Ген Z. Без обязательств

What is a youth? Impetuous fire.

What is a maid – ice and desire.

Мизансцена: незнакомцы

¹

Глава 1. Золотая молодежь на Воробьевых горах

«Наше поколение родилось злым.

Те улыбки, которыми мы обмениваемся между собой, кто скажет – какие из них искренние? Нам так часто приходится смеяться через силу, что притворство стало реальностью, а реальность – притворством. Но я не готова платить эту цену за расположение окружающих. Отсутствие необходимости лезть по головам – редкость в этом мире, и я довольна одним тем, что она у меня есть».

– Чего ты там пишешь?

То, что всякий раз, когда Катя садилась за свой дневник, забившись куда-нибудь в угол аудитории, где, как она рассчитывала, никто ее не найдет, а если и найдет, то не станет преодолевать такой путь с тем одним, чтобы до нее докопаться, рядом возникал чей-то любопытный нос, неизменно выводило Кожухову из себя. Таким образом, дневниковая терапия не только не снижала стресс, но и становилась причиной раздражения, подчас граничившего с бешенством.

Катя захлопнула тетрадь прежде, чем Лыгина успела что-либо рассмотреть.

– Расписываю в подробностях, как вы меня все достали, – едко ответила Кожухова, встречаясь с насмешливым взглядом подруги.

– О-о! – протянула Марина. – И много выходит?

Катя демонстративно пролистала толстую тетрадь на пружине, в которой откровения мешались с лекциями по старопровансальскому языку, информатике и бог знает чему еще. Марина фыркнула и упала рядом. Будто в насмешку над перфекционизмом, с которым Катя следила за своими вещами и рабочим местом, Лыгина выудила из своей сумочки потасканную тетрадь, хранившуюся в скатанном виде. То была легендарная тетрадь. В ней не было полей, лекции по языкознанию перемежались с семинарами по латыни, неприличными карикатурами на де Соссюра и короткими переписками между строк. Местами в лекции волнами плясавшие по строчкам, графически обозначая те дни, когда Марина после гулянки была не совсем в себе, вклинивались многоточия – девушка просто пропускала места, которые не успевала записывать. Главной прелестью этой тетради было то, что МГУ она посещала уже год и наглядно демонстрировала абитуриентам, что бывает, когда пытаешься вместить в себя все, чем забивают голову на первом курсе. При всем при этом, когда кому-то из профессоров взбредало в голову собрать у студентов конспекты, Марина не переписывала ни строчки. Не испытывая ни малейшего стыда, она сдавала тетрадь в том растрепанном виде, в котором она пребывала, смятая небольшой кожаной сумочкой, и, сколько бы ее ни просили задуматься о внешнем виде ее конспектов, Лыгина, проявляя несвойственное ей постоянство, отказывалась заводить новую тетрадь.

– Чего ты сюда приперлась? – спросила Катя, со смесью смущения и брезгливости смотря на растрепанную обложку тетради Лыгиной.

– Жить не могу – хочу про семяологию Отсоссюра узнать.

– Тогда тебе в банк спермы.

Среди немногих близких подруг Кати Лыгина была единственной, кто учился на другом факультете, на переводческом, но, видимо, и там было скучно до безумия, поэтому Марина то и дело заявлялась к ним на пары. Первое время все были уверены, что с таким поведением она вылетит на первой же сессии, но, как оказалось, европейское образование чего-нибудь да стоит, и она, отнюдь не искрившая тягой к знаниям и при этом обладавшая поразительной бестактностью, закрылась без всяких проблем, хоть и на тройки. Со временем ее патологическая неспособность оправдывать хоть какие-то ожидания старшего поколения, заложенная в характере и ставшая частью несущей конструкции тяга делать все вопреки правилам и условностям стали столь обыденными, что ее беспардонность стала даже нравиться. Смирение, с которым преподаватели встречали ее появление, Марина называла «лыгинским синдромом».

В общем, студенты этого факультета, преимущественно дети из хорошо обеспеченных семей, для которых образование никак не было связано с их дальнейшей карьерой, относились к учебе довольно равнодушно и с той же снисходительностью, с которой к ним относились преподаватели. Те, кто спал и видел, как из-за густых крон деревьев на Воробьевых горах выступает тонкий шпиль башни, как расступаются перед ним массивные колонны портика и распахиваются двери в роскошный мраморный вестибюль, часто оказывались обмануты в своих ожиданиях. Катя еще на первом курсе, легко и быстро миновав стадию восхищения сопричастностью к громкому имени университета, начала раздумывать о втором высшем. В восемнадцать лет дети, юридически считающиеся взрослыми, еще слишком малы, чтобы принимать решение о будущей профессии, особенно когда они ничего не хотят, ничего не умеют и ничем не интересуются. Катя умела все одинаково хорошо, но относилась к жизни как к досадному недоразумению, и потому ей было все равно, как ее прожить. Она подала документы на филфак, чтобы выиграть у родителей четыре спокойных года и посмотреть, не появится ли что-то, чем ей захотелось бы заниматься.

К сожалению, Кожуховой совершенно ничего не нравилось, да и вообще, если понаблюдать за ней со стороны несколько дней, то становилось ясно – апатия распространяется не столько на учебу, сколько на всю жизнь, и случай это неизлечимый. Люди, которым все легко дается, либо зазнаются, либо остывают; чтобы как-то держать себя в тонусе, они гоняются за новыми навыками, приобретя которые остаются удовлетворены на очень короткий период времени. Это удовлетворение и есть счастье, полагают они.

Как это часто бывало, стоило Марине объявиться в аудитории, она сразу же собирала вокруг себя толпу гогочущих девчонок, а так как Лыгина была легка на подъем и знала немало хороших мест в Москве, то почти всегда после пар, сохраняя хорошее настроение, они шли где-нибудь посидеть.

– Кать, пойдешь с нами? – подтолкнула ее Наташа.

Молодые люди двадцати лет мало склонны проводить вечера в одиночестве, особенно когда у них есть деньги и время. И даже те из них, кто относит себя к интровертам (часто, конечно, просто отдавая дань моде), на неделе вылезают из раковины, чтобы небольшой компанией в два-три человека посидеть где-нибудь в уголке кафе.

– Пойду.

– И что, даже не спросишь, куда?

– Мне без разницы.

– Затащим ее в гей бар, девочки! – фыркнула Ксюша.

– Чем ты хочешь меня удивишь, когда я на филфаке учусь?

Девчонки рассмеялись. Когда Катя писала, что их поколение родилось злым, она ничуть не преувеличила. К этой злобе – непредумышленной и естественной – все они имели предрасположенность и потому всегда угадывали злой умысел там, где была неудачная шутка и отрешенный взгляд. Они напитывали мир вокруг себя серостью безразличия, слишком строгого для любви и слишком мягкого для ненависти. Впрочем, не столько они были злы, сколько потрясающе циничны, и в чем была тому причина – мнимая безопасность, оградившая их от войн, но не оградившая от самих себя, или же несчастливое детство – кто разберет?

Они договорились встретиться в кафе. Наташа пообещала захватить их с Мариной в районе Вернандки около шести вечера. Разумеется, на четвертую пару никто не пошел. Немало девушек (да и мужчин тоже) имеют талант собираться по несколько часов, и так и этак рассматривая лицо на предмет такого несовершенства, которое нельзя было признать приятной отличительной чертой и приходилось замазывать. Порой эта экзекуция продолжалась до того самого момента, пока вместе с несовершенствами под грим не уходили все черты лица. Такие девушки, тая в себе боязнь показаться хуже других, испытывают жесточайшую необходимость показать себя с той стороны, которая бы без сомнений дала всем понять, что стремная подруга в этой паре не она. Катя, чьим базовым макияжем к двадцати годам была выигрышная комбинация генов, в этом соревновании не участвовала и осталась сидеть на лекции вместе с теми, кто приглашен не был. В общем-то, она и сама не сильно жаждала провести вечер в компании однокурсниц, имена которых знала только потому, что когда-то была старостой. То занятие ей быстро наскучило, и Катя сложила обязанности. Она была скорее социопатом, чем активисткой.

Пятая пара по теории коммуникаций оказалась интересной – точнее она могла оказаться таковой, если бы преподаватель, измученный предыдущими четырьмя парами, не зевал так откровенно. Их отпустили чуть раньше звонка. Катя планировала зайти в аудиторию за сумкой по пути в раздевалку и уже почти свернула на лестницу, когда ее на полпути поймал одногруппник. Это был долговязый юноша с круглыми очками, что, умышленно или нет, делало его похожим на героя всеми любимой франшизы (вплоть до того, что весь первый курс Марина, заметив его на перерыве, через весь коридор кричала: «Что ты здесь делаешь? Учишься балету, Поттер?»). Его звали Сергей, и Катя предпочитала никогда не обращаться к нему по имени, исходя из того, что Сергей – это слишком серьезно, а Сережа – слишком интимно (по тому же принципу она избегала всякого Ильи).

– Ты в раздевалку? – спросил Сергей. – Я тоже.

– Сначала в аудиторию.

– Пошли вместе.

Катя косо посмотрела на него, но ничего не сказала. Она не умела притворяться дружелюбной, как то делала ее подруга Наташа, не умела и трещать без умолку, как то делала Марина, испытывая свое кокетство на каждом встречном-поперечном, а потому часть пути они провели в неловком молчании. Катя то и дело поглядывала на своего спутника, неясно мнущегося в нелепых попытках завести разговор.

– Ты определилась с темой реферата?

– Находится на согласовании.

– И что ты выбрала?

– Сравнение «Одиссеи» и «Улисса».

Парень присвистнул.

– Не знал, что нам такое можно.

– Поэтому тема на согласовании.

– Тянет на диссертацию.

– Планирую выйти с ней на диплом.

Катя бросила учебники в аудитории и, попутно выложив книгу и планшет, закинула сумку на плечо.

– Ты сегодня занята? – спросил Сергей, когда они прошли несколько метров в сторону раздевалок.

– Да, – все так же коротко ответила Катя.

– Если хочешь, может…

– Нет.

Сергей вздрогнул и густо покраснел. На его честном светлом лице проступила обида, которую он поторопился скрыть за рассеянной улыбкой. Будто почувствовав, что перегнула палку, Катя добавила:

– Мы с девчонками идем в кафе сегодня.

– Вот как, – протянул он и решился попробовать еще раз, обманувшись прозвучавшей в ее голосе ни к чему не обязывающей любезностью: – Может, тогда на следу…

– На следующей неделе научник должен сообщить по теме реферата, и я планирую сразу за него взяться. Не хочу оставлять на потом.

– Правильно. Это правильно, да.

Катя и без того знала, что это правильно и что она этого не сделает хотя бы потому, что чем раньше сдашь реферат, тем больше потребуют правок. Практика старших курсов показывала, что написать работу на коленках за последние две недели – лучший вариант, если хочешь прожить год без постоянного чувства обременения.

– Кать, тебя довезти до кафе? – предложил Сергей. – Я все равно домой на карше поеду.

– Нет, спасибо, нас с Мариной будет ждать Наташа у Вернандки.

– Давай я тебя хоть туда подкину.

Катя, пожав плечами, согласилась. Сев в машину, она терпеливо, но с нарастающим раздражением ждала, пока Сергей со всех боков сфотографирует машину. Кожухова, принадлежа к тому классу, представители которого никогда не испытывают нужды в деньгах, а за руль садятся в исключительных случаях, когда водитель заболел, не имела дела с каршерингом и испытывала глубокую неприязнь к любому проявлению мещанской рассудительности.

–Ну, можно трогаться, – объявил Сергей, заводя двигатель.

Катя пристегнулась, проигнорировав обиженный взгляд Сергея. Как это было свойственно всем русским! Садясь за руль, они на дух не переносили, когда в салоне был кто-то пристегнут. Это, считали мужчины, проявление крайнего недоверия. А как изощренно они искали и – что самое главное – находили способы обойти систему контроля ремней безопасности! Катя не удивилась бы, узнав, что и заглушки для них придумали в России, просто потому что цивилизованным людям, которых на территории бывшего Союза становилось все меньше, и в голову не пришло бы рисковать своей жизнью ни за что.

Благодаря Марине, умевшей как никто другой собирать вокруг себя толпу и вовлечь в ее возбужденное буйство всех подруг, у Кожуховой были все основания бояться за свою жизнь, так настойчиво и терпеливо учившую ее пристегивать ремень безопасности. Не раз после какой-нибудь тусовки в клубе, игнорируя внутренние сигналы, которыми ее разомлевший от алкоголя разум пытался предупредить об опасности, она лезла в машину вместе со всеми, не заботясь о трезвости водителя, и они разъезжали по ночной Москве на варпе ² – скорости, на которой свет фонарей и ночной подсветки вытягивался вдоль кузова автомобиля, напоминая хвост кометы. И ни разу Катя не пожалела об изобретении ремня безопасности. Особенно она не пожалела в тот раз, когда машина не вписалась в поворот и опрокинулась.

– Какую ты музыку слушаешь? – спросил Сергей, подключая телефон к системе.

– Что-нибудь из старого рока.

Катя была уверена, что сейчас из динамика польется мягкая лирическая музыка Scorpions или Beatles, но была оглушена тяжелым клубным ритмом, от которого внутри все буквально перевернулось.

– Это дабстеп, – кивая в такт головой, сказал Сергей, пританцовывая плечами и пальцами. – Классная вещь!

Катя некоторое время в упор рассматривала парня, а после, поняв, что ее возмущение остается без внимания и пообещав расправиться с ним самым страшным способом, если из колонок польется русский рэп, заткнула уши наушниками и, прислонившись к стеклу, стала смотреть на проносившийся мимо город.

Это был приятный район на юге Москвы. Вдоль дороги вытягивались высокие дома, и, если притвориться, что не замечаешь русских баннеров, можно было представить, что едешь по Нью-Йорку и со смесью удивления и восторга рассматриваешь стройные стеклянные высотки, высовываясь из окна, как в фильме «Красотка». Правда, это требовало изрядной силы воображения, а Катя никогда не видела этого фильма и даже не подозревала, о чем именно ей нужно мечтать и чем восхищаться, когда она едет по знакомой прямой до метро. Да и Сергей на Ричарда Гира похож не был.

Наконец, машина остановилась. Катя поторопилась выйти прежде, чем Сергей после душещипательного концерта электронных битов успел открыть перед ней дверь, подражая воспитанному человеку после всех этих нелепостей, которые он допустил.

– О, знаменитый Гарри Поттер! – чуть не по слогам протянула Марина, заметив Сергея, неловко мнущегося у двери автомобиля.

– Спасибо, что подвез, – Катя вежливо улыбнулась и помахала рукой. – До завтра.

Смущенный присутствием так скоро объявившейся Марины, парень поторопился уехать и едва не забыл попрощаться. Марина смотрела вслед машине с выражением ироничной насмешки, которую представлял собой коктейль умиления, снисходительного сочувствия и веселья.

– Опять он к тебе пристает? Могу поспорить, опять пытался куда-нибудь тебя зазвать.

– Он неплохой парень, – отмахнулась Катя и добавила равнодушно: – Мне его даже жаль.

– Не волнуйся, и без тебя найдет, куда свой хренчишко присунуть. Не думаешь же ты, что это такая прям настоящая любовь, и он будет за тобой долго бегать? Современные парни совершенно не умеют добиваться девушек. Все-то им сразу подавай!

Катя косо посмотрела на Марину. Слышать такие речи из уст девушки, менявшей партнеров, как колготки в двадцать DEN, было для нее не ново, но по-прежнему удивительно.

– Вот и Наташа, – воскликнула Марина. – Надо же, почти не опоздала!

***

Место, которое они облюбовали, мало походило на то, где собирается золотая молодежь, хотя местный контингент по пятницам состоял почти на 80% из студентов и выпускников. Здесь постоянно стоял шум, сбивавший с толку посетителей прямо в дверях. Студенты, чьи голоса безуспешно пыталась перебить музыка, свободно болтали, с горячностью обсуждая свои проблемы, и сторонний наблюдатель нашел бы, что все они одинаковы, словно это были проблемы возраста, а не людей. Из нижнего зала временами слышались завывания – это какая-нибудь пьяная компания поддерживала солиста и тем искреннее, чем хуже был голос человека, завладевшего микрофоном. Чтобы не остаться без выпивки и закуски посреди этого вертепа, кричать заказ приходилось прямо в ухо официанта, за что тот, как правило, не получал даже чаевых. В общем, все говорило о том, что это заведение – идеальное место для того, чтобы завести ни к чему не обязывающие знакомства и забыть о них на следующее утро.

Несмотря на гомон, который вечером давил на стены и просачивался сквозь щели форточек и дверей на улицу, Катя не испытывала к этому месту отвращения. Забившись в угол дивана, она рассматривала посетителей, и в спокойствии ее взгляда угадывался интерес биолога, изучающего поведение бактерий под микроскопом. Обычно после двух-трех стаканов чего-нибудь крепкого, исчерпав к этому моменту темы для разговоров, мужчины – состоявшиеся, не состоявшиеся, молодые телом и молодые уже только душой – начинали водить ртом по сторонам. После четвертого стакана они еще были способны избежать женской компании, после пятого – уже нет. Так, довольно стихийно и вроде бы вполне естественно, мелкие группки сливались и расходились парами или же все вместе. Как правило, за столом Кати, среди разнородных людей, чувствовавших себя в компании друг друга тем свободнее, что их ничего не связывало, уходить всем вместе было равносильно тому, чтобы признать вечер неудавшимся. Если кто-то хотел уйти, он не предупреждал об этом и просто исчезал, кинув в общий чат какой-нибудь смайлик или короткое «bye-bye».

Этот вечер не стал исключением.

Катя сидела на углу и наблюдала за залом, изредка вступая в разговор, что позволяло ей избежать ненужного внимания вернее, чем молчание. Вечер продолжался, и посетителей становилось все больше. Очень скоро все столики были заняты, и уже к девяти часам подвыпившая молодежь группами начала кочевать от одного столика к другому. К их столику подошли три парня, привлеченные кокетливым девичьим смехом, как акула бывает привлечена каплей крови.

– Привет, девчонки. Веселитесь? Не против, если мы присоединимся?

На определенной стадии опьянения, в тот краткосрочный период между «не жадничай, лей давай!» и поиском активированного угля в домашней аптечке, бывает так хорошо и весело, что любая идея или предложение воспринимаются с восторгом.

– Конечно, почему бы и нет? – живо вспыхнула Марина, стреляя глазами. Ее интуитивный охотничий инстинкт, в иные дни подстегиваемый овуляцией, брал шествие над разумом всякий раз, когда она видела симпатичного парня, и алкоголь здесь был ни при чем.

Катя в числе прочих посмотрела на молодых людей, ни на ком особо не останавливая взгляд, хотя в деталях запоминая каждого на случай, если придется давать показания (всякое бывает, а в такой компании тем более). В то время как все девушки стали игриво посматривать на новую кровь, она одна осталась безучастной. Катя не любила себе в этом признаваться, предпочитая притворяться сильной даже перед самой собой, но новые люди, особенно те, кто навязывал свое знакомство, пугали ее. Она не могла объяснить себе этого чувства, хотя и знала его истоки, и не стремилась описывать его, только каждый раз, когда к ней подходил незнакомый человек ее возраста, сердце будто обращалось в камень, сознание мутила тревога, и в ней поднималась волна спонтанной агрессии.

– Ну, девчонки, где учитесь?

– На филфаке, – хором ответили Ксюша и Наташа и засмеялись.

«Девчонки с филфака» – эта ячейка уже прочно закрепилась в словаре среди синонимов к слову «легкодоступный», по соседству со словом «легкомысленный». Сюда относили каждую, кто не выглядел, как лягушка, в противном случае это уже была не «девчонка с филфака», а производное от слова «зануда».

– Что, прям все?

– Мы однокурсницы, – объяснила Ксюша, выкладывая поверх опорной руки свой бюст. – На одном направлении учимся.

В подобных разговорах назидательная точность была моветоном, поэтому ни Катя, ни Надя, известные в коллективе за дотошность, не стали указывать на то, что Марина была с переводческого, а Юля, захваченная по пути из университета Ксюшей и весь вечер взиравшая на происходящее большими глазами поверх столешницы, с экономического. Учились-то они все равно вместе.

– Вот черт, – вздохнул один из парней. – Знал бы я, что на филфаке такие девчонки учатся, я бы тоже туда учиться пошел.

– Я бы с тобой тогда не общался. Парень на филфаке – это убого.

– А ты за словом в карман не лезешь, Дим!

– Но он прав, – вполне ожидаемо поддержала Марина. При всякой возможности она во всю силу своего упрямства выступала против юношей-гуманитариев, заявляя, что натуралов среди них нет и быть не может. – Будь у нас хоть один нормальный парень на направлении, думаешь, мы бы сидели тут одни?

Катя сдвинулась глубже в угол, когда ребята расселись за их столиком. Она стала почти невидимой, и только время от времени из рассеянного полумрака угла платиновым блеском мерцали глаза, ловя свет лампы. Завязался разговор. Никто ни о чем конкретном не говорил, слова расточались впустую, но время не текло, а буквально проносилось мимо.

– А что это там за девчонка в углу спряталась? Эй, как тебя зовут?

Девушки переглянулись между собой. «Понеслась», – пробормотала Надя в стакан. Марина, не желая участвовать в скандале, подмигнула Диме и довольно громко, чтобы он уж точно услышал, сказала соседке, что отойдет в уборную.

Катя медленно оторвала глаза от телефона.

– Ты ко мне обращаешься?

– Да.

– Я Катя.

– Здорово, я Никита.

– Не сказать, что приятное знакомство.

Его угодливая улыбка дрогнула.

– Как грубо, – хмыкнул он, делая над собой усилие. – Что это с тобой, настроение плохое?

– Как рожу твою увидела, так сразу поплохело.

– Ну ты и стерва, – обиделся Никита. – Чем я тебе так не понравился-то?

– Рожа уж больно смазливая. А на ушах что это? Сережки? Миленько. Где взял? В Lady Collection?

Сидевшие рядом парни прыснули от смеха, и это взбесило Никиту еще больше. Его смазливое лицо без улыбки приобрело даже мужские черты, но, стоило ему открыть рот, вся внешняя привлекательность слетела.

– А что это у тебя под боком? Сумочка Louis Vuitton? На барахолке нашла?

Катя засмеялась и довольно искренне.

– Где у тебя глаза? На заднице? Это Hermes!

– Я не обязан разбираться в ваших бабских штучках.

– Ты хотел сказать «в наших»? – продолжала смеяться Катя. – У тебя такое свежее лицо, расскажи, какими патчами пользуешься?

– Кать, – Наташа дернула ее за руку, – прекрати.

Катя замолчала, делая подруге одолжение, но продолжила смотреть на парня напротив с издевкой, которая была еще более унизительна, потому что парировать ее было нельзя. У Кати был редкий дар – она с легкостью выводила людей из себя. Не имея жалости к людским слабостям и горестям, она с каким-то садистским удовольствием давила на их раны и тем больше было удовольствие, чем меньше ей нравился человек. Ее любили и ненавидели одновременно: она была справедлива, она была честна, она была жестока и неуступчива.

По натуре Кожухова не была ни скандалисткой, ни грубиянкой, но за последнее время барьеры, выстроенные вокруг ее детских травм, серьезно истончились. Она плохо спала, становилась импульсивно агрессивной и раздражительной и находила отдушину только в одном удовольствии – в выражении боли, недовольства и непонимания, которые отражались на лицах незаслуженно обиженных людей. Впрочем, было ли это незаслуженно? Во всех них было что-то, что Кате не нравилось на уровне физиологии, что-то, что выводило ее из себя.

Никита что-то сказал себе под нос, и парень рядом с ним жестоко ухмыльнулся.

– Лучше не нарывайся, – встряла Надя, сидевшая рядом.

– Вот именно, – поддержала Ксюша с насмешкой. Она сидела на другом конце стола и испытывала обиду от того, что ее никто не замечал последние пять минут. – Она носит в сумочке нож.

– Кишка тонка, – фыркнул Никита.

Девушки переглянулись.

– Будь тонка, я бы не носила.

– Выебывайся в другом месте. Тебе за это светит уголовка.

– Никит, – одернул его другой парень. – Никит, притормози.

Катя недобро ухмыльнулась. Нет, конечно, она знала, что лучше для самообороны брать перцовку, – ее об этом предупреждал продавец, – но в холодном блеске оружия было что-то романтичное. В том, как оно лежало в руке, как легко вылетало лезвие, какая затейливая гравировка вилась вокруг рукоятки – все в этом ноже заставляло ее трепетать, особенно сейчас, когда зверь внутри нее выл и ломал стены. Хотя перцовый баллончик она все же купила.

Уголовная ответственность ее не страшила. Ее отец в девяностые был… Не лучшим человеком. У него был даже свой послужной список, о существовании которого Катя только догадывалась. Но из девяностых он вышел не только с ним. Сергей Анатольевич крепко сидел в правительстве, продолжал сохранять неплохие связи бывшими бандитами, как и он, плотно обосновавшимся среди элиты страны, и держал контакт с представителями разных силовых структур, моргавших строго по расписанию и именно в тот момент, когда Сергею Анатольевичу это было нужно. Она никогда не боялась ответственности. Только не уголовной.

– Ребят, не ссорьтесь, – вклинилась Юля. Она была такой маленькой и незаметной, что за весь вечер о ней вспомнили всего два-три раза. – У нее и правда сегодня плохое настроение, пожалуйста, давайте не будем ругаться. Она…

Девушка оглянулась на Катю, прося помощи.

Кожухова закатила глаза.

– Тему курсовой всрала, – солгала она, не совсем понимая, что должны были означать эти слова.

Ребята пошли на уступки и подхватили ее отмазку. Буря за столом улеглась, и разговор вновь перетек в русло непринужденного флирта. Марина вернулась слегка потрепанная, но довольная, и стала вести себя еще более непринужденно, будто не в туалете трахалась, а у бармена за стойкой лонг-айленд глушила. Катя под конец вечера немного расслабилась и даже вставила пару едких замечаний, которые всем понравились.

Разошлась компания ближе за полночь. Катя, слегка захмелевшая, краем глаза увидела, как один из парней напористо теснит одну из ее девчонок в сторону метро.

– Юль, – окликнула Кожухова. – Ты на машине?

– Ага.

– Подкинь меня до дома, – Катя потянула девушку на себя. – Извиняй парень, она у нас единственная трезвая.

Стоявшая неподалеку Lada пропищала два раза, моргнув фарами. Катя залезла на переднее сидение.

– Ну и холодрыга на улице! – протянула она, растирая ладони.

– Еще бы! Ты в одном пальто, – заметила Юля, все еще смущенная настойчивостью парня. – Спасибо, что помогла.

– Не благодари, – отмахнулась Катя, подставляя руки теплому воздуху печки. На улице был конец ноября, и ее осенние перчатки уже не грели. – Ты меня вроде как до дома везешь.

Юля хотела было предложить остаться у нее, – они с однокурсницей снимали квартиру на Академической, не желая жить вскладчину с тараканами в МГУшной общаге, – но прикусила язык, посчитав неуместным везти к себе пьяную подругу, особенно из тех, кто, как это называется, «себе на уме». Вместо этого она улыбнулась:

– Да. Точно.

Юля вывернула на шоссе.

– Хорошо посидели, да?

Катя прикрыла глаза, чувствуя легкое головокружение, и приоткрыла щелочку окна, пропуская внутрь свежий воздух.

– Да, – ответила она. – Неплохо.

Юля не включала музыку в машине, когда с ней ехала Катя. С первой совместной поездки она уяснила, что для Кати такого понятия, как неловкая тишина, не существует. Они случайно познакомились на манеже недалеко от Первого учебного корпуса, а потом часто встречались у главных ворот, куда после занятий стекались студенты, идущие в сторону станции метро. Не сказать, чтобы они были подружками (Катя не раздавала этот титул направо и налево), но Кожухова относилась к ней с участием и даже иногда в качестве исключения звала в кафе со своими однокурсницами. Юля была миниатюрной девочкой, довольно скромной, и ее редко замечали в больших компаниях, поэтому на таких встречах она прибивалась к Кате и Наташе и ни с кем другим не разговаривала. Иногда она замечала, как Катя подолгу рассматривает ее, но это только льстило Юле.

Сама Кожухова находила Юлю очень милой. У нее были густые золотистые волосы, большие зеленые глаза с темными вкраплениями, она одевалась в милую девчачью одежду и носила детские вещи, потому что на ее рост было сложно найти что-то в сетевых магазинах, при ходьбе она очень живо перебирала крохотными ножками, но Кате все равно приходилось сбавлять шаг, чтобы та не устала. Ее присутствие ощущалось, как легкий флер, как воздушная сахарная вата.

Машина остановилась на красном, и Катя ущипнула ее за мягкую розовую щеку.

– Эй!

– Извини, – хмыкнула Катя, – я подумала, что ты сахарная вата.

– И что, сладкая? – рассмеялась Юля, краснея.

Катя облизнула пальцы.

– Еще не распробовала.

Опьянение той стадии, в которой находилась Катя, неизменно действовало на нее возбуждающе, но она никогда не терялась. Ее ум, этот на редкость невозмутимый страж, был холодным даже в минуты, когда тело казалось раскаленным добела. Катя гордилась тем, как легко умеет подавлять свои желания, но иногда, оставшись одна, очень сильно об этом сожалела. То, что опасения ловили ее даже в пьяном угаре, не доставляло ей радости. Она никогда не могла отпустить контроль до конца, потому что самым страшным бичом для нее был стыд.

– Ну так попробуй еще, – просто сказала Юля, улыбаясь дорожной камере.

О, она бы попробовала! Она бы хотела попробовать. Она бы заставила Юлю заехать на пустую парковку у дома, и целовала бы ее до тех пор, пока опухшие губы не начали зудеть.

Катя живо представила, как перелазит на соседнее кресло и, просунув руку между дверью и сидением, тянет за рычаг, откидывая спинку назад. Что бы она сделала первым? Стянула с себя рубашку? Расстегнула бы ее пуговицы? Оставила бы на ее мягкой шее укус?

Ладони закололо от желания смять ее – да хоть свою! – грудь через кофту, но Катя сжала кулаки и приоткрыла глаза. Она горела.

– Смотри-ка, почти приехали! Ну и дома! А охрана машину пропустит?

Катя знаком показала остановиться у пропускного пункта.

– Ты уверена, что нормально доберешься до дома?

– Не переживай, – отмахнулась Юля. – У меня там парковка в двух шагах.

Катя хотела было пригласить ее к себе, но вовремя прикусила язык. Вместо этого она улыбнулась:

– Да. Точно.

Глава 2. Новый год в семье Кожуховых

Тридцатого декабря Катя вернулась домой в резиденцию (как скромно называл свой загородный дом глава семейства). Это был большой участок, огражденный сплошным каменным забором три метра в высоту, за которым, скрываясь от любопытного взгляда всяких «Фондов борьбы с коррупцией», стоял просторный трехэтажный дом. В свое время Сергей Анатольевич, насмотревшись на золотые унитазы и вензеля у своих друзей-толстосумов, не имевших вкуса, но имевших деньги, ставил здесь фундамент под усадьбу в стиле ампир, но, увидев план дома, Вероника Кирилловна, как она любила говорить, поседела несколькими прядями и заявила, что ноги ее не будет в таком безвкусном особняке. Поэтому на месте несостоявшегося памятника малиновым пиджакам и новым русским стоял дом, выстроенный по «концептуальному» плану, как это модно было говорить. Концептуальность состояла преимущественно в том, что весь первый этаж был обнесен ростовыми окнами. Летом их поднимали, и этаж становился замечательной террасой. В стороне от главного дома стояли два гостевых и еще банный домик, отгороженный деревьями, так как он никак не вписывался в господствовавший на участке модерн. В одном из гостевых домов обычно жил смотритель и располагался домашний персонал, нанятый по случаю многолюдных торжеств. Предстоящий «une soirée amicale»³, как называла Вероника Кирилловна учрежденное ею празднование Нового года, был как раз одним из них.

Катя приехала, когда все приготовления были завершены: дом сиял чистотой и гирляндами, в залах стало пусто (мебель убрали, чтобы освободить пространство для гостей), большую ель во дворе украсили шарами размером с человеческую голову и припорошили искусственным снегом, а домашняя елка, стоявшая в вестибюле, вся искрилась мишурой и стеклом. Оставалось лишь утвердить итоговый вариант меню, здорово отличавшийся от того первого варианта, на котором настаивала Вероника Кирилловна, тяжело переживающая из-за санкций на деликатесы, которые все же не исчезли с их стола.

Вот уже четвертый год Кожуховы устраивали у себя в резиденции праздник, куда приглашали своих ближайших друзей и их домашних – всего десять семей. Десять точно таких же выскочек, как Кожуховы, наживших капитал не самым честным путем. Это были своего рода отщепенцы от олигархов – люди, не столь богатые, чтобы позволить себе отдельный остров, но из тех, которые некогда им помогали и теперь находились под протекцией их дружбы, зашибая миллионы на патентах, нечистых сделках, уходе от налогов. Это были люди из разных областей, но имевшие прямое или косвенное влияние на распределение бюджетных средств – именно эти презентабельные господа становились реальной причиной недоимок, преступной халатности на местах и урезания тех или иных статей дохода проектов, казавшихся на своем старте необыкновенно прибыльным вложением.

По своему опыту, Катя знала, на что похожи все эти вечера – ужасающая в своей благообразности ярмарка тщеславия. Под руководством Вероники Кирилловны собравшиеся под одной крышей новые русские со своими супругами и детьми разыгрывали аристократию вместо того, чтобы с честью принимать свою мещанскую долю. Однако отыгрывали они неубедительно, не понимая даже самой идеи аристократизма, как не понимает козел разницы между цветами и травой. Женщины неизменно подражали аристократкам Лондона и Парижа конца XIX века, вернее, тому образу, который у них сложился под воздействием неких потусторонних сил, а мужчины все как один походили на карикатурного американского банкира – что видели, то и лепили. К концу вечера эта разношерстная толпа делилась на два лагеря: женщины разыгрывали свою партию в одной части дома, мужчины, заняв наверху Синий зал, как называла большую гостиную на втором этаже Вероника Кирилловна, пили и закусывали, поднимая время от времени такой шум, что его было слышно на женской половине. Был на этих вечерах и третий лагерь – jeunesse dorée⁴, дети этих людей, курсировавшие от первого этажа ко второму в поисках пристанища, но к концу вечера оседавшие на женской половине, потому что на мужской, как бы любимы они ни были, их никто не ждал (бывало, особенно назойливых даже прогоняли «к мамке»). Отмечали здесь до последнего и, как бы Вероника Кирилловна ни старалась придать своему приему лоска, мужчины за обсуждением политики, биржи и курса доллара засыпали прямо в своих креслах в кумаре от сигар.

День приезда гостей Катя полдня провела на нервах, боясь, как бы ее мать, кружившаяся волчком по дому, не вытянула ее из комнаты участвовать в приготовлениях. Она ненавидела приемы, так сильно будоражившие кровь Вероники Кирилловны, любившей примерять на себя роль организатора, которая, пусть и выматывала ее, все же приносила много удовольствия чисто нарциссического характера. Вероника Кирилловна любила все, к чему прикладывала свою руку и не зря. Чего нельзя было отнять у этой женщины, так это изумительного вкуса и порабощающего перфекционизма – два качества, которые были фундаментом всякого ее успеха.

К счастью, Катя была готова и почти не испытала раздражения, когда Вероника Кирилловна без стука распахнула дверь, врываясь в комнату.

– Ты выбрала, что наденешь? – без предисловий спросила она.

Катя показала на молочно-белый костюм, висевший на дверце шкафа.

– Костюм? – скривилась Вероника Кирилловна, и ее маленькое лицо с узким подбородком стянулось к центру, словно она съела что-то очень кислое. – Нет, никакого костюма! Почему ты не выбрала платье?

– Под него нужны туфли, – просто ответила Катя, заранее знавшая, что ее мать будет недовольна всем, что бы она ни выбрала.

– А ты собиралась что надеть на ноги?

Катя кивнула на кроссовки на высокой подошве. Вероника Кирилловна медленно провела по лицу руками.

– Так, ладно. Я сама выберу, в чем ты пойдешь.

С этими словами ее мать ушла, оставив дверь открытой нараспашку. На самом деле, Катя даже не готовилась к вечеру. Весь день она провела в общем чате, читая переписку, как страницы романа. Марина заявляла, что ей «капец как сильно» понравился парень, с которым она познакомилась в кафе месяц назад (здесь Катя хмыкнула, потому что «познакомиться» было как-то слабо для того, что на деле было «трахнулась в кабинке»), и, подбадриваемая Наташей, жадной до всяких подробностей романтического толка (Катя бы не удивилась, узнав, что она пишет фанфики в свободное время), и Надей, почти наверняка сидевшей с Мариной за одним столом или по крайней мере в одной комнате, рассказывала, какой этот Дима Ален Делон. У Марины такие приливы были в порядке вещей. Периодически какой-то гормон бил ей в голову, и она уже не представляла себе жизни без предмета своего обожания, который, по опыту, надоедал ей чуть ли не через неделю после того, как они начинали встречаться. Было, конечно, в истории Марины и много истерик, и разрывов, и скандалов, но, как казалось Кате, исключительно потому, что та любила привлечь к себе внимание. На деле же Марину не так уж задевали все эти расставания – слишком их было много, слишком они были все одинаковые, чтобы искренне плакать по ним. В общем, их чат, который давно пора было переименовать в «БабСовет», выплевывал сообщения быстрее, чем Катя успевала постичь глубину охватившего Марину горя. Короче говоря, три часа активнейшей переписки не привели к каким-либо выводам, и тема потеряла остроту даже в глазах Марины, поэтому последнее Наташино сообщение осталось без реакции.

Дочитав до точки – логического завершения, так как точку как всегда никто не поставил, – Катя отбросила телефон на кровать. Она чувствовала себя сытой и довольной. Маринины истории всегда подогревали ее застывшую кровь и приносили такое упоение, словно это она сама была влюблена.

«Катюх, че с фейерверком на сегодня? – написала Марина. – В нашем районе видно будет?»

Лыгиных и Лыкиных на новый год к Кожуховым никогда не приглашали, хотя Сергей Анатольевич был хорошо знаком с отцом Марины. Тому было две причины. Во-первых, Иван Евгеньевич принадлежал другому обществу – в нем было больше от художника, чем от бизнесмена, – и в разговорах, которые вели между собой поселенцы Синего зала, ему было мало проку. Во-вторых, он был неприлично молод (ему было 37 лет) и вдовец. Маму Нади, Анжелику Кузьминичну, в расчет и вовсе не брали – Вероника Кожухова считала, что люди из сферы услуг, даже хозяйки салонов красоты, заведомо ближе к разночинцам, чем к аристократии, чей лоск она старалась перенять.

«А в прошлом году разве было?»

«Нифига»

«Ну и в этом не будет». Решив, что ответила слишком резко на простое подначивание, Катя дописала: «Вы далеко слишком».

«Ясн». «Ну скинь хотя бы, как вы фуа-гра жрете».

«Это скорее про тебя».

Маринин отец владел несколькими презентабельными ресторанами в Москве…

«Хрена с два». «Папаня больше по макаронам теперь».

…и недавно открыл новый итальянский ресторан на Патриарших прудах.

В комнату вернулась Вероника Кирилловна.

– Вот! – объявила она, вешая на шкаф длинное черное платье, мерцавшее крошечными стразами по всей юбке. Кинув на Катю уничижительный взгляд занятой женщины, она важно бросила прежде, чем выйти из комнаты: – Надеюсь, украшения выберешь сама.

Катя еще какое-то время провалялась на кровати. Ей совершенно не хотелось двигаться, еще больше ей не хотелось спускаться вниз и выжимать из себя любезность.

В конце концов, ей все-таки пришлось встать. Она надела платье, достала декоративные перчатки. Туфли с изящными веточками и стразами в форме листьев на каблуках Катя надела в последнюю очередь. Она как раз думала, как убрать волосы, когда в ее убежище снова вторглась Вероника Кирилловна.

– А я говорила тебе озаботиться этом вопросом накануне! Чтобы не делать все в последний момент! – воскликнула она, заметив, озабоченность дочери. – Что ты, что отец! Сейчас я тебе помогу, подожди.

Вероника Кирилловна вернулась со своим сапфировым крабиком и выпрямителем.

– Повезло хоть, что хоть бог хорошие волосы дал! – вздохнула она, усаживая Катю перед туалетным столиком. Девочка не стала ничего говорить. Давным-давно, возможно, даже не в этой жизни у нее было столько проблем с этими богом данными хорошими волосами, что она ходила к трихологу чаще и охотнее, чем домой. Катя почему-то не удивилась, что ее мама не помнила этого. Она вообще много чего не помнила, если это не касалось ее работы.

Уложив Катины волосы, Вероника Кирилловна, повертев ее головой и так, и этак, словно она была одной из ее моделей, клюнула дочь в лоб и уже на выходе кинула через плечо:

– Не забудь взять клатч.

– Какой?

– Возьми от Hermes.

К восьми часам, услышав в тишине ночи хруст гравия, расползающегося под тяжелыми колесами автомобиля, Катя спустилась вниз.

– Катя! – воскликнула Вероника Кирилловна, едва кинув на нее взгляд. – Что у тебя на шее?! Тиффани?

Вероника Кирилловна ненавидела все американское. Как никто другой, она угадывала в этих вещах и в этой культуре обезличенное потребление, которое презирала. Порой эта ненависть у нее приобретала оттенок мании.

– Не позорь меня, только не сегодня! Совсем недавно я дарила тебе подвеску. Это же настоящий французский Картье! Почему ты не надела ее?

– Колье показалось мне более подходящим…

– Нет, нет, нет и нет! Это только на повседневную носку. Меня буквально ломает от этих резких линий! Иди, давай, иди, пока никто тебя не увидел.

В этот момент с поста охраны позвонили, и Сергей Анатольевич объявил, что следом за Охотниковыми приехали Перовы. Вероника Кирилловна поторопилась прогнать Катю.

Катя поднялась и, выбрав из органайзера для украшений что-то, отдаленно напоминавшее Картье, снова спустилась.

– Катя, – тут же подозвала ее Вероника Кирилловна. В глазах ее было почти бешенство. – Что это?

– Картье.

– Катя, – с нажимом произнесла она сквозь стиснутые зубы, – какое Картье?

Катя опустила глаза на свою грудь, не понимая, чего хочет от нее мать. Это было тяжелое колье из черного оникса и красного золота, выгодно подчеркивавшее цвет ее кожи и мерцание наряда. Во всяком случае, так казалось Кате.

– Это из их коллекции Clash? Ты бы еще их набор юного трудовика⁵ надела, Катя! Что за масс-маркет у меня в доме! Откуда эти вещи вообще берутся у тебя в шкатулке?

– Может, девчонки подарили, – она пожала плечами, надеясь, что упоминание о девочках, в присутствии которых Вероника Кирилловна обнаруживала в себе ангельскую кровь, успокоит ее.

Вероника Кирилловна ей не поверила. Пусть она и не считала деньги, но с одного взгляда могла оценить приблизительную стоимость украшения. Это колье было не из той категории, которую может себе позволить спустить на подарки молодежь.

– Возьми из моей бирюзовой шкатулки что-нибудь и быстро спускайся! – бросила Вероника Кирилловна, оборачиваясь к дверям, где Сергей Анатольевич уже раскланивался с Охотниковыми.

Катя не успела даже отойти от матери, когда на них коршуном налетела Дарья Павловна. Как всегда неожиданно, как всегда резко, она, просканировав Катин наряд с макушки до пят за несколько секунд, довольно всплеснула руками:

– Катюша, как я рада, тебя видеть! Ну что за красавицу ты вырастила, Вероника!

– И я очень тебя рада видеть, Даша. Как дела, как муж?

– Все прекрасно, дорогая! Все очень хорошо. Приехала со своим сыном и дочкой, вон они стоят с отцом, – Дарья Петровна махнула в сторону своего супруга, рядом с которым стояли ребята Катиного возраста. Катя хотела подать знак своим знакомым, чтобы те подошли, но Дарья Павловна снова пошла в атаку. – Катенька, ну что за колье! Я так и знала, что оно тебе прекрасно подойдет! До чего же оно чудесное, а как мягко подчеркивает цвет твоей кожи! Ах, это платье! До чего хороша, детка! Настоящий черный лебедь!

Катя обменялась с матерью взглядами.

В окружении Кожуховых (в основном из-за политики Сергея Анатольевича, яро поддерживаемой старшим Охотниковым) было принято подкупать друг друга через детей, поэтому эти люди, пусть и дарили друг другу не пустячные вещи, все-таки серьезно тратились именно на детей. Это поддерживало дружбу между семьями и тесно связывало младшее поколение друг с другом. Так они пытались построить новую элиту России, которая была бы связана между собой не только знакомствами, но и по возможности кровными узами. Идея была хороша, но только эти дети имели мало уважения к советам и пожеланиям родителей. Выросшие в годы поднятия либерализма, а потом вынужденные смотреть за скорым угасанием идеологии свободы и (в меньшей степени) равенства, они беззастенчиво предавали родителей на каждом шагу. Их временами совершенно непотребное поведение за границей, когда они высмеивали кормящую их отцов родину, в соцсетях, на закрытых вечеринках, их откровенное пренебрежение учебой и погоня за мигом наслаждения – все это было разочарованием и головной болью людей, каждый из которых мечтал положить начало своему клану талантливых и влиятельных людей. Инстинктивное недоверие родителей к детям и насмешливое презрение родителей детьми оставляло каждого члена семьи одиноким, и можно было с уверенностью сказать, что многих из них связывали лишь деньги. Этим российским Форсайтам не суждено было даже умереть уверенными в могуществе своей семьи – с их смертью, не пережив надолго расточительство детей, должен был умереть и нечестно, нечаянно нажитый капитал.

– Я нахожу, что это украшение подобранно с отменным вкусом, – Катя расплылась в улыбке, с удовольствием подпуская матери шпильку. – Будь у меня возможность, я бы носила его каждый день, но к чему тратить блеск этих камней на тех, кто не способен оценить настоящее Картье.

Дарья Павловна с выражением триумфа и гордости метнула взгляд в Веронику Кирилловну, на лице которой уже застыло самое мягкое, располагающее выражение. Женщина на мгновение отвлеклась, чтобы подозвать свою дочь, и Катя повернулась к матери:

– В какой шкатулке, говоришь, лежит твое колье?

Вероника Кирилловна отмахнулась. Именно из-за язвительного Катиного языка она не была способна испытывать к ней нежных чувств. Возможно, она, пропустившая первые десять лет жизни своего единственного ребенка, не могла смириться с тем, что эта язвительная, циничная, нелюдимая девочка и правда была ее дочерью – отражением самой Вероники Кирилловны, которое до того детально показывало ее неприглядные черты, что женщина отказывалась их принимать.

Сколько бы Дарья Павловна ни пыталась копировать французское изящество, во всём у нее получалась английская чопорность, а порой и простое русское барство. Тонким вкусом она не обладала. Для нее все было хорошо, что таковым считалось среди людей ее класса и прежде ее эстетические вкусы вполне удовлетворяли золотые унитазы. Она и французов-то копировать начала только после знакомства с Вероникой Кирилловной и Катей и вот уже три года даже во сне размышляла о том, как бы половчее вылепить из Софии такую же кроткую и тонкую девушку, какой становилась Катя каждый раз, когда разыгрывала из себя идеальную дочь.

Удивительно в этом было то, что София, прекрасно понимая, откуда растут ноги бзика ее матушки, так сильно докучавшего ей, все же не возненавидела Катю. Она была из тех прекрасных людей, которые предпочитали бить по крапиве палкой, а не выкапывать ее. Сколько бы она избежала нравоучений, если бы только ей удалось сбить с Кати нимб, который водрузила на ее голову Дарья Павловна! Но она не пыталась. Можно с уверенностью говорить о том, что такая мысль даже не посещала Софию, потому что голову Кожуховой она видела в том же божественном блеске. Они не были близки, и, обмениваясь дежурными приветствиями, Катя все также держала перед собой сложенные на поясе руки и кротко улыбалась.

– София, – они обнялись, и Катя, мягко удерживая в своих руках ее оголенные предплечья, сказала: – Ça fait longtemps⁶!

– Уи, уи, – ответила девушка, и Катя с затаенной насмешкой подумала, что это ее «уи-уи» до сих пор напоминает поросячий визг. София всегда была очень слаба в языках, и, сколько бы Дарья Павловна ни пыталась ей насаждать любовь к французскому, та так и не достигла в нем успехов, зато ненавидела всей душой. – Давненько.

За сестрой, оставив отца на попечение хозяину дома, почти сразу пришел Саша, тоже ничуть не меньше страдавший от существования Кати в жизни их матери, но по другим причинам.

За Охотниковыми и Перовыми потянулись Мамзины, Лесковы, Бородачевы, Городенко. Искренне, без напускной бравады приезду гостей был рад, казалось, только Сергей Анатольевич, предчувствовавший возможность в скорейшем времени убежать из женского общества в Синий зал. Он, конечно, любил и жену, и дочь, но терпеть этих мегер в его возрасте и с его работой положительно не было сил. Особенно невыносима была его супруга, следившая орлиным взором за каждым гостем, прощупывая их на предмет вкуса в одежде и манерности. Вероника Кирилловна не смогла бы пережить, заметив среди приглашенных людей небрежность. Она слишком высоко себя ценила. Этот цепкий взгляд чувствовал каждый гость, и даже самые матерые из них, как Сергей Анатольевич, ждали, когда их позовут наверх попробовать «лучший французский бренди», «настоящий армянский коньяк», «шикарный островной скотч». По заведенной традиции, они дождались приезда всех гостей, и, выждав, пока последний из них поздоровается с его супругой и дочерью, Сергей Анатольевич громко объявил о недавнем пополнении своего минибара, в котором от «мини» были только рюмки в морозилке и те чрезмерно пузатые.

Ближе к полуночи со второго этажа раздался громкий голос Сергея Анатольевича:

– Вероника, родная, пусть включат телевизор! До курантов осталось десять минут!

Вероника Кирилловна если и слышала мужа, то проигнорировала его. Тогда кто-то из персонала, нанятого на этот день, включил огромную плазму, висевшую на стене, напротив которой обычно стоял большой дубовый стол. Динамики задрожали от президентских фанфар. Поселенцы Синего зала стекли вниз, присоединяясь к своим семьям. Все-таки это был семейный праздник, даром что такой убогий.

На экране появился российский флаг, затем разные части Кремля, Спасская башня.

– Уважаемые граждане России! – проникновенно начал президент. – Дорогие друзья! Совсем скоро наступит 2020 год…

Катя взяла с подноса официанта шампанское, проигнорировав Сашу, пробиравшегося к ней с двумя бокалами. Вот уже двадцать лет или больше человек, вещавший с экрана, находился у власти. Подумать только, это вся ее жизнь! А сколько в ней всего было? Это много или мало? Да и можно ли опыт измерять годами? Сергей Анатольевич часто говорил, что она еще ребенок, и тем не менее было и в ее жизни то, что родители никогда не чувствовали, никогда не знали.

Двадцать лет, а весной уже двадцать один! Каким далеким казалось ей детство, какой взрослой она была теперь, а дальше хуже – будут набегать лишь годы, а жизнь, изменится ли она? Сейчас, когда человек с экрана говорил о неких мечтах, о каком-то будущем страны, что представлялось ей слишком необъятным для понимания, Катя думала только о себе и о бесполезности 90% человечества, которые рождаются, живут, умирают и все по одной и той же кальке: влюбленность – брак – дети, а остальное второстепенно, просто чтобы нервы пощекотать. Какой в этой в этой беготне смысл?

Официант разносил бумажки, карандаши и зажигалки. Гостям предложили новые бокалы. Приближался бой курантов.

Катя просыпалась по утрам, будто отсчитывая время до истечения четырех лет, на которые сама себя обрекла, и пыталась понять, что там будет, после этих лет? Работа. Зачем? Чтобы кормиться. Зачем? Чтобы жить. Зачем?

Пробили и затихли куранты. Пепел пожеланий тех из гостей, кому еще было что желать, вместе с шампанским оказался в желудках. Все вышли во двор. Сергей Анатольевич зачитал свою поздравительную речь, и в 0:05 во дворе начался салют.

Сейчас, как никогда прежде, Катя чувствовала близость времени и его сокрушительную быстротечность. Двадцать лет! Это ведь весна жизни! Разве весной человек может быть несчастен? Кате говорили, что все еще у нее будет, что все впереди, но если весной были заморозки, то разве летом будет урожай?

Она была молода и чувствовала, что должна быть счастлива. Также думали и обступившие ее люди, утратившие юношество среди талонов и карточек Советского союза, но приобретшие там же стойкое предубеждение против всего «общественного», которое в их сознании сливалось с чем-то низкопробным, недостойным их детей. «Пусть я жил так, но мои дети так жить не будут!» – провозглашали они каждым своим душевным порывом. Но в достатке и довольствии Катя не находила утешения обуревавшей ее тоске.

Снова прошел официант, разнося на подносе красиво уложенный бенгальский огонь. Катя бездумно потянулась к подносу, комкая пустую бумажку в руке. Ничего ей не хотелось, ни-че-го!

– Катя! – София протянула зажженный бенгальский огонек, и Катина палочка вспыхнула миниатюрными звездами.

Кожухова улыбнулась, и в ее теплых глазах отразился водянистый свет искр. К ним подошел Сергей Анатольевич и, поздравив девушек с Новым годом, зажег от их огня свою бенгальскую свечу. Вместе с ней вспыхнуло и его сердце, искавшее и видевшее в них отражение будущего, продолжение самого себя. В это мгновение, отделявшее будущее от прошлого, он чувствовал себя очень старым, хотя ему не было и пятидесяти лет. Груз прожитых лет давил на его плечи, но Сергей Анатольевич не сгибался, видя, что все было совсем не зря. Во взгляде, которым он смотрел на дочь, было много ностальгии и много любви.

Катя улыбнулась и ему. Зимняя ночь растрогала ее и вселила в сердце непомерную грусть – так каждый праздник, знаменующий собой течение времени, заставляет задуматься о том, что осталось позади, и неизменно вызывает больше сожаления, чем радости.

Отгремели фейерверки, догорели бенгальские огни. Те из гостей, что замерзли, стали спешно удаляться в дом, другие разбрелись по участку, рассматривая причудливую геометрию модерна, наложенную на ландшафт, но все собирались встретиться за праздничным столом через десять минут.

Катя попросила горничную спустить ее соболиный полушубок и предупредить Сергея Анатольевича, что она придет к столу позже, чтобы ее не ждали. Ей хотелось побыть одной.

Катя уже почти дошла до своей любимой лавочки в углу между туями, отгораживавшими банный домик, когда заигравшая в доме музыка также резко, как салют, разорвала обступившую ее тьму и вступила в борьбу с тишиной, от чего Катя чувствовала себя все равно что на глубине, куда пробиваются съеденные плотностью воды объемные неясные звуки. Эта неопределенность, которую придавало музыке расстояние, мучила ее, и она торопилась уйти дальше в сад, но нигде не находила тишины достаточно глубокой и массивной, чтобы оградить ее от собравшихся в доме людей.

Кутаясь в меховой полушубок, она сидела на скамейке в отдаленной части сада и смотрела на туфли. Сколько бы Сергей Анатольевич ни носился с генераторами в предыдущие дни, даже такой снег все равно таял. Под ногами было месиво, стразы на каблуках помутнели, носки слегка запачкались. Это была самая теплая зима из всех, что Катя провела в Москве. Ноги, если и мерзли, то совсем немного, и не было в холоде ничего настолько невыносимого, чтобы возвращаться к гостям. Среди этих людей Катя ощущала себя, как Прометей в логове Медузы: повсюду были окаменевшие фигуры, глухие к словам и мольбам, жившие в выдуманном мире софитов, бриллиантов и долларов. Но Катя не обманывала себя – она была частью этого логова. Докапываясь до своего сердца, ища рану, давившую ей на грудь, Катя вдруг обнаружила, что ее сердце черство и пусто, и давила вовсе не рана, а тяжелый камень, в который оно обратилось. Не знавшее привязанностей, остававшееся равнодушно-холодным, не склонное ни к сочувствию, ни к эмпатии, оно работало, как мотор, как нечто, собранное из гаек и винтов и не имевшее ничего общего с жизнью ума и фантазии. Оно ничего не хотело, это сердце. Оно не билось.

Жизнь, бывшая лишь сменой привязанностей и ничем больше, обходила ее стороной.

Глава 3. Стаут и пицца

Дима сидел в одиночестве уже полчаса. Ему сильно дуло, и за десять минут, что он сидел спиной к двери на террасу, он промерз до того, что со злость плюхнулся на диван, пообещав себе, что Петя, любитель опаздывать, будет сидеть теперь исключительно на стуле, и ему совершенно все равно, что этот старый пень на следующий день будет ныть, что застудил свои грыжи.

Он сидел в небольшом пивном баре на крыше торгового центра на Лубянской площади. Все столики были заняты, и многие гости заведения стояли, однако все равно выглядели веселыми и довольными. От набившейся толпы было душно, из-за тяжелой, ежеминутно дергаемой туда-сюда двери на террасу сквозило. Димин столик стоял у этой самой двери, поэтому он накинул на себя шарф, чтобы не застудить горло, и пригубил второй стакан стаута.

Пиво почти кончилось, когда кто-то из компании напротив потянул за собой его стул.

– Эй! – окликнул Дима. – Стул оставь! Ща мой друг придет.

– Прости, братиш, – мужик поднял руки, извиняясь, и вернул стул на место.

Оба его стакана уже унесли, когда Петя все-таки явился.

– Твою мать, Терехов! – воскликнул Дима, подрываясь с дивана. – Сколько ждать тебя можно?

– Минус приставка, – по старой привычке отозвался Петя, крепко обнимая его.

– Ни слова матерного не сказал. Садись сюда, – Дима встал и, протиснувшись между столиками, пропустил друга на диван. – На стуле спину застудишь.

– Сколько мне, по-твоему, лет?

– Я почти уверен, что ты застал первое поколение ЭВМ.

Петя засмеялся. Дима сходил еще за пивом и, набросив на плечи куртку, откинулся на спинку стула. Дуло неприятно. С каждым щелчком ручки его правый бок обдувало холодом, и, хотя это была самая теплая зима в Москве на его памяти, было все равно неприятно.

– Че опоздал-то?

Петя закатил глаза и многозначительно ответил:

– Алена.

Пете без шуток было уже тридцать два года. Дима почему-то думал, что это почти сорок. Терехов на свою голову встречался два года с девчонкой из отдела кадров с прошлой работы. Она как-то так быстро взяла его в оборот, что они съехались чуть ли не сразу, а затем она начала менять все его привычки от КС по вечерам до пьянок с друзьями – все это было теперь строго регламентировано ее интересами. Кошмарная пора. Тот самый «друг на все времена», с которым можно было и на байках покататься, и на рыбалку съездить, стал теперь домашним песиком и поводок протягивался за ним через всю Москву.

– Че она хотела?

– Чтобы я пошел с ней на новый год к ее подружке.

– Разве ты не говорил, что вы все обсудили?

Петя вздохнул. Объяснять Диме, такому рационально мыслящему и почти ничего не чувствующему, какого это, когда человек, вросший в твою плоть и кости, просит тебя о чем-то и ты, приняв под козырек, бежишь исполнять, было невозможно. Это было тем, что нельзя понять, не испытав на собственной шкуре.

– Мы обсудили, – признался Петя. – Я сказал, что Новый год я пообещал провести с друзьями, но она… Короче, пришлось пойти на уступки и съездить ненадолго к ее друзьям.

– И что по итогу?

– По итогу она сидела весь вечер с постным лицом в ожидании, когда я уйду, чтобы, видимо, рассказать подругам, какой я гандон.

– Она гандонов еще не видела. Ты размяк, старина, – Дима неодобрительно покачал головой. – Не к добру это.

– Да ладно, нормально. Не бери в голову, вырвался же!

– Надолго ли? – пробурчал Дима в стакан.

– Расскажи лучше, как твой день рождения отметили?

Дима пожал плечами. Он не любил праздники преимущественно потому, что, работая на фрилансе, он никогда не зависел от выходных, а еще потому что отмечать ему было решительно не с кем. Обычно семья Тереховых приглашала его погостить, но он всегда чувствовал себя лишним. Кроме того, года два назад, мама Пети и Игоря и без того редко видевшая сыновей неаккуратно высказалась в пользу того, что новый год это семейный праздник и Диме уже пора бы «найти свою семью». Никто на этот пассаж внимания не обратил, – мужчины на редкость твердокожие создания – но Дима запомнил и больше у них не появлялся. Он никогда не питал иллюзий, что Тереховой нравится его присутствие в их доме (все-таки, когда твой незамужний сын водит в дом исключительно своего молодого друга, нельзя не насторожиться), а тут и Петя перестал к ним ездить. С Игорем у них хоть и были дружеские отношения, но не настолько дружеские, чтобы смотреть, как его мамаша подтирает ему, рослому бугаю, сопли и задницу.

– Все было как обычно, – сказал Дима. – Выпили, поели, разошлись.

Вторая причина, по которой он не любил праздники, заключалась в их совершеннейшей пресности. Принятый чуть ли не повсеместно формат «выпил-закусил» никогда не был ему интересен, как не был он и понятен, потому что удовольствия не приносил. Сердце Димы, если таковое можно было угадать в куске мяса в его груди, не лежало к большим сборищам, а поесть и выпить он мог совершенно в любой день и для этого ему не нужен был ни антураж, ни товарищи.

– Девчонок сняли, – добавил Петя, подмигнув, словно говоря, что знает, что такое молодость.

– Сняли, скажешь тоже. Девчонки с филфака. Там просто щелкнуть пальцами было. Одна до сих пор мне написывает.

– Ты оставил ей свой номер?

– В потоке не сообразил, как это произошло, – тут Дима засмеялся. – Вообще, она бы меня, наверное, убила, если бы я этого не сделал. Свирепая жуть!

– Такие обычно очень горячие.

– Женщины с диким темпераментом – не моя тема.

Услышав звонок со стойки, Дима пошел за пиццей, и Петя задумчиво смотрел ему вслед. Когда они встретились первый раз, Дима был совсем еще ребенком и задирал Игоря в школе. Тогда он был жилистым тощим пацаном. Сейчас же Дима почти ничем не напоминал того ребенка, разве что в спокойствии и равнодушии, с которым он относился к жизни, временами мелькали страхи его детства. Он ни во что не верил – ни в дружбу, ни в семью, ни в любовь, – и всегда находился в полной уверенности, что не нужен никому во всем свете, и сам приучил себя ни в ком не нуждаться. Петя иногда задумывался, смог бы он жить также – совсем один, зато совершенно свободный.

Дима поставил деревянную дощечку на стол и, едва усевшись, сразу потянул в рот кусок.

– Я там еще одну с ветчиной заказал, – прочавкал он. – Жрать хочу ужасно.

– Насчет той «свирепой» девчонки, – сказал вдруг Петя, и у Димы тут же скривилось лицо. Он знал, что ему сейчас скажут. Петя всегда говорил одно и то же, особенно теперь, когда сам был в хомуте. – Может, попробуешь с ней встречаться?

– Ты хочешь испортить мне аппетит?

– Не увиливай. Ты живешь один в какой-то конуре, копишь все эти деньги непонятно на что, ведешь довольно разгульный образ жизни, и, памятуя о том, что у тебя вообще нет тормозов, я за тебя волнуюсь.

– Во-первых, я люблю свою «конуру». Я кстати, в этом году переехал из студии в однушку, так что расширился. Во-вторых, деньги я не коплю, мне просто не на что их тратить, но траты на бабу – это все равно, что вкладываться в заведомо убыточные акции.

– Можешь перепродать на подъеме.

– Или закончить в убытке, ага. В-третьих, я не веду разгульный образ жизни. К свингерам я все еще не примкнул, сатириазом не страдаю. Просто у меня холодное сердце. Я не способен на симпатию и уж тем более на любовь. Смирись уже с этим.

– Хорошо, а в-четвертых?

– В-четвертых?

– Что у тебя тормозов нет – это меня больше всего беспокоит.

– А, тормозов, – протянул Дима. – Ну тут… Я просто делаю, что хочу, Петь. Живу, как хочу, ем, что хочу, сплю, когда хочу, и умру я тоже, как хочу. У меня со смертью контракт.

«Контрактом со смертью» Дима называл готовность по первому же внутреннему требованию заложить жизнь в обмен на порцию экстрима. Он любил ощущение свободы, которое давал ему адреналин, когда кровь бурлила, сердце упоительно сжималось, а жизнь, бегущая по венам, становилось до того жгучей, яростной и страстной, что казалась даже прекрасной. В погоне за этими ощущениями Дима прыгал с банджи, получил разряд по парашютному спорту, занимался скалолазанием, играл в зацепера и лез в постель к «занятым» девушкам. Ему было все равно, как к этому отнесутся другие, и он всегда был готов брать на себя ответственность, будь то разбитое лицо или сломанный позвоночник. Он хотел брать. Брать, брать, брать. Брать от жизни все, до чего дотянутся руки, испытать все ощущения, которые только могли синтезировать его нейроны. Тело, которое склонные к эзотерике женщины называли храмом, было для него средством, и если бы в какой-то момент его оказалось уже невозможным починить, что ж, он нашел бы возможность его выкинуть.

Таков был человек, живший только ради себя.

– Жизнь ничего не стоит без риска.

– Ты не можешь жить так всегда.

– Почему?

И правда, почему? Петя не смог бы дать вразумительный ответ и затолкнул в рот кусок пиццы. Человек не может жить так, как хочет, особенно если он хочет того, что в глазах общества является симптомом асоциального расстройства, – иначе его должны лечить. Петя усвоил это от родителей, а те от своих родителей, а те от своих, однако времена изменились, и пришла эпоха диссидентов. Петя чувствовал себя неспособным спорить с Димой. Они принадлежали разным поколениям, да и Петя понимал, что общество очень много задолжало этому мальчишке. Пусть резвится, пока не перебесится. Но перебесится ли?

Все это поколение нуждалось в серьезной психиатрической помощи.

– Как на работе дела? – спросил Петя.

– Фриланс тебе о чем-нибудь говорит?

– О том, что ты безработный?

Терехов фрилансом подрабатывал, когда была нужда, и не относился к таким заработкам серьезно. Для Димы же это был единственный вид заработка, не накидывавший на него ярма.

– Ха-ха. У тебя самого-то что?

– Ну слушай.

Тут у Пети зазвонил телефон. По его лицу, тут же выразившему и тревогу, и надежду, и обиду, и испуг, Дима понял, кто звонит.

– Петь, выруби его.

– Я не могу, вдруг, что срочное.

– Петь, – надавил Дима. – Выруби его.

Терехов скорчил такую жалостливую физиономию, что Диме оставалось только махнуть на него рукой. Петя взял трубку и выбежал с торопливостью подростка, не желающего говорить с девочкой при маме. Отчасти так и было. В присутствии Димы, встречая его прямой взгляд, мало изменившийся с тех лет, когда он был пацаненком, и холодную логику, идущую вразрез со всем, что мило человеку, Петя ощущал себя куда моложе своих лет и стеснялся Димы, как если бы он был старшим товарищем, готовым вздуть его по любому поводу. Терехов не мог не признаться себе и в том, что он побаивается за этого парня. В том, с каким вызовом Дима относился к жизни, было много решительности самоубийцы.

Когда Терехов вернулся, первое, что бросилось Диме в глаза, это то, как он осматривает стены в поисках часов. «А поводок-то не длинный», – подумал Дима, но никак это не прокомментировал. Когда Пете надо было уйти, он уходил.

Проболтав с полчаса, Петя поднялся со своего места. Дима молча протянул ему руку. Они тепло попрощались так, словно Терехов вовсе не бросал его внезапно ради своей девушки, доставлявшей ему много мучений и все же являвшейся той, к кому он хотел вернуться. Дима знал, что в мире есть много такого, что он, возможно, не поймет никогда, так почему же поведение его друга не могло быть одной из таких вещей?

Он надел свою крутку, перебросил через плечо сумку и, взяв с собой бокал, вышел на террасу. Ему повезло – в этот самый момент два парня как раз отходили от края, и Дима встал на их место. С террасы открывалась панорама всей Лубянской площади: слева подсветкой мигал ЦДМ, справа вечно строящийся Политех, в лоб нападало рыжее здание органов безопасности, а внизу, в самом центре площади горела ВТБшная елка с огромными синими шарами. От нее шатром расползались бледно-желтые гирлянды, и, по мнению Димы, это все было как-то перебор – весь город превратился в сплошную горящую реку, и за подсветкой нельзя было ничего разглядеть.

На Красной площади забили куранты. Перезвон колоколов напомнил Диме звонницу в кремле родного города, а вслед за этим воспоминанием обозначились и менее приятные вещи из его детства.

Динамики в зале заиграли гимн. Наступил 2020 год.

Глава 4. Московские либералы

Россия – не то место, где по улицам свободно разгуливает гомосексуализм. Это вам скажет любой. Гомофобов тут масса: то ли климат для них подходящий, то ли среда питательная. И хотя в крови русского народа нет присущей европейцам жестокости (за яйца, наверное, никого не цепляли и по сельским дорогам не возили), о геях здесь говорить не принято и выражать им свою поддержку тоже. Однако негласно существует два правила: «Можно быть геем, главное не быть пидорасом» и «То, чем ты занимаешься дома, – твое личное дело». Русские не любят махать своим грязным бельем, поэтому людям с нетрадиционной ориентацией живется здесь так же фривольно, как черным, но лишь до той поры, пока они не начинают кричать о неких привилегиях, которыми их щедро наделила просвещенная Европа, задолжавшая за свою долгую кровавую историю всему миру.

Катя, время от времени зависавшая в международных чатах, нередко сталкивалась с замечаниями, вроде: «У вас, у русских, куча проблем с правами человека». На первых порах она просила уточнить посыл и, увидев ответ по типу «Вот у меня друг на Урале живет, не может пол поменять. Что это, если не нарушение прав человека?», начинала агрессивно ругаться, своими язвительными комментариями добиваясь лишь того, что ее блокировали. Теперь на одной из кнопок быстрого набора у нее стояла фраза «Зато нет проблем с головой», и это действительно сокращало время на бесполезные споры, куда она по-прежнему влезала, ища отдушину. С Твитча ее удалили за нарушение правил сайта, когда она довольно резко высказалась о модернизации в сфере самоидентификации среди детей и новоявленном 31 поле, о котором человечество до XXI века даже не подозревало. Из Twitter она удалилась сама, насмотревшись, как работают права человека на американском президенте.

Свободы не было нигде, а вот вседозволенность, этот разъедающий плоть и дух крючок крабового менталитета, за который цеплялись все «не-такие», лезла изо всех щелей.

Впрочем, в России были проблемы не только с геями.

– Да, пап, – Катя поднесла трубку к уху, отворачиваясь от телевизора. Наташа уменьшила громкость.

– Привет, дочка. Как дела?

– Нормально.

– Что делаешь?

Катя перевела глаза на часы. Был вечер. Они сидели в гостиной у Наташи, допивая вторую бутылку вина, и смотрели какой-то американский сериал, вызывавший в Наташе и ее маме бурю восторга, к которой Катя присоединялась всегда с опозданием.

– У Наташки сижу.

– Правда?

– Да, – Катя насторожилась. – Что случилось?

– Да ничего. Дай Володю к телефону.

Катя жестом попросила Наташу поставить телевизор на паузу и вышла на кухню. Здесь за обеденным столом на диване, похрапывая, дремал друг Сергея Анатольевича.

– Дядь Володь.

Храп прервался на высокой ноте. Мужчина приоткрыл глаз.

– Чего?

– Папа просит вас к телефону, – Катя протянула трубку.

– Алло, Анатолич? Здорово! Да задремал малеха. Все хорошо, как сам?

На кухню подтянулась Наташа и тетя Таня. Места сразу стало как-то мало.

– Не, я сегодня дома. Девчонки у меня, да, – Владимир Львович подмигнул им, застывшим в дверях, и тут вдруг стал серьезным. – А, вот оно что. Понял тебя, Анатолич. Ну спасибо, что позвонил. Да, конечно помню, в следующую субботу. Договорились, все. Давай, доброй ночи.

Владимир Львович передал Кате телефон.

– Ну чего там? – не вытерпела мама Наташи.

– Да ничего. Опять детишки Навального на улицы высыпали. Сказал за девчонками приглядеть, а то, мол, чего в универе от безделья только ни нахватаются. Так что сегодня сидите дома.

– Да мы и не собирались уходить, – пожала плечами Наташа. – Не май месяц на дворе.

Это было время, когда многие люди страны вывалили на улицы после провокационных расследований «Фонда борьбы с коррупцией» Навального. Последний его фильм про дворец Путина наделал много шороху, впрочем, никого не удивив. Российский менталитет исторически складывался таким образом, что простым людям было интересно не столько, откуда богачи берут деньги, сколько то, чем все это закончится. Экспрессивные разоблачения Навального возбуждали в либеральном студенчестве чувства европейского патриотизма, и те выходили на улицы вновь и вновь не из желания что-то менять, а из интереса – посмотреть, что из этого выйдет. Прокатившиеся по России митинги были явлением непонятным, в некоторой степени даже смешным, если вспомнить, насколько успешны бывали подобные предприятия в Российской империи и Советском союзе. На улицы выходили школьники, студенты и взрослые из числа тех, чью жизнь целенаправленно испортил Путин своей резиденцией в Геленджике. Но в этих вылазках на Пушкинскую и Болотную площади, если уж и не было смысла, то был дух, – этого не отнять. Дух либерализма, который в 2022 году оказался запертым где-то в подвалах Лубянки многочисленными законами, окончательно прижавшими журналистику и свободу слова, а после выведен на расстрел.

За происходящим Катя не следила, однако то тут, то там до нее доносились отголоски возмущения студенческой диаспоры. Она лишь пожимала плечами. Россия никогда не была Францией, и студенчество не имело ни одного рычага давления на государство, которое, в свою очередь, не гнушалось пачками грузить недовольных в полицейские машины. Кроме того, как лидер Навальный был слабоват, а русские, как звери, чувствовали слабость, и руководить ими нужно было уметь. В общем, политического лидера из этой фигуры не получилось бы, это было ясно, и Катя больше не интересовалась этой темой. Возможно, она бы вышла за идею, но идеи ведь тоже не было. Была череда взяток, случаев незаконного обогащения в годы беззакония, и все это было известно, и на каждого была заведена папка, представлявшая собой вторую мошонку каждого взяточника, за которую правительству можно было ухватиться при любом удобном случае, чтобы стрясти с миллиардеров денег на постройку олимпийских объектов, запуск студенческих стартапов, финансирование погибающих и уже погибших отраслей. И так оно работало повсеместно: в России, в США, в Великобритании, в Китае, – все страны держали магнатов за яйца, время от времени закрывая глаза на их махинации и тем самым только усиливая хватку. Это все было не ново, нет, совсем не ново!

И хотя Навальный со своим либеральным студенчеством вызывал у нее только усмешку, волнение Сергея Анатольевича было вполне оправданным. Бывало, за столом перекинувшись парой слов о том, что происходит в мире, они завязывали жаркий спор. Так, например, Катя упорно называла присоединение Крыма аннексией. Она не выступала за то, что Крым принадлежит Украине, – потому что черта с два он когда-либо был ее частью! – но у ребят ее возраста была страсть называть вещи, если не своими именами, то именами громкими, которые привлекали внимание и выводили на дебаты, и этой страсти Катя отдавалась целиком. Это заставляло ее отца кипеть и приписывать ее к нарастающему полку «либерастов». Вот и сейчас Сергей Анатольевич позвонил ей, чтобы узнать, не загремела ли она в кутузку в числе других непримиримых борцов за право быть неправыми.

– А чего там происходит-то? – спросила Катя.

– Обезьянок в кутузку свозят. Отсидятся несколько дней – и обратно поедут в свою Вышку, МГИМО или откуда они там повылезали.

– Забавно это выходит: санкционированные митинги по Конституции проводить можно, но санкцию на них никому не дают, а за несанкционированные – сажают.

– Так им выделили место, они туда ехать не захотели. Не такой масштаб, видите ли, в центре хочется. А вы знаете, что делается в толпе-то, а?

– Ой, Кать, пошли, – потянула Наташа. – Он сейчас опять про Кровавое воскресенье начнет.

Дядя Володя в отличие от многих людей своего возраста не питал к Союзу теплых чувств и любил приплетать к разговору преступления большевиков. Он знал чуть ли не пофамильно, кто финансировал Ленина, знал, на чьи деньги жил Колчак, да и мало ли было революций спонсировано из заграницы? Владимир Львович всегда ловко сопоставлял исторические события и видел в происходящем в России сейчас предреволюционные годы. Вероятно, правительство их тоже видело и не желало повторения. К истории Кровавого воскресенья, которое было предтечей первой русской революции, Владимир Львович обращался каждый раз, когда слышал, что где-то подали просьбу об организации митинга или демонстрации.

– В 1905 году рабочие тоже вышли на мирный митинг, а среди них вышли и диссиденты с огнестрелом, – рассказывал он. – Они вышли с шествием ко дворцу и первыми открыли огонь. Чистой воды провокация, а солдаты повелись. А все это зачем? Чтобы показать несостоятельность власти. Вот и хорошо, что сейчас никаких политических сборищ не разрешают. Кружки ваши посещайте, а выходить на улицы, пожалуйста, не надо. Нервируют наше государство большие скопления людей. Неспокойно как-то от них.

О звонке отца Катя быстро забыла. Досмотрев первый сезон, когда тетя Таня уже ушла к себе, обе девушки остались спать в гостиной.

Они были очень разными и сошлись благодаря чуду – не иначе. Наташа была веселой, бодрой и улыбчивой. Она была ветрена настолько, насколько может позволить себе свободная девушка в XXI веке, не переступив при этом определенной грани приличия, где вольность становится извращением. Наташа часто меняла парней в поисках «того самого», в короткие промежутки, когда она ни с кем не встречалась, она неизменно переживала о том, что останется одна навсегда. Она не пыталась казаться лучше, чем есть, – она была слишком поверхностна для этого – и не мечтала о чем-то большем, чем удачно выйти замуж и настрогать тройню. Наташа была простой, и это Кате нравилось. Ей вообще нравились люди, увязшие в быту человеческой жизни настолько, что им и в голову не приходило поднять голову и подумать о чем-то высоком: о полете в космос, о биоинженерии, о вечности, в конце концов. От таких людей пахло теплом, землей и бытом. Способные извлекать радость из мелочей, они одни, казалось, были способны разогнать Катину задумчивость, груз которой с каждым годом становился все тяжелее. Дурная привычка пропустить все сначала через ум, а потом дать волю чувствам, выходила ей боком. Многим хорошим мыслям и добрым стремлениям суждено было охладеть, не вынеся стужу холодной рациональности, но они не исчезали бесследно. Их следы становились амальгамой, отражавшей человека, каким она хотела быть, но отнюдь не того, которым она стала. А Наташа жила одним днем. Она не загадывала на год или два, да даже на неделю вперед она отказывалась что-либо планировать. Она, как ветер, бросалась то туда, то сюда, не ставя конкретных целей, не имея особых ценностей, ровно как и уважения к себе. Катя даже завидовала. Ей бы хотелось время от времени не думать, отдаваясь полностью течению жизни. Пусть осмыслят историки, пусть интерпретируют философы, она же была молода и красива!

Как жаль, что сакральная суть женского бытия заключалась в выборе – красивая или все-таки умная? В отличие от мужчины, женщине достаточно быть красивой, чтобы иметь все, но быть умной – всегда означало быть одной. Катя бы ни за что не рассталась со своим умом.

***

«Не было в России такого периода, чтобы она не была автократией, но почему-то вся зумерская братия об этом не забывает, и прозападные политики умело играют на их петровской жажде прорубить окошко в Европу пошире. Либеральная позиция, которую наше поколение занимает по жизни, – следствие пресловутого индивидуализма, а не глубокого понимания нужд государства и общества.

Поколение Z – отголосок девяностых. Они не верят телевизору, но верят сетям, не верят RT и RBK, не слишком доверяют The Times, но, истекая слюной, бросаются на CNN и BBC. Это поколение противоречий. Оно не знает себя и своих желаний, оно – олицетворение страны, которая следует за своей тенью, опасаясь обернуться к солнцу. Эти дети жаждут начать революцию, направленную против культуры, которую обещал Паланик, и не выходят из комнаты, как им завещал Бродский. Они организовывают сопротивление и всегда проигрывают».

Так записала Катя в дневнике в первый день после зимних каникул. Несмотря на то, что основная волна недовольств уже схлынула, студенчество продолжало гудеть, как пчелиный улей. Всем было, что рассказать: кто-то хорошо слетал в Испанию или Грецию, кто-то – отлично посидел в ЦВСИГе, некоторые теперь стояли на особом контроле у ректората. Ребята, которых поймали полицейские на митинге, говорили о случившемся в таких выражениях, которые неизменно наталкивали на мысль, что они прошли если не Афганскую войну, то что-то похожее. Часто звучали реплики, авторами которых были точно не второкурсники филфака, а как минимум юристы с некоторым опытом. Жаловались на условия содержания, говорили о своих естественных правах, о том, что по закону их не имели права сажать в сахаровский ЦВСИГ, и многое, многое другое. В общем, все были довольны своими зимними каникулами. Через неделю беспокойные умы заняла уже китайская пандемия, и история оппозиционера Навального канула в Лету.

Выждав для приличия дней десять, Катя начала прогуливать пары. Первой стал семинар по древнерусской акцентологии. В тот день у нее было четыре пары, последней – история искусства, и ради нее Катя планировала еще вернуться в университет. На улице было прохладно, но не так холодно, как ожидалось от февраля, и от вида детей, катающихся кто на самокате, кто на велосипедах по улицам Москвы, становилось как-то совсем грустно.

– Эй, девушка!

Катя не обернулась. Мало ли девушек бывает у главного входа перед древнерусской акцентологией? А она никого не ждала.

– Девушка, постой! – все-таки этот голос нагнал ее.

Она обернулась.

– Мы знакомы?

– Да! То есть, наверное, не очень, – парень улыбнулся. – Я тут часто мелькаю.

Катя его помнила. Это был парень, которого подцепила Марина в кафе месяца два назад. Она, помнится, делала к нему очень длинный подход, а в этот понедельник, не провстречавшись с ним и двух недель, рассталась со скандалом и всеми вытекающими. Впрочем, скандала этот парень не видел, они расстались в мессенджере. Марина весь перерыв агрессивно клацала ногтями по экрану айфона, записывала голосовые, которые слышал, наверное, даже декан в главном здании, и кончила тем, что кинула телефон в стену. К счастью, тот прилетел в Сергея и не разбился, но парень теперь ходил с синяком на лице.

– Не обратила внимания.

Его энтузиазм явно поостыл.

– Странно. Обычно меня запоминают.

Это было ясно и без слов. Он был высоким, широкоплечим с приятным мужественным лицом, не обезображенным ни огромным носом, ни большим ртом, ни пугающей рельефностью лица, которая тогда была в моде. Он был ненавязчиво привлекателен, и Катю от него тошнило. Она сразу приметила повадки лощеного красавчика: уверенная поза, подавляющая тем более, что он был выше ее ростом и немного склонялся над ней, спокойный темный взгляд, густые лохмы, нуждавшиеся в стрижке (на это указал бы ему любой работодатель, а потому Катя сразу отнесла его к маменькиным сынкам), мартинсы, в которых в +6 было жарко, и распахнутое пальто, под которым был кашемировый свитер с высоким горлом. Он излучал собой такую давящую ауру самодовольства, что Катя приняла это как вызов.

– Что ж, жаль тебя расстраивать, – холодно ответила она, собираясь отделаться от знакомства.

– Погоди, – он последовал за ней. – Я жду Марину, мы должны были встретиться с ней в кофейне на обеде, но я опоздал немного…

На самом деле, он очень сильно опоздал. Это Катя знала из общего чата, где Марина решила высказать всем, что думает о мужчинах, а заодно процитировать какую-то европейскую феминистку, достойную того, чтобы стать вторым Гитлером.

– Я решил, что она могла вернуться в университет…

Катя не сдержалась и фыркнула. Марина никогда не уходила из университета так, чтобы вернуться в тот же день.

– Не вернулась, – отрезала она.

– Жаль. Тогда, может, расскажешь, где ее найти?

– Понятия не имею, но не советовала бы искать ее сейчас. Попробуй набрать ей дня через два.

– Понял, – он тепло улыбнулся. – Спасибо. Кстати, ты сейчас куда?

– Домой, – солгала Катя. – Гостей не жду, в компании не нуждаюсь.

– И все-таки нам наверняка в одну сторону. Раз уж так сложилось, почему бы не пойти вместе?

– Потому что я собиралась почитать в транспорте, а не развлекать тебя нетривиальными беседами.

– Что ж, тогда я просто пойду рядом.

Марина не была Святой Девой, да и единственный, кто из пантеона христианских святых имел с ней хоть что-то общее, была Магдалина (Катя всегда угадывала какой-то скрытый смысл в том, что Богородица и блудница носили одно и то же имя). Марина не была способна на длительные отношения, ей всегда хотелось еще чего-то, и она бросала своих воздыхателей прежде, чем они окончательно ей надоедали. Она проживала жизнь так, словно молодость и деньги никогда не закончатся, и с большим удовольствием питала страсти, обуревавшие ее. Однако она никогда не опускалась до того, чтобы состоять в отношениях и потрахивать кого-нибудь на стороне, потому ей и было невыносимо обидно, что этот парень так поступил с ней. Не единожды.

– Желательно, чтобы ты шел на расстоянии нескольких метров и не разговаривал со мной.

– Почему это?

– Потому что ты меня бесишь.

– Правда? Почему? Я даже серьги не ношу, – рассмеялся он, очевидно, наслышанный об обмене оскорблениями с Никитой.

Катя промолчала. Парень говорил непринужденно, весело, словно и не допускал возможности того, что она знает о его мерзких поступках, или же он банально не чувствовал за них вины. Ее раздражали бессовестные люди. Ее раздражали те, кто ранил девушек. Ее раздражал он настолько, что видя его спокойное лицо, ей хотелось разбить его в кровь.

– Что тебе во мне не нравится, расскажи.

– Зачем это?

– Может, я хочу тебе понравиться?

– Ты родился человеком, не рассчитывай.

– О, это серьезное заявление! А кем стоило?

– Червяком.

– Тогда бы я тебе понравился?

– Тогда бы я тебя раздавила.

Маринин бывший заливисто рассмеялся.

– Очаровательно! – воскликнул он, и в его глазах Катя прочла то же самое. – Склонность к доминированию в женщине выглядит горячо.

– Исключительно в постели.

– Как быстро мы дошли до обсуждения своих кинков! Я Дима, и я вполне не против побыть в позиции сабмиссива.

– Я Катя, и я никогда не реагирую на стоп-слово.

– У, жестокая госпожа!

Катя искоса посмотрела на парня, шедшего рядом с ней. Он бойко отвечал на ее холодность, ничуть не теряясь, натыкаясь на грубость, хотя он по-прежнему создавал впечатление лощеного плейбоя – то есть, был типом мужчины, который Катя больше всего презирала. Что-то в них было мерзкое, животное. Типичный представитель их класса любил женщин, как волк любил мясо, его галантность оплачивалась в горизонтальной плоскости, и мало чего общего было между ним и принцем на белом коне, которого продолжали ждать, чтобы закрыть навязанный Disney гештальт. Катя вдоволь насмотрелась на таких преувеличенно обходительных мужчин в стиле old money среди маминых знакомых и относилась к ним с подозрением.

– Значит, Екатерина, да? Настолько же великая, как германская принцесса? – Дима уже заметил, что они шли не в сторону метро, а курсировали вдоль главного здания. Он списал это на собственную харизму, и его хорошее настроение просто расцвело.

– Нет, величественней. В отличие от германской принцессы, увидев красивого парня, я смогу сказать ему «нет».

– То есть я в твоем вкусе?

– Кто вообще говорил о тебе? У тебя слишком высокая самооценка.

– Куда мы идем?

– Никуда, – отрезала Катя. – Я просто жду, пока ты отвалишься от моей подошвы.

Дима хмыкнул. Он не был ни подкаблучником, ни терпилой и оскорблений не спускал, но он также был неконфликтным человеком и никогда не велся на подначивания. А Катя целенаправленно выводила его из себя. Она снова и снова язвила, стараясь избавиться от него, отпугнуть, и каким-то образом он оказался втянут в словесную перепалку. Но его можно было простить. Дима, с того самого момента как вышел из дома, переживал опьяняющую экзальтацию, которую приносит с собой приближение весны, и ему нужно было немного прибиться к земле на случай, если он все-таки встретится с Мариной.

Правда в том, что он не особо высоко ценил женщин. Всех, кто находился по отношению к нему в радиусе десяти лет, Дима находил вульгарными, избалованными, приземленными. Он не видел в них отголоска воздушного образа Лауры, не чувствовал в них и страстной красоты Кармен, и душу его они ничуть не бередили. Разнузданные, пошлые, кокетливые, они служили именно тем целям, на которые намекал их броский макияж и накаченные губы. Разве можно любить кого-то из таких клоунесс?

– Что ж, тогда ты замерзнешь.

– Сказал человек в расстегнутом пальто.

– Я всегда могу его застегнуть, а вот ты едва ли сможешь что-то поделать со своей тонкой курткой.

Дима был прав. Катя уже начала замерзать: кожаные осенние перчатки плохо грели, да и ее сапоги были явно куда менее теплыми, чем его мартинсы. Одежда ее не предусматривала долго прогулки.

– Здесь недалеко есть кафе, – вспомнил Дима. – Если ты собираешься еще вернуться в университет, то можем пойти посидеть там.

– С чего бы мне с тобой куда-то идти?

– Если не хочешь идти со мной, то я могу пойти с тобой. Так тебе будет лучше, госпожа?

Катя поджала губы.

– Пойдем, – продолжил Дима. – Я не такой уж и плохой собеседник. Мне интересно, почему я тебе так не нравлюсь.

– Ты и правда не догадываешься?

– Возможно, догадываюсь, – пространно бросил он. – Возможно, нет.

Через полчаса они сидели в уютном кафе. На столе стоял стеклянный чайник и пара пирожных. Катя грела руки о кружку с облепиховым чаем, близко поднеся ее к замерзшему лицу. Они сидели перед большим окном, выходящим на угрюмую серую улицу. Катя по привычке забилась к угол, поджала под себя холодные ступни и прикрыла глаза. От резкого перепада температуры и горячего чая она почувствовала сонливость.

– Про Марину, – неожиданно сказал Дима.

Катя нехотя приоткрыла глаз. Она не забыла о его присутствии, но понадеялась на то, что он не откроет рта, пока она сама не начнет разговор.

– Про то, что ты ей изменил?

Дима фыркнул.

– Как можно изменить человеку, с которым ты не состоишь в отношениях? Да, у нас был замечательный секс на разных плоскостях, но и что с того? К чему меня это обязывает?

Катя не нашлась, что ответить.

– Не прими меня за циничную мразь…

– Уже.

– …но ни одно мое действие, ни одно слово даже самым извращенным умом не могло быть квалифицировано как «симпатия», – он показал в воздухе кавычки.

– Разве когда ты пускаешь человека… Впрочем, не важно.

– Нет, – отрезал Дима. – Ты можешь пустить человека в свою кровать, в свою квартиру, но не пустить его в свою жизнь. Я не собирался хранить ей верность или чего там от меня ожидали, но почему-то когда я сказал ей об этом, она устроила скандал.

– Видимо, ты ей понравился, – пожала плечами Катя.

– Видимо. Но и она мне ничего такого не говорила. Иначе, все это закончилось бы куда быстрее.

– То есть, если бы она сказала, что хочет тебя на постоянку, а не на передержку, пока не найдет себе нормального парня, ты бы ей отказал?

– Мне не нравится, как ты это выразила, но да, суть примерно та же.

– Каков герой, – протянула девушка. – Пользует женщин, но не их сердца.

Дима скривился.

– Вот только не думай, что я перед тобой оправдываюсь. Мне нечего стыдиться, мне не о чем жалеть. Я пытался с ней разойтись по-человечески, но опоздал…

– Кстати, почему? – как бы между делом спросила Катя.

Дима откинулся на диван.

– Чертова работа. Сервер полетел, нужно было починить срочно. Забыл ее предупредить, а когда собрался написать, она меня уже в черный список бросила. Я ведь ее реально пришел у универа караулить.

– Ага, конечно. А потом я увела тебя в кафе посидеть. Теперь буду виновата я, а не ты, да?

– Не кипятись, – Дима поднял чайник, подливая в протянутую кружку воды. – У тебя взрывной характер, тебе говорили?

–Нет, такой наблюдательный ты первый.

– Может, стоит походить на какие-нибудь курсы по управлению гневом?

– Не думаю. Если бы я размозжила твою башку об этот стол, тогда стоило бы задуматься, да. А раз я все еще держусь, то проблем никаких нет – я все еще управляю собой, – Катя знаком остановила его, притягивая кружку к себе. – В любом случае, то, как ты себя ведешь по отношению к женщинам, просто отвратительно.

– Я не позволяю себе ничего такого, что мне бы не разрешили. Давай представим такую ситуацию. Допустим, я некрасив, мало обеспечен, но горячо влюблен и плюс ко всему безумный романтик. А влюблен я, допустим, в ту же Марину. И вот, я в лучших традициях французских романов прихожу признаваться ей в своих нежных чувствах. Как ты думаешь, найдется ли в ней достаточно достоинства хотя бы на то, чтобы не высмеять меня?

Конечно же, нет. Марина всегда следила за собой: диеты, фитнесс, косметика, одежда, СПА – на все это уходили большие средства, которых она не жалела, и если бы к ней рискнул подкатить какой-нибудь неудачник, а такое случалось несколько раз, она бы разнесла его в пух и прах. Редкая принцесса опустится до простолюдина, но каждая простолюдинка надеется на то, что до нее снизойдет принц.

– Это не одно и то же, – заметила Катя.

– То же или нет, не имеет значения. Верно одно. Женщины не хотят любви. Женщины хотят хорошо устроиться за счет мужчины.

– Тебя, видно, очень сильно обидела какая-то женщина, что ты так едко о них отзываешься.

– Нет, – Дима пожал плечами, шаря по карманам, – это просто наблюдения, а также умение слушать и слышать. Блин, сигареты забыл.

Катя кинула на стол свою пачку. Курила она очень редко и обычно все ее запасы расходились вот так, в пользу нуждающихся.

– Щедро, – хмыкнул парень. – Могу рассматривать как дружеский жест?

– Как угодно.

Глава 5. О социальной стратификации

После того, как они расстались там же, где и встретились, Катя выкинула парня из головы и больше о нем не вспоминала. Пока Марина в один день снова не взбесилась.

– Где эта сучка? – закричала она, врываясь в аудиторию.

– Которая из? – подхватила Надя. В аудитории собрался почти весь курс, что было большой редкостью, но Марину это ничуть не остановило.

– Вон та! – она смело ткнула на Катю, сидевшую за второй партой. На некоторых лекциях она старалась садиться поближе.

Кожухова подняла голову. Марина была известной истеричкой. Если в Кате гнев и раздражение кипели и вываривались, то Марина легко поддавалась эмоциям и рвалась, как понесшая лошадь. Вразумить ее было невозможно, но и у Кожуховой нервы были не железные.

– Я тебя чем-то не устраиваю? – спокойно спросила Катя. – В последнее время ты слишком много стала истерить, не замечаешь?

– Да пошла ты! Я тебя живьем сожру!

– Подавишься.

– Сиськи твои оторву!

– Это что, какой-то грудничковый рефлекс?

– Я выдеру твою блядскую гриву!

– А это уже серьезно.

Пока Марина не перекинулась через парту на нее, вмешалась Наташа.

– Да успокойся ты, – девушка влезла между Катей и Мариной. – Объясни, что произошло.

– Эта сучка знает!

– Ни хрена я не знаю, полоумная! Башку свою сначала вылечи!

Марина бешено забегала глазами по аудитории, руки у нее дрожали от бессильной ярости, и в тот момент она действительно выглядела, как полоумная. Однокурсники отползли от Кати на верхние ряды. Сергей до сих пор ходил с синяком под глазом, и никому не хотелось попасть под горячую руку.

– Ты крутила с моим парнем за моей спиной! Не оправдывайся!

– С каким из?

– Катя, блин, не провоцируй! – прошипела Наташа, продолжая стоять между ними.

– У меня второй кю по дзюдо. Я ее придушу, если она хоть пальцем меня тронет.

– Раз такая крутая, то сама выкручивайся!

Вдруг Марину прорвало, и она разрыдалась. Тут же к ней сбежались девчонки не столько утешить, сколько послушать новые сплетни. Лыгина не заставила себя долго ждать. Профессор и так уже опаздывал и в любой момент мог прервать ее концерт, а Марине для каждого своего выступления нужны были зрители. Это обеспечивало ей своеобразную известность на факультете.

– Он мне написал и попросил твой телефон! Написал впервые за неделю и только для того, чтобы попросить твой телефон!

Девушки принялись ее утешать, уверяя, что парень мудак и Марина должна поскорее забыть о нем. Кто-то предложил даже отомстить, и, принимая во внимание связи собравшихся, это могло плохо кончиться.

– Кто он? – спросила Катя, равнодушно смотря, как Марина запрокидывает голову, чтобы слезы не испортили макияж.

– Не прикидывайся дурой! – она зло сверкнула глазами, капая злыми черными слезами на юбку. – Дима, кто еще!

– А, Дима…

Катя впервые вспомнила о нем с того дня. Так уж вышло, что он ничем ее не зацепил: мало ли симпатичных молодых людей в Москве? Она нацепила на него ярлык «редкостный мудак» и с чистой совестью забыла, что вообще знала такого человека. Может быть, она бы вспомнила его, если бы снова увидела у университета, но он не появлялся.

– Мы с ним встречались у универа, когда ты не дождалась его у метро. Тебя искал. Я сказала, что не знаю, где ты. Вот, собственно, и все. Было бы из-за чего так орать.

У Марины, даже сходящей с ума от ярости, не было причин ей не верить. Катя никогда не проявляла интереса к противоположному полу и никогда не была уличена в каких-то особых отношениях с кем-либо. Кроме того, они были подругами, насколько позволяла Катина нелюдимость. Да и разве в первый раз бывший Марины просил номер Кожуховой? Это стало уже своеобразной традицией: стоило ей расстаться с парнем, как тот, не слишком жалея о разрыве, торопился пристроиться к ее подруге, которая была всегда одна. Но этот случай особенно сильно уязвил Марину. Дима ей понравился, очень сильно понравился. Он был интересным, красивым, атлетичным, остроумным, ей нравилось, как он смеялся, как он говорил, как он одевался – в ее голове он существовал не иначе, как идеал парня, с которым можно было выйти и в пир, и в мир. И то, что она не смогла завоевать его, что она была сначала и до конца лишь одной из тысячи, глубоко задело ее. Возможно, через месяц Дима бы уже не помнил, как ее зовут, возможно, ей самой через месяц он стал бы не нужен, но такое унижение!.. И вот теперь этот Апполон пишет, что, как и многие до него, хочет попытать счастье и подкатить свои шары к Кате, которая только и делает, что постоянно унижает весь род человеческий, в которой нет ни сострадания, ни жалости к другим. Какая бы девушка не вспылила!

– Второй курс, что у вас опять такое? – профессор вошел в кабинет. – Лыгина, надеюсь, вы так плачете над вашим табелем. Всех прошу разойтись по местам, у нас много материала сегодня. Лыкина, окажите моральную поддержку вашему побратиму и сопроводите Марину Ивановну до туалета.

Надя подхватила Марину под руку и вывела из аудитории.

– Итак, теперь, когда мы избавились от Прибалтики (из-за схожести фамилий среди преподавателей разошлась привычка называть девочек между собой Латвия и Литва), начнем занятие.

***

– Какого черта ты опять здесь? – воскликнула Катя, сойдя со ступеней корпуса.

– Ну, Марина так и не дала мне твой номер, – улыбнулся Дима. – Поэтому оставалось только караулить.

– Попрошу охрану, чтобы в следующий раз гнали тебя взашей.

– Так я же ничего не делаю противозаконного. Просто стою, наслаждаюсь воздухом.

– Так наслаждайся в другом месте.

– Я считаю, что на Воробьевых горах особая атмосфера.

У дверей показалась Наташа. С веселым криком она выбежала на улицу и нахлобучила шапку на голову подруги.

– Катя! – весело засмеялась она. – Ты шапку забыла.

– Я не ношу шапку.

– Теперь носишь! Тебе мама связала. Тут без вариантов.

Катя выправила волосы, огладив пушистые бока, поправила шапку, чуть сдвинув ее назад. Она находила приятным то, что тетя Таня время от времени одаривала ее совершенно ненужными вещами, вроде варежек, рождественских носков или той же шапки. Мама Кати никогда не занималась рукоделием простых смертных. Она была серьезной женщиной, выросшей в семье петербургских эмигрантов, вместе с кровью принявшей в себя горделивость жителей северной столицы. Вероника Кирилловна казалась дочери такой величественно-холодной, что, даже одетая в какой-нибудь махровый домашний халат, распаренная после сауны, она не производила лишь отталкивающее впечатление и никакое другое. Катя унаследовала от нее очень многое: и прямой взгляд, и крутой нрав, и даже интонацию, которая отяжеляла ее звонкий голос. Несмотря на то, что Вероника Кирилловна старалась для своей дочери на пределе возможностей, Катя не чувствовала к ней той теплоты и благодарности, какие испытывала к тете Тане, вязавшей свитера и наравне с дочерью и ее подругой опустошавшей домашний бар.

Видимо, Катя выглядела нелепо, потому что Наташа засмеялась и кинулась ей помогать. Наконец, выправив ее волосы поверх пуховика, скосив шапку немного набок, она сказала:

– Ну красавица, разве нет?

– Вполне себе да, – кивнул Дима, смотря на них с затаенной усмешкой.

Только сейчас Наташа заметила его.

– А это кто? Познакомишь?

– Дима, – он широко улыбнулся. Не одна девушка говорила комплименты его улыбке, и он не стеснялся ей пользоваться.

– А, – протянула Наташа. – Так вот из-за кого весь сыр-бор.

Она присмотрелась к нему, прищурив глаза. Дима был высоким парнем, как и все те, с кем встречалась Марина. За курткой его фигуры видно не было, но джинсы обтягивали ноги достаточно плотно, чтобы Наташа могла с уверенностью сказать, что у этого молодого человека неплохое телосложение. Современность причудливыми путями возвращалась к тому веку, когда мужчины ухаживали за собой едва не больше и тщательнее женщин, и если стоявший перед ней хлыщеватый парень был не одним из таких, то Наташа ничего не понимала в людях. У него была стильная прическа с подстриженными висками, из-под щегольски расстегнутого ворота выглядывала крупная золотая цепочка, белый мех лацканов куртки эффектно выделялся на фоне черной одежды. Наташе он понравился, но она была достаточно прозорливой и тактичной, чтобы не ввязываться.

– А он ничего, да, – она растягивала буквы, продолжая щуриться, но теперь уже кокетливо, – очень даже хорош. Понимаю, почему у вас чуть не до драки доходит.

«Люди с одинаковым выражением лица выбирают мясо к ужину и партнера на ночь», – подумала Катя, закатив глаза. Парню ее высокомерная похвала показалась приятной, хотя на деле Наташа не сказала ни одного доброго слова. «Хорош», – сказала она. Нет, он не был хорош. Ни характером, ни речью, ни поступками он не выделялся из общей массы людей. У него были хорошие гены – только и всего.

– Ни до чего у нас не доходит. Ни с Мариной, ни с этим.

– Зря, зря, – Наташа еще раз посмотрела на Диму. – Зря, зря, зря.

Катя отмахнулась от нее.

– У тебя сегодня свидание было, если я не ошибаюсь.

– Точно! Забыла! – с лица Наташи мигом слетела кокетливость. В спешке она прислонилась губами к щеке Кати и убежала.

Катя помахала на прощание Наташе. В некотором смысле та была ее кумиром. Она никогда не унывала и брала от жизни то, что Катя, даже когда ей буквально насильно впихивали это, не решалась брать. Кате было двадцать лет, но ментально она ощущала себя старухой. Причуды молодости ее тяготили, открытость и легковерность настораживали. По некоторым своим убеждениям она не любила людей настолько, что не могла иметь с ними доверительных отношений, постоянно ожидая подножки или удара в спину. Она не терпела ровесников, но куда более непринужденно чувствовала себя в компании взрослых людей. Катя хорошо знала своих одногодок: они были сплетниками и пошляками, в погоне за моментом наслаждения они теряли дни и недели, не имея в большинстве своем мечты, но имея безудержные амбиции. Катя боялась быть похожей на них. В конце концов, всякая жизнь, не прерванная до срока, заканчивается одним и тем же: ты стоишь у зеркала, на лице твоем морщины, ты ничего не успел.

– Какая милая девушка.

– Вот только рот на нее свой не раззявай!

– Я и не думал, – Дима пожал плечами. О Наташе он забыл сразу, как только она исчезла. – Так что, куда сегодня пойдем?

– Да иди куда хочешь, а я возвращаюсь домой.

– Можем вместе.

Все ее существо возмутилось. Из ушей едва не повалил пар, но лицо Димы было таким расслабленным и довольным, будто он специально собирался довести ее до белой ручки. Катя ненавидела играть по чужим правилам и через силу проглотила едкие слова, готовые сорваться с языка. Вцепившись в кожаную шлейку сумки, она широкими шагами пошла к метро. Дима увязался следом.

– Так что, мы едем к тебе?

Нет, он точно решил довести ее, и Катя, чертыхаясь про себя, молчала. Она не любила и даже ненавидела нахальных людей, особенно тех, кто совершенно напрасно имел высокую самооценку. Но Кожухова не была одинаково предвзята ко всем. У нее была своя внутренняя градация, и гениям она прощала все, а идиотам – ничего. К обычным людям, которые были ни туда, ни сюда, она относилась по настроению. Так уж сложилось, что все ее ровесники, особенно парни, автоматически получали ярлык «идиот», и общаться с ними она не то что не хотела, но находила пагубным для себя. Катя давно заметила, как вредоносно воздействует на ее подруг присутствие противоположного пола: они будто тупели, становясь жертвами чужого внимания, и всячески пытались выделиться, что ей как стороннему наблюдателю представлялось рудиментом, оставшимся со времен неандертальцев. Катя никого не осуждала, но при этом наблюдала за их копошением с высоты человека, которого не коснулись людские пороки. Некоторые их них, не заметив или проигнорировав холодный отчужденный взгляд, ведясь на приятную внешность, пытались стащить с ее пьедестала. И Дима пытался сейчас сделать то же самое. Катя презирала его за это.

Дима, по всей видимости, был одним из тех людей, которые думали, что упорством и внешностью можно взять любую крепость, и, даже столкнувшись с нежеланием идти на контакт, они не унимались, пока не ломали сопротивление в труху. Этическое и эстетическое воспитание таких людей обычно зависит от того, как сильно им повезло родиться в нужное время, когда черты их лица и фигуры будут иметь наибольший спрос. Дима же был классическим красавцем, и потому Катя опасалась его больше, чем кого бы то ни было другого. Его появление уже принесло в ее жизнь определенную сумятицу, и ссора с Мариной была не единственным, что ее тревожило. Она не могла игнорировать приятное чувство зарождающейся симпатии – так иные люди, обменявшись парой фраз, угадывают друг в друге родственную душу. Не в первый раз кто-то, кого она скрипя зубами признавала привлекательным, обращал на нее внимание, однако никогда прежде она не сталкивалась с таким, что, получив отпор, этот кто-то имел смелость продолжать появляться. Все они были слишком высокомерны для борьбы, да и к чему им было напрягать усилия, когда всегда найдется другая, посговорчивее?

Кожухова знала, что любить ее вздорный строптивый характер невозможно, а внешность, привлекательная, но все-таки обычная, не то, за что спускают оскорбления, и быстро догадалась, что влечет Диму азарт. И все-таки, как бы Катя ни старалась ставить себя выше «всего этого», ей было приятно внимание, в нем она видела одну из форм постоянства. Возможно, продолжись так еще какое-то время, она оказалась бы сломлена под напором такого настойчивого интереса, однако существовала веская причина, почему Катя не любила людей и остерегалась их. Особенно тех, кому робость и мягкость были неизвестны. Это был психологический барьер, который она была не в силах преодолеть на трезвую голову.

Поэтому Катя ни разу не обернулась на шедшего за ней парня. В свою очередь, он не торопился ее догонять и шел чуть позади, но, когда они дошли до светофора и остановились, он встал рядом: ближе, чем она бы хотела, дальше, чем начинались довольно широкие границы ее личного пространства.

– Ты будешь меня преследовать до самого дома?

– Я думал, мы это уже обсудили.

– И зачем?

Он выдержал паузу.

– Носки постирать хочу. Моя машинка сломалась.

Катя ухмыльнулась.

– Чашка чая себя уже изжила?

– Это старые методы. Хочешь, могу винду переустановить?

– Себе переустанови.

Тут, вырулив из общего потока, перед самым светофором остановилась машина, вызвав агрессивные ругательства со стороны следовавших за ней автомобилистов. В окне появилось радостное лицо Сергея. Он не успел ничего сказать, как Катя нырнула на переднее сидение. Дима не мог не восхититься тем, как ловко она от него сбежала.

– Завтра на том же месте, – подмигнул Дима, прежде чем машина отъехала от бордюра.

Москва – это город с непомерно растущими амбициями. На поддержание ее жизнедеятельности уходит львиная доля российского бюджета, а из львиной доли вычитается шакалья доля на переустановку бордюров и обновление асфальта во время осадков с тем, чтобы он поплыл и его пришлось перекладывать повторно на новые бюджетные деньги. Вместе с тем для обеспечения жизнедеятельности столицы нужны миллионы людей. Не в силах выселить обратно тысячи бегущих из региона людей, ровно как и неспособная решить вопрос с мигрантами, Москва прорвалась за МКАД и стала съедать южную область, параллельно одаривая ее своими льготами. И если для осененных заботой столицы жителей области московская инфраструктура открывала второе дыхание, то самих москвичей, вынужденных делить ее со все прибывающими потоками людей, она держала в пробках, душила в вагонах и кабинах автобусов утром и вечером примерно в одно и то же время. Катя всегда удивлялась тому, как неумело и равнодушно правительство обращается с регионами, фактически спонсируя отток местных жителей. Она ничего не понимала в госустройстве, но надеялась, что все то, что ей кажется поразительной глупостью, волнует и людей на местах.

Собственно, то, что при всех этих слагаемых они застряли в пробке, было не удивительным.

– Что за парень был? – спросил Сергей как бы невзначай.