувствовала себя глупо. Почему теплые нотки его голоса так на нее подействовали? Внезапно она ощутила такую острую тоску по Мурано, словно в сердце вонзили нож.

— Вы так взволнованы! Простите меня, это я виноват, — расстроенно произнес он. — Что я могу сделать, чтобы искупить свою вину?

— Не беспокойтесь, — ответила она, с досадой потирая щеку, чтобы прогнать предательские слезы. — Это я должна попросить у вас прощения. Я веду себя нелепо. Не знаю, что на меня нашло. Может быть, меня так взволновала вся эта обстановка, которая напоминает мне дом, — добавила она, оглядывая комнату. — Это глупо, но с тех пор как я приехала в Лотарингию, я еще не встречала места, где могла бы почувствовать себя как дома, хотя бы чуть-чуть.

— Но это естественно! Вы же из нашей семьи! Пойдемте, я покажу вам мастерские, чтобы отвлечь от грустных мыслей.

— Но наверняка для этого нужно получить разрешение! — возразила она. — Я не могу пойти туда просто так.

— С ним можете, — проворчал Андреас, который стоял, прислонившись к косяку двери, скрестив руки. — Это сын хозяина.

— Правда?

— Это мои родители виноваты, я тут ни при чем, — пошутил Матье. — Оставьте свое пальто. Нам нужно сделать всего несколько шагов.

Не дав ей времени опомниться, он закутал ее в свою шерстяную длинную куртку.

— Погодите, я так не могу! — она засмеялась, сбитая с толку вихрем энергии молодого человека.

— Можете, милая Ливия. Вы ведь позволите мне называть вас Ливией? Ах, я опять забыл про свои рисунки. Стойте на месте, не двигайтесь. Они должны быть где-то здесь.

Он порылся на буфете, потом стал приподнимать разбросанные повсюду одежду и книги.

— Какой же бардак в этом доме. Вот они! — торжествующе воскликнул он, размахивая несколькими листками бумаги. — Я скоро верну тебе ее, Андреас, а быть может, и нет…

Когда он взял ее за руку и потащил к выходу, Ливия через плечо бросила на Андреаса извиняющийся взгляд. Он ободряюще кивнул ей. Матье хлопнул дверью, жалобно звякнули тарелки.

Андреас мягко улыбнулся. Юный Матье не знал, куда девать свою энергию. Когда он не работал, то начинал изводить своих близких, утверждая, что может сосредоточиться на чем-то, только растратив избыток жизненной силы.

Андреас зажег огонь в плите, чтобы вскипятить воду. Ему нужно было выпить черного кофе. Он был рад за молодую женщину, поскольку, как правило, чужих в мастерские не пускали. Он удивился, узнав, что она принадлежит к такому известному семейству мастеров-стеклодувов, как Гранди из Мурано. Воистину, мир тесен.

Андреас коснулся пальцем опухшей губы, там, где она его укусила. Он не ожидал от нее такой пылкой реакции. Откуда ему было знать, что она испытывает такое же влечение, как и он? Он поцеловал ее, потому что не смог устоять перед искушением впиться в ее сочные губы, потому что с момента их первой встречи хотел заняться с ней любовью, а он всегда добивался того, чего хотел. Но Ливия Гранди сбила его с толку, и он не знал, радоваться ему или остерегаться.

Он вытер выщербленную чашку и налил в нее кофе. Затем сдвинул в сторону несколько бокалов, стоявших на столе, чтобы освободить себе место. Он спокойно выпьет свой кофе и отнесет вазу туда, где ее упакуют. Теперь, когда Ливия отправилась смотреть мастерские, он был уверен, что она про него забыла.

Повернувшись, Андреас споткнулся о табурет, и сумочка молодой женщины упала на пол.

— Черт! — пробормотал он, наклоняясь, чтобы собрать ее вещи.

Он отряхнул от пыли портмоне и пудреницу и положил их в сумку, с удовлетворением отметив, что застежка не сломана. Небольшая книжка в старинном кожаном переплете выскользнула из конверта из плотной темной бумаги. Истрепанная обложка привлекла его внимание. Открыв ее, он увидел, что это на самом деле не книга, а тетрадь для записей, пожелтевшие страницы которой были хрупкими, словно пергамент.

Он принялся ее листать и не смог сдержать дрожь, увидев формулы химических соединений и рисунки оригинальных кубков, бокалов и люстр. Будто завороженный, он медленно сел на стул.

Вылинявшие чернила свидетельствовали о древности рисунков, так же как и даты, неразборчиво написанные внизу страниц; некоторые из них относились к XV веку. Здесь содержались указания о соблюдении правильных пропорций между диаметром чаши бокала и высотой его подножки, соответствия формы ножки ее высоте. В примечании подробно рассказывалось, как увеличить количество многосторонних сложных узлов, выдуваемых из одной наборки[68]. В заметках о различных видах филигранного стекла, ставшего символом венецианского ремесла, разъяснялось, как утапливать нити в стекломассе или умело использовать их объемность. Некоторые из небольших акварелей, сопровождавших текст, отличались такой выразительностью, что впору было их вставлять в рамку и вешать на стену.

Ошеломленный Андреас понял, что держит в руках наследство семейства Гранди, ему словно приоткрылась сама сущность молодой женщины. У него возникло ощущение, что Ливия внезапно предстала перед ним обнаженной.

Начиная со Средневековья разоблачение секретов мастерства стеклоделов влекло за собой вечное проклятие. Во все времена они носили свои тщательно оберегаемые знания с собой и иногда, путешествуя, могли раскрыть тайну состава в обмен на другие секретные сведения. Он испытывал некоторую неловкость, просматривая тетрадь без ведома Ливии, и был уверен, что она бы ему это запретила, но ничего не мог с собой поделать. Как устоять перед тем, что представляло собой квинтэссенцию искусства, которому он посвятил свою жизнь?

В тишине кухни, окна которой выходили на заснеженные деревья, было хорошо слышно шуршание страниц. Андреас был покорен изобретательностью членов семьи Гранди. Несмотря на то что его уроки итальянского остались в далеком прошлом, он еще кое-что помнил.

В Габлонце придавали большое значение преподаванию иностранных языков, поскольку этот торговый город нуждался в людях, способных продавать свои изделия в разных странах. Так, в Индию в огромных количествах экспортировались браслеты, которые носили женщины, прежде чем в качестве подношения бросить их в священные воды Ганга во время религиозных церемоний. До Первой мировой войны этот рынок был настолько значительным, что корабль, курсировавший из Бомбея в Триест, порт Австро-Венгерской империи, даже получил название «Габлонц». Андреас еще помнил индийского преподавателя родом из Бенареса, одеяние которого, напоминающее сюртук, застегнутый до воротника, производило на всех большое впечатление.

Тетрадь сама раскрылась посередине, напомнив Андреасу сборники поэзии, страницы которых были особенно истрепаны на любимом стихотворении. Вне всякого сомнения, это был наиболее часто читаемый раздел. Андреас увидел выполненный графитом набросок великолепного фужера и формулу так называемого чиароскуро, этого мифического состава, о котором знал каждый уважающий себя стеклодел.

Он словно услышал мягкий голос графа Престеля, когда в очередной раз восхищался его коллекцией. «Это страсть всей моей жизни, дорогой мой Андреас, но открою тебе один секрет: я отдал бы всю свою коллекцию за то, чтобы обладать хотя бы одним-единственным венецианским фужером из чиароскуро. С ним постигаешь совершенство».

И теперь эта тайна открылась его взору. Когда-то эти фужеры приобрел король Франции, к великому разочарованию остальных европейских дворов. Как и в случае многих других изобретений того времени, формула считалась навеки утерянной. Андреас прочел ее вполголоса. Бог мой, это было так просто… Но вместе с тем хитроумно и неожиданно.

Несколько секунд он сидел неподвижно, словно загипнотизированный, устремив взгляд в пустоту, затем поднес тетрадь к лицу и вдохнул запах, исходящий от ее страниц. Конечно, она почти не имела запаха, но все же, если бы он не боялся показаться смешным, то мог бы поклясться, что ощутил аромат соли и диких трав, тины и ветра.

Церковный колокол прозвонил три часа. Выйдя из задумчивости, Андреас поспешно сунул тетрадь в конверт, подобрал с пола расческу, билет на поезд и положил их в сумку. Бросив быстрый взгляд на пол, он убедился, что больше ничего не выпало.

Капли пота блестели на его лбу, ему вдруг стало нехорошо. Никогда еще он не проявлял такой бестактности. Это было недостойно по отношению и к себе, и к молодой итальянке. Андреас закрыл глаза и потер их кулаками. Он решил для себя, что ничего не видел, что забудет формулу и навсегда прогонит из памяти еще стоящие перед глазами образы.

Он взял вазу, выключил свет и вышел во двор, где от мороза у него моментально перехватило горло, словно в наказание за его проступок.

Именно тело Ливии первым встревожило Элизу: в ее движениях появилось нечто новое, некая плавность, контрастирующая с возбужденностью последних дней, и эти проскальзывающие временами едва уловимые улыбки, с оттенком снисходительности, будто теперь она знала ответы на все вопросы…

Вначале Элиза подумала, что невестка ждет второго ребенка, но, разглядывая по-прежнему стройный силуэт молодой женщины, талию, подчеркиваемую обтягивающими блузками, она сделала вывод, что ошиблась, и это ее успокоило.

Потом она решила, что всему причиной ее новая работа. С тех пор как в распоряжение Ливии была предоставлена мастерская, она частенько запиралась там утром и покидала ее только к обеду, а если и посвящала послеобеденное время своему сыну, все равно потом убегала из дома, утверждая, что бродит по городу в поисках вдохновения. Она не хотела никому показывать первые наметки своей работы. Единственным, кто их видел, был старый Андре Мюнстер, мастер, уже вышедший на пенсию, который приходил раз в неделю и обучал ее основам ремесла.

Франсуа был в восторге. «Посмотри, она вся сияет!» — говорил он сестре. Элиза не могла этого отрицать. Ливия никогда не выглядела такой цветущей и красивой: блестящие глаза, растрепанные волосы, сияющая кожа. Она щебетала на итальянском со своим сыном, напевала, когда думала, что ее никто не слышит, вприпрыжку спускалась по лестнице. Счастливые люди зачаровывают, так же как свет притягивает к себе насекомых летним вечером перед грозой. «Но при этом они обжигают себе крылышки, — подумала Элиза, — а некоторые люди готовы на убийство, чтобы завладеть счастьем других».

Франсуа радовался, что нашел способ сделать свою жену счастливой, но, отмечая его безмятежный вид, Элиза не могла сдержать раздражения. Разве он не понимает, что здесь что-то неладно? Когда она просыпалась на рассвете, от предчувствия чего-то неизбежного у нее пересыхало во рту. Она была одновременно встревожена и возбуждена, а также нетерпелива, поскольку смутно чувствовала, что Ливия постепенно приближается к краю пропасти.

В тот день, когда Карло спал после обеда в своей комнате, к ней подошла Ливия.

— Я вернусь к четырем часам. Вы можете присмотреть за малышом, Элиза?

Со второго этажа она наблюдала за тем, как Ливия вертится перед зеркалом в коридоре. Молодая женщина поправила жакет с меховым воротником, разгладила юбку из красной шерстяной ткани, которая была выше колена. С тех пор как она обнаружила публикуемые в «Jardin des modes»[69] выкройки и открыла в себе небольшой талант портнихи, школьница превратилась в сверхэлегантную француженку. Она водрузила на голову шляпку, натянула перчатки, сделала перед зеркалом пируэт и выпорхнула из дома, хлопнув дверью.

В ту же секунду Элиза бесшумно спустилась по лестнице. Накинув на плечи шаль, она пересекла сад и вошла в мастерскую своего деда.

В комнате стояла тишина, здесь витал резкий запах скипидара и уксуса. В бледных солнечных лучах кружилась пыль и свет отражался от кусочков стекла, которые вырезала Ливия. Элиза даже не взглянула на зарождавшийся витраж.

В мастерской было прибрано, пол подметен. Угломер, ножницы с тремя лезвиями, щипцы для разлома по надрезу были аккуратно разложены, но она продолжала рассматривать присутствие итальянки в этом священном месте как вторжение. Тем не менее Элиза считала, что следует быть прагматичной. Когда она увидела, как горячо Франсуа защищает свою жену, то решила не закрывать ей доступ в мастерскую. Она всегда предпочитала не вмешиваться в ход событий, а находить наилучший способ извлечь из них пользу.

Элиза принялась тщательно обыскивать комнату, но надо было торопиться. Хотя она и попросила Колетту присмотреть за ребенком, не стоило надолго оставлять его с прислугой.

В ящиках стола для сбора витража она нашла гвозди, алмазные резцы и шпатели. В отделениях шкафчика обнаружила тряпки, рулоны бумаги, а также коробки, которые открыла одну за другой. Когда она перебирала цельные листы стекла и обрезки, то постаралась не пораниться. Со стеклом нужно было обращаться осмотрительно. Дедушка всегда поднимал листы обеими руками. «Мастерская — не место для ребенка, — ворчал он, размахивая руками, — брысь, поиграй во дворе, малышка…» Изгнанная в сад, она прижималась лицом к стеклу, чтобы наблюдать за дедом, но очень быстро это занятие ей надоедало.

Во встроенном шкафу она увидела емкости с сернистым свинцом и хлористым серебром для глубокой окраски стекла, а также флакон с плавиковой кислотой. Изображение черепа напоминало о соблюдении необходимых мер предосторожности. При травлении кислотой следовало точно соблюдать инструкцию, ни в коем случае нельзя было допускать контакта с кожей. Она закрыла шкаф и раздраженно оглядела комнату.

Обязательно должна быть какая-то деталь, которую она сможет использовать в нужный момент, но поиски осложнял тот факт, что она совершенно не представляла, что именно нужно искать. Ее нервозность нарастала.

— Думай, — прошептала она, пытаясь успокоиться. — Это где-то здесь…

Открыв платяной шкаф, она удивилась, увидев там зимнее пальто Ливии, но потом вспомнила, что Франсуа подарил ей новое на Рождество, с отделкой из норки, а это было потерто на вороте и рукавах. В карманах она обнаружила мелочь, красную обтрепанную ленту и пару шерстяных перчаток.

Элиза не смогла бы объяснить, что толкнуло ее заглянуть под сукно, покрывавшее стол для резки стекла. Оно было достаточно плотным, чтобы сгладить неровности листов стекла, приготовленных для резки. Была это интуиция или удача? Она приподняла край сукна и просунула под него руку, надеясь не порезать пальцы об осколки стекла.

Наткнувшись на два листочка бумаги, она сразу поняла, что нашла то, что искала. Она осторожно вытащила их из тайника, постаравшись запомнить, как они лежали.

Элиза подошла к витражу, чтобы лучше рассмотреть их на свету, и обнаружила сложенную вдвое афишу, на которой была изображена хрустальная ваза с гравировкой, на ее взгляд, чересчур перегруженная рисунком, и проштампованный входной билет на выставку Монфоконского хрустального завода. Ей было знакомо это место, поскольку она покупала там до войны графины и хрустальные сервизы. На билете стояла дата, с момента посещения выставки прошел месяц.

Ее не удивляло то, что Ливия посетила выставку, но почему молодая женщина солгала? Она сказала им, что ездила в Нанси, но когда Франсуа попросил ее описать свой день, поведала, что была только на площади Станислава и в музее, где были собраны произведения Школы Нанси[70]. Она подробно описала стеклянные изделия Эмиля Галле и братьев Даум, инкрустированную мебель Мажореля и с особенным восторгом мозаичные витражи Жака Грюбера, поэтичность которых больше всего тронула ее душу. У Франсуа был удовлетворенный вид учителя, слушавшего примерную ученицу.

«Зачем намеренно о чем-то умалчивать, если человеку нечего скрывать? — думала Элиза, вертя в руках афишу и билет, словно они могли выдать ей свой секрет. — Для чего нужно было так тщательно их прятать?»

Она аккуратно положила их на место под сукно. Оглядевшись, она убедилась, что не оставила здесь следов своего пребывания.

У нее была только одна возможность все выяснить: когда невестка снова отправится на очередную свою так называемую прогулку, нужно будет проследить за ней, и она ни секунды не сомневалась в результате.

Она должна была почувствовать удовлетворение от того, что оказалась права, но, открывая дверь, Элиза заметила, как дрожит ее рука.

Комната отеля выходила окнами на узкий мрачный двор с облупившимися стенами. Занавеска неопределенного цвета, который когда-то был зеленым или голубым, немного приглушала холодный январский свет. В углу возле умывальника висело полотенце. Из крана капала вода. Вытянувшись в одежде на кровати, единственном месте, где можно было комфортно расположиться, учитывая тесноту комнаты, сцепив руки на затылке, Андреас слушал, как капли воды бьются об раковину со следами ржавчины.

Время от времени скрежет стула об пол, надрывный кашель в соседней комнате напоминали ему, что он не один на белом свете. Когда кто-то открывал воду, трубы жалобно гудели.

Андреас распахнул окно, чтобы прогнать запах затхлости и плесени, пропитавший стены. Он жил здесь уже около месяца и, несмотря на все его усилия, избавиться от этого запаха не удавалось. Из-за своей неподвижности он напоминал себе надгробный памятник в виде лежащей фигуры. Молча глядя в потолок, он ждал ее. Он был готов ждать ее часы, дни, месяцы напролет, хоть целую жизнь.

По сути, что ему было о ней известно? Так, малозначительные детали, из которых складывался смутный образ, словно персонаж театра теней. Он знал, что она любила смотреть, как горят спички, пока те не обжигали ей пальцы; что она всегда распутывала волосы руками; что красный цвет был ее талисманом; и что она грызла ногти, как непослушный ребенок. Он знал, что одна ее бровь чуть изогнутее другой, что ее пристальный взгляд затуманивается, когда она заговаривает о родном доме как о чем-то, к ней не относящемся, сиплым голосом, придававшим ее словам иной смысл. Андреас словно прикасался к шершавым камням этого города, где у львов были крылья, слышал, как хлопали на ветру простыни, развешанные между домами, видел красную лодку, причалившую у ступенек, которые покрывали водоросли и мох… Он знал, что она всегда снимала обручальное кольцо, прежде чем прийти к нему.

И еще он знал, что она опоздает. Она никогда не приходила вовремя, будто никакие часы не должны были вмешиваться в то, что она называла свободой. Она войдет в эту убогую комнату с улыбкой на губах, и он уже не будет видеть ободранных обоев, дешевых шершавых простыней и одеяла в пятнах. Настенный светильник в виде стеклянных цветов больше не будет слепить своим жестковатым светом. Перламутровая кожа ее щек, обнаженная шея в вырезе блузки откроют для него совсем другие краски. Солнечный свет ее родного города навсегда пропитал ее тело.

Совсем скоро они останутся без одежды. Они не хотели терять время на раздевание друг друга. Игры соблазнения были не для них. В их взглядах отражалось страстное желание, лишенное каких-либо уловок, жадность, затмевавшая все другие чувства, голод, попиравший условности, комплекс вины и стыд.

Стоя перед ним, она примется его разглядывать. Всегда один и тот же ритуал. Быть может, она опасалась, что он изменился с момента их последней встречи? Она как-то сказала ему, что, если он изменит ей, следы от рук других женщин проявятся на его теле, как симпатические чернила под воздействием тепла. Он будет стоять прямо, пытаясь держаться непринужденно, забыв о том, что нет ничего более неприятного, чем дерзкий взгляд, который смотрит на тебя в упор.

Он, в свою очередь, будет смотреть на ее высокую и полную грудь, нежно-розовые соски, затвердевшие от холода, талию и бедра, на это безукоризненное тело, безжалостно напоминавшее ему о себе. Он вспомнит о вздувшейся коже на своей ноге, об уродливых переплетениях шрамов на плече, словно выжженных каленым железом.

Он снова вспомнит о войне, и в глазах замелькают вспышки. Ослепительно яркий свет. Залпы «катюш» освещают горизонт. Смрад от сгоревших тел. Вопли раненых, пытающихся обеими руками удержать свои внутренности, вываливающиеся на белый снег. Он на мгновение закроет глаза, чтобы прогнать эти образы усилием воли. Зачем об этом думать здесь, сейчас? Возможно оттого, что мгновения, проведенные возле нее, тоже не были лишены ярости. Когда она впервые касалась губами его рук, он не оттолкнул ее, как других женщин, которых стремился забыть уже в тот момент, когда они отдавались ему, и безжалостный путь ее поцелуев проходил через все его раны.

Он почувствует, как ускорится его пульс, когда она возьмет в руку его пенис. Он вздрогнет, словно наэлектризованный, прерывисто дыша. Одной-единственной лаской, прикосновением пальцев она могла вызвать в нем бурю чувств.

Он сожмет кулаки, чтобы не дотрагиваться до нее. Теперь он хотел, чтобы она знала о власти, которую имеет над ним. В первый раз она ни о чем не просила, ни к чему не побуждала. Он обладал ею, как любой другой мужчина стремится обладать женщиной, проникая в нее. Когда она испытала оргазм, он почувствовал, как ее внутренние мышцы охватывают его, увлекая в бездну, и их тела содрогались еще несколько минут.

Тем не менее, несмотря на возбуждение их тел, выступивший соленый пот на коже, он осознавал, что она остается недосягаемой, и решил, что ей тоже нужно познать силу этого влечения. Он не хотел в одиночестве переживать драму их любви.

Поэтому, как и каждый раз, он будет ждать, пока она сама сделает первый шаг. Она, раскрыв ладонь, прижмет руку к его груди там, где бьется сердце, чтобы он ощущал контуры каждого ее пальца. Она вопьется ногтями в его кожу. Одной рукой он обнимет ее за талию. Она встанет на цыпочки и прижмется к нему, оставляя на нем неизгладимый след от своего тела.

Ароматы их дыханий смешаются, они упадут на кровать. С беспокойной горячностью он будет целовать ее шею, округлые плечи, потом губы скользнут к груди, роскошной и возбужденной, и ее кожа будет пахнуть персиком, жасмином и пряностями. Она выгнется, чтобы принять его в себя, и с этой секунды в мире будет существовать только она, ее опьяняющие раскрытые бедра, малиновые губы, бархатные прикосновения, мускусная влажность, переливчатые отблески ее глаз.

В дверь постучали.

Андреас поднялся. На короткое мгновение кровь ударила ему в голову.

Она пришла. Она здесь.

Он ждал ее столько часов, столько дней! Всю свою жизнь.

После акта любви они остались лежать обнявшись, ноги их были переплетены, голова Ливии покоилась на его плече. Страсть постепенно утихла. По его размеренному дыханию она поняла, что он уснул, и улыбнулась, удивленная, что впервые за все время их знакомства он наконец прекратил обороняться и позволил себе расслабиться.

Она приподняла голову, чтобы как следует рассмотреть его. Его веки вздрагивали, словно он боролся с какими-то злыми демонами. Во сне черты его лица утратили суровость, очертания губ казались более мягкими, а глубокая складка между бровями разгладилась, превратившись в едва заметную линию.

Она ощущала, как под ее рукой вздымается его грудь. После той всепоглощающей лихорадки, которая заставила забыть их обо всем на свете, эта неожиданная кротость привела ее в замешательство. У нее вдруг сжалось сердце. Ей стало не по себе от чувств, которые она испытывала, видя его таким беспомощным. Она не хотела видеть Андреаса уязвимым, это стало бы очередной угрозой в ее жизни.

Ливия отодвинулась от него резким движением, и он сразу же проснулся. Несколько мгновений он смотрел на нее затравленно.

— Что случилось? — спросил он, увидев, что она села на краю кровати, завернувшись в одеяло, спиной к нему.

— Мне нужно идти.

— А я думал, что ты сегодня располагаешь временем.

Она не ответила и нагнулась, чтобы собрать свои вещи. Один чулок куда-то подевался. Придерживая рукой волосы, чтобы они не касались пола, она опустилась на колени и заглянула под кровать. «Что я делаю? — растерянно подумала она. — Что я забыла в этой убогой комнате, где ползаю по полу?» Она покраснела. Впервые за все это время ей стало стыдно. Прикусив губу, она выпрямилась.

Пока Андреас курил, она кое-как привела себя в порядок у раковины. В маленьком овальном зеркале ей было видно, что он отвернулся, не желая смущать ее. Он мог быть резким в словах, но умел также проявлять неожиданную деликатность. Она угадывала в нем некую хрупкость, подобную той, что возникает в гравируемом хрустале из-за мелких, но опасных трещин, в результате чего он может рассыпаться на осколки во время полировки. Ей хотелось бы лучше его узнать, вынудить больше говорить о себе, но им не хватало на это времени.

Она знала лишь, что он чудом вернулся живым с русского фронта, почти в беспамятстве пройдя немыслимое количество километров, что голод и жажда доводили его до галлюцинаций, что его родной дом заняли чужие люди и что он был изгнан из своей страны. Она знала, что его мать умерла у него на руках в лагере беженцев в Баварии, как только он туда добрался, что его сестру Ханну изнасиловали, у нее родилась девочка, которая теперь была чуть постарше Карло.

Ей пришлось клещами, по крупицам вытаскивать из него сведения о его жизни, о которой он так неохотно рассказывал, с присущей мужчинам безотчетной стыдливостью, поскольку они считали подобные признания слабостью. Его недоверчивое молчание напоминало ей Флавио. Мужчин научили делиться с женщинами только своим телом и более ничем, и она все чаще об этом жалела.

Застегнув блузку, она повернулась к нему. Его пронизывающий взгляд застал ее врасплох.

— Почему ты так быстро уходишь? — спросил он.

Ливия пожала плечами, в горле стоял ком. Как ему объяснить то, чего она сама не понимала? Она нуждалась в нем так неистово, что из-за этого просыпалась по ночам. Она помнила о нем каждую секунду, его образ был отпечатан на ее коже, в мыслях, в памяти. Ей казалось, что она дышит только благодаря ему. Когда она занималась своим сыном, по ее телу порой пробегала дрожь, потому что образ Андреаса был слишком ярким, и она чувствовала себя виноватой, отбирая у своего ребенка то, что ему полагалось по праву: ее полное присутствие, абсолютную верность. У нее возникало смутное ощущение, что она его предает.

Напряжение между ней и Андреасом усиливалось еще и оттого, что у него не было других занятий, кроме как вечного ожидания ее. Он ушел с Монфоконского хрустального завода через неделю после их встречи. Его отпустили, потому что он уже отработал полгода, предусмотренные контрактом. Он снял комнату в первом же отеле, на который наткнулся, выйдя из здания вокзала. Его дни ничем не были заполнены. Ливия не знала, как именно он проводил свое время до того момента, как она приходила к нему. Он говорил, что выпил кружку пива в кафе напротив, пересек улицу, поднялся в комнату и затем терпеливо ждал.

Ливия подходила к отелю с другой стороны, спрятав волосы под шляпу или платок. В вестибюле, проходя мимо хозяина или его супруги, она отворачивалась. Они никогда ее ни о чем не спрашивали, но она ощущала на себе их тяжелые враждебные взгляды. Она знала, что Андреас платил им, чтобы они не беспокоили их.

Когда она поднималась на его этаж, у нее перехватывало дыхание и ее сердце учащенно билось, потому что лестница была довольно крутой. Она никогда в жизни не испытывала подобного упоения. Ее любовник был единственным, кто мог успокоить глухую тревогу, распространяющую яд по ее венам. Занимаясь с ним любовью, она становилась совсем другой женщиной, и больше ничего не имело значения, кроме этих мгновений. От прошлого и будущего оставались лишь осколки страхов, угрызений совести или заблуждений, но их острые края больше не ранили ее. Под ласками его рук и губ она чувствовала себя непобедимой.

Они встречались уже несколько недель, каждый день, кроме воскресенья, которое Ливия проводила с мужем и сыном. Однажды Андреас шутя заметил, что даже у внебрачных пар складываются свои привычки. Она почувствовала себя оскорбленной.

— Ответь мне. Что-то не так?

Ливия раздраженно отвернулась. Ей не хотелось ничего объяснять. Внезапно все показалось ей слишком сложным. На нее навалилась невыносимая усталость. Ей захотелось вернуться домой, вытянуться в темноте на кровати и заснуть глубоким сном. Одной. Ей необходимо было побыть одной.

— Мы с тобой дважды изгнанники, Андреас, — вполголоса произнесла она. — Из своей страны и в нашей истории любви.

— Ты говоришь ерунду!

Пока он торопливо одевался, она невольно залюбовалась его телом.

— Ты можешь вернуться в Венецию, когда захочешь. Это твое высокомерие толкнуло тебя на отъезд, а твоя гордость мешает тебе вернуться. Тебе стоит только сказать мужу, что ты хочешь увидеть свою семью. Думаешь, он тебе не позволит? Вряд ли. Судя по твоим рассказам, он привык плясать под твою дудку.

— Не впутывай его в это! Мне не в чем его упрекнуть. Франсуа — отличный отец и безупречный супруг.

Андреас грубо схватил ее за руку и так близко склонился к ней, что она почувствовала его дыхание на своем лице.

— А как любовник?

Ливия смотрела на него в упор.

— Тебя это не касается.

— Как раз наоборот, потому что ты занимаешься с ним любовью, когда ты не со мной.

— Отпусти меня немедленно! — прошипела она сквозь зубы.

— Как думаешь, что бы он сказал, если бы узнал, что делит свою жену с другим мужчиной?

Она выдержала паузу, опустила глаза на руку Андреаса, затем по очереди разжала его пальцы. На запястье остался красный след.

Разъяренная, она подняла голову.

— Это угроза?

Он кисло улыбнулся и поднял руку. Она не шелохнулась. Тогда, невероятно нежным жестом, он погладил ее по щеке, провел по губам большим пальцем.

— Нет, Ливия, — прошептал он. — Никаких угроз… Я испытываю только гнев. И быть может, печаль.

Андреас раскрывался так редко, что это всякий раз заставало ее врасплох. Он обнял ее, привлек к себе, и она закрыла глаза.

— Я должна туда идти, — тихо сказала она.

— Я знаю.

Ливия прижалась к нему всем телом, ей захотелось умереть. Она стояла не шевелясь несколько секунд. Где взять силы, чтобы оторваться от этого мужчины? Она вдохнула его запах. Кровь бежала по их венам одинаково медленно, наполняя их одним и тем же отчаянием. Тянулись секунды, исполненные соединившей их страстью, но уже отравленные неизвестностью, которая вступит в свои права, как только она шагнет за порог.

Андреас отстранился, взял в руки бархатную шляпку, лежавшую на стуле, и водрузил на ее волосы. Он неумело поправил буйные кудри. Она пребывала в таком смятении чувств, что внезапно ощутила себя парализованной. Он улыбнулся ей с неожиданной нежностью.

— Беги… — прошептал он, подталкивая ее к двери.

В коридоре Ливия оглянулась, чтобы в последний раз посмотреть на него.

— Завтра? — неуверенно спросила она.

— Конечно, синьорина Гранди, как вы можете в этом сомневаться?

Он закрыл дверь, а Ливия стояла неподвижно, разглядывая царапины на дереве. Лишь приближающийся шум голосов заставил ее уйти.

На улице она пошла быстрым шагом, на ходу надев обручальное кольцо, думая о том, возможно ли устоять перед этим неистовым влечением, не одобряемым ни людьми, ни Богом, которое существует само по себе, наполняя ядом и околдовывая привкусом свободы.

Ливия проскользнула во входную дверь, словно воровка. Она с облегчением вздохнула, увидев, что коридор пуст, и прислонилась к двери, чтобы немного отдышаться. В доме стояла тишина. За окном опускались сумерки, и в холле второго этажа уже зажгли свет, падающий и в прихожую. Тень от кованых перил лестницы падала на пол, образуя ромбы.

В воздухе витал легкий аромат корицы, пряностей и карамели. Должно быть, сегодня после обеда делали пирожные. Она еще больше разволновалась, прикрыла глаза. Было что-то мучительное в этих успокаивающих ароматах безмятежной семейной жизни, когда дети ждут сладостей, поступки взрослых гармоничны, а души правдивы, когда замужняя женщина не отдается своему любовнику в комнате убогого отеля.

Когда она возвращалась домой после свидания с Андреасом, ей всегда требовалось некоторое время, чтобы привести в порядок мысли. За эти несколько недель она стала настоящей актрисой. Вначале ей нужно было выйти из образа Ливии Гранди, любовницы гравера по хрусталю из Богемии, чтобы хорошо сыграть роль супруги и матери.

Она освоила искусство лжи и умолчания, научилась разговаривать с мужем, думая в это время о любовнике, позволяла своему телу двигаться, выполнять какую-либо работу, когда ее мысли уносились далеко. Вернувшись из отеля в первый раз, с сердцем, выпрыгивающим из груди, она была уверена, что ее разоблачат, и не могла понять, почему Франсуа и Элиза не замечают, что она только что покинула объятия другого мужчины. Разве адюльтер не оставил клейма на ее лице?

Ливия получила религиозное воспитание. Она совершала смертный грех, поэтому иногда испытывала безотчетный страх, поднимавшийся из глубин ее сознания. С тех пор как Андреас вошел в ее жизнь, она перестала молиться, считая, что больше не имеет на это права. Лихорадочное возбуждение сменяли периоды мрачной подавленности. Разрушая ее смертоносное оцепенение, ворвался вихрь эмоций, с которым она не могла совладать. Но ей слишком хорошо объяснили в детстве одну вещь, и она в этом не сомневалась: однажды, рано или поздно, придется расплачиваться за свои грехи, и цена будет высока, потому что она предавала мужчину, которого ей не в чем было упрекнуть, который относился к ней с нежностью, любовью и уважением.

Прежде чем отправиться к своему сыну, она взглянула на себя в зеркало. Ей показалось, что черты ее лица стали более четкими, их линии — более чистыми. Теперь детская округлость ее щек бесследно исчезла, в уголках рта пролегли две легкие складки, а во взгляде появилась новая сила. Даже ее походка стала другой.

Когда Андреас любил ее, она переставала думать обо всем, что шло не так в ее жизни, и довольствовалась тем, что просто существует. Ей был необходим этот образ самой себя, отражение которого она видела в его пристальном взгляде. Ливия ни о чем не жалела, ведь она наконец стала женщиной.

Проходя мимо двери в гостиную, она услышала шум голосов. Внезапно раздался смех Элизы. Ливия никогда не слышала, чтобы она так смеялась — весело, непринужденно. Кто мог быть в гостях у золовки? Заинтригованная, она подошла ближе и открыла дверь.

Все лампы были зажжены, в камине потрескивал огонь. Серебряный поднос с кофейником и красивым фарфоровым сервизом стоял на низком столике. В комнате царила атмосфера праздника. В кресле спиной к ней сидел темноволосый мужчина.

— А вот и Ливия! — воскликнула Элиза.

Ее щеки раскраснелись, глаза весело блестели. Сережки переливались в лучах света. К великому удивлению Ливии, золовка в этот момент показалась ей почти красивой.

— Поскольку я не знала, в котором часу вы вернетесь, я предложила вашему другу подождать вас в гостиной. Присоединяйтесь к нам.

Мужчина встал, плавно повернулся, и Ливия не могла решить, что было более нелепым: увидеть свою золовку кокетливой или обнаружить в гостиной Марко Дзанье?

— Buonasera[71], Ливия.

Она словно окаменела. Выражение безмятежной невинности, которое она, вернувшись домой, нацепила на лицо, приклеилось, будто гипсовая маска.

— Вы выпьете с нами кофе, Ливия? Или вы предпочитаете горячий шоколад, как Карло? Он полдничает на кухне с Колеттой после прекрасно проведенного дня.

Если бы Ливия не была так поражена появлением Марко, она вряд ли сдержала бы улыбку. Она впервые слышала, чтобы Элиза болтала просто так, не по делу. Золовка была невероятно возбуждена.

Марко смотрел на Ливию с довольным видом человека, которому удалась его проделка. Она скользнула взглядом по его элегантному серому костюму с узкими брюками, поплиновой[72] рубашке и красному галстуку в темный горошек. От кончика своих ботинок с заостренными мысами до волос, тщательно зачесанных назад, он выглядел безупречно. Ливия сдержала нервный смех. Марко Дзанье, собственной персоной, словно сошедший с модной гравюры стоял с важным видом посреди гостиной дома Нажелей… Абсурд! Вспомнив его опасное обаяние, она уже не удивлялась поведению Элизы, но была рада, что Франсуа уехал на несколько дней в Везле по делам. Он бы вряд ли обрадовался присутствию Марко под крышей своего дома.

— Что ты здесь делаешь? — строго спросила она.

— Так-то ты встречаешь старого друга детства, с которым не виделась целую вечность! — произнес он делано скорбным тоном. — Я думал, ты будешь счастлива меня видеть.

— С какой это стати? Нам нечего друг другу сказать.

— Я хотел сделать тебе сюрприз.

— Я не люблю такие сюрпризы. Как ты узнал, где меня найти?

— От Мареллы, конечно… Ты же прекрасно знаешь, что со мной она никогда не умела держать язык за зубами. Тем более с тех пор, как стала моей женой.

— Ты женился на Марелле? — растерянно спросила она, заметив наконец обручальное кольцо на его пальце.

Воспоминания нахлынули с безжалостной ясностью. Неспокойные воды лагуны, крик чаек, рассекающих небо когтями, черный корпус гондолы, поднимающейся по каналу деи Ветраи… Они все так хорошо друг друга знали, потому что выросли вместе, их судьбы были навсегда переплетены: их объединяли надежды, вкусы, слабости… Что удивительного было в том, что он женился на ее лучшей подруге? На мгновение она испытала злорадное удовлетворение, подумав, что он женился на Марелле лишь потому, что не смог добиться ее, но тут же одернула себя. Марелла была очаровательной, живой, аппетитной девушкой с миндалевидными глазами, сверкавшими словно черные звезды, и ее семья была ничем не хуже семейства Дзанье. Для Марко это была выгодная партия, но вряд ли это относилось и к подруге.

— Вы наверняка хотите узнать, как поживает ваш брат? — выдернула ее из задумчивости Элиза.

«Какое ей дело?» — раздраженно подумала Ливия. Она ни секунды не сомневалась, что у Флавио все замечательно. Если бы она осмелилась, то спросила бы скорее о Тино и мастерских, но она не хотела, чтобы Марко догадался, до какой степени ей их не хватает.

Ливия глубоко вздохнула и села на край кресла, чтобы успокоиться. Ее отношения с Марко не касались золовки. Она попыталась взять себя в руки. Странно, но даже если она остерегалась Марко и была уверена, что его приезд не сулит ей ничего хорошего, она все же чувствовала, что они с ним заодно. Возможно, они были врагами, но они оба были венецианцами.

— Флавио чувствует себя хорошо, — заговорил Марко, игнорируя молчание Ливии. — Он сожалеет, что ты не пишешь о себе чаще. Я узнал, что ты замужем, что у тебя есть сын…

Внезапно словно порыв бора смёл выражение участия на его лице, так резко оно изменилось. Он старался казаться спокойным, но Ливия слишком хорошо его знала, чтобы не заметить гнев, сковавший его лицо. Если она и была женой и матерью, то только из-за него, но этого он не мог знать.

— Я не понимаю, зачем ты приехал сюда, Марко, — бросила она. — Мне пора идти к сыну. Если хочешь мне что-то сказать, сейчас — самое время. Я тебя слушаю.

Быстро взглянув на Элизу, Марко устремил на Ливию пронизывающий взгляд, и она вдруг поняла причину сияющего вида золовки. Как же глупо было решить, что старая дева может поддаться неотразимому обаянию этого обольстителя! Все это время они говорили о ней, и только о ней одной.

Замерев, Ливия смотрела, как Марко достает какой-то документ из внутреннего кармана пиджака. Безвкусные золотые часы красовались на его запястье. Она подумала, что он никогда не отличался хорошим вкусом.

— Два года истекли вчера, cara[73]. Флавио согласился продать мне мастерские Гранди. Нам не хватает только твоей подписи. Одна маленькая подпись, и я навсегда оставлю тебя в покое…

Андреас обедал в бистро недалеко от вокзала. Здесь у него сложились свои привычки, к примеру он имел право на кольцо для салфеток номер семь, которое хранилось вместе с остальными в шкафчике, висевшем на стене. В этом бистро можно было вкусно и дешево поесть.

В белом фартуке, повязанном вокруг талии, хозяйка с одинаковым усердием готовила еду и обслуживала зал с двумя длинными столами. Она отчитывала своих завсегдатаев хриплым прокуренным голосом. Вечером она иногда выпивала с теми, кому симпатизировала. И тогда ее щеки покрывались красной венозной сеткой, почти фиолетовые веки тяжелели, и она принималась петь какую-нибудь балладу, в которой всегда присутствовал мимолетный любовник, разбитая любовь или неверная женщина. Мужчины почтительно замолкали и поворачивали к ней свои лица, покоренные этим надтреснутым тембром, напоминавшим надломы их собственной жизни.

Она была некрасивой и старой, но Андреас тоже попал под ее странное обаяние. Когда он услышал ее пение в первый раз, то понял, что она из тех женщин, которые всегда будут держать мужчин в напряжении просто потому, что когда-то, давным-давно, всем сердцем полюбили одного из них и отдавали себя ему, не ожидая ничего взамен.

Андреас как раз наливал в бокал вина, когда в дверь вошел очередной клиент. Он сразу же узнал Матье Жирара и пожалел, что зал слишком маленький, чтобы можно было остаться незамеченным.

— Ну и ну, Вольф, что ты здесь делаешь? — воскликнул молодой человек.

Андреас пожал ему руку.

— Привет, дружище. Обедаю, как видишь.

— К тебе можно?

— Конечно.

Хозяйка позволяла клиентам садиться, где им хочется. Вместо отдельных столиков здесь имелось два длинных стола, покрытых клетчатыми скатертями, что создавало обманчивую атмосферу семейных трапез. Завсегдатаи бистро, как правило холостяки или одинокие люди, приходили сюда не только за горячей пищей, но и за воспоминаниями о давно ушедшем детстве.

— Малыш Матье! — воскликнула хозяйка, выплывая из кухни, держа в каждой руке по дымящейся тарелке. — Давненько тебя не было видно.

— Переезжай в Нанси и будешь видеть меня чаще, красотка! — весело ответил стеклодел.

— Я родилась в Меце, и у меня здесь заготовлено место на кладбище, ты прекрасно это знаешь. И никакой деревенский мальчишка вроде тебя никуда меня не переманит.

— Только не умирай, пока не накормишь меня! Я жутко голоден и пересек весь город, чтобы тебя увидеть.

Она дружески хлопнула его по плечу.

— Ты не будешь разочарован, дружок.

Матье удовлетворенно вздохнул и повернулся к Андреасу.

— Вот так сюрприз! Я думал, что ты вернулся в Германию.

— Выпьешь?

— С удовольствием, — ответил Матье, придвигая свой бокал. — Не задавайся, но в мастерской тебя не хватает. Симоне расстроился, когда ты уволился. Он надеялся, что ты поработаешь подольше, хотя бы год, как до войны.

Андреас пожал плечами.

— Я и так трудился там достаточно долго.

— Ну что ж… В любом случае это не мое дело. Вообще-то, Симоне больше расстроился из-за того, что ты уехал, не оставив адреса. Тебе пришло письмо. Он не знает, что с ним делать, и пока хранит у себя, — сообщил он, с жадностью поглощая хлеб, словно не ел несколько дней. — Тебе нужно за ним съездить. Вдруг там что-нибудь важное.

По спине Андреаса пробежал холодок. Он знал, что в письме не может быть хороших новостей. Ни Ханна, ни Лили не стали бы писать просто так. В своем последнем письме, пришедшем два месяца назад, сестра сухо сообщила ему, что в Кауфбойрене-Харте стекольные мастерские открываются одна за другой, так что ему пора бы вернуться. Он не ответил на это письмо. Разве он мог ей объяснить, что оставался в Лотарингии из-за женщины и никуда не уедет, пока не проживет до конца свою историю с ней?

Ханна не была фаталисткой. Она считала, что не всегда можно избежать неприятностей, но не пытаются им противиться только малодушные люди. Но Андреас не хотел избавляться от влечения к Ливии.

Он заметил, что Матье продолжает говорить.

— Что?

— Я говорю, если ты дашь мне свой адрес, я смогу переслать письмо, и тебе не придется ехать за ним.

— Конечно… Спасибо, — сказал Андреас, роясь в карманах в поисках карандаша.

Хозяйка поставила перед молодым человеком дежурное блюдо, и тот поблагодарил ее театральным поцелуем.

Андреас написал адрес своего отеля на обрывке газеты и протянул его Матье, который пообещал отправить письмо этим же вечером, как только вернется в Нанси. У Андреаса пропал аппетит, но он вежливо ждал, пока его приятель закончит свой обед, рассеянно слушая его болтовню. К счастью, Матье был словоохотлив и довольствовался несколькими кивками Андреаса в качестве ответов.

Ханна нуждалась в нем, он это чувствовал всем своим нутром. Ему придется вернуться. В любом случае, на что он мог надеяться, оставаясь в этом чужом городе без работы, ежедневно ожидая коротких, словно украденных, встреч с замужней женщиной? Ханна пришла бы в бешенство и ощутила бы себя оскорбленной, узнав, что ее брат стал заложником внебрачной связи. У Вольфов такое поведение считалось недопустимым. Он представил, как она стоит перед ним, уперев руки в бока, с укоризненным выражением лица.

И все же… Во рту появился горький привкус, и Андреас сдержал жест нетерпения. Да что они могли знать, все эти судьи, погрязшие в своих предрассудках, о той силе, которая неудержимо влечет мужчину к женщине, будоражит его ум и сердце и придает смысл его существованию?

В последние годы он опасался, что больше никогда не ощутит влечение к женщине. Чтобы пережить жестокости войны, он научился подавлять свои эмоции. Долгие русские зимы сделали его таким черствым, что даже сострадание стало ему чуждо. На фронте он мог смотреть на мучения человека, не моргнув глазом, а что касается смерти, то она тогда означала для него избавление.

Бесчувственный человек не способен творить. Нужно откуда-то брать эту искру, это любопытство, вкус к риску, которые заставляют беспрерывно трудиться в поисках совершенной линии, прислушиваясь к пению хрусталя, говорящему граверу, когда следует остановиться. Испытать истинное наслаждение можно лишь тогда, когда ты полностью уверен в точности своего движения.

В течение полугода после первой случайной встречи с Ливией он работал в Монфоконе, выполняя заказы, но ему также была предоставлена возможность создавать собственные произведения.

Когда он стоял перед вращающимися абразивными кругами, а струйки холодной воды стекали по хрусталю и его пальцам, бесконечные ошибки и новые попытки не раз приводили его в отчаяние. В отличие от мужчин, работавших в мастерской как одна команда, гравер по холодному стеклу — это одиночка. Он получал деталь неправильной формы, убирал дефекты в процессе распилки и шлифовки, после чего начиналось собственно гравирование, наносился рисунок, стекло надрезалось все более и более тонкими абразивными кругами. При помощи различных индивидуальных приемов, совершенствуемых из года в год и чаще всего хранящихся в секрете, мастер-гравер при помощи хрусталя открывал людям неведомые миры. Андреас провел несколько дней без еды и общения, поскольку никак не мог уловить постоянно ускользавшую нить.

Как передать саму суть женщины, которая шла перед ним под деревьями, передать грациозность ее движений, бурю эмоций, таившуюся в ее светлых глазах? Что его сразу поразило в Ливии, так это едва сдерживаемое желание разорвать надоевшие оковы. Им понадобился всего один взгляд, чтобы узнать друг друга, и он понял, что она была такой же потерянной, как и он сам.

Андреас бился несколько дней, чтобы выразить то, что чувствовал, а потом вдруг вспомнил о чаше, которую выгравировал в своей мастерской в Варштайне накануне отправки на фронт. Он понял, что мучительно пытался создать что-то новое, тогда как отклик жил в нем уже давно, поскольку эта воображаемая женщина, свободная и дикая, явившаяся к нему тревожным вечером и растрогавшая его сестру до слез, была не кем иным, как Ливией Гранди.

В результате этих титанических усилий на свет появились три вазы с совершенными линиями и виртуозно выполненным рисунком, воспевающие страсть и женщину.

Анри Симоне долго рассматривал их, заложив руки за спину, тщательно, со знанием дела, изучая работу. Стоявший за его спиной Андреас, нахмурившись, ожидал вердикта. Это творение он вырвал из небытия, но никому не следовало об этом знать. Глазу должна была открываться лишь легкость и гармония.

После нескольких долгих минут Симоне выпрямился и протянул ему руку. «Спасибо, маэстро», — произнес он глухим от волнения голосом. Теперь эти вазы покоились в сейфе хрустального завода. Они снова увидят свет на следующей международной выставке, достойной этого названия.

Он только закончил эту работу, когда в Монфоконе появилась Ливия. Увидев ее в выставочном зале, он даже не очень удивился. Поскольку работа над вазами была завершена, их встреча так или иначе должна была состояться.

Их связь была не из тех, что приносит счастье и безмятежность. Она была пылкой, требовательной, непокорной. Мало кто мог бы понять, почему оба с такой настойчивостью возвращались к тому, что больше походило на пытку.

Юность бескомпромиссна и уверенно строит планы на будущее: карьера, семья, жизнь, где женщины и любовь как по волшебству, подчиняются ее воле. Но война и изгнание стали тем, что вернуло Андреаса Вольфа к реальности, с суровостью, больше похожей на кару небесную.

Чтобы понять, что так неудержимо влекло его к Ливии Гранди, нужно было знать, что творилось у него внутри, где невидимый пепел покрывал душу и сердце, проникал в мозг. Знакомые с этим печальным пейзажем знают, что счастливая любовь для них невозможна, потому что она слишком проста. Розовая пелена давно упала с их глаз, счастье превратилось в химеру, ложь, вызывало потерю чувствительности. Они больше не хотят к нему стремиться, оно кажется им пресным. Теперь их привлекают лишь вселяющие беспокойство неистовые встречи, поскольку тот, кто считал себя мертвым, не возрождается к жизни в радости.

Как бы то ни было, разглядывая себя утром в выщербленном зеркале над умывальником, он видел отражение мужчины с небритыми щеками и измученным взглядом, мужчины, попавшего в западню.

Андреас ясно осознавал, что происходит. Он понимал, что его страсть к итальянке опасна, а возбуждение — нечто сродни наркотику, отравляющему кровь. Все эти ханжи и святоши могли сколько угодно смотреть на него сверху вниз и откровенно презирать, но что они знали о пьянящей боли, которую испытываешь, когда любишь женщину?

«Мне страшно», — подумал он и, слушая позвякивания столовых приборов, вдыхая сигаретный дым и аромат льющегося рекой красного вина в одном из бистро, где собирались мужчины, оказавшиеся на задворках жизни, наконец словно сложил оружие.

Церковный колокол прозвонил десять часов, когда Элиза толкнула дверь кафе, где у нее была назначена встреча с Габриэлем Леттлером.

Он стоял, облокотившись на стойку бара: перед ним был бокал белого вина и на тарелочке яйцо, сваренное вкрутую, которое он ел, посыпая солью. Бывший железнодорожник почтительно снял фуражку при виде ее. Его красноватое лицо с воинственно торчащими усами осветилось радостью.

— Привет, ангел мой. Как всегда, пунктуальна.

— Я вижу, что и ты не утратил своих привычек, — произнесла Элиза, стягивая меховые перчатки.

— То же самое для мадам, — велел он хозяину.

— Не рановато ли?

— Да ладно, со мной можешь не ломаться, Элиза.

— Пойдем хотя бы присядем, — усмехнувшись, сказала она, направляясь к уединенному столику.

Элиза Нажель познакомилась с Габриэлем Леттлером в один из солнечных июльских дней 1940 года, когда птицы щебетали на деревьях возле госпиталя Сен-Николя, а нацистские флаги развевались на верхушке собора. Первый немецкий военный парад только что завершился на площади д'Арм. Их пригласила к себе сестра Елена, собиравшая вокруг себя добровольцев из числа жителей Меца.

«Наших военнопленных уже насчитываются тысячи. Нужно ухаживать за ранеными и кормить тех, кого потом повезут в концлагеря Рейха, — сказала им монахиня с таким же белым лицом, как ее капор. — У нас в погребе прячутся двое беглых. Я попросила Господа послать нам на помощь своих ангелов». «Не думаю, что я похож на ангела, сестра», — проворчал Леттлер, вертя в грубых руках фуражку и подозрительно поглядывая на празднично одетую мещанку, которая смерила его презрительным взглядом. «Это неважно, — ответила Элиза, глядя ему прямо в глаза. — Люди, готовые сунуть руку в дерьмо, нам тоже нужны». Леттлер остался стоять с раскрытым ртом.

В течение четырех лет они работали бок о бок, переправляя почту из Мозеля во Францию, перевозя чемоданы с двойным дном, укрывая у себя сбежавших военнопленных и дезертиров вермахта. Леттлер тогда работал в пограничной зоне, и его Ausweis[74] был как нельзя кстати. Поскольку немецкое присутствие усложняло создание крупных подпольных организаций, лотарингские участники движения Сопротивления образовывали небольшие группы, которые оказались более сплоченными. В отличие от внутренних областей Франции, любой акт несогласия в регионах, присоединенных к Германии, рассматривался не как сопротивление, а как измена Рейху. И наказание было соответствующим.

Между католической мещанкой и железнодорожником-коммунистом возникла неожиданная дружба. Когда Венсан был объявлен пропавшим без вести после Курской битвы, Леттлер молча обнял ее, и она была ему благодарна за то, что он игнорировал ее слезы, но не ее печаль.

— За тебя, ангел мой! — воскликнул он после того, как хозяин кафе принес им два бокала белого вина. — У твоей невестки любовник. Полагаю, что тебя это не сильно удивляет, иначе я не превратился бы по твоей просьбе в частного детектива.

Элизе показалось, что на ее шею накинули удавку. Она сделала над собой усилие, чтобы сохранить невозмутимый вид. Габриэль знал ее слишком хорошо, и под его внешностью мужлана скрывался тонкий психолог. Она заметила, что теребит белый накрахмаленный воротничок своего платья, и сжала ледяные пальцы в кулак.

— Продолжай.

— Его зовут Андреас Вольф. Он приехал из Баварии, по профессии гравер. Работал на Монфоконском заводе и вот уже около месяца живет в жалком отеле возле вокзала. Она приходит к нему почти каждый день.

Он пригладил усы с насмешливым видом.

— Твоя невестка красивая девчонка, и он парень хоть куда. Думаю, они там не в карты играют.

— Достойный любовник должен оправдывать это звание, разве не так?

Габриэль громко расхохотался. Он обожал провоцировать Элизу, потому что она всегда отвечала в еще более дерзкой манере, чем он.

— Зачем тебе понадобилось это знать? Ты часом не ревнуешь?

— Не говори ерунду, Габриэль. Я всегда считала, что в жизни существует шкала приоритетов, и ошибки здесь недопустимы. Мой главный приоритет — оберегать своих братьев. Рано или поздно эта женщина заставит страдать Франсуа, а я не могу этого допустить.

Ее взгляд затуманился. Она ничего не могла сделать для Венсана. Подобно другим не теряющим надежды женщинам, она испуганно и внимательно всматривалась в каждого мужчину, возвращавшегося из Советского Союза вместе с солдатами, насильно мобилизованными в вермахт, начиная с 19 августа 1942 года, и отправленными в пехоту на русский фронт. Теперь они были похожи на фантомы. Как и эти женщины, Элиза не знала, должна она обрадоваться или испугаться, если один из этих живых трупов с лихорадочно горящими глазами и израненным телом окажется ее братом, о котором она не переставала думать, за которого ставила свечки в церкви и который в итоге мог оказаться совершенно незнакомым ей человеком.

Зато она могла защитить Франсуа, и прежде всего от него же самого. Ослепленный любовью к этой женщине, он не замечал ничего вокруг. Он старался ей понравиться и довольствовался улыбкой, которую Ливия бросала ему, словно подачку жалкому домашнему псу. Когда Элиза видела, как брат унижается перед этой итальянкой, ее начинал душить гнев.

Ливия Гранди сразу вызвала в ней подозрение, как только появилась, беременная, на пороге их дома. Но она считала, что Франсуа имеет право на счастье. Она снова вспомнила его серьезное юношеское лицо, когда он пришел к ней в комнату и сказал, что присоединился к подпольщикам — это движение объединяло подмастерьев и учеников технических школ. Первые же диверсии на телефонных линиях, устроенные «Надеждой Франции», повлекли за собой распоряжение главнокомандующего немецкой армией, напомнившего, что подобные возмутительные акции будут караться смертной казнью.

За несколько недель ситуация еще больше усложнилась. Плакаты, расклеенные по всему городу, призывали молодежь от восемнадцати до двадцати пяти лет завербоваться в SA, в течение года функционировала Служба обязательных работ, и гауляйтер Бюркель нуждался в «добровольцах по призыву великой немецкой нации для спасения Европы». И неважно, что Гиммлер сомневался в искренности лотарингцев!

Франсуа пришел к сестре и попросил разрешения отправиться вглубь Франции, чтобы продолжить там борьбу. На следующий день он собирался сесть в поезд до Аманвилле с фальшивыми документами. Несмотря на то что сердце ее сжалось от тревоги, она не колебалась ни секунды. Франсуа умолял ее уехать, попытаться добраться до свободной зоны, но она отказалась. Элиза не только ежедневно подвергалась риску быть арестованной, но когда какой-нибудь уклонист или дезертир исчезал из виду, немецкие власти могли отправить членов его семьи в Силезию или к Судетам в Богемию; родители считались виновными в том, что не сумели правильно воспитать своих отпрысков. В январе 1943 года около девяти тысяч жителей департамента Мозель были уже переселены, но Элиза не боялась изгнания. Она продолжала трудиться изо всех сил, как могла, помогала сестре Елене, которая была арестована, приговорена к году тюрьмы, затем отпущена по состоянию здоровья. Элизе повезло, ей не угрожали, лишь несколько раз вызывали в комендатуру и требовали объяснений, которые она предоставляла на бойком немецком, сдобренном хорошей порцией акцента.

Если ее младший брат и выжил на войне, он не вышел невредимым из этих сражений с тенями. Иностранка представляла собой угрозу для Франсуа, под внешней беззаботностью которого скрывалась хрупкость, о которой догадывалась только Элиза. Несмотря на то что Венсан был более робким из братьев, он, возможно, пережил бы предательство женщины. Но не Франсуа. Он был одним из тех канатоходцев, которые, следуя по жизни, постоянно танцуют над пропастью.

— Похоже, ты ее не слишком жалуешь, — усмехнулся Габриэль, который уже несколько минут внимательно наблюдал за Элизой.

— Как ты догадался?

— У тебя такое лицо, словно ты наелась лимонов.

Элиза залпом допила вино и резким движением поставила бокал на стол. Часы Венсана перевернулись на ее запястье и ударились об стол. Поджав губы, она бросила на Леттлера убийственный взгляд.

— Я заботилась о Франсуа и защищала его всю свою жизнь. И я не позволю, чтобы эта подлая вертихвостка Ливия Гранди со своими оленьими глазами и призывным покачиванием бедер разрушила все, что я так долго создавала.

Андреас снова взглянул на часы. Она опаздывала уже на целый час…

Он зажег сигарету и стал делать неглубокие нервные затяжки. Прислонившись к оконной раме, он смотрел на тянущиеся вдаль крыши. Он задыхался в этих четырех стенах, но не решался спуститься и выпить кофе из страха разминуться с ней. Его старый помятый чемодан, уже закрытый, стоял на стуле. Он оставлял комнату такой же, какой она была вначале: безликой и холодной. Временное жилье, оставшееся в прошлом. И все же в этой мансарде с видом на небо Лотарингии навсегда останется частичка его самого.

Поезд до Франкфурта отправлялся через полчаса. Оттуда он доберется до Мюнхена, затем до Кауфбойрена-Харта. Письмо Лили было коротким и недвусмысленным. Ханна перенесла серьезную операцию по удалению аппендикса, после которой она чудом выжила, но врач обнаружил аномалию в кишечнике. Если не предпринять еще одно хирургическое вмешательство, сложное и, самое главное, дорогостоящее, его сестра будет приговорена.

«Возвращайся как можно скорее, умоляю тебя! Ты нужен здесь…» — писала Лили неразборчивым от волнения почерком. Прочитав эти несколько слов, он был буквально раздавлен огромным чувством вины, как будто страдания Ханны стали ему наказанием за такое долгое отсутствие. Благополучию своей сестры и кузины он предпочел страсть к женщине.

Ночью он не сомкнул глаз. Горечь медленно наполняла его душу. Он откладывал деньги, заработанные на хрустальном заводе, за исключением того, что потратил на проживание в Меце, но этого было мало, чтобы спасти Ханну.

Когда он позвонил Симоне, попросил выставить на продажу вазы и выплатить ему его долю, директор с сожалением заметил, что они обретут ценность только в том случае, если займут первое место на одной из международных выставок, но пока все это было лишь в перспективе. Андреас был вынужден признать его правоту: продавать их по низкой цене не имело смысла, к тому же ни Симоне, ни он сам не имели права распоряжаться вазами, поскольку они принадлежали хрустальному заводу.

Он раздавил окурок об стену, затем выбросил его во двор. Окинув последним взглядом комнату, он поднял ворот своего изношенного пальто и взял в руку чемодан.

Вернув ключ хозяйке, Андреас попросил у нее лист бумаги и марку. Примостившись на краю стола, он написал несколько торопливых строк, чтобы Ливия не подумала, что он исчез бог знает куда, не предупредив ее. Прежде чем пересечь улицу и отправиться на вокзал, он бросил письмо в почтовый ящик.

Когда-то Андреас решил ничего больше не просить у судьбы, если она позволит ему вернуться домой живым. Но впервые обняв Ливию, он понял, что жестоко ошибался. Даже его родная земля, стены дома и мастерской, счастливая юность среди лесов Изерских гор не давали ему такой полноты чувств. Ему потребовалось ощутить на своей коже дыхание венецианки, прикосновение ее губ и познать ее непокорный мир, чтобы к нему вернулось желание жить.

У них не были приняты все эти обыденные нежности, которые нужны любовникам для самоуспокоения, эти слова любви, произносимые шепотом, словно заклинающие судьбу и чем-то напоминающие сдавленные крики. Они жили настоящим, потому что не были хозяевами своего будущего.

Но снова оживить в себе чувства означало также познать боль. Когда он смотрел на Ливию, лежащую в его объятиях, он понимал, что все это лишь химера, украденные минуты чужого счастья. Он не имел никаких прав на эту женщину и знал, что, замужняя или нет, она никогда их ему не подарит.

Андреасу нравилось думать, что его привлекала в ней именно эта свобода духа, нравилось, что он не просил о большем; но сейчас, когда пришло время расстаться с ней, реальность вдруг стала намного проще, и ему нужно было набраться смелости и посмотреть ей в лицо: он любил Ливию Гранди и должен был ее потерять.

Ханна приколола стрекозу к отвороту своего пиджака и поправила ее перед зеркалом. Результат ей понравился. Долгие недели не вставая с кровати, она пыталась продолжать работать — сортировать бисер. Однажды, устав от монотонных движений, она дала волю своему воображению, и в ее руках возникла диковинная разноцветная бабочка с большими крыльями. Вернувшаяся в конце дня Лили была в восторге от украшения.

С тех пор Ханна принялась создавать изящных насекомых разных видов: бабочек, пчел, божьих коровок, скарабеев… Поскольку ей часто не хватало исходного материала, ее поделки становились все более паутинообразными, кружевными и необычными.

По причине ее физической слабости количество изготавливаемых ею украшений было небольшим, но они начали пользоваться спросом. Поначалу Ханна спрашивала совета у их общего друга Герта Хандлера, одного из мастеров, игравших когда-то важную роль в структуре Габлонца и занимавшихся тем, что из различных стеклянных и металлических элементов они собирали бижутерию, имитирующую драгоценные ювелирные украшения.

В Богемии конкуренция между мастерами была острой, но каждый специализировался в своей области: бижутерия дешевая или более высокого класса, кольца, подвески для люстр или разноцветный бисер, изготавливаемый на экспорт. При этом существовал один нерушимый принцип: соблюдение порядочности и лояльности между конкурентами; теперь же, когда они начинали все с нуля, их солидарность лишь крепла.

Достигнутые ими успехи удивляли всех вокруг, и газеты начали говорить о «маленьком экономическом чуде». В то время как баварцы все еще скептически относились к приезду этих чужаков из Богемии, министр-президент региона Шлезвиг-Гольштейн[75] собирался основать у себя нечто подобное.

Ханна убрала под кровать жестяную коробку, в которой хранила свои любимые поделки. Среди ее постоянных клиентов были и несколько американских офицеров, которые приходили покупать подарки для своих жен и матерей, оставшихся в Соединенных Штатах, но она последовала совету Андреаса и не предлагала им свои самые оригинальные изделия.

Вот уже несколько месяцев они жили будто под дамокловым мечом: Германия собиралась произвести обмен денежных знаков, чтобы сдержать инфляцию, связанную с дефицитом необходимых товаров, и покончить с черным рынком. Было бы глупо продавать сейчас украшения, чтобы получить старые рейхсмарки, которые совсем скоро обесценятся. Немецкие жители трех оккупационных зон в тревоге затаили дыхание.

— Ты готова? — позвал Андреас из-за двери. — Нам не следует опаздывать.

— Я одета, ты можешь войти, — ответила она, поправляя в последний раз свою одежду.

Она так сильно похудела, что ей пришлось дважды ушивать платье в талии. Кожа ее стала прозрачной, а яркость глаз подчеркивали синие круги под ними.

Ее брат появился в дверном проеме. Он внимательно и серьезно осмотрел ее с ног до головы, задержался на лице, пытаясь разглядеть малейший признак усталости. Ханна нахмурила брови. Она ненавидела, когда Андреас смотрел на нее, словно она собиралась вот-вот упасть в обморок. Да, она была очень больна. Да, она чуть не умерла, но сейчас-то с ней все в порядке!

Несколько месяцев назад она часто плакала, страдая из-за его отсутствия, обвиняла его в том, что он бросил ее, Лили и Инге на произвол судьбы, и даже не интересовался, как идут у них дела; но сейчас его слишком назойливая забота раздражала ее. Порой ей казалось, что брат старается таким образом заслужить ее прощение.

— Ну как, достойно я выгляжу, чтобы войти в церковь с тобой под руку? — пошутила она, покружившись перед ним.

— Ты восхитительна, — серьезно ответил он.

— Мне не хватает только шляпки, но здесь невозможно найти то, что мне нравится, поэтому я выбрала цветы.

Она повернулась, чтобы он увидел ее светлые косы, в которые были вплетены полевые цветы, в тон ее голубого платья.

— Ты будешь самой красивой, Ханна.

— Не говори глупости! В день свадьбы самой красивой может быть только невеста. Даже уродливая девушка словно светится изнутри. Кажется, это называют любовью, — насмешливо произнесла она, проходя перед ним.

— Любовь… Да, конечно.

На улице она взяла его под руку, и они медленно направились в сторону церкви. Ханну убедили в том, что ей следует отдыхать до последней минуты, чтобы у нее хватило сил на свадебное застолье. Маленькая Инге была одной из подружек невесты, и Андреас попросил соседку присмотреть за ней, поскольку ребенок не мог усидеть на месте.

Возле бараков сушилось на солнце белье, а на прямых, как стрела, грядках зеленые ростки обещали хороший урожай. Из открытых дверей доносился стук молотка и гул двигателей. Молодая женщина, сидя на траве, перебирала прозрачные пуговицы, которые скользили между ее пальцами.

Стояло теплое июньское утро, и Ханна подставила лицо приятному легкому ветерку. С момента выхода из больницы ей казалось, что мир стал намного четче, будто кто-то кисточкой навел контуры. У нее остались смутные воспоминания о неделях болезни. Боли были настолько сильными, что большую часть времени она ощущала себя словно в тумане.

Она уже смирилась с постоянной болью, которая билась в ее венах, научилась жить рядом с этой коварной, но ставшей близкой подругой. Да и что она видела за эти последние несколько лет? Страх, тревога и боль не оставляли в покое ее тело и душу. Мстительные боги удерживали ее в земном аду, и ей даже не хватило смелости оттуда сбежать.

Когда она в первый раз увидела хирурга, он напомнил ей грифа. Призрачное лицо, лысый череп, узкое худое тело и сутулые плечи. Бывший военный врач только что получил разрешение работать по профессии, после того как его ответы на сотню вопросов удовлетворили Комиссию по денацификации[76]. Его жена и дочь погибли во время одной из бомбардировок Дрездена.

Однажды вечером Ханна открыла глаза и обнаружила его сидящим на стуле у изголовья ее кровати. Его тонкие, удлиненные кисти лежали на коленях ладонями вверх. «Я могу избавить вас от физической боли, фрейлейн Вольф, но с другой болью под силу справиться только вам». Он ушел, не дав ей ответить. Его замечание показалось Ханне неуместным, почти оскорбительным, и ей захотелось подняться с кровати и сказать ему, что она не нуждается в нравоучениях. В тот вечер к ней вновь вернулась способность ощущать гнев.

Она украдкой взглянула на брата. Его костюм был потерт на плечах и локтях, но он вставил в петлицу цветок, что придавало ему вид английского джентльмена. У него был озабоченный вид, но она уже плохо помнила то время, когда его лицо было более радостным.

— Ты сегодня неразговорчив, — сказала она.

— А, это Вилфред виноват. Он так нервничал вчера, что не давал мне спать до трех часов ночи.

— Надеюсь, что Лили не совершает ошибку, выходя за него замуж. Мне кажется, что она заключила с Богом соглашение, пообещав ему все что угодно, лишь бы я выкарабкалась после операции. Большинство из своих обещаний она, конечно же, не сдержит, но от решения выйти за Вилфреда не отступится.

Андреас вспомнил, как они с молодым солдатом шли через болота и ржаные поля сутки напролет, как дрожали от холода в лесу, а их желудки были такими пустыми, что, казалось, их изнутри раздирает дикий зверь. Перед глазами возник Вилфред, вытянувшийся рядом с ним, с лицом, черным от грязи, похожий на бесформенную груду зловонных тряпок. И его доверчивый, полный надежды взгляд, который так раздражал Андреаса. Однако то, что он принимал в Вилфреде Хорсте за наивность, на поверку оказалось одной из граней мужества.

— Этот парень честен и порядочен. Разве не это самое главное?

— Ему удается ее развеселить, и это немало. И потом, он ее любит. Ради нее он готов на все. Лили необходимо чувствовать себя любимой. Она так не уверена в себе, что просто не сможет без этого жить.

— Все мы нуждаемся в любви! — с усмешкой произнес Андреас.

Внезапно раздался пронзительный крик, и маленький силуэт в светлом платье метнулся к ним. Андреас почувствовал, как вздрогнула его сестра. Она отпустила его руку и застыла посреди дороги. На ее бледном заостренном лице появилось выражение усталой покорности.

Инге устремилась к Ханне, ее черные кудри развевались вокруг кукольного личика, подол нарядного платья хлопал по икрам. У него сжалось сердце при виде этой маленькой девочки, отчаянно бегущей под солнцем Баварии, словно воплощавшей вселенскую любовь к матери, которая была не способна ответить ей взаимностью.

Увидев, что Ханна шагнула назад, словно опасаясь, что дочь ее опрокинет, Андреас наклонился и подхватил ребенка на лету, поднял вверх и покружил. Малышка расхохоталась и уцепилась за его плечи.

— Какая ты красивая, Инге! — воскликнул он. — Настоящая принцесса…

Он позаботился о том, чтобы отчетливо произнести эти слова, глядя в лицо племянницы, глаза которой сияли. Не так давно они поняли, что у нее проблемы со слухом. Она не была абсолютно глухой, но, видимо, плохо различала некоторые звуки, и это мешало ей говорить так же хорошо, как другие дети, ее лепетание сбивалось на крик, порой в голосе звучали неприятные нотки.

Он поставил ее на землю и взял за руку.

Вилфред подошел к ним быстрым шагом, узел его галстука съехал набок, лицо было возбуждено.

— Вы не забыли кольца, мой лейтенант? — в панике спросил он.

— Если ты будешь продолжать называть меня «мой лейтенант», то получишь от меня не кольца, а хорошую затрещину!

Вилфред вытер платком вспотевший лоб.

— Простите меня, это нервы…

Ханна поправила воротник белой рубашки молодого человека, отряхнула отворот его баварского пиджака с роговыми пуговицами и взяла под руку.

— Успокойся, Вилфред, — произнесла она с ободряющей улыбкой. — Все пройдет хорошо. Пойдем, думаю, нас уже заждались, пора начинать церемонию. Жизнь прекрасна! Не часто случаются такие радостные события.

— Да, ты права, но еще нужно…

— Заткнись, Вилфред, — сказал Андреас.

— Да, мой лейтенант.

Для свадебного застолья Ханна выбрала ресторанчик Рудольфа Вундрака. Им с женой не было равных в приготовлении вкусных блюд с использованием минимального количества купонов продуктовых карточек. Поскольку тарелок не хватало, их мыли по мере освобождения, поэтому лучше было приходить с собственными приборами. Лили захотелось, чтобы в меню обязательно были копченые колбаски, такие же пряные, как в Богемии. Приготовленный кондитером Поссельтом десерт представлял собой восхитительный шоколадный торт, украшенный сахарными розами.

— Будь здоров! — произнес Андреас, чокаясь с Гертом Хандлером.

— Долгой жизни молодоженам! — отозвался старик, поднимая свою кофейную чашку — в такие чашечки хозяин ресторана разливал шнапс домашнего приготовления.

Андреас удовлетворенно кивнул, смакуя крепкий напиток с фруктовым ароматом. Украдкой он наблюдал за Вилфредом, который не выпускал руки Лили из своих. В его взгляде читалось такое откровенное счастье, что это взволновало Андреаса. «Я становлюсь сентиментальным», — подумал он. Тут же в памяти возникла она, со своими светлыми глазами, хрипловатым и чувственным голосом, легкими взмахами рук, словно она собиралась устремиться в небо. Это воспоминание отдалось в нем болью.

— С завтрашнего дня появятся другие поводы напиться, — заявил Хандлер, разглядывая дно своей чашки. — У нас, судетов, нет капитала, и нам придется довольствоваться тем, что нам выдадут на каждого, а судя по моим сведениям, это будет немного.

Андреас расстегнул ворот рубашки. Он тоже с тревогой ожидал наступления воскресенья, 20 июня.

— Нам дадут по сорок новых марок в обмен на шестьдесят рейхсмарок. Оставшиеся двадцать якобы выплатят через месяц.

— Они также заблокируют половину сберегательных счетов, — проворчал Хандлер. — Это будет катастрофа, поверь мне. Ты, конечно, заметил, что в магазинах уже несколько месяцев ничего не продают. Товары так и лежат в коробках. И все это, как по волшебству, окажется на прилавках в понедельник утром, все, что можно было найти только на черном рынке, но мы уже не сможем ничего купить.

Андреас немного сердился на старика за то, что тот испортил ему настроение в этот праздничный вечер. Ему удалось на несколько часов отвлечься от своих проблем, но он полностью разделял его опасения. Денежная реформа была необходима для того, чтобы дать толчок развитию страны, но все, что бывшие жители Габлонца сумели создать в Кауфбойрене, могло быть сведено к нулю. Из-за новых финансовых условий их накопления растают, как снег на солнце, а ведь нужно вкладывать средства в новые станки, закупать сырье, развивать производство. Ко всему прочему, учитывая, что изгнанники не специализировались на изготовлении предметов первой необходимости, как они смогут продавать свои украшения, если жители Германии будут стеснены в расходах?

Плечи его опустились, ему показалось, что на него навалилась тяжелая плита. Он посмотрел на Ханну. Сидя рядом с Лили, она слушала Вилфреда, рассказывающего какую-то историю. Несколько прядей выбились из ее прически, и Ханна стала выглядеть более юной. Маленькая Инге спала у нее на руках, измученная праздником, ее белое платье было испачкано шоколадом.

Сестра постепенно набиралась сил, но ее бледность еще вызывала опасения. После пережитых страданий она словно отгородилась от мира прозрачным твердым коконом, и ему хотелось найти в нем слабое место, хотелось, чтобы она снова ощутила вкус счастья.

— На мой взгляд, одна из нас точно выкарабкается, что бы ни случилось, — добавил Хандлер, проследив за взглядом Андреаса.

— У Лили вся жизнь впереди. Эта проказница будет водить несчастного Вилфреда за нос.

— Я говорю о твоей сестре.

Андреас удивленно взглянул на него.

— Я занимаюсь этим ремеслом уже сорок лет и в состоянии отличить бездарность от таланта. Можешь мне поверить, броши твоей сестры — это нечто необыкновенное. Да, месье, я знаю, что говорю, — подытожил он и сделал очередной глоток шнапса.

Внезапно он нагнулся вперед.

— Обязательно нужно, чтобы у Ханны был необходимый материал для работы, ну ты понимаешь. Сейчас она изготавливает украшения практически из ничего, но скоро этого ей будет недостаточно. Ты должен свести ее с этими людьми из Ваттенса, что в Тироле. Дай Бог памяти, какая же у них фамилия?

Он почесал в затылке.

— Они тоже прибыли из Изерских гор, но сделали это в прошлом веке, счастливчики… Это лучшие мастера по обработке бисера и хрусталя.

— Ты говоришь о Сваровски?

— Точно!

Андреас с сомнением посмотрел на раскрасневшееся лицо Герта, обрамленное седой шевелюрой, решив, что старик выпил лишнего.

— Ты мне не веришь, — рассмеялся Хандлер, откидываясь на спинку стула. — Хоть у нас с тобой их нет, но я спорю на тысячу этих проклятых новых дойчемарок, что Ханна Вольф однажды станет известной в Париже и Нью-Йорке. Если, конечно, ее обеспечить всем необходимым…

В ту же секунду молодая женщина запрокинула голову и разразилась искренним смехом, который пронзил сердце Андреаса. Для того чтобы его сестра стала богатой и знаменитой, а особенно — счастливой, он готов был поспорить не только на несколько несчастных марок, он был готов отдать за это десять лет жизни.

Андреас поднял свою чашку.

— Пари заключено, — коротко ответил он.

Вынырнув из здания вокзала, Ливия почувствовала себя такой же оробевшей, как ребенок, пробравшийся в гостиную, полную взрослых.

Она прищурилась, ослепленная светом, отражающимся от переливчатой воды канала. Две гондолы танцевали на волнах, поднятых судном, груженным ящиками; крики и голоса заполняли пространство вокруг нее, словно праздничный фейерверк.

Она глубоко вздохнула, вновь ощутив этот особый запах покрытого тиной камня, пыли и отходов, этот восхитительно-острый запах затхлости, подчеркиваемый ароматом жимолости.

Под нежно-голубым небом ее детства щебетали ласточки, а люди занимались своими обычными утренними делами: провожали детей в школу, торопились на работу, открывали магазины, раскладывали газеты в киосках, разбирали охапки цветов, выкладывали на поддоны морскую рыбу, встречали покупателей, ремонтировали баркас, отправляли товар, делали покупки в магазине…

Никто не обращал на нее внимания. А ведь ей казалось, что этот момент настолько знаменателен, что все должны были на миг оставить свои дела и повернуться в ее сторону, чтобы аплодисментами поприветствовать Ливию Гранди, стоявшую на самой верхней ступеньке в своем вишневом костюме с черными пуговицами, тюрбане из органзы, пришпиленному к волосам, и чемоданом в руке.

Но самым замечательным было как раз то, что ничего не происходило.

В Венеции было восемь часов утра, стоял обычный июньский день, город продолжал жить своей жизнью, не обращая на нее ни малейшего внимания, потому что не было абсолютно ничего особенного в том, что она, вернувшись домой, снова заняла здесь свое законное место.

С сердцем, переполненным счастьем, молодая женщина сбежала по ступенькам, легкая, словно перышко, чтобы сесть на вапоретто, шумно причаливающий к пристани.

В Мурано она никого не предупредила о своем приезде. Волны бились о деревянный причал, у которого не стояло ни одной лодки. Ливия толкнула приоткрытые кованые ворота, испытывая одновременно волнение и тревогу. На мощеном дворе она еле удержала равновесие на своих чересчур тонких каблуках. Между камнями росли сорняки. Ничего не изменилось, и вместе с тем все стало неуловимо другим. Она поставила чемодан возле колодца, сняла перчатки, которые прилипли к вспотевшим ладоням.

В мастерской никого не было. Отдушины печи были закрыты, но пленник-огонь поблескивал, словно глаз циклопа, сквозь отверстия в стенках. На подоконниках выстроились пивные бутылки и разноцветные пузатые кружки, которые стеклодувы выдували для забавы из остатков стекла в конце рабочего дня. Она на цыпочках подошла ближе, погладила кончиками пальцем мрамор, на котором мастер набирал в трубку вынутую из печи стекломассу, коснулась стеклодувных трубок, ножниц и пинцетов, наклонилась, чтобы вернуть на место сдвинувшуюся деревянную форму.

«Я вернулась!» — восторженно подумала она.

И это было настолько сильное чувство, такое мощное дыхание любви, что она встала посреди комнаты, раскинула руки в стороны и принялась кружиться, запрокинув голову, сначала медленно, затем все быстрее, и шпильки выскочили из ее шиньона, тюрбан улетел, копна волос засияла в лучах солнца, ярко светившего в большое окно. Кровь стучала у нее в висках, счастье разливалось по всему телу, и она смеялась, танцевала, кружилась, порхала, снова вступая в свои владения и возвращаясь к жизни.

Когда Ливия наконец остановилась, запыхавшись, с трепещущей грудью, она сжала кулаки с такой решимостью, какой не испытывала уже давно, лет сто. И, что самое странное, она была обязана своим счастьем Элизе. Никогда бы Ливия не подумала, что однажды будет испытывать к ней чувство благодарности. К ее великому удивлению, сварливая золовка из волшебных сказок превратилась в союзницу.

Через четыре месяца после неожиданного визита Марко Ливия получила письмо от нотариуса своего дедушки, в котором сообщалось, что сделка по продаже мастерских состоится и без ее подписи, но закон обязывает проинформировать ее об этом. Когда Ливия заявила, что ей необходимо вернуться в Мурано, чтобы привести дела в порядок, она была готова услышать категорический отказ. Она приготовилась бороться с Элизой, которая обязательно выдвинет неопровержимые аргументы, чтобы отговорить ее от поездки.

Пока золовка внимательно слушала Ливию, Франсуа нервно мерил гостиную большими шагами. Нахмурив брови, он заговорил хриплым, почти обиженным голосом. Сколько времени она планирует оставаться в Венеции? Он не может ее сопровождать, потому что в мастерской Нажелей сейчас кипит работа над несколькими витражами. Разве с поездкой нельзя подождать? Что за срочность? И потом, почему она сразу не подписала документы, которые привез ей Дзанье?

Ливия почувствовала раздражение от того, что Франсуа не хотел ее понять. Зачем он вынуждает ее оправдываться? С неприятным ощущением, что она предстала перед судом, Ливия начала было им все объяснять, но Элиза остановила ее жестом руки. «Я считаю, надо отпустить Ливию домой. Ведь вы считаете это своим долгом, я так понимаю? Можно даже сказать, это вопрос чести». Франсуа тщетно пытался возражать, но разве мог он противостоять невероятному союзу его жены и сестры?

Сразу встал вопрос, как быть с Карло. Для Ливии, разумеется, было немыслимо оставить своего ребенка, но Элиза настояла на этом. Зачем напрасно утомлять маленького мальчика, который еще толком не оправился после кори? Для него будет лучше остаться дома, тем более что приближается теплый сезон. «Вы сможете взять его с собой в следующий раз, моя милая Ливия, например, зимой, когда у нас так холодно». Перспектива периодически ездить домой, а не жить до конца своих дней в Меце, показалась ей необыкновенно заманчивой. И как она не подумала об этом раньше? Несколько секунд Ливия колебалась, но, в конце концов, она ведь могла разлучиться с Карло на пару недель, к тому же Франсуа немного успокоился, узнав, что сын останется с ним. Она уступила, пытаясь вернуть хоть немного безмятежности в тревожный взгляд своего мужа.

Волнуясь, Ливия постучала в дверь кабинета, предполагая, что увидит Флавио спящим за рабочим столом, но комната, как и мастерская, была пуста. Здесь витал запах пыли, ожидания и покорности.

Висевшая на стене доска заказов была чиста, не считая кое-каких записей, сделанных несколько месяцев назад. Она села в старое кресло, когда-то принадлежавшее дедушке, погладила подлокотники. Кожа на них стала мягкой, словно масло. Среди бумаг и журналов, в беспорядке сваленных на столе, она отыскала еженедельник, который, возможно, хоть что-то объяснит. Страницы его были девственно чисты. На полях появились странные рисунки. Время от времени Флавио делал пометки о назначенных встречах неровным росчерком карандаша, но, увидев, что там были сплошь женские имена, Ливия нахмурила брови. Речь явно шла не о деловых встречах, если только женщины не взяли в свои руки все дела в Мурано.

В графе возле сегодняшней даты была сделана запись о встрече и обведена красным карандашом. «Дзанье, 10 часов». Она несколько секунд в замешательстве смотрела на эти слова, отказываясь понимать их смысл, затем резко встала с кресла.

Юбка мешала ей подниматься по набережной деи Ветраи бегом, и она пошла быстрым шагом вдоль причала до моста, чтобы попасть к Дому Дзанье, который возвышался напротив их дома на другом берегу канала. Для венецианцев самый короткий путь между двумя мостами никогда не был прямым, что делало их характер, благодаря особому типу мышления, одновременно более уравновешенным, поскольку у них всегда было время поразмыслить, и более своенравным, из-за чего никогда нельзя было знать заранее, откуда они появятся.

— Ливия, красота моя, ты вернулась! — раздался чей-то радостный голос.

Она прижалась к парапету, чтобы поприветствовать мужчину, который стоял в лодке, держась одной рукой за штурвал, а другую подняв в триумфальном жесте.

— Ciao, Стефано! Ты видел Флавио сегодня утром?

— Нет, но он должен быть где-то неподалеку. Он знает, что ты здесь?

— Нет еще, но скоро узнает.

Моторная лодка скрылась под мостом, и смех молодого рыбака эхом отразился от его древних камней.

— Нам тебя не хватало, Ливия, но ты нисколько не изменилась. Все так же хороша в гневе…

Она ловко обогнула доставщика товаров в фуражке, толкавшего перед собой ручную тележку, открыла тяжелую дверь Дома Дзанье и устремилась вверх по лестнице.

— Signora, un attimo, prego[77]! — возмущенно вскричала женщина, державшая в руках папки.

Ливия не удостоила ее ответом. Поднявшись на второй этаж, она решительным шагом направилась к двойным дверям зала заседаний. Красная ковровая дорожка и семейные портреты мастеров-стеклодувов в золотых рамах придавали коридору обманчивое сходство с правительственным дворцом. Сердце ее бешено колотилось. Она подумала, что с раскрасневшимися от волнения щеками выглядит как сумасшедшая. Она одернула пиджак своего костюма, тщетно попыталась привести в порядок прическу.

Дверь от рывка выскользнула из ее руки и ударилась об стену. Под огромной люстрой с плетеными ответвлениями, витавшей над комнатой, за внушительным столом из красного дерева сидели мужчины, которые одновременно повернулись в ее сторону. В комнате повисла мертвая тишина, нарушаемая криками чаек — открытые окна выходили на лагуну.

Она узнала нотариуса и некоторых сотрудников Дома Дзанье, работавших на эту семью долгие годы. Все смотрели на нее удивленно и неодобрительно. Затем она увидела Флавио.

Его отросшие волосы падали на лоб сальными прядями; лицо было бледным и усталым, щеки покрылись трехдневной щетиной. Ворот его рубашки был расстегнут, вместо галстука на шее болтался старый мятый шелковый платок. Льняной пиджак свободно висел на его похудевшем торсе. На заострившемся лице лихорадочно блестели глаза.

«Боже мой, словно бродяга!» — подумала она, и сердце ее сжалось.

Важно восседая под генеалогическим древом своей семьи, Марко, будто византийский император, возглавлял собрание. Он медленно встал и выпятил грудь. Хотя Ливия и не видела его ног, она догадалась, что он опять покачивается с пятки на носок, чтобы казаться выше ростом. В своем сером двубортном пиджаке он являл собой резкий контраст с Флавио.

— Ливия, какой сюрприз! — воскликнул он фальшиво простодушным тоном. — Почему ты нас не предупредила о своем приезде? Мы бы встретили тебя в Санта-Лючия.

— Ты прекрасно знаешь, что моя младшая сестренка очень скрытная и не любит никого посвящать в свои планы, — язвительно произнес Флавио, с непринужденным видом откидываясь на спинку стула. — Она уезжает и возвращается… Неуловима, словно ветер.

Ливия была так напряжена, что ощущала, как на ее шее бьется пульс. Она вскинула подбородок.

— Что здесь происходит? — спросила она.

— Мы работаем, — сухо ответил Марко. — Поэтому, если ты не возражаешь, мы ненадолго отложим эту счастливую встречу, не так ли, Джанни?

Тут же один из сотрудников вскочил из-за стола, будто сидел на пружинах. В своих маленьких очках в черепаховой оправе, с туго завязанным галстуком и заискивающим видом он был похож на лучшего ученика в классе.

— Синьорина Гранди, вы не могли бы подождать в соседней комнате? Прошу вас, пройдемте со мной. Я могу предложить вам что-нибудь выпить, может быть, кофе?

Ливия остановила его жестом и так посмотрела на него, что он в растерянности остановился.

— Не подходите ко мне. Я задала вопрос и хотела бы услышать ответ. Флавио?

Брат не спеша зажег сигарету. Его пальцы пожелтели от никотина, руки слегка дрожали. Ливия с ужасом подумала, не начал ли он пить. Она никогда не испытывала особой привязанности к своему брату, но сейчас, когда она видела его в окружении этих самонадеянных мужчин, уверенных, с чопорными лицами, он вдруг показался ей таким уязвимым, что это ее взволновало.

— Хорошо, шутки в сторону, — произнес он. — Я подписываю купчую на мастерские Гранди, и ты не можешь мне в этом помешать. На моей стороне закон, — добавил он, указывая на нотариуса.

— Это единственное, что может быть на твоей стороне, Флавио!

Ливия стиснула зубы, чтобы не закричать во весь голос. Она во что бы то ни стало должна была контролировать свои эмоции. Она не опустится до того, чтобы устроить сцену перед этими мужчинами, которые зачарованно смотрели на нее. Она уже представляла оживленные разговоры за ужином в кругу семьи.

— Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказала она.

Флавио взял в руки лежавшую перед ним перьевую ручку, снял колпачок и повернулся к Марко.

— Где документы?

Марко смотрел на Ливию с вожделением, и довольная ухмылка играла на его губах. Она знала его всю жизнь и могла читать его мысли как открытую книгу. Он понимал, что она в его руках, и наслаждался каждой секундой. Она не захотела стать его женой, и теперь пришло время расплаты. Марко откровенно упивался своей властью, его чересчур мясистые губы блестели, а на лице читалось удовлетворение, вызывавшее в ней чувство тошноты. Он открыл лежавшую перед ним папку, достал оттуда несколько скрепленных листков и протянул их Флавио. Высокомерный и жалостливый взгляд, который он бросил при этом на своего друга, уколол молодую женщину в самое сердце. Как ее брат мог дружить с таким ничтожеством? Марко не мог быть ничьим другом. Этот хитрый и изворотливый мужчина не отличался особым умом.

— Стой! — велела она.

Дрожа от ярости, она открыла свою сумку и принялась рыться в ней непослушными пальцами. Разозлившись, что не смогла сразу найти то, что искала, она вывалила ее содержимое на пол. Миниатюрное зеркало, пудреница, бумажник, паспорт разлетелись по полу. Ливия взяла в руки красную тетрадь и направилась к брату.

Юный Джанни отступил на шаг, чтобы пропустить ее.

Она с силой хлопнула тетрадью Гранди по листам договора, лежащим перед Флавио. Все взоры устремились на старую запятнанную обложку. Мужчины затаили дыхание. Казалось, в тишине было слышно, как от напряжения скрипят их мозги.

Не следует недооценивать силу суеверия у муранских стеклоделов. Укрывшись за кирпичными фасадами своих мастерских с вечно бодрствующими высокими трубами, они создали себе репутацию опасных и предприимчивых коммерсантов. На протяжении веков они являлись привилегированными гражданами Светлейшей, которая их холила и лелеяла и даже предоставила право чеканить монеты. Но если в их генах и были заложены удача и богатство, вкус нищеты и невзгод тоже был им хорошо знаком. Недоверчивые, искусные, немногословные, они уважали традиции и почитали своих предков. И были такие вещи, прикосновение к которым влекло за собой молниеносное проклятие.

— Наш дед, умирая, передал ее мне, — произнесла Ливия низким голосом, таким глубоким и чувственным, что мужчины наклонились вперед, чтобы не упустить ни слова. — Он доверял мне, и я выполнила его последнюю волю. И сегодня я заклинаю тебя его именем и именем нашего предка, пролившего свою кровь, чтобы сберечь эту книгу, не продавать мастерские Гранди.

Флавио часто заморгал и опустил взгляд на тетрадь. Ливия увидела, как по телу брата пробежала дрожь, и его тонкая шея показалась ей вдруг невероятно хрупкой. Набалдашник его трости переливался в луче солнца. Медленным, благоговейным движением он протянул руку и коснулся красной обложки.

Она вспомнила изуродованные руки Андреаса, шрамы на его теле, отстраненный взгляд, когда он говорил о войне. Флавио вернулся сломанным из тех же боев, из этой безжалостной России, о которой ей не было ничего известно, и тогда она не захотела его понять. Два года назад у нее не было ни терпения, ни мудрости прислушаться к его отчаянию. Внезапно она с тоской подумала, что во всем происходящем виновата она сама.

Если бы она постаралась понять брата, сдерживая свою импульсивность и надменность, не случилось бы той ночи любви с Франсуа, она бы не забеременела и, возможно, не стояла бы сейчас в роскошном кабинете Дзанье, обнажая свою душу перед мужчинами, которые пожирали ее глазами.

Ливия посмотрела через окно на безмерно голубую лагуну с темными точками причалов для гондол, угадывая вдалеке башенки и крыши с красной черепицей, дымоходы и подвесные деревянные террасы — дрожащие, перламутровые, воздушные. «Я изменилась», — подумала она почти со страхом.

Она уехала в северный город, так отличающийся от ее родных мест, во французский военный гарнизон с флорентийскими красками, который предоставил ей убежище, когда она совсем этого не ожидала. Ливия вспомнила о Меце, давшем ей некоторое успокоение, о городе, в котором она родила своего сына, о его домах, таких же древних, как в Венеции, об этом таинственном городе, чьи корни глубоко уходили в прошлое, где несколько веков назад Карл Великий похоронил свою супругу.

И все же, лежа долгими бессонными ночами рядом с заснувшим мужем, она понимала, что не сможет жить без огня и cristallo. Она познала опьянение тела, страсть, адюльтер и отравляющий вкус предательства, подарила жизнь своему ребенку. Все эти никому не видимые глубокие и серьезные раны превратили ее в ту женщину, которая сейчас в последний раз яростно и отчаянно боролась за сохранение своего наследства. Она также с некоторым удивлением поняла, что, несмотря на все это, так и не познала любви, и это откровение, словно стрела, пронзило ее сердце.

Что осталось от великих Гранди? Господи, ведь они превратились в ничто! Пыльная заброшенная мастерская; имя, давным-давно вписанное в «Золотую книгу почетных граждан Мурано», что вызывало уже не восхищение, а скорее жалость; несколько прославивших это имя изделий, которым воздают должное, разглядывая их в витринах Музея стекла, разместившегося в залах дворца Джустиниан, одного из самых больших в лагуне; всклокоченные брат с сестрой, почти обезумевшие от гнева и отчаяния, доведенные до нищеты и выясняющие отношения под жадными взглядами своих конкурентов.