Дыхание судьбы

Андреас мгновенно изменился в лице, взгляд его потемнел. Он пожал плечами.

— Я отнес туда свой бокал. Выглядит вроде неплохо. В зале повсюду пальмы и другие зеленые растения. Думаю, будет очень красиво. Но для них это несложно, они практически ни в чем не нуждаются.

Пренебрежительно ухмыльнувшись, он отвел взгляд в сторону.

Хорошее настроение Ханны мигом улетучилось, желудок сжался. С момента их приезда в Париж Андреас все время был взвинченным, хотя, по идее, должен был испытывать радость. Ведь он примет участие в одной из самых крупных международных выставок послевоенного периода, посвященных искусству создания стекла! Рассмотрев его запрос, организационный комитет «Хрустального рыцаря» принял в качестве экспоната бокал, который он изготовил несколько месяцев назад; помимо этого Монфоконский хрустальный завод известил Андреаса письмом, что вазы, выгравированные им во время его пребывания во Франции, будут их центральными экспонатами. Таким образом, его изделия будут представлять сразу два предприятия. О таком можно было лишь мечтать, но ее брат, похоже, не испытывал гордости. Быть может, причина была в его неуверенности, в боязни разочаровать публику?

Она понимала всю важность происходящего. Подобные выставки были необходимы, чтобы развивались партнерские связи и приобретались новые клиенты. Участники «Хрустального рыцаря» прибыли из Америки, Швеции, Италии и Бельгии. В павильоне Марсан, в престижном зале Лувра Франция будет представлять такие знаменитые стекольные производства, как Баккара, Даум и Сен-Луи.

Бавария добилась права участвовать в выставке, правда, в виде исключения, тогда как Германия ждала основного закона об образовании на территории трех западных оккупационных зон нового немецкого государства. В Кауфбойрене-Харте даже получили первую лицензию на экспорт. Люди вновь обрели надежду. Из мастерских снова доносился шум станков, скрежет абразивных кругов, возбужденные голоса людей, поверивших, что у них есть будущее. Надежды беженцев из Габлонца, на время омраченные последствиями денежной реформы, опять возрождались, как природа весной.

Ханна нахмурила брови. Она считала, что у ее брата были все основания чувствовать себя счастливым. Он не только представлял Нойгаблонц, этот маленький городок, который они создали буквально из ничего, прибыв туда с пустыми руками, и который постепенно стал их родиной. Андреас также выставлял свои собственные изделия, в качестве которых она не сомневалась, даже если он и отказывался говорить с ней о них из стыдливости, которую она считала излишней. Его плохое настроение чем-то напоминало обиду избалованного ребенка.

— Сейчас мне кажется, что жизнь прекрасна, — призналась она, неожиданно разволновавшись, отчего на глазах выступили слезы. — И я не понимаю, чем ты недоволен.

— Я искренне рад за тебя, Ханна, но невозможно быть счастливым по заказу, — ответил он резким тоном. — Я рад, что ты смогла меня сопровождать в этой поездке, и признаю, что твой Хаммерштейн оказался нам очень полезен, но прости, у меня сейчас нет желания строить из себя весельчака.

Ханна вздрогнула, словно он дал ей пощечину. К чему эти нападки? Она действительно получила из Нью-Йорка от Джима Хаммерштейна письмо, написанное на плотной бумаге с тисненым логотипом его магазина. Собственно это был заказ на тридцать брошей.

Когда она вскрывала конверт со множеством марок и штемпелей, ее руки дрожали. Еще недавно, вспоминая об американском офицере, она лишь, качая головой, посмеивалась над собой. Разве можно было поверить словам мужчины, который, должно быть, ежедневно восторгался разнообразными безделушками, с этой обезоруживающей непосредственностью американцев, порой напоминающих больших детей? И все же в нем было нечто такое, из-за чего она время от времени оставляла свою работу и сидела неподвижно, с затуманенным взглядом.

В своем письме, которое ей перевел старик Герт, он сообщал, что ожидает урегулирования различных вопросов, без чего невозможен экспорт, и просил ее приступать к работе. Чтобы помочь ей, он авансом перевел некоторую сумму в рамках программы помощи для реконструкции Германии. Именно благодаря этому она смогла купить билет на поезд, чтобы сопровождать брата. Он также рассматривал возможность ее приезда в Нью-Йорк в следующем году, чтобы она могла сама привезти свою продукцию. Транспортные расходы он брал на себя. Когда Герт бросил на Ханну хитрый взгляд, сердце ее забилось сильнее. Она аккуратно сложила письмо и убрала его в жестяную банку, которую задвинула под кровать. Нью-Йорк… Ей трудно было в это поверить. Да она даже мечтать об этом не смела!

Ханна подумала, что Андреас, возможно, просто ревнует ее.

Когда официант поставил перед ней тарелку с куском мяса и жареным картофелем, она поняла, что не сможет проглотить ни крошки.

Андреас был не столь щепетилен. Он ел с насупленным видом, машинально поднося вилку ко рту размеренными движениями. Неожиданно стены этого бистро, куда он так торжественно пригласил сестру на обед, заранее подсчитав его стоимость, сомкнулись вокруг него, и он почувствовал себя, как в ловушке. Он злился на себя за свою резкость с Ханной, но она не могла его понять, а он был не в состоянии все ей объяснить.

Приехав в Париж, он сразу же отправился в организационный отдел выставки и просмотрел список всех ее участников. Лихорадочным взглядом он пробегал по страницам, отпечатанным на машинке, в поисках имени, которое все не мог найти. Италия, Мурано: Мастерские Гранди. Разумеется, он ни секунды в этом не сомневался. Она будет здесь, это было ясно с самого начала, он нутром это чувствовал. Он увидит ее сегодня вечером.

Андреас тряхнул головой, чтобы прогнать смутную тревогу, от которой перехватывало дыхание. Он не привык и не хотел так нервничать. Как он поведет себя, увидев Ливию? Что она ему скажет? И, самое главное, что она подумает, увидев его бокал из чиароскуро?

— Это ведь она?

— Ты о чем?

Ханна подбородком указала на каталог, который он положил на стул рядом с собой.

— Ты рисовал женщину, когда я пришла. Говорить о пустяках всегда легко. Но самое важное мы держим в себе. Ты никогда не говоришь о ней.

Он бросил на нее мрачный взгляд. Ему не нравилось, когда она становилась такой серьезной и чересчур проницательной. Ему не нужны были ее нравоучения. Он залпом осушил свой бокал.

— Ты опасная женщина, — бесцветным голосом произнес он.

— Как она?

Ханна хотела непринужденно улыбнуться, но улыбка погасла на губах.

— Еще опаснее. Потому что стремишься спасти мир.

— Ошибаешься, мне плевать на мир. Для меня важен только ты, я всего лишь хочу тебе помочь, Андреас, потому что люблю тебя.

Он, смутившись, отвернулся. Куда подевалась стыдливость его сестры? Нельзя было в такой форме говорить о личном. Как ответить на эти сокровенные, с такой деликатностью произнесенные слова? Его сердила эта забота, от которой он казался себе трусом.

— Я не нуждаюсь в твоей помощи, мне ведь не пять лет.

Он видел, что причиняет ей страдание, и почувствовал себя отвратительно.

— Прости меня, — произнес он, бросая вилку, — но сегодня я не очень приятный собеседник. Не волнуйся. Ничего страшного не происходит. Возможно, я просто нервничаю в ожидании сегодняшнего вечера. Вот, держи деньги, заплатишь по счету, — добавил он, вынимая из кармана несколько купюр. — Увидимся позже в отеле, хорошо? Ты ведь справишься? Ты всегда хорошо со всем справляешься…

Он оттолкнул стул, который с неприятным скрежетом проехал по полу, чуть не сбил с ног официанта, проходившего мимо их столика с тарелками, и выбежал из бистро.

Через окно Ханна увидела, как он выскочил на дорогу. Машина, ехавшая по улице, резко затормозила, отчаянно сигналя; он ловко увернулся. С бешено бьющимся сердцем она пыталась понять, отчего ее брат вдруг потерял голову. Ханна никогда не видела его в таком состоянии.

Смущенная любопытными взглядами, которые бросали на нее посетители кафе, Ханна опустила глаза и взяла в руки каталог, который он оставил на стуле. Ладони ее вспотели. Что она одна будет делать здесь, в этом парижском бистро? Она чувствовала себя не в своей тарелке, словно непрошеная гостья. Ее наверняка прогонят, наговорят кучу гадостей.

Застыв от напряжения и страха, она мысленно ругала Андреаса за то, что попала из-за него в такое безвыходное положение.

Официант с белой салфеткой, перекинутой через руку, подошел к ней.

— Все в порядке, мадемуазель?

Слегка наклонившись, он был сама предупредительность.

«Нью-Йорк, — подумала она, чтобы придать себе уверенности. — Меня хотят видеть в Нью-Йорке…» И, словно почувствовав дуновение свежего ветра в своем сердце и в своей жизни, Ханна Вольф выпрямилась, подняла лицо, посмотрела на учтивого молодого человека и улыбнулась ему.

— Да, спасибо, все хорошо, — сказала она на чистом французском, который учила когда-то в Изерских горах, давным-давно, сто лет назад, сидя в классе школы городка Варштайн, под ясным небом своего детства, среди холмов и лесов Богемии.

Ливия критически осмотрела себя в зеркале и пощипала щеки, чтобы придать им румянца. Ее светлые глаза казались огромными, синие круги под ними подчеркивали бледность кожи. Нервными движениями она попыталась уложить непослушные волосы. «Он решит, что у меня безумный вид!» — подумала она.

Неловким жестом Ливия задела пудреницу, которая упала на кафель ванной комнаты, выпустив облако пудры.

— Вот черт! — ругнулась она.

Если так будет продолжаться и дальше, она обязательно опоздает. Ливия тщетно попыталась убрать рассыпанную пудру, затем встала и нанесла на губы красную помаду, стремясь выглядеть соблазнительнее, но получилось как-то уж чересчур воинственно.

В комнате Ливия села на край кровати и выгнула ступню, надевая чулок. За месяцы, проведенные в Мурано, она привыкла, отправляясь в мастерскую, набрасывать на себя первое, что попадалось под руку, и теперь у нее складывалось впечатление, что она облачается в средневековые доспехи.

Она натянула платье из светло-серого искусственного шелка. Обтягивающий лиф подчеркивал ее грудь и талию, над нижней узкой юбкой, которая доходила ей до середины икр, имелась еще драпированная юбка с запахивающимися полами. Она тщательно выбирала этот фасон, стремясь выглядеть шикарно, как парижанка, но не претенциозно. Портниха из Дорсодуро в изнеможении подняла глаза к небу, когда ее клиентка начала манерничать. Женщины Светлейшей больше всего на свете любили пламенные цвета, шелк и парчу, и рассматривали любую строгость как оскорбление женственности.

Серьги закатились в глубину ящика прикроватной тумбочки, а пальцы долго скользили по застежке жемчужного колье. Ей пришлось закрыть глаза, чтобы наконец добиться результата. Затем она достала из шкафа туфли на высоких каблуках, от которых уже успела отвыкнуть.

Когда она в последний раз посмотрелась в зеркало, ей показалось, что в нем отразилась маленькая девочка, решившая поиграть во взрослую даму. Ноги ее дрожали, в горле пересохло, но никто еще не изобрел чудодейственного рецепта для успокоения супруги, собиравшейся на свидание к мужу после десяти месяцев разлуки.

Ливия опустила глаза и глубоко вздохнула. «Мне страшно», — мелькнула мысль, затем она подняла голову, кисло улыбнулась своему отражению в зеркале и, взяв в руки сумочку, вышла из гостиничного номера, хлопнув дверью.

Франсуа в последний раз убедился, что на стенде мастерской Нажелей все готово к открытию выставки. Он был доволен тем вниманием, какое организаторы выставки уделили витражному искусству, испытавшему новый подъем с тех пор, как такие известные мастера как Фернан Леже и Жорж Брак заинтересовались этим благородным ремеслом. Недалеко от их стенда Макс Ингран представлял замечательный фрагмент красочного фигуративного витража.

Франсуа пришлось понервничать, поскольку витраж его мастерской был завершен в Меце с опозданием, и рабочие смонтировали его в течение дня в рекордно короткий срок. Он отступил на несколько шагов, чтобы проверить, действительно ли освещение максимально приближено к естественному, затем удовлетворенно кивнул своему управляющему.

Справа другая мастерская представляла витраж из кусочков стекла. Несмотря на то что при его изготовлении использовалась та же техника, Франсуа нашел рисунок неточным, а стыки — широкими. «Это просто мозаика», — подумал он, удаляясь.

Рассеянно взглянув на большой стеклянный стол Дома Лалик с хрустальными сервизами и флаконами для духов, он отметил, что это очень красиво. Рабочий старательно подметал красную дорожку. Участники выставки в последний раз протирали мягкими салфетками подсвечники, столовые приборы, гравированные вазы и хрустальные граненые бокалы с двойными стенками. Предметы передвигались на несколько миллиметров, чтобы они лучше ловили свет, все вокруг сверкало, но он не мог по достоинству оценить красоту представленных изделий, поскольку думал о Ливии.

Внезапно рядом послышалась итальянская речь, и на секунду ему показалось, что он вновь очутился на набережной Фондаменте Нуове, где дует пронизывающий ветер и лодки танцуют на непокорных водах лагуны.

Перед ним прошел мужчина, затянутый в однобортный пиджак и узкие брюки, с темными волосами, зачесанными назад, громко разговаривая и раздраженно жестикулируя. Его собеседник, который был выше его на голову, но с сутулыми плечами, тщетно пытался возражать. Франсуа узнал в первом Марко Дзанье, конкурента Гранди, который враждебно отнесся к нему в Мурано.

Прошлое нахлынуло на него с неожиданной силой. Что стало с растерянным молодым человеком, бродившим по улочкам коварной мрачной и загадочной послевоенной Венеции? А с девушкой, ваявшей стекло в мастерской в красноватых отблесках пламени? Ночью, на несколько часов, их тела соединились, и родился ребенок.

Во время их бракосочетания в церкви, наполненной ароматом ладана, в присутствии Элизы, молчаливой кузины и священника, бормочущего молитвы на латинском, ему казалось, что история их любви уникальна и достойна быть воспетой в балладах. Он стоял, вытянувшись, словно послушный ребенок, старавшийся сделать все правильно. Тени от пламени свечей плясали на каменных колоннах. Надев обручальное кольцо на палец своей жены, он испытал необыкновенную гордость.

В тот день он еще не знал, что их история — одна из многих, что их связывал лишь страх одиночества, вынужденные обстоятельства и условности, и больше ничего, за исключением ребенка. Смутно он понимал, не будь Карло, Ливия исчезла бы так же внезапно, как и появилась. Ребенок был его страховкой, его прикрытием. Но она все равно уехала, несмотря ни на что. «Каким же я был наивным!» — подумал он, холодно улыбнувшись вслед Дзанье, исчезнувшему на другом конце зала.

Он вышел на улицу Риволи, подождал несколько секунд, прежде чем пересечь ее. Легкий весенний ветерок дохнул ему в лицо ароматом зелени и асфальта. В некоторых нишах, украшавших фасад, несли караул каменные силуэты воинов. Они с Ливией договорились встретиться за час до начала выставки в холле отеля. Он чувствовал себя на удивление спокойным.

После несчастного случая, произошедшего с Карло, ему понадобилось время, чтобы обрести душевное равновесие. В течение нескольких недель он бродил по комнатам родного дома, тщетно пытаясь обрести его. Даже привычные звуки стали казаться ему странными. От скрипа паркета он вздрагивал, хлопавшая на ветру ставня мешала ему спать. Дом словно раздражал его, как грубая одежда человека с чересчур нежной кожей.

Франсуа ничего не рассказал Ливии о том, что случилось с их сыном. Он не находил нужных слов и не испытывал в этом необходимости. Ему нужна была эта тишина, чтобы разделить со своим мальчиком минуты, которые принадлежали только им двоим. Карло превратился в смысл его жизни еще и потому, что у Элизы больше не было времени заниматься им, поскольку Венсан был тяжело болен и требовал ее постоянного присутствия.

Он внимательно следил за тем, как раны его ребенка затягиваются одна за другой, и ощущал, как сам становится старше.

Маленький домик в глубине сада был снова закрыт на ключ, листы стекла перевезены в мастерскую вместе с кислотами и ножницами для резки свинца с опасными лезвиями. Он не мог смотреть на это место без содрогания. Кровь его сына там навсегда впиталась в пол. Вернувшись из больницы, он настоял на том, что сам наведет там порядок. Два часа стоя на коленях, он чистил и скоблил, выискивая и вытирая кровь с каждого кусочка разбитого витража, словно искупая вину за то, что не смог уберечь своего ребенка.

«Я не могу больше жить в этом доме», — сказал он однажды Элизе, когда они сидели в гостиной. При свете ламп хорошо была видна седина в ее волосах и мелкие тревожные морщинки вокруг губ и в уголках глаз. Она не стала возражать, спросив лишь, какие у него намерения. Он нашел квартиру в частном отеле XVII века, на одной из улочек холма Сен-Круа. «Там нет сада, но много света», — уточнил он, и она с облегчением вздохнула и улыбнулась. Он понял, что она боялась его отъезда из города, и догадался также, что она была готова даже к этому. Подобно ему и Карло, Элиза тоже стала взрослее.

Франсуа неторопливо перешел на другую сторону улицы. Ливия ждала его неподалеку. Он шел к своей жене, от которой уже ничего не ждал. Он не испытывал нетерпения, ему не хотелось скорее увидеть ее, ведь он носил в себе ее образ с момента их первой встречи. Он отпечатался в его памяти, на его коже, в его воспоминаниях и кошмарах. Франсуа любил ее с такой безграничной силой, что это ужасало его, но Ливия не сумела его понять.

Во время этого испытания и долгих размышлений, похожих на путь в одиночестве, Франсуа понял, что любовь не является чем-то обязательным, что нельзя, опутав оковами человека, требовать от него ответной пылкости, что сердечные чувства имеют бесконечное множество оттенков.

Он шел к своей жене спокойным шагом, с высоко поднятой головой, потому что больше не был пленником болезненной и эгоистичной любви, потому что он стал наконец свободным человеком.

Увидев его, лакей открыл раздвижные двери. К покрытому коврами вестибюлю примыкал широкий коридор, пересекавший здание насквозь, до выхода на улицу Сен-Оноре. Декоративная ткань и деревянная обшивка, украшавшая стены, отражались в зеркалах.

Он увидел ее сидящей в пустой части просторного холла под картиной, не очень вдохновенно изображавшей пасторальный пейзаж. На полке мраморного камина стоял огромный букет цветов. Она была одна. В это время дня постояльцы отеля, как правило, находились в своих номерах, готовясь к вечернему выходу. На низком столике стоял нетронутый стакан воды. Она сидела в кресле, обитом бархатом, выпрямив спину, расправив плечи, но вид у нее был потерянный. При виде ее он ощутил легкое волнение.

Грациозным движением она поднялась с кресла, легкая улыбка мелькнула на ее губах. Заметив, что ее пальцы судорожно вцепились в сумочку с отделкой из бисера, он понял, насколько она встревожена. Он чувствовал ее страх и не хотел быть его причиной.

— Добрый вечер, Ливия.

Поскольку она стояла не шевелясь, он наклонился и поцеловал ее в щеку, вдохнув ее аромат, снова ощутив бархат ее кожи. Ее непокорная прядь коснулась его лица.

— Я рад тебя видеть.

Франсуа улыбнулся ей с нежностью, которая была неподдельной. Он столько мечтал об этой женщине, что не мог оставаться спокойным в ее присутствии.

— Прости меня за опоздание. Как тебе известно, наш витраж монтировался буквально в последнюю минуту. Я даже боялся, что мы не будем готовы к сегодняшнему вечеру, но, к счастью, все в порядке. Бывают дни, когда все идет не так…

Он заметил, что говорит ненужные слова, и замолчал. Сев напротив нее, он поразился ее элегантности. В его воспоминаниях Ливия дулась как капризный ребенок, ее приступы гнева напоминали бурю, а молчание было загадочным. С непричесанными волосами, в плохо подобранной одежде, она не могла долго усидеть на месте. Одновременно шаловливая и скрытная, она постоянно сбивала его с толку.

Теперь перед ним сидела женщина с безукоризненными манерами. Она теребила свое обручальное кольцо, которое казалось слишком большим для ее безымянного пальца, и в ее взгляде отражалось сдерживаемое беспокойство.

— Я тоже рада тебя видеть, — тихо произнесла она, и интонации ее низкого голоса произвели на него эффект неожиданной ласки. — Я надеялась, что мы встретимся еще вчера.

— Мне очень жаль. Все эти непредвиденные обстоятельства… Тебе-то должно быть известно, насколько требовательной бывает работа!

Это был неприкрытый упрек, и его взгляд внезапно стал жестче. Она вздрогнула и вскинула подбородок знакомым ему движением.

— К сожалению, известно. Я не лгала тебе, Франсуа. Мне пришлось так долго пробыть вдалеке не по своей прихоти. Все было очень… сложно, — закончила она фразу, не сумев найти более подходящего слова. — Надеюсь, ты придешь посмотреть на фужеры мастерских Гранди. Они восхитительны, — произнесла она с блеском в глазах. — Мы очень гордимся ими. Мы восстановили состав cristallo, забытый на много веков…

— Разумеется, чиароскуро… Как не знать? Все только об этом и говорят, — сказал он, испытав укол зависти. — Говорят, пока ваш стенд завешен черной тканью, которую вы снимете только вечером. Тебе не кажется, что это чересчур театрально?

— Как можно упрекать венецианцев в театральности? — возразила она. — Похоже, у нас это в крови.

— А то, что было между нами, Ливия, тоже театр?

По ее телу пробежала дрожь, лицо застыло. Он ощутил злорадное удовлетворение. Почему ему вдруг захотелось причинить ей боль?

— Будь честна со мной хоть раз. С момента твоего отъезда у меня было много времени для раздумий. Я не считаю себя таким уж гордецом, но, признаюсь, ты преподала мне хороший урок послушания. Мне хотелось бы знать, значил ли я хоть что-то для тебя. На этот счет у меня большие сомнения. Ты была мне благодарна за то, что я дал тебе крышу над головой и признал твоего ребенка, но я не уверен, что при этом ты не считала меня слабаком, ведь я дал тебе все, что мог, а еще и полюбил тебя.

Из коридора донесся звук шагов, раздались приглушенные голоса, короткий взрыв смеха, которые, казалось, принадлежали другому миру.

— Жалость в любви ужасна, Ливия. Она унижает обоих. Мне потребовалось пережить твое отсутствие, чтобы понять, что это было, возможно, единственное чувство, которое ты испытывала ко мне.

Она смотрела на него, сцепив пальцы на коленях, выпрямив спину, далекая и недоступная. Он не знал, о чем она думала. Сердце его сжалось от гнева.

— За неимением любви, я надеялся хотя бы на твое уважение и привязанность. Жалость оставь себе, она не делает нам чести, ни мне, ни тебе.

Ливия не могла отвести глаз от того, кто сидел напротив нее, склонившись вперед, опершись локтями о колени. Она внимательно всматривалась в него, словно это был незнакомец. На нем был новый галстук, белая рубашка, строгий костюм, пиджак с широкими лацканами. Его светлые волосы были пострижены очень коротко. Она не могла понять, куда подевался мужчина, за которого она выходила замуж. Этого мужчину с серьезным лицом и жестким взглядом она не знала. Его фигура казалась более мощной, он заполнял собой все пространство, чего раньше никогда не происходило. Вместе с тем в нем стало меньше того солнечного сияния, которое так поразило ее в их первую встречу.

— Ты неправ, Франсуа, — с трудом произнесла она, поскольку слова обжигали ей горло.

Она была вынуждена сделать над собой усилие, чтобы объясниться, так как всегда предпочитала опасным словам молчание, которое часто становилось ее убежищем от невзгод.

— Признаю, что не любила тебя, когда мы познакомились. Признаю также, что приехала к тебе лишь потому, что была от тебя беременна. Тогда я этого и не скрывала. У меня не было смелости родить этого ребенка в одиночестве, и я не хотела лишать его отца. Я считала, что просто не имею на это права. Можешь упрекать меня в чем угодно, но я никогда не пожалею о том, что подарила Карло такого отца.

— Что ж, давай поговорим о Карло! — внезапно воскликнул он, разгорячившись так, что даже покраснел. — Мы сидим здесь уже четверть часа, болтая обо всем, и ты только сейчас заговорила о Карло. Тебе не стыдно, Ливия?

Он сжал кулаки.

— Нет, мне не стыдно. Я оставила сына в доме его отца, и я знала, что о нем позаботятся со всей возможной нежностью и вниманием. Карло не перестает быть моим сыном, если долг зовет меня уехать на некоторое время. Его жизнь связана не только со мной. Он не является моей собственностью, так же как и я не принадлежу ему целиком и полностью. Мы живем каждый своей жизнью, даже если он совсем еще маленький ребенок. Я оставила его у людей, которым доверяю, в его семье, потому что должна была попытаться спасти то, что однажды станет его наследством. Если бы я позволила своему брату продать мастерские Гранди, не попытавшись ничего предпринять, я предала бы не только своих предков, но и прежде всего своего сына.

Его лицо оставалось замкнутым, и она раскрыла ладони, чтобы попытаться ему объяснить.

— Жизнь — это не прямая линия, не система упорядоченных отношений, Франсуа. Это клубок неясных эмоций, запутанных чувств, иногда красивых и величественных, а порой грязных и жестоких. Он шевелится, вибрирует, обжигает, приносит боль… Я не бросала своего ребенка. Я доверила его отцу.

— Откуда ты могла знать, что я достоин этого доверия? Как ты могла так рисковать?

Только теперь Ливия поняла, что он скрывал от нее что-то серьезное. Она похолодела от страха.

— Наш сын чуть не умер! Он вошел в мастерскую и упал на витраж, над которым ты работала… Его кровь была везде… Он провел десять дней в больнице, слышишь, а тебя не было рядом!

Франсуа не мог сидеть на месте. Он поднялся и подошел к окну, за которым виднелась статуя женщины в доспехах, верхом на боевом коне. Ему перестало хватать воздуха в этом помещении среди напыщенной мебели, в одном из холлов крупного отеля, где все было временным, как люди, так и их чувства.

— Когда это случилось? — тихо спросила Ливия.

— Полгода назад, в октябре.

— Как он себя чувствует сейчас?

— Хорошо. Но пришлось накладывать ему швы на лице и руках. Останутся шрамы. Если бы ты была дома, он не поранился бы.

Франсуа удрученно тряхнул головой, прижал ладони к стеклу, словно хотел выбраться наружу. Он сердился на себя за то, что не смог сдержать своего волнения. Отчего-то он решил, что его жена больше не имеет над ним власти.

Ливия схватила его за руку, и он удивился ее силе. Она вынудила его повернуться к ней. Было видно, что она очень переживает. Она изменилась в лице, и он ощущал, как напряглось ее тело.

— Я допускаю, что ты ничего не сказал мне, потому что хотел меня наказать, и не сержусь на тебя за это, но я не заслуживаю этого, Франсуа. Если я правильно поняла, это был несчастный случай. Никто из нас не виноват. Невозможно уберечь Карло от всего. Риск будет с ним всегда. Это жизнь. Нельзя жить в постоянном страхе.

— Но он всего лишь ребенок! Он многого не понимает, не может ничего контролировать. Наша обязанность его защищать. Ты безжалостна, Ливия.

«Как же ему объяснить?» — в ужасе подумала она. Она не обладала талантом красноречия, она умела лишь управляться с огнем и светом. Ливия вспомнила о кладбище Сан-Микеле, где совсем ребенком похоронила своих родителей, о людях, вернувшихся с войны фантомами с искалеченной душой, и сказала себе, что среди всех этих руин однажды должен блеснуть лучик надежды.

— Я люблю Карло так же, как и ты, Франсуа. Теперь мне придется жить, зная, что он страдал, а меня не было рядом, чтобы утешить его и ухаживать за ним, но я бы не смогла дать ему больше, чем ты. Если бы с ним случилось несчастье в твое отсутствие, думаешь, я стала бы тебя обвинять?

— Но ты все-таки мать…

— Разве не в этом ты только что меня упрекал? Что я полюбила тебя не как мужчину, а лишь потому, что хотела получить отца для своего ребенка? А ведь я оставила все, что было мне дорого, ради своего сына, и без раздумья сделала бы это еще раз.

Она выдержала паузу, и ее голос стал еще более низким.

— Я понимаю твое смятение, потому что ты слишком долго жил под грузом любви твоей сестры, которая стремилась защитить тебя от внешнего мира. Элиза была одновременно восхитительна и ужасна. Мне вот, например, кажется, что я всю свою жизнь простояла на сильном ветру…

Ее взгляд на несколько мгновений затерялся в глубине холла.

Она отпустила руку мужа и слегка покачнулась. Бог мой, а если бы Карло умер!.. Ее пронзила обжигающая боль.

В ту же секунду она осознала, что не может больше отрицать, что существует сила, которая вела ее по жизни. Пришло время заявить о ней в полный голос, рискуя быть непонятой, отвергнутой, и она даже не предполагала, что это будет так болезненно.

Ливия тряхнула головой.

— Я не могу жить без хрусталя. Карло не нужна бездушная мать, лишенная смысла жизни. Чтобы любить как мать и как женщина, мне необходимо знать, что я собой представляю, я из тех людей, кто не умеет шагать в ногу. Прости, Франсуа, но меня нужно принимать такой, какая я есть, а не такой, какой ты меня себе придумал.

Он обернулся, чтобы посмотреть на нее. Ливия казалась уставшей и уязвимой, но у нее хватало смелости не опускать глаз. Она была такой сложной, такой цельной, такой бесконечно грациозной и не похожей ни на кого. Он понял, что до сих пор действительно любил придуманный им самим образ. В их браке он искал покоя, комфорта, уверенности и успокоения и наивно полагал, что Ливия поладит с Элизой. Он неожиданно понял, что ожидал от своей жены той же защищенности, которую давала ему сестра.

Он снова вспомнил о долгих часах без сна, проведенных у кровати Карло, когда прислушивался к его размеренному дыханию и смотрел, как вздрагивают его веки. Сын венецианки был похож на свою мать, однажды он тоже станет непредсказуемым вихрем. И если Франсуа не хочет потерять их, ему придется научиться предоставлять им свободу и независимость, но хватит ли у него на это сил?

Она стояла перед ним так близко, что он ощущал тепло ее тела; эта женщина была матерью его ребенка, но не только.

— Думаю, мне хотелось бы лучше узнать вас, Ливия Гранди, — прошептал он.

Она недоверчиво всмотрелась в его лицо, одновременно и заинтригованная, и удивленная его реакцией. Затем она подняла руку и погладила его по щеке.

— Мне тоже.

— Ты думаешь, еще не слишком поздно? — неуверенно спросил он.

И тогда она улыбнулась ему своей искренней сияющей улыбкой, которая освещала ее лицо и заставляла блестеть глаза.

— Я поняла, что поздно не бывает никогда.

Элиза расстегнула ремешок часов, и ее запястье вдруг показалось ей незащищенным. Одним пальцем она погладила слегка выпуклый циферблат. Она носила их семь лет, семь долгих лет, целую жизнь… С того дня, как она надела их на руку, кожаный ремешок местами потрескался и надорвался. Она надеялась, что Венсан не будет на нее за это сердиться.

Она положила часы на прикроватный столик. Не поворачивая головы, брат открыл глаза. Его блуждающий взгляд напоминал взгляд новорожденного, который словно видит контуры другого мира за пределами реальности.

— Возвращаю тебе твои часы, Венсан. Ты попросил меня сохранить их до твоего возвращения. Надеюсь, ты не обидишься, но я не стала класть их в ящик шкафа, а решила носить. Я считаю, что так лучше для механизма. Вот они, рядом с тобой.

Он не ответил.

Элиза коснулась его лба, чтобы проверить, нет ли у него жара. Несмотря на то что она старательно поддерживала в комнате постоянную температуру, истощенное тело вело себя странным образом, словно внутри него разладился какой-то механизм. Буквально через секунду после внезапного прилива жара он уже дрожал от холода. Она никак не могла понять, чем вызваны эти перепады, и всякий раз приспосабливалась к новой ситуации. Она приложила два пальца к его запястью, где под тонкой кожей вздулись синеватые вены. Пульс был ровным.

Удовлетворенно улыбнувшись, она встала и открыла окно. Был конец дня, птицы щебетали в нежно-зеленой листве деревьев, которая недавно начала распускаться. В углу сада над широкими серебристыми листьями виднелись пурпурные и белые цветы цикламенов. Весна вступала в свои права, но Элиза знала, что еще возможны поздние заморозки.

— Утром день был не очень хорошим, но смотри, как погода разгулялась, — сказала она жизнерадостным тоном. — На небе ни облачка. Когда погода установится, мы сможем выходить в сад. Я там кое-что поменяла, тебе понравится. Вместо роз пришлось разбить грядки. Я предполагала, что это ненадолго, но теперь думаю, что неплохо было бы оставить огород. Как ты считаешь? Мне хотелось бы, чтобы он был дополнен цветниками и самшитовым бордюром. Я даже сделала несколько набросков, завтра покажу тебе.

Раздался звон церковных колоколов, и Элиза не сразу услышала, что Колетта стучится в дверь.

— Входи, — крикнула она, закрывая окно.

Девушка скользнула в комнату с подносом, который поставила на стол. По ее поникшим плечам и бегающему взгляду было ясно, что она боится больного.

— Вот, мадемуазель. Что-нибудь еще? — прошептала она с опущенной головой, нервным жестом вытирая ладони о свой кружевной фартук.

Элиза приподняла крышку супницы, проверила консистенцию овощного супа с кусочками сала. Хлеб был свежим, с золотистой хрустящей корочкой. Сбоку от тарелки лежала белая салфетка и стоял бокал красного вина.

— Все отлично, Колетта.

Девушка принялась убирать в комнате, которая и без того была безупречно чиста. Неловким движением она задела книгу, и та упала на паркет. Она резко побледнела и испуганно поднесла руку ко рту.

— Перестань дергаться, Колетта, — отчитала ее Элиза, нахмурив брови. — Ты вполне можешь шуметь. Месье Венсан — выздоравливающий, а не покойник.

Девушка бросила быстрый взгляд в сторону кровати, где на льняных простынях покоился мужчина с лицом воскового цвета.

— Простите, мадемуазель, — пробормотала она.

Торопливо схватив тазик с душистой водой и полотенце, которые Элиза использовала после обеда для обтирания больного, она на цыпочках выскользнула за дверь.

Элиза развернула салфетку и аккуратно разложила ее вокруг шеи Венсана. Она налила немного супа в миску и села на стул рядом с братом.

— Ты хорошо поел в обед, это меня очень порадовало. Ты набираешься сил и скоро будешь чувствовать себя лучше. Надеюсь, ты уже немного проголодался.

Она подула на ложку, чтобы остудить суп, поднесла ее к губам Венсана, но губы его были плотно сомкнуты. Сердце ее сжалось. Она не стала настаивать, а принялась рассматривать его лицо, вслушиваясь в его молчание. Где-то в глубине этого неподвижного израненного тела, под кожей со следами от фурункулов, словно в стенах тюрьмы блуждала душа ее брата. Нужно было просто подождать, пока она выберется из потаенного уголка, где нашла себе убежище.

Взгляд Венсана скользил по комнате, перебегая от кропильницы[90] с веточкой освященного самшита к книжному шкафу в углу, от гравюр на стене к большому инкрустированному гардеробу. Элиза положила ложку и застыла в ожидании. Голубые глаза продолжали беспокойно блуждать, словно бабочка, попавшая в ловушку.

Она знала, что он возвращался из мира, где пространство имело другие измерения. Час за часом, день за днем. Ему нужно было время для того, чтобы обрести опору и вернуться сначала к самому себе и лишь потом принять присутствие других.

Венсан не разговаривал, но другие уцелевшие пленники, с которыми она пересекалась на собраниях ассоциации, вполголоса рассказывали друг другу о пережитом, и в потерянном взгляде своего молодого брата она угадывала ряды колючей проволоки, бараки, в которых стояла вода во время дождей или таяния снегов. Она видела его в лохмотьях на заготовке дров в разгар зимы, торфа — весной, когда нужно было добывать и высушивать тяжелые неподъемные глыбы. Она знала, что руки солдат, пораженных чесоткой, сочились кровью и водянистыми выделениями, видела шныряющих повсюду крыс, знала, что клопы и блохи постоянно донимали заключенных.

Во время войны свободная Франция призывала дезертировать солдат, мобилизованных в немецкую армию насильно. Становясь пленниками Красной армии, эльзасские и мозельские военные предъявляли свои военные билеты, если их удавалось сохранить. После многочисленных переговоров с представителями де Голля русские согласились рассматривать этих военнопленных как союзников особого рода и по возможности репатриировать. На воротах лагеря прикрепили транспарант с надписью: «Добро пожаловать, французы, друзья великой России!»

Тем не менее они умирали в Тамбове один за другим, от голода и изнурительных работ, по тридцать человек ежедневно, и их трупы, отмеченные идентификационным номером на бедре, складывали в бараках 22 и 112, служивших моргами, а весной закапывали в общей могиле.

Элиза подождала еще несколько секунд, затем снова начала говорить обо всем подряд, об их детских воспоминаниях, о передачах, которые слушала по радио, о политической ситуации, о случаях из жизни их соседей, о цвете неба, о Франсуа, который уехал в Париж, чтобы представлять витраж Нажелей на выставке в Луврском дворце.

Она говорила размеренно и негромко, как много лет назад, когда Венсан чуть не умер, будучи ребенком, и она тогда читала ему сказки, но сейчас она обращалась к взрослому мужчине и говорила так, потому что ее брат вернулся из ада, и таким способом она хотела вернуть ему человеческое достоинство.

Элиза снова подняла ложку, и рука ее не дрожала. В этой женщине жила уверенность, что постепенно она уведет его от тех дальних берегов, где затерялся его разум. Если потребуется, она спустится в кухню и будет подогревать ужин до тех пор, пока он не съест несколько ложек. Элиза никуда не торопилась, времени у нее было много.

Она терпеливо и спокойно поднесла ложку к его рту, и взгляд Венсана остановился на ее лице, скользнул было дальше, но сразу же вернулся, чтобы задержаться на нем, словно притягиваемый магнитом. И вот молодой человек неопределенного возраста наконец приоткрыл свои бледные губы.

Торжественное открытие выставки было в разгаре. Множество элегантно одетых людей прохаживались под высокими потолками павильона Марсан, по просторным проходам, украшенным зелеными растениями. Официанты в белых перчатках разносили на подносах шампанское.

На выставке были представлены крупные французские стекольные производства: Баккара, Даум, Монфокон и Сен-Луи. В моду возвращалось гладкое стекло хорошего качества; столовые сервизы отличались простотой форм и функциональностью. Французский хрусталь с содержанием свинца от тридцати процентов смотрелся нежно и изысканно. Баккара решила сделать ретроспективу своих самых красивых изделий, созданных в течение века, а произведения, подписанные Жоржем Шевалье, среди которых были скульптурные изображения животных, столовые блюда и флаконы для духов, наглядно демонстрировали его непревзойденный талант.

В экспозиции Италии восхищение вызывали люстры из светло-серого иридиевого стекла, покрытого золотой пылью, а также цветные филигранные вазы Дома Сегузо. Неподалеку от них посетители толпились вокруг коллекции кружек, отделанных стеклянными нитями, представленные Мануфактурой Барровиер и Тосо. Школа Барровиера отныне использовала в стекольном производстве бесконечные возможности плавикового шпата, и парижане были поражены буйством красок, предлагаемых венецианцами. Золотые порошки, пульверизация, переливчатые цвета… За разбушевавшейся фантазией муранских мастеров, виртуозно владеющих техникой, угадывался живой и ироничный взгляд на мир.

Но, без сомнения, наибольший ажиотаж вызывал стенд мастерских Гранди. Посетители стояли в очереди, чтобы полюбоваться новыми изделиями из стекла чиароскуро, о которых даже писали в газетах. Критики не без гордости отмечали, что единственные существующие до сих пор бокалы находятся в Версальском дворце.

Ливия с трудом пробиралась сквозь толпу. Она обернулась посмотреть, идет ли за ней Франсуа, но его перехватил президент Объединения предпринимателей стекольного производства, который что-то ему оживленно говорил, держа под мышкой папку. Она постояла в нерешительности, кусая губы, и не стала его ждать. Он обязательно догонит ее, как только освободится, а ей не терпелось увидеть свой стенд.

Из-за разговора с Франсуа она пропустила первые минуты открытия выставки. Ливия распорядилась, чтобы черный занавес, скрывавший обитые бархатом стойки, где были выставлены фужеры и рюмки, сняли за несколько секунд до начала торжества. Ее трясло от лихорадочного возбуждения. Стоявшие перед ней двое крупных мужчин загораживали стенд, и она, раздосадованная, поднялась на цыпочки.

И вдруг, следуя своим загадочным законам, толпа раздалась, освободив пространство перед ней, и она наконец увидела свои творения. Молодая женщина затаила дыхание, чувствуя себя более взволнованной, чем могла предположить.

Люди и голоса вокруг нее исчезли, и она очутилась одна перед двумя фужерами и шестью рюмками необычайной красоты, которые придумала и нарисовала сама, которым дала жизнь в сердце своих мастерских. Они были плодом ее упорства и воли, труда и сомнений. Они были наследством Гранди, упованием, настойчивым, как желание, и захватывающим, как страсть. Ради них не страшно пролить свою кровь, передавая из поколения в поколение, от отца к сыну, от дедушки к внучке как дань уважения ушедшим мастерам. Алвизе Гранди, будучи при смерти, доверил ей красную тетрадь, и однажды она передаст ее своему сыну.

Постепенно она снова вернулась в настоящее, в этот полный людей зал. С судорожно сжавшимся сердцем она стала прислушиваться к комментариям посетителей. Впервые в жизни она поняла, насколько нелегко выставлять напоказ свои произведения. После многих часов работы и такого интимного взаимодействия между душой и материалом расставание причиняло боль, но любой художник должен был учиться смирению, поскольку его творение ему не принадлежало. Чтобы оно могло жить дальше, ему следовало предоставить свободу.

Она касалась плечами посетителей, ее оттесняли в сторону любопытные, которые хотели рассмотреть ее работу поближе, но она позволяла незнакомцам толкать себя.

— Поль Клодель прав, — произнес мужчина, читавший предисловие к каталогу. — Стекло — это застывший выдох стеклодува.

— Потрясающе! — отозвался женский голос. — Никогда не видела ничего подобного. Как называются эти мастерские?

Так, взволнованная и гордая, оттесненная за пределы круга людей, образовавшегося перед ней, Ливия Гранди смотрела, как чиароскуро распространяет вокруг себя таинственную и вечную магию.

— Ты уже видела? — раздраженный прошипел ей кто-то на ухо.

Она вздрогнула и резко обернулась.

— Марко! Ты меня напугал. Что опять случилось? Твое место — у стенда великих Дзанье, а не возле скромных Гранди, — съязвила она, с блеском триумфа в глазах.

Он схватил ее за руку и хотел было куда-то тащить, но она упиралась.

— Не время для шуток, — произнес он с таким серьезным видом, что она ощутила беспокойство. — Судя по всему, ты это еще не видела. Приготовься к большому сюрпризу, дорогуша.

— Да о чем ты? Ничего не понимаю.

Ливия редко видела Марко таким серьезным. Теперь она догадывалась, что это не одна из его раздражающих попыток обольщения, которые он предпринимал во время их совместного ужина в вагоне-ресторане ночного поезда, следующего в Париж. Она в очередной раз поставила его на место, напомнив о том, что ему следовало бы остерегаться своей супруги. Ливия была знакома с Мареллой с детства и знала, что за ее беззаботностью скрывается сильный характер, что эта женщина не позволит своему мужу вести себя недостойно. Но сейчас, с нахмуренными бровями и мрачным беспокойным взглядом, Марко выглядел искренне озабоченным.

— Я тебя уже целый час повсюду ищу. Один Бог знает, куда ты опять подевалась! — Он раздраженно поднял глаза. — Я спокойно занимался своими делами, потом решил обойти стенды других участников выставки и наткнулся на баварцев. Там представлен бокал с двенадцатью ребрами и расширяющимся краем, который удивительно похож на твое драгоценное чиароскуро.

Ливия была настолько ошеломлена, что позволила увести себя без возражений. В ушах шумело. Как такое было возможно? Она ничего не понимала. Никто не мог знать формулу, даже приблизительно. Она была единственной владелицей красной тетради, с которой никогда не расставалась, и только Тино изучал состав вместе с ней.

— Прошу прощения, — извинилась она, задев черноглазую даму. — Марко, притормози, — прошипела она сквозь зубы. — Надо соблюдать приличия. Здесь тебе не Мурано.

— И поверь мне, я об этом сожалею! Иначе я даже не стал бы тебя ждать. Я нашел бы того, кто это сделал, и набил бы ему морду. И только потом выслушал бы его объяснения.

Ливия не удивлялась его агрессивной реакции. Марко без зазрения совести использовал свои права венецианца и стеклодела. Его ярость объяснялась еще и тем, что его друг Флавио не поехал в Париж.

Брат начал постепенно возвращаться к жизни. Не так давно он поступил в университет на факультет права. Когда Ливия предложила ему сопровождать ее на выставку, он поднял руки в знак возражения: «Я только начинаю привыкать к аудитории в университете, а ты хочешь, чтобы я отправился в такой город, как Париж». Поэтому Марко Дзанье взял на себя роль покровителя, хотя она его об этом не просила. Ливия прекрасно знала, что дело не только в дружеской поддержке. Этот эмоциональный сангвиник всегда будет тайно влюблен в нее, и молодая женщина вздрогнула от отвращения, сравнив Марко Дзанье с Андреасом Вольфом.

«Ведь это может быть только Андреас», — подумала она, и ее охватило неприятное предчувствие. Приехав в Париж, она ни секунды не сомневалась, что он будет здесь. Немцы пока не участвовали в международных выставках, но он наверняка настоял на том, чтобы для него сделали исключение, что ее совсем не удивляло. Андреас, бесспорно, был амбициозным человеком, но прежде всего талантливым гравером. Он обязательно станет одним из самых почитаемых стеклоделов в мире. Тем не менее она инстинктивно обходила стороной стенд Монфоконского хрустального завода.

— Ты наверняка ошибаешься, Марко, — настаивала она, в то время как они с трудом пробивались сквозь толпу.

Им пришлось остановиться в самом узком месте прохода, разделявшего два зала. Вокруг нее слышалась быстрая французская речь с прерывистыми парижскими интонациями. Воздух был насыщен ароматами духов. На некоторых женщинах, затянутых в черные вечерние платья, красовались вуалетки, прикрепленные к волнистым волосам, почти все были в перчатках, усыпанных блестками.

Марко обуревало такое нетерпение, что он пританцовывал на месте.

— Перестань держать меня за идиота, прошу тебя. Я проверил по каталогу. По крайней мере, они не осмелились представить его под маркой чиароскуро, но это ничего не меняет.

Первые минуты шока прошли, и Ливия начала приходить в себя. Она осознала, что если позволит Марко продолжать в том же духе, то рискует оказаться перед Андреасом совершенно неподготовленной. По ее телу пробежала дрожь. Она осмотрелась в поисках лазейки, чтобы выиграть немного времени.

Как только они вошли в другой зал, она увидела справа от себя большой внутренний витраж мастерской Нажелей, предназначенный для лестничных маршей. Изображенные на строгом фоне стилизованные цветы гирляндами устремлялись к небу. Чтобы проиллюстрировать свою работу, Франсуа расположил несколько инструментов вокруг стеклянных квадратов. Посетители могли воочию увидеть неоднородность окраски, структуры и толщины, которую учитывали стеклоделы, вырезая необходимые детали для своего произведения.

Марко продолжал что-то говорить, но она его уже не слышала. Внезапно, буквально из ниоткуда, перед ними возник Франсуа, и Марко чуть не сбил его с ног.

— Ливия? — вопросительно произнес Франсуа и пристально посмотрел на руку венецианца, вцепившуюся в его жену.

— А, только вас здесь не хватало! — раздраженно воскликнул Марко. — Добрый вечер, месье. Простите, но мы торопимся.

Он собрался его обогнуть, но Франсуа сделал шаг в сторону, чтобы преградить ему путь. Мужчины вызывающе смотрели друг на друга. У Ливии возникло ощущение, что она спит и видит дурной сон. Она почувствовала, как краска заливает ей лицо.

— Это добром не кончится, — в сердцах бросила она. — Отпусти меня, Марко. Надеюсь, ты помнишь моего мужа? Вы встречались с ним как-то в Мурано.

Представление их друг другу выглядело абсурдно, но она пыталась таким образом взять ситуацию под контроль, а приличия были хороши тем, что требовали от обеих сторон их соблюдения. Она бросила на Марко мрачный взгляд, и он нехотя отпустил ее и протянул руку Франсуа.

— Certo… Buonasera, signore.[91] Ну что, теперь ты идешь? — добавил он.

— Тут возникла одна проблема, которую я должна решить, — объяснила Ливия мужу. — Это не займет много времени. Ты меня подождешь?

Франсуа постоял в нерешительности, поочередно посмотрел на них, затем молча отступил, освобождая проход. Ливия облегченно вздохнула и пошла дальше вместе с Марко, который теперь шел впереди нее.

Она была намного взволнованней, чем хотела казаться. Как в ускоренной съемке, все встречи с Андреасом промелькнули перед ее глазами: украденные у ее семьи минуты и часы, убогий гостиничный номер, их обнаженные тела, необузданная страсть на грани разрыва.

В течение нескольких недель, на время помрачения сознания, они были словно канатоходцы, танцующие на канате страсти, который связывал их с жизнью. Вокруг них ничего не существовало. Все было просто, потому что оба были в чужой стране, вдали от дома и родных, и у них не было времени узнать друг друга лучше. Интересно, научились бы они ценить друг друга, если бы обстоятельства сложились иначе? Ведь они были так похожи. И у нее, и у него в глубине души зарождался один и тот же гнев, яростный у Андреаса, более потаенный у нее, и они были одинаково пылкими и гордыми натурами.

Они расстались без всяких объяснений, она уехала в Венецию, он, вероятно, в Баварию, разошлись так же, как и познакомились, под воздействием неподвластных им сил. Он исчез, не оставив о себе никакой информации, но она не забыла о нем. Она знала, что никогда его не забудет, но с течением дней воспоминание о нем стиралось, словно обжигалось в печах, которые поглотили все ее внимание. И теперь, когда он снова неожиданно возник в ее жизни, Ливия чувствовала себя растерянной. Испытает ли она то же головокружение? Будет ли вынуждена вновь подчиниться этой неумолимой силе? Теперь она должна была увидеть в нем не только мужчину, но и прежде всего конкурента.

Она лихорадочно пыталась понять, откуда Андреас мог узнать о красной тетради. Ведь она была так осторожна, постоянно меняла тайник, и при каждом возвращении домой проверяла, не обнаружил ли его кто-нибудь. Как она могла совершить такую непростительную ошибку? Если Марко говорил правду и Андреас похитил формулу, все ее старания сводились к нулю, и будущее их мастерских было поставлено под угрозу, поскольку чиароскуро представляло основу их возрождения. Но самым ужасным было то, что она оказалась недостойной доверия своего дедушки.

— Вот! — воскликнул Марко, раскинув руки театральным жестом.

Не сводя глаз с бокала, стоявшего на скромной витрине, Ливия молча обогнула венецианца. Натянутый бархатный шнур не давал посетителям возможности приблизиться к экспонату ближе, чем на метр. Она без колебаний отвязала его и подошла к хрустальному бокалу.

— Дай мне твой платок, — велела она Марко.

Ливия приблизила лоскут красного шелка к бокалу, и тот слегка изменился в цвете, затем резко убрала ткань, и он вновь приобрел свой естественный цвет. Затем она постучала ногтем по поверхности, и хрусталь отозвался чистым звуком сопрано.

«Господи, спасибо!» — с облегчением мысленно воскликнула она. Андреас попытался им подражать, но потерпел неудачу. Она изначально знала, что состав баварского хрусталя отличается от муранского, поэтому формула должна быть значительно изменена, но то, что она увидела, окончательно успокоило ее. К тому же ему не удалось создать образец, который мог бы хранить в себе свет и видоизменять цвета, в чем и состояла загадочность чиароскуро.

Теперь, когда Ливия успокоилась, она дала волю своему гневу. Как он смел так с ней поступить? Он что, с самого начала использовал ее? Нет, это невозможно. Он даже не знал о существовании ее тайны. Она никогда с ним об этом не разговаривала, как, впрочем, и ни с кем другим. Красная тетрадь была душой мастерских Гранди, а о душе не говорят просто так. Должно быть, он обнаружил ее случайно, ведь именно такие случайности, как правило, переворачивают жизнь. Было ли это судьбой или злым роком, но Андреас Вольф украл тайну Гранди, и, как оказалось, он напрасно рисковал быть проклятым. Гранение было безупречным, и Ливия узнала качество изящной гравюры в сантиметр высотой, украшавшей одну из граней, но стеклодел упустил главное, и его бокал был лишен той мистической сущности, которая превращает простой предмет в произведение искусства.

Когда она подняла глаза и встретилась взглядом с Андреасом, стоявшим по другую сторону витрины, ее сердце вздрогнуло так, словно по нему ударили кулаком.

Он совсем не изменился. В своем темном костюме он был так же великолепен, как и в то время, когда был простым немецким солдатом, проигравшим позорную войну. Стоя неподвижно, с бледным лицом, он смотрел на нее с серьезным видом, но она слишком хорошо его знала и понимала, что он не так безразличен, как хочет казаться. Он знал, что виноват, знал, что побежден, но не опускал взгляда. Он ждал от нее вердикта, и эта дерзкая гордость не могла не вызвать в ней восхищения.

Марко стал рядом с ней, сжав кулаки, его тело нервно вытянулось вперед.

— Это тот самый подлец, да? — проворчал он. — Я выволоку его вон с выставки, но сначала как следует отделаю. Мало ему не покажется…

— Успокойся, Марко! — вполголоса бросила она, подняв руку, чтобы не дать ему пройти.

— Но, послушай, ты же не оставишь это просто так! Этот гад украл у нас чиароскуро.

Разъяренная Ливия воспользовалась своими несколькими дополнительными сантиметрами роста, чтобы посмотреть на него свысока. Ей не хотелось повышать голос, и она сделала над собой усилие, чтобы взять себя в руки.

— Нет никакого «нас», Марко. Сколько раз тебе можно это повторять? Мы оба из Мурано, но я — Гранди, а ты — Дзанье. Я не нуждаюсь в твоей помощи, чтобы уладить свои дела. Понятно?

Ее взгляд метал молнии, а решимость была такой, что Марко Дзанье опешил. Убедившись, что он не будет ничего предпринимать, она снова повернулась к Андреасу. Он стоял на том же месте, с опущенными руками.

Она вспомнила, как отзывалось ее тело на невероятные ласки, которые дарили ей эти волевые руки. В течение нескольких месяцев, пока он вызывал в ней взрыв желания, ее существо было полно этим одиноким и ожесточенным мужчиной.

Несколько минут назад Ливия боялась их встречи, но теперь, увидев его, она чувствовала себя удивительно спокойной. Глядя на него, она понимала, что в ее жизни всегда будут возникать тревожащие и опасные сердечные перипетии, что в любви невозможно почивать на лаврах, и нужно постоянно проверять себя. Она была уверена лишь в cristallo, который спас ее, когда она, будучи ребенком, неимоверно страдала, и только он пронесет ее через грядущие испытания и радости.

Она не считала, что Андреас предал ее, завладев тайной Гранди, поскольку лишь муранский мастер может предать другого стеклодува из Венеции, но он украл частичку ее души, и этого она никогда не сможет ему простить.

Толпа гудела вокруг них, но Ливия не слышала ни голосов, ни других звуков. Ей казалось, что она в одиночестве стоит напротив него. Когда она подняла бокал обеими руками, то удивилась его весу, но настоящий хрусталь всегда был тяжелее венецианского.

Она покрутила его в руках, погладила ровные грани, коснулась пальцем гравюры обнаженной женщины, в совершенстве выполненной Андреасом Вольфом, одним из самых талантливых мастеров своего поколения. Ей не нужно было его спрашивать, она и так знала, что он думал о ней, работая один в своей мастерской. Она не испытывала от осознания этого никакой гордости, поскольку выросла среди мастеров-художников и знала, что такое муки творчества, когда стираются границы между реальным и воображаемым, и все становится одновременно настоящим и выдуманным, вечным и мимолетным. У нее было странное ощущение, что этот сверкающий хрусталь отражает в себе ее потребность в богемском гравере, и она понимала, что этот мужчина навсегда останется частью ее жизни, но теперь он принадлежит прошлому.

Ее гнев развеялся, оставив после себя горько-сладкую грусть. Она не злилась на Андреаса, потому что он обладал способностью к страданию, которая сама по себе формировала характер человека. К тому же она была ему благодарна за то, что он вернул ее к жизни, когда она уже считала себя мертвой. Только благодаря ему она стала той женщиной, которая теперь спокойно стояла перед ним, держа бокал в руке.

И когда она снова встретила его взгляд, подняла руки плавным жестом и разжала пальцы. Бокал разбился о каменный пол на тысячу осколков, которые ярко заблестели в лучах света.

В ту же секунду со всех сторон послышались крики. Собралась толпа. Охранник в униформе с золотыми пуговицами устремился к Ливии и схватил ее за руку. Он был растерян и озирался по сторонам, словно умоляя прийти ему на помощь.

— Что случилось? — воскликнул маленький лысый мужчина, грубо расталкивая людей, чтобы расчистить себе проход. — Никто не пострадал?

Похоже, это был один из организаторов выставки. Он испуганно уставился на разбитый хрусталь, скрипящий под его ботинками, увидел отвязанный бархатный шнур, лежащий на полу. Его пронизывающий взгляд остановился на Ливии, лицо стало жестче.

— Вам придется пройти со мной, мадемуазель.

— Это лишнее, господин Гино, — спокойно произнес Андреас. — Синьорина Гранди просто хотела рассмотреть мой бокал поближе.

Он сделал шаг вперед, не сводя глаз с молодой женщины.

— Как вам известно, Ливия Гранди является тонким знатоком нашего искусства, и я не имел ничего против того, чтобы она осмотрела мою работу. Как можно отказать себе в удовольствии услышать мнение женщины, которая умеет чувствовать стекло? Бокал выскользнул из ее рук. Чистая случайность, такое бывает.

— Разумеется, но все же… — нерешительно произнес Гино, достав из кармана носовой платок, чтобы вытереть вспотевший лоб. — Может быть, все-таки позвать эксперта? Ведь речь идет о единственном экземпляре. Если вы захотите подать жалобу, мистер Вольф…

— Уверяю вас, я не буду подавать никаких жалоб, уважаемый месье. Бокала нет и никогда больше не будет. Формула была утеряна, когда я закончил работу над ним, но подобные злоключения придают пикантности и загадочности нашему искусству. Стеклоделы должны постоянно изобретать что-то новое, не правда ли, мадемуазель Гранди?

Во взгляде Андреаса читалось восхищение. Они понимали друг друга без слов, и хотя судьба разводила их в разные стороны, никто и никогда не сможет отнять у них эту жизненную силу, которая принадлежала только им.

На губах молодой женщины мелькнула улыбка.

— Я бы даже сказала, что это смысл нашей жизни, месье Вольф.

Гино, мужчина с круглым животом, выпирающим из-под двубортного пиджака, и побагровевшим лицом, вздохнул с облегчением, поняв, что инцидент исчерпан и не повлечет за собой неприятных последствий.

Он сделал знак охраннику отойти в сторону.

— Ну что ж, раз вы так говорите… Очень жаль, что все так вышло, но что сделано, то сделано, вы правы. К счастью, мы можем восхищаться вашими гравюрами на стенде Монфоконского хрустального завода, месье Вольф.

Он прочистил горло.

— Уважаемые дамы и господа, вы можете продолжить осмотр выставки, — громко сказал он, жестами призывая всех разойтись. — Приносим извинение за этот неприятный инцидент, мы сейчас тут все уберем. Прошу вас, господа…

Андреас, видя, как Ливия уничтожает его работу, особенно остро ощущал в это мгновение, насколько сильно любит ее. Он пожирал ее глазами, тело его дрожало от возбуждения, и он спрашивал себя, как можно так страдать, теряя человека, который, по сути, никогда тебе не принадлежал.

Когда он видел ее в последний раз, она покинула его объятия потерянная и ни в чем не уверенная. Он еще помнил выражение замешательства на ее лице, когда она стояла перед ним в коридоре того убогого отеля, куда ему было так стыдно ее приводить. Он тогда попытался ее успокоить, сам чувствуя себя неуверенно. Во время их встреч, когда они любили друг друга, он порой опасался ее разрушить, поскольку никто из них двоих не мог совладать с этим вихрем страсти. Он думал, что она слишком молодая, слишком хрупкая, чтобы вынести то, что на самом деле больше напоминало наказание, но она вновь и вновь возвращалась к нему, и это тешило его мужское самолюбие.

В моменты помутнения рассудка Андреас принимался мечтать о том, чтобы она осталась рядом с ним навсегда. Лежа ночью без сна, он вдохновенно воздвигал воздушные замки, но как только в сером утреннем свете открывалась реальность без прикрас, он чувствовал, как его тело охватывает холод, сдавливая сердце. Ему нечего было ей предложить, кроме своего гнева, кроме существования, где все нужно было отстраивать заново, и где ей не было места.

Увидев ее этим вечером, стройную, в элегантном платье, вырез которого открывал ее ключицы, на высоких каблуках, разъяренную и восхитительную, прекрасно владеющую собой в этом мире хрусталя, который тек и в ее венах, он понял, что зря боялся за Ливию Гранди. В ней было нечто непобедимое, напоминавшее ему его сестру.

Когда он вместе с другими парнями отправлялся на фронт, их провожали целомудренные кроткие девушки, порой капризные и беззаботные, которые восхищались ими и слушались их по той простой причине, что они были мужчинами и знали ответы на все вопросы. Новоявленные солдаты увезли с собой их маленькие черно-белые фотографии, которые вскоре измялись и засалились от их темных от грязи пальцев, несмотря на бережное обращение. Вернувшись домой, оставшиеся в живых бойцы встретили уже взрослых женщин.

— Почему, Андреас?

Ее голос прозвучал очень тихо, и поначалу он решил, что это ему послышалось. Он обернулся и увидел, что она стоит рядом с ним. Он удивился, поскольку был уверен, что она растворилась в толпе. В очередной раз она застала его врасплох.

Андреас долго молча рассматривал ее, сердясь на себя за то, что так истосковался по ней. Он подумал, что Ливия была единственным человеком, который смог пробить защитную броню его уверенности. Кем он был рядом с ней?

— Я опасался этой минуты. Не знал, что ты скажешь, как отреагируешь.

Он различил в ее прозрачных глазах нечто, похожее на участие, и это было хуже, чем гнев, злость или презрение. Похоже, она действительно хотела понять. Но что это могло ей дать? Разве она не победила? У него не получилось быть с ней на равных. Он злился на нее за то, что она еще находила в себе силы интересоваться им, тогда как должна была ненавидеть. «Вместо любви мне достанется дружба», — не без горечи подумал он, и, как ни странно, именно это ранило его больше всего.

— Почему, Андреас?

— Как ты уже заметила, я потерпел неудачу, — язвительно произнес он. — Видишь, они умеют только гравировать, — он вытянул перед ней руки.

— Да, у тебя ничего не вышло, и я этому рада. Это избавляет меня от необходимости выступить против тебя. Марко Дзанье уже рвется в бой, но это ни к чему, потому что твоя работа — лишь жалкая имитация. Надеюсь, ты понял, что твой бокал не имел права на жизнь. И все же я хочу знать, почему ты это сделал, Андреас.

Он наклонился к ней, приблизив вплотную свое лицо к ее лицу, но она не сдвинулась с места. Его это не удивило, поскольку она никогда не отступала.

— Что ты хочешь услышать, Ливия? Что именно доставило бы тебе удовольствие? Готового объяснения нет. Возможно, это было всего лишь искушение. То самое, о котором мы упоминаем в молитвах, заклиная избавить нас от него, это пресловутое искушение, от которого нужно бежать, как от чумы. Ты ведь тоже его испытывала?

Он смотрел на нее вызывающие, потому что не хотел открывать ей глубину своего отчаяния. Она скептически улыбнулась и тряхнула головой, чтобы показать ему, что она все понимает. Несколько прядей выбились из ее прически. «Ничто и никогда не сможет их удержать, — подумал он. — Ни заколки, ни сетки».

— В таком случае, надеюсь, ты хотя бы получил удовольствие, работая с чиароскуро, такое же удовольствие, какое я испытала с тобой.

Он пару секунд смотрел на нее, сбитый с толку, затем рассмеялся.

— Ты всегда оставляешь за собой последнее слово!

Но неожиданно лицо Ливии изменилось, на нем появилось волевое и твердое выражение, скулы заострились.

— Я не шучу, Андреас. Ты наверняка догадываешься, что я очень разгневана. Я не знаю, как ты обнаружил мою тетрадь, возможно, рылся в моей сумке за моей спиной, но этого я не хочу знать.

Она сделала небрежный жест рукой. Он подумал, что любое движение этой женщины было чувственным. И понял, что любовь может сводить с ума.

— В любом случае это тебя недостойно, но меня утешает мысль, что во все века воровство было оружием стеклоделов. Так что, в некотором смысле, это была честная борьба. И потом, себя я тоже считаю виноватой, поскольку не смогла уберечь красную тетрадь.

Андреас пожал плечами. Следовало хоть как-то объяснить ей все это.

— Прошлой осенью мне нужно было представить работу на выставке в Мюнхене. Я должен был создать нечто необычное, чтобы убедить организаторов направить меня сюда, поэтому я решил рискнуть. В Баварии пока нет хрусталя нужного качества для интересующих меня гравюр. Но только что я сказал правду. Я сжег формулу и позаботился о том, чтобы никто в мастерской не знал точного состава. Так что не волнуйся, тайна Гранди снова принадлежит тебе.

Андреас почувствовал, как молодая женщина расслабилась, и понял, как искусно она скрывала волнение. Он схватил ее за руку, словно опасаясь, что она может пошатнуться.

— Теперь моя очередь задать тебе вопрос, Ливия. Ты не ответила на мое письмо, — выдохнул он, злясь на себя за то, что выдает свою слабость, но ему необходимо было знать. — Мне пришлось срочно уехать, потому что моя сестра была при смерти, но я надеялся, что ты хотя бы напишешь мне.

Она отстранилась, рассеянно потирая место на руке, которого он коснулся.

— Я ничего не получала. Должно быть, его перехватила Элиза. Она постоянно следила за мной… Когда я пришла в отель, ты уже уехал. В тот момент я разозлилась на тебя за то, что ты поступил так без всяких объяснений, но потом подумала, что так даже лучше, и у тебя на это должны быть свои причины. Затем мне пришлось уехать в Венецию. Нужно было спасать мастерские, и ни о чем другом я больше не думала.

Ее взгляд затуманился, и ему стало интересно, все ли венецианки обладали такой же способностью к отрешенности. О мужчинах Светлейшей говорили, что они не сентиментальны, а прежде всего результативны. В любви женщины им ни в чем не уступали. Между тем он испытал слабое удовлетворение при мысли о том, что ни один мужчина никогда не займет первое место в сердце Ливии Гранди. До последнего дыхания она будет предана своим мастерским. Он понимал ее, потому что когда-то сам был таким же. И вновь утрата его мастерской в Богемии отозвалась болью в сердце.

— Наверное, так и правда лучше, — тихо произнес он.

Внезапно Андреас почувствовал огромную усталость. Он задыхался среди окружавших его громких голосов, яркого света, гримас возбужденной толпы. На лбу выступили капельки пота.

Он не знал, куда подевалась Ханна. Возможно, она потерялась среди этих толкающихся людей? Он подумал, что должен ее отыскать, убедиться, что с ней все в порядке, в то же время понимая, что ни Ливия, ни его сестра не нуждаются в нем.

Он вдруг почувствовал себя таким одиноким, что у него перехватило дыхание.

— Мне понравилась твоя работа. Вы обязательно получите высшую награду. Мастерские Гранди возродятся из пепла, это очевидно. Я поздравляю тебя, Ливия, поскольку знаю, как для тебя это важно. Мне также известно, скольких тебе это стоило трудов. Возможно, именно это нас и спасет? Прости, но сейчас мне нужно идти. Ты ведь понимаешь…

Ливия молча смотрела на него. Он в последний раз вгляделся в ее лицо, чтобы запечатлеть его в памяти, затем склонил голову в знак прощания. Она провожала глазами его высокий силуэт до тех пор, пока он не исчез в соседнем зале.

Конечно, она все понимала и сердилась на себя за то, что была взволнована больше, чем ей этого хотелось. Кровь медленно струилась по венам. Андреас этого не знал, но она подарила ему частичку себя, и это была не любовь, но что-то гораздо более неуловимое: сама ее сущность.

Прислонившись к стойке, укрывшись за одним из растений с пышной зеленой листвой, которые служили временным декором, Франсуа наблюдал, как Ливия смотрит вслед удаляющемуся Андреасу Вольфу. Он подумал, что бы сказал любовник его жены, если бы узнал, что его боевой товарищ выжил в советских лагерях для военнопленных.

Ливия попросила его подождать, но он, не колеблясь, ее ослушался. Он держался на расстоянии, но все видел, готовый вмешаться, если жене потребуется его помощь.

Как он понял, что Вольф был ее любовником? По этой незримой связи, возникающей между телами, которые когда-то отдавались друг другу? По нервному напряжению, охватившему их, когда они разговаривали друг с другом вполголоса? Возможно, просто любящий человек чувствует это интуитивно, всей своей кожей и сердцем.

Тогда, в Меце, он догадался, что Ливия от него что-то скрывает. В ней появились едва заметные перемены, в ее походке, в сиянии взгляда, в плавности жестов, но изменилось также ее отношение к нему, которое стало напоминать скрежет ногтей по стеклу. Он решил ничего не выяснять. Из малодушия? Возможно. Но больше всего потому, что боялся услышать ее ответ. Он не думал, что получит от Ливии то, на что он рассчитывал, то есть откровенную ложь, сказанную глаза в глаза. Нет, она была слишком дерзкой, чтобы поступать как все. Скорее всего, она сказала бы ему правду, которую он не смог бы вынести. Существуют тайны, которые лучше оставлять при себе, поскольку чаще всего правда приносит облегчение лишь тому, кто ее открывает.

Ему достаточно было повернуться, чтобы увидеть стенд Монфоконского хрустального завода, на котором были представлены канделябры в полтора метра высотой, украшенные хрустальными подвесками и гирляндами, а также три вазы, расположенные на самом видном месте, в середине стенда, на тонких металлических стойках.

Вокруг него зашумела толпа, словно хищник, почуявший добычу. Франсуа увидел приближающегося господина Гино. Он знал, что организаторы выставки решили распределить несколько высших наград в вечер торжественного открытия, чтобы привлечь большее количество посетителей и заманить журналистов.

Маленький лысый мужчина суетился, размахивая листками бумаги и раздавая указания своим сотрудникам, которые пытались разместить каких-то людей, по всей видимости, важных особ. Несколько репортеров с фотоаппаратами были приглашены в специально отведенное для них место, откуда было удобнее снимать.

Удовлетворенный результатом, господин Гино поднялся на небольшое возвышение, которое установили возле стенда.

— Уважаемые дамы и господа, могу я попросить вас уделить минуту внимания? — призвал он собравшихся, подняв руки, словно дирижер оркестра.

Посетители и гости послушно замолчали, и в зале повисла тишина, едва нарушаемая шумом голосов, доносившихся из других залов.

— Полагаю, у вас было достаточно времени, чтобы полюбоваться восхитительными произведениями, собранными здесь для вашего удовольствия. Эта выставка воздает должное крупнейшим французским стекольным предприятиям и нашим иностранным гостям, которые оказали нам честь и откликнулись на наше приглашение, за что мы их горячо благодарим.

Раздалось несколько учтивых хлопков. Гино выпятил грудь; он был так доволен собой, что пуговицы на его пиджаке еле держались на месте. Забавляясь происходящим, Франсуа скрестил руки на груди. И в провинции, и в столице люди получали одинаковое удовольствие, когда им удавалось привлечь внимание толпы и вызвать у нее интерес.

— Как вы уже, наверное, узнали из предисловия нашего каталога, организационный комитет решил присудить в этот вечер несколько высших наград, — продолжил он, подняв очки на лоб. — Но не стану больше испытывать ваше терпение.

Он прочистил горло, сверился со своими записями, хотя Франсуа был убежден, что он все знает наизусть.

— Дамы и господа, — объявил он зычным голосом. — Первая высшая награда присуждается трем вазам, представленным Монфоконским хрустальным заводом, которые были выгравированы мастером-стеклоделом месье Андреасом Вольфом.

В первом ряду важных особ высокий худой молодой человек со светлыми, небрежно причесанными волосами издал радостный крик, вскинув кулак. Вспышки фотоаппаратов ослепили мужчин в темных костюмах, которые с широкой улыбкой пожимали друг другу руки. Франсуа узнал в принимающем поздравления мужчине директора Монфоконского хрустального завода.

— Господин Симоне, господин Вольф, прошу вас подойти ко мне, — обратился к награждаемым Гино, когда волна возбуждения немного утихла.

Анри Симоне огляделся, словно искал кого-то. Франсуа не знал, остался ли Вольф на выставке после разговора с Ливией. Он очень в этом сомневался: после выяснения отношений с его женой уцелеть было невозможно.

Симоне казался недовольным и несколько секунд что-то оживленно говорил светловолосому молодому человеку, а тот сокрушенно пожимал плечами.

Среди присутствующих пробежал шепоток, толпу всколыхнула волна нетерпения. Всем хотелось скорее увидеть победителей. Минуты ожидания тянулись нескончаемо долго. Гино снова опустил очки на нос, чтобы окинуть взглядом собравшихся. Несколько человек, стоявших в отдалении, обернулись. «Значит, Андреас Вольф предпочел скрыться, — подумал Франсуа не без удовлетворения. — Не так уж он и силен, этот немец».

Ему не нужно было убеждаться в том, что это она. Он ощутил ее присутствие за своим плечом, вдохнул аромат ее духов.

— Он не придет, — произнес Франсуа.

Не услышав ответа, он оглянулся. Ливия смотрела на него с невозмутимым видом. Он не мог расшифровать ее взгляд, и это его позабавило. Маленькая венецианка выросла и научилась скрывать свои чувства, а ведь когда он с ней познакомился, боль ее одиночества была очевидна.

— Я посмотрел его вазы, — продолжил он. — Должен признать, это замечательная работа: безупречная техника, совершенное мастерство. Этот человек амбициозен. Его основная тема — гимн женственности. На всех трех вазах узнаваем один и тот же женский силуэт. По словам одного из критиков, уже давно никому не удавалось передать в хрустале такие глубокие и тонкие чувства.

Он увидел, как по телу жены пробежала дрожь. Она поняла, что он все знает. Франсуа взял ее за руку, погладил большим пальцем нежную кожу на ее запястье.

— Я не являюсь большим поклонником граверов из Центральной Европы. Считаю, что их работы несколько перегружены деталями. Такое ощущение, что попадаешь в самый расцвет барокко с их гранями, пальметтами[92], гирляндами и бог знает чем еще. Они не оставляют свободного пространства, и ты словно задыхаешься, тебе так не кажется?

Лицо ее осунулось, под глазами появились круги. В порыве нежности Франсуа обнял ее за талию. Она не сопротивлялась, наоборот, подалась к нему всем телом.

— Но также это гимн любви, — добавил он низким голосом, — воспеваемой мужчиной, который сильно любил и много страдал.

Анри Симоне поднялся на трибуну.

— Уважаемые дамы и господа, Монфоконский хрустальный завод принимает эту награду с большим воодушевлением, и мы от всего сердца благодарим организаторов выставки. Сквозь века мы гордо несем знамя французского хрусталя, изготавливаемого в лучших традициях старых мастеров. Немецкий мастер-стеклодел, который выгравировал эти три вазы, получил вместе с нами высшую награду на Международной выставке в 1937 году. Это очень талантливый человек. Нам показалось естественным пригласить его снова поработать с нами. Оставив позади ужасные страдания, которые выпали на долю обеих наших стран за последние годы, я вижу в этом символическую связь между ними, надежду на будущее нашей творческой профессии.

Толпа взволновалась, послышался приглушенный ропот, сдерживаемый гул недовольства. Хищник был рассержен и давал об этом знать.

Симоне не растерялся.

— К сожалению, мы нигде не можем его найти, поэтому я позволил себе попросить его сестру, которая присутствует на этом вечере, получить эту награду вместо него. Мадемуазель, не могли бы вы подойти ко мне?

В ту же секунду Ливия напряглась и поднялась на цыпочки. Это, должно быть, Ханна… Ей не терпелось наконец увидеть ее. Хотя Андреас мало говорил о своей сестре, трагическая судьба этой женщины, которая была чуть старше самой Ливии, тронула ее до глубины души. Как она все это пережила? Изнасилование, изгнание? И что с ее ребенком?

К возвышению подошла молодая женщина. Ее короткие светлые волосы были аккуратно зачесаны назад по моде двадцатых годов, открывая высокий лоб и выступающие скулы. Она была очень стройной и легкой, держалась прямо, шла с высоко поднятой головой, но по ее напряженному лицу можно было догадаться о том, что она пересиливает робость. На ней было черное платье, строгая простота которого диссонировала с шикарными нарядами парижанок. У нее не было никаких украшений ни в ушах, ни на руках. «Она поразительно современно выглядит!» — изумилась Ливия, которая ожидала увидеть некрасивую неуклюжую женщину, сломленную жизненными невзгодами.

Молодая женщина стала рядом с Анри Симоне и с улыбкой приняла медаль, которую ей вручили. Затем она повернулась к толпе, собираясь сказать несколько слов. Свет упал на ее плечо, озарив удивительно изящную брошь, сделанную из бисера и перьев, которая очаровала Ливию. Она неосознанно сжала руку Франсуа, подумав, что на месте Ханны Вольф испытывала бы жуткий страх, поскольку публика принимала ее далеко не доброжелательно.

— Уважаемые дамы и господа, — начала она на удивление твердым голосом. — Когда мой брат Андреас работал над этими вазами, он, так же как и многие другие, вернулся с войны.

Тишина была глубокой, недоверчивой и внимательной. Впрочем, она старалась быть учтивой, поскольку говорила женщина, и ее французский был ясным и четким. Ханна вглядывалась в лица, ловила взгляды, устремленные на нее, словно пыталась к ним приспособиться, но когда она увидела Ливию, она замерла и, казалось, затаила дыхание.

По телу Ливии пробежала дрожь, у нее возникло странное ощущение, что незнакомка прекрасно знает ее. Ханне потребовалось несколько секунд, чтобы взять себя в руки и продолжить свою речь.

— Мы принадлежим к старинному роду немецких граверов из Богемии, и судьба распорядилась так, что теперь мы живем в Баварии. Сегодня вечером в Париже французские члены организационного комитета этой замечательной выставки сумели стереть границы и подняться над горечью и обидой. Они сумели разглядеть и оценить талант человека, воображение художника, работу мастера. От имени своего брата я благодарю их от всего сердца. Дамы и господа, поверьте, эта награда для нас не просто честь, но прежде всего прощение.

Она гордо вскинула подбородок, зажав медаль в руке, словно не хотела с ней больше расставаться, и Ливия увидела слезы в ее глазах.

Среди присутствующих возникло волнение, потому что слова иногда обладают опасной силой, и пережитые страдания были еще слишком свежи, но юная немка осмелилась нарушить эту оглушающую тишину, а потом осталась стоять, вытянувшись в своем черном платье, одинокая и преисполненная достоинства.

Тогда венецианка сделала шаг вперед, потом другой, вынуждая людей, стоявших перед ней, раздвинуться и дать ей пройти, высоко подняла руки и принялась аплодировать, негромко, затем все сильнее, и взгляды двух женщин встретились. Они понимали друг друга без слов, просто потому, что обе были матерями и женщинами вопреки всему, и знали что такое одиночество, горе, любовь и гнев, пережив их во время этой войны, которая калечила прежде всего души, а потом уже тела. Затем к молодой женщине с золотыми волосами подошел голубоглазый мужчина, который тоже начал аплодировать, и вскоре к ним постепенно присоединились остальные; звук аплодисментов окреп, стал стройнее и эхом разлетелся среди сверкающего хрусталя, устремившись ввысь мощной неодолимой волной, чтобы отразиться от мраморных колонн и высоких сводов старинного королевского дворца.