Ген Z. Без обязательств

– Маринкин бывший. Приклеился ко мне, как банный лист, – Катя придвинулась поближе к двери. Она вдруг почувствовала нарастающую тревогу.

– А, – протянул однокурсник, – тот, из-за которого вы сегодня поссорились?

Катя отмахнулась. Она не хотела разговаривать об этом парне, когда этого можно было не делать, но любопытство в Сергее было сильнее тактичности.

– Вы же с ним все-таки не встречаетесь?

За окном медленно проплывали дома. Россия была огромной страной, и здесь не строили небоскребов, поэтому большинство современных домов ограничивались 12-16 этажами. Эти прямоугольные скворечники редко отличались друг от друга, и в поисках своего дома люди ориентировались по каким-то своим сакральным ориентирам: по клумбе, за которой ухаживает соседка, по мусорке, которая всегда до краев полна пакетами из Макдоналдса и KFC, по проржавевшему москвичу, который стоит во дворе уже третий год.

– Нет, – выдохнула она. – Ты не против, если я приоткрою окно? Душно.

Катя едва могла дышать от заполнившего салон парфюма. Ее глаза уже начали слезиться от запаха жженой карамели, сандала и спирта. Она не выносила мужских запахов.

– Почему нет? – спросил Сергей после недолгого молчания. – Я имею в виду, он очевидно из вашей когорты…

Катя усмехнулась. Свою «когорту» она чувствовала издалека. Дима был не из них. Его выдавала одежда, считавшаяся среди среднего класса почти дизайнерской, но не имевшей хода у класса повыше. Да и цепочка, крашенная в золото, была лишь пылью в глаза.

– Что ты имеешь в виду под «нашей когортой»? – язвительно отозвалась Кожухова. – Полчище богатеньких?

– Я не имел в виду ничего такого! Просто… Есть простые люди, вот как я или Яна, за которых никто не платит и которые все силы вкладывают в учебу…

«Почему же ты пытаешься приударить за мной, а не за Яной?», – подумала Катя. Ей были неприятны такие разговоры, но от них было никуда не деться. Между такими, как она, так называемой «золотой молодежью», и ребятами из простых семей была пропасть такая же, как между Москвой и регионом. Но разница в достатке семей и, как следствие, качестве жизни, которая неизбежно вызывала зависть и проклятия со стороны наименее обеспеченных людей, была лишь верхушкой айсберга. У них были принципиально разные привычки и интересы. Например, Марину было невозможно заставить есть домашнюю еду, она была ресторанщицей, знала ресторанный этикет на зубок и не стеснялась указывать людям на их ошибки, в чем те видели заносчивость выскочки; а Надя едва ли не все свободное время проводила на массажах и СПА-процедурах, хотя и не по своему желанию, – ее мама была визажистом-косметологом, владела крупной сетью салонов красоты и в своем неумолимом стремлении к идеалу была чуть ли не хуже Вероники Кирилловны.

Большинство их одногодок не могли себе позволить ни импульсивных покупок, ни ресторанов, которые для них казались обыденностью. У них даже не было времени: боясь вылететь из университета, они до глубокой ночи занимались и зубрили, чтобы иметь возможность в следующем году перейти на бюджет или хотя бы добиться скидки на обучение. Старание и прилежание, которые должны были окупиться в перспективе, весьма далекой от здесь и сейчас, или же не окупиться вовсе (и так бывает), были связаны с напряжением, какого не ощущала золотая молодежь, получавшая те же оценки, что и труженики. Эта горькая несправедливость не могла не вызывать среди «простых» людей разочарования и тщательно скрываемой ненависти. Отсюда и все недовольные, бастующие и митингующие. Но люди никогда не были равны.

Кожухова выбивалась из готовой канвы. Она хорошо занималась и благодаря подтачиваемой ее скуке, бросавшей ее за учебники, чтобы хоть чем-то себя занять, была переведена в сентябре на бюджет, чем вызвала гнев многих «малоимущих» (как их называла Марина). Те были убеждены, что ей, дочери известного модельера и члена Госдумы, по статусу не положено иметь бюджетное место.

Верный своему обещанию, Сергей Анатольевич передал ей счет с суммой, отложенной на ее образование. Хотя эти деньги не могли – да и не должны были – покрыть все расходы девочки, носившей украшения Ван Клиф, Катя не могла не чувствовать гордости, видя, как в онлайн-банке эта сумма набирает объем.

– Не обижайся, – продолжал Сергей, – я знаю, что ты тоже стараешься…

Катя едва сдержала смешок, настолько неуместным было слышать из его уст ободряющие слова. Она не старалась – ей просто было нечем себя занять. Ее успехи не были связаны с лишениями: она не страдала недостатком сна, не ущемляла себя в развлечениях. Ей просто было некуда пойти. У нее были хорошие гены, и многих проблем, связанных со здоровьем и уходом за собой, ей удавалось избежать, у нее не было особых интересов: в школе она кочевала от художественных мастерских до курсов визажистов, и теперь она скучала. Некоторые люди обманчиво считали, что она умеет все, потому что у нее природный талант, но на самом деле из врожденных даров у нее была только усидчивость. Ее отец надеялся, что она пойдет на международные отношения или закончит Финансовую Академию, но она решила взять перерыв на четыре года в МГУ. Никому и в голову не приходило, что при таком первом она откажется получать второе высшее образование. Даже Кате.

– …но разница между нами так велика, что я порой даже сомневаюсь, правда ли мы учимся в одном месте.

Это было правдой. Каждый, кто ходил в одном и том же пуховике уже третий год, чувствовал себя обиженным, встречая праздно живущую Марину в соболиной шубе.

– Поэтому я удивлен, что ты сейчас едешь со мной, а не с ним.

Катя искоса посмотрела на Сергея. Тот с улыбкой смотрел на дорогу, даже не подозревая, что его спутница в кармане крутки сжимает рукоятку ножа-бабочки.

Катя не была глупой и самоуверенной в том, что касается самообороны. Она знала, что даже хилый на первый взгляд мужчина мог оказаться сильнее нее, и предпочитала не самоутверждаться экспериментальным путем, а действовать наверняка. Сейчас, когда она оказалась запертой в тесной кабине автомобиля с другим человеком, которого знала не так хорошо, чтобы чувствовать себя комфортно, она вдруг почувствовала приступ удушья. Зубы под винирами заныли – мозг подбрасывал неприятные воспоминания. Она сильнее приоткрыла окно.

– Извини, кажется, меня укачало.

– Да уж, такой темп езды, – согласился Сергей. – Даже мне поплохело. Воды хочешь? Кстати, ты так и не сказала, куда тебя отвезти.

– Высади меня у ближайшего метро.

На нее давила эта торчащая из каждой фразы заурядность.

– А до тебя далеко? Могу подвезти.

– Рокоссовского, – соврала она. Она даже никогда не была так далеко от центра.

– Да, далеко, – согласился Сергей. – Мне вообще в другую сторону.

Катя вернулась домой, когда было уже семь часов вечера. Выпив холодной воды, она залезла в ванну. Сначала она подумала, что было бы неплохо поставить на фон какую-нибудь лиричную музыку или что-то из классики, но почувствовала себя такой уставшей, что даже звук собственного голоса в голове ей досаждал.

Катя все еще чувствовала себя неспокойно, хотя и не могла понять почему. Горевшая в углу аромалампа ответа не давала.

Она потихоньку тянула холодную воду из горлышка бутылки и пыталась расслабиться. Катя бездумно потянулась за телефоном, услышав вибрацию.

«Привет», – высветилось в уведомлениях.

Девушка дернулась в сторону и чуть не выронила телефон. Ей показалось, что пишут с неизвестного номера, но это была всего лишь Наташа.

«Все прошло хорошо», «У меня новый парень, хех», «Такой классный!», «Хотя странненький», – телефон, не переставая, дрожал от шквала сообщений. Катя докуривала третью сигарету и думала, что никотин не справляется. Ей стоило снова обратиться к психологу.

Глава 6. Что случилось в клубе

– Большое спасибо, – Катя расплылась в приятной улыбке. – Вы мне очень помогли.

– Что вы, обращайтесь, – ответила молодая женщина в брючном костюме. – Помните, что вы такая не единственная.

Катя кивнула и наконец-то закрыла дверь. Она вышла из приемной, где бездарно провела очередные полтора часа своей жизни, вешая неквалифицированному специалисту лапшу на уши, как она часто делала, когда понимала, что человек в своей профессии совершенно безграмотен.

– К счастью, вы тоже такая не одна, – вздохнула Катя и занесла телефон психолога в черный список.

Тут же, словно заметив, что она появилась в сети, ей написала Надя: «Ты чего не читаешь группу?», «Поедешь?»

Далее шла ссылка на какой-то клуб, который еще не закрылся или работал нелегально.

«Может, это последний день, когда мы можем еще потусить».

Еще в январе было ясно, что вспышка в Ухане не пройдет бесследно. Конспирологи и теологи во всю разрабатывали новые теории, но правительство не торопилось предпринимать меры. Да и что можно было сделать, кроме как закрыть всех по домам? Но это было крайней мерой и от нее долго отказывались: в России была слабая экономика, при которой малый бизнес в случае локдауна должен был сложиться, как карточный домик. Тем не менее, каждый русский, так или иначе, фаталист, поэтому волнения были только на словах. Обсасывая тему постепенного закрытия питейных заведений, студенты как никто другой чувствовали приближающуюся неволю, и их будто магнитом тянуло на улицу: в кафе, в парки, в театры – куда угодно, лишь бы не сидеть дома. Даже трахаться они выезжали куда-нибудь в отель. И пока отец Кати настоятельно просил ее лишний раз на улицу не высовываться и даже присылал своего водителя с сумками из продуктового, она гадала, куда же ей податься до наступления ночи.

Катя вызвала такси и поехала домой переодеваться. Сев за водителем, она принялась листать переписку в группе. Надя писала, что один знакомый пригласил ее в клуб. Его отец работал в министерстве, и по инсайдерской информации 16-го марта должен был выйти указ то ли правительства, то ли президента о временном прекращении работы мест больших скоплений людей. В общем, этот парень забронировал VIP-стол в клубе и пригласил Надю и ее подружек «отдохнуть, как в последний раз». Если бы это был и правда последний раз, Катя, очевидно, не стала бы растрачиваться на блядушник, а пила бы до потери сознания в каком-нибудь баре и плакала над грустными песнями, но это уже детали.

После прочтения переписки, у Кати создалось впечатление, что этот парень рассчитывает снять их, как блядей, за праздничный фуршет и приятную атмосферу. На всякий случай она решила оставить нож-бабочку дома и взять вместо него перцовый баллончик и электрошокер. Катя трезвая имела причины подозревать, что Катя пьяная может убить человека.

Девушка долго провозилась у зеркала, выбирая наряд. Ее гардероб, под который была отведена целая комната, был завешан одеждой. На высокой тумбе стояли три стойки с тем, что ее мама называла «бижутерией», и два несессера. Сейчас они находились в беспорядке: снятые серьги и браслеты Катя бросала поверх кистей для макияжа, не сильно о них заботясь. В один момент, когда ей показалось, будто она разряжена, как новогодняя елка, Катя даже открыла одну Google, чтобы напомнить себе о правилах носки украшений. Когда она, наконец, собралась, на ней было маленькое черное платье, облегавшее фигуру, как вторая кожа, крупный платиновый браслет и длинные искрящиеся серьги. Она посмотрела на себя в зеркало еще раз.

– Зачем?

Катя застыла. Зачем это все? Она хочет кому-то понравиться? Нет. Она ищет приключения на ночь? Нет. Она просто шла развлечься. Зачем она так разоделась? Это привлечет внимание. Она хочет этого? Нет!

Катя не боялась чужого внимания, но оно ей и не льстило. Она словно инстинктивно чувствовала, что ее красота может навлечь на нее беду, и старалась не выделяться слишком сильно. Пока она молчала, на нее почти не обращали внимания, но стоило ей открыть рот, и ее уже никто не мог забыть. И все же она тянулась к этой массовой попсовой культуре, которая так красиво выглядит на фотографиях и в которой растворялись ее сверстники.

Катя сбросила платье, достала другое. Это было белое платье с черным ремешком и свободной юбкой почти до колена. Она переодела серьги, подхватила сумочку и вызвала такси. Через сорок минут она была у входа в клуб. Пролетев фейсконтроль, она нашла официантку и спросила о забронированном столике. В стороне, куда она указала, сидели четверо парней.

– Вы где? – написала Катя.

– Подъезжаем, – тут же ответила Надя.

– В пробке, – одновременно с ней написала Наташа.

Катя заказала на баре коктейль и оглядела зал. Помещение было довольно просторным и разделялось на несколько небольших залов. В центре помещения был танцпол и бар. Время было уже позднее, поэтому Катя не удивилась наплыву гостей. Молодежь и молодящиеся охотно скакали по танцполу и терлись друг об друга. Если бы не система вентиляции, по всему залу ощущалась бы смесь пота и духов. При одной мысли об этом Катю передернуло.

Катя почти допила свой коктейль, когда увидела Марину, как ледокол, пробивающую путь сквозь толпу. За ней семенила Надя, боясь потеряться. Заметив подруг, Катя залпом допила свой бокал и пошла им на встречу.

– Чего тут стоишь, а не за столиком ждешь? – просила Надя.

– Я никого не знаю там.

– Ой, посмотрите на нее! – фыркнула Марина. – Скромница нашлась.

Если Катя была язвительной, то Марина была ядовитой, поэтому большинство ее замечаний, когда она не заигрывала и не подлизывалась, выглядели, как оскорбления. Марина, казалось, уже забыла о том случае с Димой, обнаружив, что эпиляция доставляет ей больше боли, чем разбитое сердце, и общалась с Катей как прежде. Как прежде она общалась и с парнями, самоутверждаясь за счет их внимания, которым быстро завладевал кто-то другой, когда Марина объявляла о разрыве. Время от времени, когда она видела во дворе университета Диму, они сцеплялись, но ничто не сравнилось бы с тем разом, когда Лыгина впервые заметила на крыльце своего бывшего парня. Она тут же воодушевилась и, уверенная, что он ждет ее, решила устроить показательную ссору. Дима, как оказалось, никакого пиетета к скандалистам не имел и быстро поставил ее на место, утащив за собой в омут разборок и Катю, которая была совершенно ни при чем.

На крики, которые на крыльце их корпуса были не редкостью, будь то веселые или злые, сбежались курильщики, вылезли из окон халтурщики. Когда преподаватели стали жаловаться на шум, охраннику не оставалось ничего другого, как выйти на улицу и разогнать спорщиков. Катя приложила все свое красноречие, чтобы в дальнейшем избежать таких сцен и стороны вроде как даже примирились, но упоминать парня при Марине не стоило. Она начинала щериться, как дикая кошка, и чуть не шипела. Все-таки, обманутая в лучших чувствах, которые, возможно, пробудились в ней впервые, она имела право быть недовольной.

Надя еще издалека начала махать своему знакомому, заметив, что он на нее смотрит. Катя пробежалась глазами по лощеным франтам. Все они были с боковыми зачесами, один был выкрашен в пепельный цвет, у второго на виске был выбрит какой-то узор, у третьего была длинная челка и тоннели в ушах, четвертый был самым простым – именно ему махала Надя. Катя поморщилась. Ей не нравилось четкое разделение четыре на четыре, оно как будто к чему-то ее обязывало.

– Приветик! – Надя расплылась в улыбке. – Это Марина и Катя. Наташа торчит в пробке, скоро подъедет, мы не стали ее ждать. Ну что, будем знакомиться? Я Надя.

– Кирилл, – кивнул парень с пепельными волосами.

– Игорь.

– Максим.

– Коля.

Катя внимательно посмотрела на Игоря. Тот с интересом смотрел на нее в ответ. Он как будто хотел что-то сказать, но передумал. Надя развеяла повисшее недопонимание:

– Кать, помнишь Игоря? Он с нами в кафе был, когда Марина подцепила…

– Не упоминай имя этого говнюка.

Прежде чем Марина снова начала злиться, Катя вставила:

– Нет. Не помню.

Игорь рассмеялся.

– Не удивительно, телефон тебе был тогда интереснее нас всех вместе взятых.

Катя хотела заметить, что это все еще так, но вовремя прикусила язык. Они расселись вокруг столика и завели непринужденный разговор. Катя отмалчивалась, будучи уверенной, что, стоит ей открыть рот, легкая непринужденная атмосфера непременно рухнет, поэтому она топила трубочкой в кубики льда в коктейле и слушала, о чем говорят остальные. Когда они пошли танцевать, за столом остались только она и Игорь. Она подняла глаза и снова посмотрела на него.

На приеме психолог предложила ей попробовать раскрепоститься, но даже после коктейля она чувствовала себя напряженной, как струна. Следить за речью стоило определенных усилий и даже изощренности, и под алкоголем сдерживать себя становилось только труднее, так что вместо того, чтобы расслабиться и получить удовольствие от болтовни с противоположным полом, она сжалась и настороженно следила за беседой, чтобы не пропустить, если вдруг обратятся к ней. Только к ней никто не обращался, один Игорь кидал на нее заинтересованные взгляды, и она не знала, что творится у него в голове, и это ее раздражало.

– Вы девственница?

– Простите?

– Извините за личный вопрос, я понимаю, что вы не из тех людей, которые охотно делятся такими вещами, но, возможно, ваша проблема, помимо желания контролировать всех и каждого, усугубляется еще и тем, что пубертатный период вы провели в состоянии зажатости и стеснения. Вы пропустили момент полового взросления и теперь не можете понять, как взаимодействовать с противоположным полом.

– Если я вас правильно понимаю, то, говоря простыми словами, у меня банальный недотрах.

Психолог улыбнулась.

– Увы, это не так. Но помимо стержневой проблемы, которая связана с той вашей ситуацией в детстве, о которой вы все еще отказываетесь говорить, у вас может быть в том числе «банальный недотрах».

Кожухова тогда подумала, что эта женщина сумасшедшая, но теперь, рассматривая парня напротив, она находила, что психолог могла быть более квалифицированным специалистом, чем ей показалось. В Кате боролись противоречивые чувства: отвращение и предвкушение. У него были сильные руки, а Катя находила руки едва ли не самой сексуальной частью мужского тела. Ей было интересно, как грубая кожа ощущалась бы между ее мягких тонких пальцев, какие бы чувства вызвали большие горячие ладони, скользящие по ее телу.

Возможно, что-то отразилось в ее взгляде, потому что Игорь вдруг улыбнулся и встал:

– Не хочешь потанцевать?

Она была готова согласиться и уже встала, когда заметила пробирающуюся к ним пару знакомых. Их столик находился на возвышении, поэтому, стоило ей подняться, как Наташа тут же замахала ей рукой. Шедший за ней молодой человек был более сдержан, но, заметив Катин взгляд, довольно улыбнулся, и эта улыбка говорила лучше жестов.

Катя так и не ответила Игорю. Она дождалась Наташу, но вперед нее влез Дима и по-дружески поцеловал ее в щеку. Девушка недовольно посмотрела на него, но он сделал вид, что не заметил.

– Надо же, до последнего не думал, что ты здесь будешь, – сказал Дима, падая на диван и не давая Игорю выйти. – Хотя Наташка и предупреждала.

– С чего бы мне тебе врать? – воскликнула та, пропихивая Катю обратно за столик. – Где девчонки?

– Танцевать пошли, – ответила Катя.

– Ну и хорошо, – Наташа потянулась к барной карте. – Жутко хочу чего-нибудь выпить. С предками сидеть такой тухляк. Все орут: телевизор орет, брат орет, папа по телефону орет – все орут!

Наташа уже неделю не появлялась в университете. Ее отец пошел на самые жесткие превентивные меры и запер ее дома, но сегодня у него было дежурство, а тетя Таня, видимо, уехала с младшим к своей маме, и Наташа улизнула из дома.

– Мы, кстати, тоже хотели пойти потанцевать, – сказал Игорь.

– Неужели? – фыркнул Дима. – Успеете еще.

Они обменялись улыбками, которые были скорее любезными, чем дружескими, потому как в глазах у обоих прослеживалась определенна доля напряжения. Игорь сел на место. Дима поймал официантку.

– Кстати, хорошо выглядишь, – заметил Дима.

Катя отвернулась, показывая, что комплименты ее не трогают. За их недолгое знакомство она слышала их достаточно, чтобы понять, куда они все ведут, и не собиралась сдаваться так легко. Странное дело: буквально только что она думала о том, что согласилась бы переспать с Игорем, но появился Дима, и наружу стала выползать стервозность.

– Да, правда, Кать, – поддержала Наташа. – Это то, которое твоя мама привезла из Франции? Очень красивое.

Это было не оно. Слишком простое, слишком повседневное для такого человека, как Катина мама. Вероника Кирилловна была известным модельером (конечно, не как Версаче или Шанель, но она была молода!), ее платья часто носили на показах в Милане и Париже, и до того, как Катя переехала в другую квартиру, она сама составляла гардероб дочери. Катя привыкла хорошо одеваться и имела чувство стиля, но ее мама все равно продолжала настойчиво покупать ей одежду, в которой нельзя было выйти ни в университет, ни на прогулку. Она будто бы забывала, что ее дочь не модель и вынуждена, как все простые смертные, ездить в метро, чтобы не вставать слишком рано и не застревать в пробках, ходить по асфальту вместо ковровых дорожек и подиумов. Часто приходилось заниматься «благотворительностью», как говорила мама, когда места под одежду не хватало ни в их доме, ни в их квартире, ни у Кати в квартире, ни у мамы Вероники Кирилловны. Тогда Катя отдавала свою одежду Наташе, и та уже где-нибудь продавала то, что ей было не нужно. Мама Кати наотрез отказывалась заниматься подобным. У нее, дочери советских эмигрантов, было достоинство английской королевы.

Вскоре вернулась компания. Катя была вынуждена сдвинуться в центр стола. Дима самым наглым образом перелез через Игоря и сел рядом с ней.

– Ты будешь и тут меня доставать? – спросила Катя.

– Что ты? Как можно? – наигранно возмутился он. – Я буду создавать тебе компанию. Разве кто другой вытерпит твой насмешки?

– Почему ты решил, что я обязательно буду кого-то высмеивать?

– Ты по-другому не умеешь: либо молчишь, либо язвишь.

К четвертому кругу напитков Катя уже сделала пару вылазок на танцпол. Танцевать она любила. Одно время она была уверена, что отправить девочку на танцы – одно из правил хорошего тона, потому как все вокруг нее занимались танцами в том или ином виде: Наташа ходила на русские народные, Марина и Надя занимались бальными танцами, в университете было немало девочек, занимавшихся чирлидингом. Это была своего рода лакмусовая бумажка, по которой угадывался москвич. Из ее знакомых только Юля занималась легкой атлетикой, но та приехала в Москву из Петрозаводска, что только подтверждало ее теорию. Катя до сих пор время от времени посещала закрытые группы танцев, где постоянный состав ограничивался 5-6 людьми, поэтому она по-прежнему была гибкой и не потеряла плавности движений.

За ней было приятно наблюдать. Сам Дима танцором никогда не был. Все детство он провел на улице, гоняя в футбол, волейбол, баскетбол, хоккей, прыгая по гаражам, играя на стройке. В клубах его хватало лишь на то, чтобы отбить каблуками чечетку и притереться бедрами к чьей-нибудь короткой юбке. Во всем, где была необходима пластика, он был довольно неуклюж, и предпочитал брать не талантом (он шел за дешево в XXI веке), а внешностью и харизмой. Он и теперь сидел за столом и следил за танцполом, правда, в этот раз танцпол ограничился квадратом, где танцевала Катя. Ее было довольно трудно потерять из виду: в своем белом платье она буквально мерцала в блеске софитов и, кружась то одна, то с подругами, привлекала немало любопытных и завистливых взглядов. Кто-то пытался ее копировать (рядом с оригиналом выглядело довольно неумело и даже смешно), кто-то просто отходил в сторону, потеряв всякую тягу к танцам, иные продолжали топтаться на месте, и вовсе забыв обо всем на свете. Последние приходили отдохнуть, к ним Дима обычно не подходил.

Когда кто-то вдруг объявил белый танец (Дима поморщился, это напомнило ему летнюю смену в лагере), Катя вернулась. За столом, кроме него, никого не было. Он заметил, что к его столику хотела подойти пара девушек, но, увидев, что вернулся кто-то из компании, они прошли мимо. Катя стянула туфли под столом и откинулась на спинку дивана.

Подъем, на котором стоял их стол, позволял увидеть большую часть зала, через который в их сторону пробирался Игорь. Он весь вечер терся возле Кати, намеренно или нет напоминая о своем существовании. Диме это не нравилось. Сравнительно недавно он упомянул ее в разговоре, и Игорь отмахнулся, посмеявшись, что женщину с таким языком завалить не так просто, а теперь он сам буквально набивался ей в компаньоны. Кроме того, он не был ни слепым, ни идиотом – он и сам видел, что Катя готова была ответить на приставания его друга еще в начале вечера, а сейчас, когда она была немного пьяна, ей запросто могло сорвать крышу. И тут уже кто успел – тот и съел.

– Надевай обратно.

Катя повернулась к нему.

– С чего бы?

– Ты же пришла пригласить меня потанцевать? Обувайся.

– Черта с два я тебя куда-либо звать собиралась, – возмутилась она. – У меня ноги устали.

– Давай, вставай, – Дима вышел из-за столика. – Если не сможешь ходить, я тебя потащу.

– Ты точно знаешь смысл слов «белый танец»?

– Конечно. А еще я знаю, что некоторые девушки слишком скромны, чтобы пригласить меня.

– Ты слишком самовлюбленный, – она сунула ноги в туфли и протянула руку. Дима насмешливо прижал ее к губам и подмигнул. Его встретил осоловелый заинтересованный взгляд.

«Если не сегодня, – вдруг подумал он, – то уже никогда».

Они прошли мимо Игоря. Катя его даже не заметила. К часу ночи в клубе стало душно, и это сказывалось на пьяных молодых людях. Дима не пил. У него были своеобразные отношения с алкоголем. Каждый раз, когда он выпивал, случалась какая-нибудь херня. В последний раз, напившись до беспамятства, он, вопреки застаревшему шаблону, проснулся не в компании пары красивых девочек, не со страхолюдиной и не с парнем, и даже не в кровати – он проснулся около туалета и только для того, чтобы срыгнуть в унитаз желудочный сок и, привалившись к ободу, снова заснуть. Потом у него еще пару дней болела голова, и он провел эти дни почти не вставая. А если вспомнить, что было, когда он напился в девятом классе!..

Но вот Катя была пьяна. Она это понимала так же хорошо, как Дима. Она могла выпить бутылку сухого вина и не опьянеть, но случалось и такое, что ее развозило уже после третьего коктейля. И сейчас был как раз такой случай. Но она чувствовала себя легко и весело и, как это часто бывало, у нее вдруг появилось игривое настроение, которое постепенно скапливалось томлением внизу живота. Она все это знала, потому как пьянело ее тело, но не разум. Катя искоса посмотрела на своего спутника и, заметив, как на его губах дрожит сдерживаемая улыбка, поняла, что думают они в одном направлении.

Они кое-как пробились вглубь зала. Катя с первого шага поняла, что Дима, кроме как мяться на месте, ничего особо не умеет, и была не против помяться рядом. Если бы она попыталась потянуть его за собой, он бы почти наверняка испачкал носки ее белых туфель. Дима понимал, о чем она думает: она, обращая на него не так уж и много внимания, то и дело смотрела вниз, стараясь не ставить ноги слишком близко к его туфлям.

– Почему белое? – вдруг спросил Дима.

Катя недоуменно подняла глаза, забывая о туфлях.

– «Белое» что?

– Платье белое. Туфли белые.

Девушка пожала плечами.

– Не хотела сильно выделяться, – ответила она и, почувствовав, как Димина туфля вскользь прошлась по носку, закинула ему руки на плечи, заставляя держать дистанцию.

– Не хотела сильно выделяться и пришла в клуб в белом? Логично, нечего сказать.

Катя уже не раз об этом подумала за вечер. Как и всякой брюнетке, ей шли все цвета, но сегодня она почему-то выбрала именно белый, хотя куда практичнее было надеть что-то менее светлое. Многие девушки вокруг нее танцевали в черных платьях или узких светлых джинсах, и ее белое платье, несмотря на его кажущуюся простоту выделявшееся на фоне других очевидной дороговизной, привлекало к себе много внимания.

– Думаешь, я стояла перед зеркалом и думала, понравится ли тебе?

Катя провела пальцами по его шее, зарываясь кончиками пальцев в волосы.

– Не думаю, – честно признался Дима.

– Ну и зря.

Катя чувствовала, что ее ведет. Почувствовав, что их разговор настойчиво перетекает в сторону флирта, Дима позволил себе приблизиться, но последний шаг сделала она сама. Катя притянула его к себе и прижалась:

– Почему бы мне не думать о том, как я буду выглядеть в твоих глазах? В конце концов, разве у женщины огромный гардероб только для того, чтобы нравиться себе? Будь это так, пришлось бы признать, что женщины – жутко закомплексованный и мелкий народец.

Дима фыркнул.

– Разве это не так?

– Ты не уважаешь женщин, – равнодушно протянула Катя.

– Как и ты – мужчин, – эта заскорузлая озлобленность пропитывала даже морщинки, когда она морщила нос при виде него. – Так что даже не пытайся меня соблазнить. Я на это не куплюсь.

Она подтянулась к нему и выдохнула в губы:

– Ты уже купился.

– Верно.

Дима наклонился, чтобы поцеловать ее. На самом деле, все то, что в романтизме и юношестве можно считать связующей клятвой, проявлением нежных чувств и, в общем-то, кульминацией всего действа – потому как, обсуждая дальнейшее, можно скатиться в пошлость и грязь – в реальной жизни служит не более чем легкой прелюдией. Те поцелуи, которыми обменивается современная молодежь, не выстраданы и не заслужены, а потому разжигают не более чем животную похоть. Чувство волнения и радости открытия в современном веке связаны больше с выдачей премии, чем с обменом прикосновениями.

Так и Катя, почувствовав давление на своих губах, не почувствовала ни неловкости, ни удивления, в ней определенно что-то зажглось, но это явно не было симпатией, хотя во влечении от нее некая часть определенно есть. Почувствовав язык на своих губах, она послушно приоткрыла рот и потянулась навстречу.

Катя не собиралась на него набрасываться, и Дима, понимая это, целовал ее медленно и даже нежно. Когда он оторвался от ее губ, давая вздохнуть, он приподнял ее лицо и оставил несколько маленьких поцелуев на щеке, прежде чем снова вернуться к губам. Катя притянула его ближе, рукой ведя по шее и останавливаясь у груди, где ровно и сильно билось сердце. Катино сердце билось ему в такт, возмущенное лишь недостатком воздуха и не смущенное никакими чувствами.

– Ты все еще против того, чтобы со мной переспать? – прямо спросил Дима, смотря на ее красные влажные губы.

– Уже не так сильно, – фыркнула Катя в ответ.

– К тебе или ко мне?

Это был единственный вопрос, который мог сейчас смутить Кожухову. Она не любила ездить в гости – чужая территория выматывала ее, но и к себе она редко кого звала, считая, что ее квартирка на семьдесят квадратов не создана для приема гостей. Кроме того, она по природе была подозрительной и не могла позволить, чтобы кто-то шарился по ее квартире, пока она спит. Да и сон ее был очень чуток. Даже когда она была дома, в резиденции, и мимо ее комнаты кто-то проходил, она выныривала из глубокого сна и чутко прислушивалась к тому, чтобы никто не дернул дверную ручку. Это была своего рода детская травма. В детстве по утрам к ней в комнату всегда заходила бабушка, а более позднем возрасте – няня, и, заметив, что она открыла глаза, начинала вытаскивать ее из кровати. Теперь Катя могла лежать сутки напролет, но все равно боялась, что кто-нибудь придет и выдернет ее из кровати.

– Ко мне, – решила она. В чужой квартире она бы потерялась.

Дима пожал плечами. Ему тоже не хотелось делиться своей квартирой даже на одну ночь. Обычно он предпочитал заниматься сексом на нейтральной территории либо у своих пассий, но к себе никогда никого не звал: тут же появлялись женские волосы по углам, кто-то непременно что-то забывал, да и в целом отпечаток другого человека в холостяцкой берлоге лишал его покоя. Так что это было даже хорошо, что Катя не воспользовалась оговоркой и не согласилась ехать к нему.

– Осторожнее, – Дима подмигнул. – После меня тебе другого любовника не захочется.

– Не переживай, – отмахнулась Катя. – Ты не можешь быть настолько плох.

Глава 7. Последствия

«Если бы в этом блядском клубе не было так блядски душно, – ругалась Катя про себя, едва проснувшись, – меня бы никогда так не развезло».

Она лежала на кровати с закрытыми глазами, закутавшись в одеяло. У нее ломило все тело: болела голова, руки, ноги, поясница. Воспоминания предыдущей ночи не сразу начали всплывать в ее голове, поэтому еще некоторое время она пролежала, виня во всем выпивку. Когда же она открыла глаза и сквозь вуаль балдахина увидела на диване чужую одежду, она себя почти прокляла.

Одежда была мужской.

– Вот же блядь! – воскликнула Катя. Ее громкий голос больно ударил по ушам, и она со стоном упала обратно на кровать.

Дверь на лоджию приоткрылась, и из-за нее выглянул Дима с сигаретой в руке:

– А, проснулась, принцесса. Утречка.

– На хуй иди, – она редко просила о чем-то с таким чувством, как сейчас.

Кожухова залезла с головой под одеяло и притихла. Дима пожал плечами и отвернулся к окну.

Катя жила в элитной многоэтажке на востоке Москвы. Ее окна выходили на парк, где даже в середине выходного дня не было ни души, как будто город вымер. В середине марта все было, как всегда, унылым и грустным, но теперь эту унылость отягощало предчувствие локдауна. Еще никогда весны не была такой грустной. Впереди была всемирная истерия, растянувшаяся на долгие годы политического беззакония вперед, но все это Димы не касалось. Он жил моментом и наслаждался им, упиваясь молодостью, безнаказанностью и свободой.

Катя снова завозилась в кровати, подбирая под себя одеяло и собираясь встать.

– Можешь не прикрываться, – крикнул Дима. – Я все уже рассмотрел.

– О, правда? – прошипела Катя, поднимаясь.

Посмеиваясь, Дима снова отвернулся к окну. Он находил девушек забавными по утрам. Взъерошенные, сонные, они прятались в простыни и краснели, лукаво стреляя глазами. Эта их хитрая способность притворяться невинными умиляла Диму, но никогда не обманывала. Он не спал с девственницами, и его было не за что ругать, как и нечего было с него взять. Его не трогали чувственные распинания о девичьей чести и женском доверии – в его глазах они унижали говорящего, ведь с ним ложились в постель не потому, что любили его, а потому что велись на его внешний лоск, и это его не возмущало. Дима был человеком закрытым (даже дружба его порой тяготила), и он не искал постоянных отношений.

– Сигареткой не поделишься?

– Дер…

Он с легкой улыбкой обернулся к Кате и поперхнулся на полуслове. Она стояла, облокачиваясь на дверь лоджии, совершенно голая, и с вызовом смотрела на него.

– Ты же все рассмотрел, – она вздернула бровь. – Так что, не поделишься?

Он протянул ей пачку, чувствуя, как по лицу ползет ухмылка. Катя чиркнула зажигалкой и сделала затяжку. Выдохнув в окно дым, она посмотрела вниз. Там у детской площадки дворник мел прошлогоднюю листву.

Дима разглядывал ее нагое тело, и она позволяла ему, не сильно заботясь о том, что сосед напротив мог увидеть ее голой, окажись он в этот момент на балконе. Наконец, Дима протянул руку, кладя на плавный изгиб ее талии.

– Руку убрал.

– Не хочешь еще разок?

– Обойдусь.

Сигарета ей быстро надоела, и Катя, потушив окурок, ушла в душ. Все тело казалось липким и грязным, еще хуже было вспомнить о том, что к нему прикасались чужие руки. А вчера ей эта идея – переспать с малознакомым парнем – казалась интересной! Разве она сама когда-нибудь до такого додумалась? Чертов психолог!

Она стояла под горячей водой, стараясь как можно быстрее сбросить с себя тянущую сонливость и фантомные ощущения прикосновений, которые вспыхивали то там, то здесь. Катя долго стояла под водой, постепенно делая ее все горячее, пока тело не стало розовым. Схватив мочалку со стойки, она долго и методично сдирала с себя кожу – тот слой, который она ощущала теперь не своим, а общественным. Время от времени в голове вспыхивали какие-то воспоминания, но то были лишь голоса. До включателя они вчера не добрались, навес над кроватью сокрыл от них тусклую светодиодную ленту, и ей повезло не оставить никаких зрительных воспоминаний, которые было бы не так легко смыть.

Докурив, Дима походил по квартире, рассматривая просторную площадку студии, хотя смотреть оказалось особо нечего. Конечно, высокие потолки кружили голову и даже ужасали, но во всем остальном, за исключением разве что кровати с балдахином и парочки неясных, оставлявших ощущение тревоги и вихря репродукций Тернера, все было как у обычных людей. Обычных хорошо обеспеченных людей. Посидев немного за компьютерным столом (на его взгляд довольно неудобным), полистав названия разбросанных по нему книг, поиграв с цветком на подоконнике, которому его прикосновения были как будто бы не очень приятны и он раздраженно дрожал упругими листьями, заварив первый попавшийся чайный пакетик, он, порыскав телефон тут и там, продолжил искать его уже на кровати. Он сдернул одеяло и кинул его на диван. И тут его взгляд упал на постельное белье. С каким-то непонятным запоздавшим смущением Дима отвел глаза.

– Помедленней! Нгх…

– Ш-ш, не зажимайся.

Он постучал в дверь ванной комнаты.

– Чего тебе? Если хочешь уйти – прикрой дверь. Как выйду, сама закрою.

– Нет, я… Ты пьешь кофе?

Ответа не последовало.

– Я заметил у тебя турку…

– Делай, что хочешь.

Катя вышла из душа, задушенная длинным махровым халатом, который никогда прежде не надевала. По квартире разносился приятный запах кофе. Она присела за стол, устало глядя на то, как Дима нервно барабанит пальцами по столешнице. В голове слегка прояснилось, и она решила разойтись по-доброму и без скандалов. Прежде чем неловкая пауза затянулась настолько, что окончательно развела их умы в разные стороны, Катя произнесла:

– Социальный конструкт.

– …что?

– Девственность – это социальный конструкт, – объяснила она, глотая кофе. – Незачем со мной носиться, незачем мне угождать.

– С чего ты решила, что я только поэтому решил?.. – возразил Дима. – Мы переспали, и естественно, что…

– Я думала, что переспала с ловеласом, а не с неуклюжим подростком. Не рассказывай мне о том, как должны вести себя люди после интимной близости. От тебя это слышать даже смешно.

– Нда, – протянул он после недолгого молчания. – Пожалуй, у тебя не лучшие воспоминания останутся.

Катя пожала плечами, не желая развивать эту тему.

– Ты просила остановиться, а я думал…

– Я не предупредила – моя вина, – рассудила Катя, пытаясь прервать ход его рассуждений, в которые не собиралась вникать. Ей вообще казалось, что этот парень у нее уже загостился. – Я не собираюсь утирать тебе слезы только потому, что на деле ты оказался не таким мастером постельных игр, каким себя вообразил. Допивай и уходи. Я все еще хочу спать.

Отповедь немного отрезвила Диму. Прежде ему еще никто не указывал на дверь. Это больно ранило самолюбие, и к этому он оказался не готов, поэтому остался сидеть, как был. Кофе в глотку больше не лез, молчание тяготило. Катя дала ему время оправиться и пошла убирать постель. Сдернув белые простыни, она отнесла их в машинку и вернулась с новым комплектом белья.

Когда Дима допил кружку, он и правда ушел. Без лишних слов, только махнул на прощанье и захлопнул дверь, как она и просила. Он не успел далеко отойти, как услышал щелчок замка. Никто не ждал его здесь. Никто не хотел, чтобы он вернулся.

Всю субботу Катя пролежала без дела. Стряхнув с себя стыдливость, лежавшую между первобытным желанием отдаться и цивилизованным разумом, велевшим этого не делать, она нашла, что ее не сильно заботит то обстоятельство, что она переспала с едва знакомым парнем. Она считала себя достаточно взрослой, чтобы не делать из этого трагедию, да и помнила она не много – все, что осталось от той ночи, это тянущая боль в мышцах и время от времени вспыхивающие, словно огоньки, воспоминания, запечатленные ее телом и так ловко избежавшие ее воспаленно-самонадеянного разума. Все это сильно докучало ей, и поэтому, когда зазвонил телефон, Катя ответила своим обычным резким тоном, которым одаривала всех сотрудников банка, социальных работников и других мошенников, пытавшихся украсть у нее либо деньги, либо время.

После некоторого молчания в трубке послышался хриплый мужской голос:

– Так ты разговариваешь со мной?

Сергей Анатольевич был, можно сказать, непростым человеком, если богатство и темное прошлое можно подвести под значение слова «непростой». Он безумно любил дочь, буквально пресмыкался перед ней и ее матерью, потому что обе они были очень обидчивы и своенравны, но, находясь на работе, он преображался и становился тем, кем ему и надлежало быть, – директором, акционером, крупным чиновником, – и, если ему случалось позвонить Кате среди дня, из образа он не выходил.

Ругаться по телефону было одной из его излюбленных форм самоутверждения, но в жизни он был на редкость добродушным человеком, одним из тех, кто и накормит, и напоит, и добрый совет даст. Катя привыкла сносить его грубый тон, зная, что потом Сергею Анатольевичу всегда бывало стыдно. Однако прощения в этой семье никто никогда не просил. В семье Кожуховых вообще такие слова, как «прости меня», считались позорным клеймом, роняющим человеческое достоинство. Извинялись и мирились они подарками. Вероника Кирилловна, часто перегибавшая палку и, в отличие от своего супруга, не умевшая оставлять работу за дверью своего дома, эта женщина, не умевшая искренне сказать ни одного слова похвалы, извинялась в форме сдержанного комплимента, что в Кате вызывало злорадство, а не слезы умиления. Сергей Анатольевич при всей своей деловой хватке был более понимающим и мягким, поэтому, чувствуя за собой какую-то вину, он начинал расспрашивать о ее подругах, о студенчестве, всем своим тоном давая понять, что он не сердится и ей сердиться не стоит.

Но просить прощения, каяться? Никогда!

– Как я должна была угадать? – ровным голосом спросила Катя. – У тебя опять новый телефон.

Сергей Анатольевич менял SIM-карты раз в полгода, объясняя это тем, что «энтузиасты из СЭБа не дают работать». Он хорошо знал, как работает государственная машина, и не без оглядки дружил с полковниками и генералами ФСБ. Если бы завтра к нему пришли с ордером на арест, он бы ничуть не удивился.

– Как у вас дела?

– Все хорошо, – коротко ответил Кожухов. Сергей Анатольевич не был болтуном, и, говоря по телефону, старался говорить максимально четко. Он объяснял это тем, что мобильная связь – наименее защищенный вид связи, и никогда не знаешь наверняка, сколько у тебя собеседников и не копает ли под тебя третья сторона. Катя, копируя его манеру, также говорила по телефону крайне мало, а если разговор затягивался (Наташа была любительницей поболтать), то болтали, конечно, о всякой чепухе и никогда о семье и делах родителей. – В пятницу едешь домой. Сева будет ждать тебя, где обычно.

– Поняла.

– До пятницы.

Вся следующая неделя прошла лениво, но быстро. Преподаватели, прознав о скором закрытии, не горели желанием проводить занятия по своему предмету, и лекции все больше становились похожи на очередной выпуск новостей, где никто ничего не знал, все очень волновались, а у соседки по даче родила кошка и котят пришлось утопить.

Многие из преподавателей были возрастными людьми советской эпохи, и Катя в рамках формальности предложила им помощь с доставкой продуктов, если у них возникнут какие-нибудь проблемы. Конечно, ее дело было только предложить, потому что исполнителем была бы не она, а кто-нибудь из отцовских подчиненных, но это тоже было своего рода внимание, одинаково приятное тем, кому оно нужно, и тем, у кого все есть.

Дима больше не появлялся у крыльца здания. Время от времени он что-то писал ей в Telegram, но Катя отвечала довольно сухо. Его внимание было ей не нужно. Да и ему, наверное, тоже. Он просто успокаивал свою совесть, и Катя, в отличие от многих девушек, не искала в его сообщениях скрытого подтекста и не питала надежды на какие-то отношения.

Многие женщины склонны считать, что они сродни укротителю, – будто им одним под силу смирить буйного, связать ветреного, смягчить жестокого. Все это кончалось одинаково: насилие, измены, развод. Катя в собственную исключительность не верила (даже не задумывалась о ней), потому не задумывалась и о Диме. В некотором роде он был особенным: первый и единственный мужчина, которого она подпустила к себе так близко, но она вспоминала тот вечер и понимала, что этим «особенным» мог стать любой.

На какое-то время Катя почувствовала себя менее скованной. Та ночь будто прибила ее к земле, позволив ненадолго соприкоснуться с миром, в котором жили ее ровесники, – миром безответственности и свободы, гонкой за удовольствием, где не существует ни сдержанности, ни стыда, где люди увлеченно преследуют свою животную сущность и, не отрицая существования высоких материй, все же не оглядываются на них. Был ли хорош тот мир? Был ли он местом, где Катя хотела бы жить? Там, наверное, не было этого всепоглощающего чувства одиночества, вывшего волком за прутьями твердой воли, пуританского воспитания и презрения к людям.

Среда ничем не отличалась от понедельника и вторника. Как обычно, минуя небольшой вестибюль, Катя вышла на улицу. Около бассейна с фонтаном стояла знакомая фигура.

– Что ты тут делаешь? – воскликнула она. В ней зародилось раздражение.

– Был в этом районе по делам, немного задержался, подумал, что в случае чего могу тебя встретить, и вот ты здесь. Не хочешь где-нибудь посидеть?

– Посидеть? – Катя усмехнулась. – Боюсь, в стране немного не та обстановка, чтобы где-нибудь сидеть.

– Тогда пошли прогуляемся, – предложил Дима. – Никогда не был на Воробьевых горах.

– Ты здесь ошиваешься весь месяц!

– Но я не ходил дальше вашего легкоатлетического манежа.

Она тяжело вздохнула и, смиряясь, пожала плечами. Не то чтобы ей было чем заняться, да и день был не такой тяжелый, чтобы жаловаться на усталость. Сумка к отъезду домой была почти собрана, и Катя, откровенно говоря, скучала последние дни, находя их утомительными для своего деятельного ума. Она была удручающе свободна.

Катя уже была готова согласиться, когда ее кто-то окликнул. Кутаясь в палантин, к ней на встречу шла Юля. Они давно не виделись: Юля обучалась на экономическом факультете, поэтому на перерывах они не пересекались, а после пар та обычно была занята на подработке. Юля не хватала с неба звезд и постоянно ходила по краю: без хвостов она не закрыла еще ни одной сессии.

Катя улыбнулась подруге и помахала рукой в ответ. Лицо ее изменилось. Оно вдруг перестало кривиться в высокомерной насмешке и стало светлым, радостным, но вместе с тем улыбка была как будто бы грустной. Дима видел все эти изменения. Обычно мужчины не так чувствительны, как женщины: им не нужно всматриваться в лица друг друга, ища там обман и измену, они проще относятся к жизни и окружающим. Дима был не таким. С раннего детства он учился быть внимательным к людям: к отцу, матери, учителям – всем взрослым, от которых зависела его жизнь. Привычка относиться ко всем с подозрением укоренилась, хотя и не наложила особых черт на его лицо – притворяться он умел очень хорошо. И сейчас, когда Катя вдруг нежно обняла невысокую девчонку и поспешно отпустила, словно боясь, что ее объятия покажутся чем-то сверх обычного, он предположил, что… Сегодня явно не его день.

– Не хочешь пойти посидеть где-нибудь? – спросила Юля. – Я уеду к родителям в Петрозаводск в пятницу вечером, и мы долго не увидимся.

– Конечно, – охотно закивала Катя. – Я как раз сегодня не занята.

Дима молча слушал их. Юля была миниатюрной девушкой с яркими большими глазами, которые представляли единственное ее достоинство. В остальном она была обычной: округлое, чуть ли не детское личико, пушистые светлые волосы, топорщившиеся во все стороны и явно доставлявшие ей массу неудобств, фигура прямоугольного типа. Она была довольно миловидной, но миловидность эта имела больше общего с детской непосредственностью, чем с женской красотой. Вся она излучала кротость, наивность и мягкость, и, попав под это излучение, даже Катя преображалась и начинала светиться, отражая мягкость и кротость, как луна отражает солнечный свет.

Юля обратила внимание на Диму.

– Ой, ты была не одна. Если ты…

– Нет, нет, – поспешила сказать Катя. – Мы просто случайно встретились, он собирался уходить. Идем?

– Да.

Пожалуй, так его еще никто не отшивал.

***

Они разместились в том же кафе, где сидели с Димой, когда встретились у университета в первый раз. Катя об этом даже не вспомнила. Она скользила глазами мимо меню, рассматривая Юлю исподтишка. Было какое-то мазохистское удовольствие в том, чтобы вот так сидеть напротив нее, когда сердце чуть не в судорогах сводило. Это было больно, это было приятно, это было грустно и радостно одновременно. В конце концов, самое приятное в жизни – это иметь мечту о том, что недостижимо. Человек не обладает магией, но ему приятно думать, что мог бы, он не властвует единолично над сердцами любимых, но ему приятно воображать, что это так. Мечты, которые находятся во власти человеческих способностей, тягостны, потому что заставляют работать в поте лица, что не всегда окупается, мечты, осуществление которых отрицают законы физики, приятны, потому что ничего не требуют и ни к чему не обязывают. Юля была такой же мечтой. Катя знала, что это заведомо проигрышный вариант, и, возможно, это в том числе внесло свою лепту в интенсивность чувства, которое она испытывала.

Но сначала был взгляд. Взгляд смущенный, мягкий. Потом была улыбка, неуверенная и теплая. Затем были руки – маленькие ладони с короткими тонкими пальчиками с холодной бледной кожей. Только потом появилась вся она: кроткая, наивная, глупая, милая, робкая, щепетильно-аккуратная. Катя была другой. Рядом с Юлей она была монолитом, атлантом, на чьих плечах стоят своды мироздания. Уверенность, которую она черпала в достоинстве, подчеркнутом богатством и завистливыми взглядами, строгость и резкость, перенятые у Вероники Кирилловны, презрение, которому ее выучила школа, – все это резко отличало ее от нежной и очаровательной Юли и нитками сшивало с образом матери, которой она не хотела становиться.

«Мне не следовало с ней идти, – подумала Катя, – это тяжело». Это и правда было тяжело. Легкие как будто заполнялись водой, – или так разрасталось сердце, переполненное радостью, – ей было трудно вздохнуть полной грудью. Руки, сжимавшие пустоту, чесались от желания прикоснуться к ней, и глаза щипало от того, что нечто столь близкое было дальше, чем звезды. Катя знала, что им не стоит видеться. Часто бывало, что на совместных мероприятиях, она специально садилась так, чтобы видеть Юлю, но не попадаться ей на глаза. Смотреть на нее издалека было приятно, находиться рядом – болезненно.

И все же в этом чувстве не было любви. Его не отличали ни страсть, ни жажда постоянных встреч. Не было здесь и трепета надежды, и язвительного ожидания, но был восторг и умиление, так несвойственные Кате. Она просто любила попадать под действие Юлиной гравитации, где все казалось не таким, где все казалось весной с ее ласковой радостью пробуждения. Их встречи были временем отдохновения от суеты и грубости реального мира, и, смотря на Юлю, Катя готова была поверить, что она особенная, потому что только рядом с ней она чувствовала себя совершенно расслабленной, словно в ванне с идеальной температурой воды.

– Кать, ты смотришь на меня уже минут пять, – Юля улыбнулась. – Ты уже что-то выбрала?

– Да.

– Хорошо. А то мне показалось, будто ты даже не посмотрела в меню.

Они провели за беседой около полутора часов. За это время на столе сменились два чайника. Юля рассказывала об учебе, об однокурсниках, о родителях, к которым ездила на каникулах, о собаке. У нее был тихий голос человека, который привык, что его не слушают и перебивают, но Катя молчала. Ей было совершенно неинтересно, что там стряслось с ее собакой и как она выглядит (Катя относилась к той редкой категории людей, которые не любят домашних животных по многим рациональным причинам), но разлив голоса, грудного, бархатного, придававшего даже простым словам объем и блеск, обливал ее уставшее, очерствелое сердце медом. Они еще не разошлись, а Катя уже по ней скучала. Еще никто не говорил этого прямо, но все готовились к закрытию университета. Регион уже думал с неудовольствием о том, что придется освободить общежитие и ехать домой. Юля, хоть и жила на съемной квартире, вряд ли осталась бы пережидать пандемию в Москве. И хоть у Кати не было никакой нужды видеться с подругой чаще, чем с другими, мысль о том, что они в любой момент могут встретиться, стоит ей только захотеть, приятно грела сердце. Даже если разлука должна была быть лишь номинальной, недолгой, Катя все равно скучала.

– …поэтому я и позвала тебя, – закончила Юля.

Она смотрела на Катю, ожидая от нее хоть какой-то реакции, но та будто даже и не слушала. На ее лице застыло какое-то тоскливо-мечтательное выражение, и мыслями она была не здесь. Юля приподнялась из-за стола и ущипнула ее за щеку.

– Ты меня вообще слушала?

– Прости, прости, – улыбнулась Катя, стряхивая оцепенение. – Я задумалась случайно.

– Ничего страшного, понимаю. Сейчас у всех нелегкое время. Я просто хотела сказать, что я, возможно, не вернусь уже.

Катю как током ударило.

– Что? Как это?

– Учеба здесь тяжело мне дается, да и стоит недешево. Я подумываю о том, чтобы перевестись в другой университет.

– Но… В Москве ведь, да? Мы сможем видеться?

– Да, наверное, – слова ее прозвучали неубедительно. Все то время, что Катя летала в облаках, Юля подводила разговор конкретно к этому моменту, придумывая разнообразные оправдания себе и тем, кто после пандемии скорее всего не вернется в их университет. Катя все прослушала. – На самом деле, я не вижу особого смысла оставаться в Москве. У нас в городе тоже есть хорошие ВУЗы, да и в Питере всегда можно поступить.

– Ты права, – рассудила Катя. Ей было известно, что для ребят с региона московские цены могут оказаться неподъемными. Дипломы по всей стране котировались одинаково, будь ты отличником из МГУ или троечником из педа, учителя нужны были везде. Так было и с остальными профессиями. Гнаться за былым величием советских вузов не было необходимости – от них ничего не осталось, кроме громкого имени.

– Не расстраивайся, – Юля почувствовала необходимость поддержать подругу, и протянула ей руку. – Мы все равно будем на связи, да?

Катя охотно пожала протянутую ладошку.

– Надеюсь, у тебя все сложится хорошо.

– Об этом еще рано говорить, но спасибо.

Они попрощались у метро, тепло обнявшись.

– Береги себя.

– Ты тоже, котеночек, – поддразнила Катя.

На входе Юля еще раз махнула на прощание рукой и, сбежав по лестнице, скрылась в тоннеле. Катя набрала одному из контактов. Она не любила говорить по телефону, куда проще было написать, но сейчас она была не в настроении ждать. Трубку сняли почти сразу.

– Занят? – спросила она бесцветным голосом.

– Нет.

Дима сидел у себя дома и докуривал третью сигарету, вычитывая код, который написал на скорую руку под сайт консалтинговой фирмы. Тот выдавал ошибку, и Дима начинал нервничать, поэтому, когда его телефон завибрировал, он был рад отвлечься. И не пожалел.

– Мой адрес помнишь?

Дима ухмыльнулся. Ее адрес сохранился в истории заказов, когда он вызывал такси из клуба. Сейчас он подумал, что хорошо было бы добавить его к Катиному контакту на телефоне, чтобы не потерять. Эта связь обещала затянуться.

– Еду.

***

На следующий день она проснулась от треска будильника. Телефон был под подушкой, и она выключила его прежде, чем тот успел разбудить человека, лежавшего рядом. Проснувшись рядом с чужим человеком, Катя почувствовала сначала облегчение, затем отвращение к себе. Ей вдруг стало очень плохо. Она приподнялась на локте и невесомо очертила кончиками пальцев линию его челюсти. Мужественная, резкая, ничего девичьего, ничего мягкого, ничего такого, что она могла бы полюбить, хотя это точно было тем, что ей нравилось, к чему ее влекло.

Дима открыл глаза и сразу же поймал ее грустный тяжелый взгляд. Глубоко вздохнув, он нехотя приподнял одеяло и протянул руку, прижимая Катю к груди. Она не сопротивлялась, хотя и благодарности к этому жесту не испытала.

«До чего же хорошо люди умеют себя обманывать», – подумал Дима, смотря поверх ее макушки на полупрозрачную голубую вуаль.

Дима не верил страданиям Кати. Проницательным взглядом он видел в ней то, чего не улавливала она сама – желание быть такой же, как все, присоединиться к полчищам страждущей молодежи, выдававшей себя за лесбиянок, геев, бисексуалов, желая прикрыть этим разнузданность нравов и насолить родителям, имевшим неосторожность в какой-то момент выказать презрение этому образу жизни.

Среди всех этих людей, разрывающихся между «быть» и «казаться», людей, ищущих свою нишу, чтобы подчеркнуть, что они «не такие, как все», Дима был самым «таким». Он не отказывался ни от одного эпитета, которым награждали его девушки при расставании, но и ни от одного слова, которым они ласкали его, когда думали об отношениях. Он был именно таким: обходительным и равнодушным, веселым и скучным, умным и убогим, необыкновенным и ординарным, кобелем и хорошим любовником, последней мразью и лучшим, что случалось в жизни. Сам же Дима никогда не задумывался над тем, какой он, находя рефлексию пагубной привычкой меланхоликов, которая делала из них нытиков, а после сводила в психушку.

Катя прижала стопы к его ногам.

– Холодные, – хрипло сказал Дима

– Обычно я сплю в носках, – она шмыгнула носом и медленно выдохнула, успокаиваясь. Овладев собой, она оттолкнула Диму и повернулась на другой бок. – Я собираюсь дальше спать. Делай, что хочешь.

– А универ?

– Не пойду сегодня никуда.

В следующий раз Катя проснулась от запаха жженого кофе. Она отвела балдахин в сторону, незаметно наблюдая за тем, как Дима метался по кухне в одних джинсах, пытаясь убрать с плиты выплеснувшийся кофе. Катя подумала, что жизнь была бы куда проще, если бы ей хотелось чего-то менее изощренного и трагичного. Что было плохого в том, чтобы просыпаться время от времени вот так и видеть красивого мужчину на своей кухне? Эта картина была уютной, теплой, домашней, это было тем, что успокаивало, но Катино сердце от этого не билось чаще, не разрывалось ни от радости, ни от тоски. Это было… обычно.

Катя неожиданно для себя фыркнула. Конечно, если и иметь на своей кухне мужчину, то желательно не только красивого, но достойного, и надежного, и верного. В общем, явно не Диму, который разливает кофе по газовой конфорке.

– Если ты проснулась, то давай вылезай из кровати, – окликнул парень. – Сколько, по-твоему, времени?

– Какая разница, если я сегодня никуда не собиралась выходить?

– Ты могла бы успеть на третью пару.

– Там окно сегодня.

Дима поставил турку на пробковую доску на тумбе у кровати и приподнял занавеску. Смотря на него снизу вверх, вот как сейчас, Катя находила его довольно внушительным. С этого угла его подобравшиеся от прохлады мышцы казались четче и больше. Катя перевернулась на живот и провела по его прессу рукой. Четкий контур его тела мягко проминал ладонь. Дима накрыл ее руку у солнечного сплетения.

– Я еще вчера хотел спросить, у тебя все нормально?

Катя на удивление быстро поняла, о чем он спрашивал.

– Да. У меня высокий болевой порог, – отмахнулась она. – Вряд ли ты переживаешь о моем эмоциональном состоянии, верно?

– Верно, – он медленно повел ее руку вниз. – Не против?

– Кофе остынет.

– Всегда можно заварить новый.

***

– Ты хочешь встречаться?

Катя подумала, что это слишком напряжно. Отношения предполагали какой-то уровень ответственности, думая о котором ей становилось так дурно, что у нее буквально отнимались руки и ноги – лишь бы ничего не делать. При всей своей тяге к хоть какой-нибудь деятельности, она отказывалась заниматься тем, что заведомо бесполезно. Она была готова отказаться, но Дима опередил:

– М-м, нет. Только если в горизонтальных спаррингах.

Катя ухмыльнулась. Могла бы и догадаться, к чему он ведет.

– Ты так называешь секс по дружбе?

– О, так мы друзья? – он рассмеялся, вгоняя Кожухову в краску. – Скорее я предлагаю секс без обязательств. Ведь я тебе нравлюсь? Иначе бы ты даже не разговаривала со мной.

Он был прав. С четырнадцати лет Катю окружали только лучшие вещи – красивые и дорогие. В людях она любила то же. Катя, в детстве бывшая изгоем, хорошо усвоила, как нужно относиться к людям, которые ей не нравятся. К тем из них, кто был некрасив или зауряден, она испытывала чувство, близкое к брезгливости, сродни тому, какое испытывают мизофобы, когда рядом с ними кто-то чихнул, – страх, что проказа доберется до тебя, прилипнет к одежде и станет твоей болезнью. Катя сочувствовала некрасивым женщинам, не выходившим из дома без макияжа, презирала некрасивых мужчин за то, что свою некрасивость они даже не пытались исправить, и никого из них к себе не подпускала. Возможно, именно поэтому Кожухова не знала хороших людей.

– Эстетические вкусы не имеют ничего общего с любовью, – отрезала она.

– Секс тоже.

«Тогда зачем это все?», – хотела спросить Катя, но не спросила. Она не могла найти ответ на свой вопрос, как, наверняка, не мог и он. То была всего лишь блажь, и нужно было решать, решать незамедлительно, какую пользу из нее можно извлечь.

– Позволь прояснить ситуацию, – напряженно продолжила Катя. – Ты предлагаешь трахаться на безвозмездной основе, ничего мне не предлагая и ничем меня обременяя?

– Верно.

– При этом оставляя за собой возможность потрахивать других девок на стороне?

– Да.

«Зачем тебе я?», – хотела спросить Катя, но промолчала. Этот вопрос висел в воздухе, обретая все большую плотность, с каждым вдохом проникая в глотку и с каждым выдохом ложась на язык, назойливо требуя внимания, но оба сидели молча.

Катя, с дотошностью дельца взвесив все за и против, нашла предложение удачным, а главное – совершенно невозможным при других переменных. Она чувствовала его эксклюзивность и уже не могла упустить.

– По рукам! Но это равноправный договор. Не ожидай от меня верности, у нас обоих вполне прозаичные мотивы.

– Равноправный договор? – развеселился Дима. – Что ты хочешь этим сказать? Что будешь платить за меня в ресторанах?

– Рестораны? – она едко ухмыльнулась. – Это ведь только «секс без обязательств», какие рестораны?

Дима зеркально повторил ее ухмылку. Он не верил, что таким отношениям суждено было просуществовать долго – в конце концов, кому-то из них пришлось бы сдаться. Секс подразумевает близость, основанную на доверии, ведущему прямой дорогой в сердце человека. Дима имел опыт с такого рода чувствами, Катя – нет, поэтому он уже предвкушал, как она размякнет, став обычной девушкой, жадной до проявлений любви и внимания. Он был убежден, что только в этом одном и состоял весь его интерес – посмотреть, как эта гордячка сдуется, явив свою заколоченную досками женскую натуру.

***

В пятницу днем в общую группу курса пришло сообщение, что университет закрывается и занятия будут проводиться дистанционно в пока еще не установленном порядке. В районе четырех часов за Катей заехал водитель и отвез к родителям.

Глава 8. Пандемия 2020

16-го марта 2020 года университеты по всей России начали в спешном порядке переводить своих студентов на удаленку. Для одних это был праздник (им предстояло провести много времени дома в кругу семьи, но в этой радости затворника семья была дополнением не всегда приятным), для других же – а их было куда больше – пандемия была кошмаром. Студенты платных отделений были возмущены тем, что им придется платить за семестр, которого, по сути, и не было. К этому волнению прибавлялось и то, что редко кто из них имел хорошие отношения с родителями или достаточно личного пространства, чтобы их таковыми сохранять. Были и те, кому на жизнь не хватало в принципе, и с закрытием магазинов и фудкортов дополнительных доход исчез. Эти проблемы стали общими для всего мира, и для многих людей сложившаяся экономическая ситуация была страшнее COVID-19.

– Па, а разве пандемия – это не ЧС? – спросила как-то Катя, сидя в столовой перед телевизором. В который раз услышав слово «самоизоляция», она решила, что это что-то из новояза, которым российское правительство лишало людей всевозможных льгот.

– Да, ЧС, – осторожно согласился Сергей Анатольевич, немного подумав. – Причем федерального характера. Но! Введение режима ЧС предполагает государственную поддержку населения, обнуление договоров и обязательств. Государство не сможет покрыть такие издержки. С нашей экономикой денег нет даже на господдержку. Далее нас ждет рост цен, инфляция и контузия малого бизнеса.

Катя усмехнулась, но продолжать разговор не стала. Богатая ресурсами страна и бедный народ – шутка, которую поймет не каждый, а кто поймет – непременно расплачется то ли от смеха, то ли от стыда.

Сергей Анатольевич услышал ее смешок и, будучи в хорошем расположении духа, оговорился:

– Деньги есть, но це тiльки для себе⁷.

Они посмеялись и, не сговариваясь, решили больше не поднимать эту тему. В конце концов, семья Кожуховых слишком хорошо жила, чтобы иметь претензии к государству. На них двоих (Вероника Кирилловна застряла в аэропорту Стамбула вместе со своими подругами) была тысяча квадратных метров коттеджа, большой, но пока еще унылый сад, теплица, два гостевых дома, бассейн, баня, машина с федеральными номерами. На такой площади они почти не встречались. Впрочем, не встречались бы они и на меньшей площади – Сергей Анатольевич много времени проводил в своем кабинете на прямых подключениях, совещаниях и конференц-звонках, а Катя лежала днями напролет в бассейне с джакузи и время от времени поднималась в тренажерный зал. Там же, в бассейне, среди мозаики, бликующей от подсветки и создающей ощущение глубины, она болтала с подружками по видеосвязи, там же препиралась с Димой в те дни, когда он ей писал. Как-то раз он даже позвонил. Катя сбросила и не стала объяснять почему, а он и не спросил. Дима прощупывал контакты с ней просто для надежности, потому что знал, как быстро остывает интерес, когда люди находятся на расстоянии, и было не столько важно, как именно она отвечает, сколько то, что она все же отвечает.

Дима, конечно же, жил куда менее роскошно, чем Катя, но более чем хорошо. Он работал из дома, и поэтому пандемия почти не повлияла на его привычный уклад жизни: заказы поступали, деньги приходили. Много ли было беды от того, что он не мог выйти из дома, когда доставка была готова выполнить все его желания, стоило только кнопку нажать? Но время от времени Дима откровенно скучал. Его квартира на западе Москвы была маловата: в одной и той же комнате он работал, тягал гантели, спал и смотрел порно. Он думал, что могло бы быть и лучше, если бы он снимал двухкомнатную; он думал, что могло быть и хуже, если бы он в прошлом году снова остановил выбор на студии. В целом Дима находил свое затворничество унылым, но необременительным. Иногда он скучал по друзьям и Кате, но два этих чувства имели разную природу. Дима скучал по ребятам, потому что с ними было весело и легко, с ними он отдыхал, даже когда Игорь заставлял их выбираться в поход, идти тридцать километров по лесу, спать на улице у костра, и все ради того, чтобы выпить пива на природе. А Катя… По ней (не столько по ней, сколько вообще по женщине), скучало и томилось его тело. Кожухова в свою очередь отвергала любые его предложения, не была согласна ни на вирт, ни на ролевые и постоянно посылала его дальше, чем он мог бы отправиться во время самоизоляции. Если это и огорчало Диму, то не сильно. Он состоял в разных анонимных группах и охотно развлекался по видеосвязи, с кем придется. У него все шло своим чередом.

Но эти две жизни были скорее исключением, чем нормой. По ним нельзя было судить о других людях, как нельзя по Москве и Питеру судить о России. Люди переживали непростые времена. Многим не хватало денег: крошечные субсидии помогали лишь тем регионам, где продавцы не знали столичных цен, бюджетникам, многие из которых и в лучшие годы жили от зарплаты до зарплаты, платили жалование, которое было в два, а то и в три раза меньше их прежнего дохода, сотрудники коммерческих предприятий и вовсе попали под сокращение прежде, чем правительство успело предпринять какие-то меры. Помимо всего прочего активизировались телефонные мошенники. Они представлялись сотрудниками банков и очень профессионально выуживали из перепуганных граждан данные банковских карт. Нельзя сказать, чтобы до пандемии в России не знали о телефонном мошенничестве, но после эта деятельность приобрела невиданный масштаб. Год спустя Катина преподавательница рассказывала, что на ее телефон поступил звонок от бота, голосом ее дочери рассказавшего, что та попала в беду, тогда как сама девочка сидела рядом за обеденным столом.

Как всегда бывает во время катаклизмов и страшных бедствий, тонули и умирали бедные, а богатые и те, кто успел за них уцепиться, на Ноевом ковчеге плыли в светлое будущее. Те, кто больше всего ратовал за самоизоляцию и обвинял сограждан в эгоизме и гражданском неповиновении, знали о стесненных обстоятельствах других людей только на словах. Им сложно и даже невозможно было понять друг друга. Так, ни Наташа, переехавшая жить на дачу с наступлением апреля, ни Марина с Надей, жившие в коттеджном поселке на одной улице, ни уж тем более Катя не могли понять ни Сергея, делившего квартиру с родителями и двумя сестрами, ни Диму, который к началу лета обнаружил в себе признаки клаустрофобии (каковых на деле не было), ни какую-нибудь Яну, чьи родители попали под сокращение и жили на свои накопления. Страна не могла оставаться в таком положении долго: чем дольше люди сидели в изоляции, тем быстрее их расслабленный ум поражали фантастические идеи о вреде 5G вышек, всемирном заговоре, чипах, новом биологическом оружии, в создании которого поочередно обвиняли то Китай, то США.

Катина мама в изоляцию стала одной из жертв телевизора и всякий раз, когда ей выпадала возможность, вставляла что-то вроде: «И все-таки этот Гейтс какой-то подозрительный» (Вероника Кирилловна часто находила одежду, в которой миллиардер появлялся на публике, небрежной, а потому была ей не столь интересна суть претензий, сколько возможность потыкать в миллиардера пальцем). Сергей Анатольевич услужливо ей поддакивал, в известной степени потешаясь над тем, как невинно и искренне его строгая супруга демонстрировала свою неприязнь. Если Вероника Кирилловна и чувствовала насмешку мужа, то никогда этого не показывала.

С возвращением Вероники Кирилловны из Турции Катя стала меньше лежать в джакузи и раньше вставать. Ее мама справедливо рассудила, что девочке вредна праздность, и бдительно следила за тем, чтобы та не отлынивала от дистанционных занятий, благополучно игнорируемых вот уже неделю-две. Возможно, Вероника Кирилловна видела в них смысла не больше, чем Катя, однако же этой деятельной натуре не нравилось, когда кто-то оставался без дела. В течение дня она поднималась к Кате раза три, чтобы посмотреть, как та занимается, из чего девушка заключила, что мама занялась бездельем вместо нее. И правда, Веронике Кирилловне после ее злоключений в Стамбуле, преследовавших ее до самой мастерской, где она обнаружила, что не может продолжать работу, не имея ни моделей, ни портных, ни нужных тканей, ни свободы, недоставало вдохновения. Она была не из тех, кто шил исключительно к неделе мод, ей было важно, чтобы одежда, сохраняя индивидуальность и не переходя границы, была броской, но в то же время практичной и удобной, поэтому пандемия, которая для многих творческих натур стала отдельным этюдом в галереи жизни, представлялась ей скучной и серой. Она не могла одевать людей в пододеяльники, не могла надевать на их голову подушку вместо шляпки даже в самых страшных мечтах. Слоняясь без дела в поисках идей, эта деятельная женщина высадила розы в теплице, оборудовала огород, подрезала кусты и сирень, причесала граблями газон, а потом, вдруг опомнившись, бросила заниматься огородом и обосновалась у телевизора, знакомясь – с некоторыми из них заново – со старыми советскими фильмами и балетом. Изучив внимательно список постановок, чьи записи театры Москвы планировали транслировать в рамках онлайн доступа, она посмотрела спектакли Большого театра, театра Вахтангова, Ленкома и каждый раз удрученно вздыхала – она не выносила пялиться в экран монитора так долго, да еще и без удовольствия, которое принесла бы ей постановка в свою натуральную величину.

Если для Кати мирные дни кончились, то для ее отца они даже не начинались. В те редкие часы, когда Сергей Анатольевич выползал из своего кабинета, он просил воды и тишины. Иногда он даже разговаривал, но все больше это была ругань.

– Я лично знаю тех, кто сажал этих идиотов на места! – трясся он от гнева. – В документах ошибки, в расчетах какая-то параша, в башке дурь! Я не финансист, и это вообще не моя работа, но даже я как будто бы понимаю больше. И понимаю, что дурят меня! Беззастенчиво дурят!

Обычно Сергей Анатольевич не говорил о работе, но за последнее время его все так допекло, что он только и успевал, что злиться и работать. Однако по субботам он отдыхал, потому что в обсуждаемой сделке его ключевыми партнерами – теми, кто доводил его до белого каления своей дотошностью и вертлявостью, – были евреи, а чиновнику и вовсе по выходным работать грех страшный. В такие дни он охотно приходил к телевизору, где обычно сидела Вероника Кирилловна, садился рядом и дремал, а если не дремал, то начинал хохмить над европейскими фильмами и постановками, поэтому Вероника Кирилловна любила его больше, когда он все-таки спал.

Отвлекая мужа от телевизора и тем самым предупреждая новые хохмы, Вероника Кирилловна передавала ему свои мулине и просила распутать. Тогда она впервые достала один из трех больших наборов, и на крупных пяльцах заново училась вышивать. Такая уж то была пора: каждый чему-то учился впервые или заново.

– Завидую отцу Маринки, – вздохнул как-то Сергей Анатольевич, ковыряя пряжу.

– Это тот, у которого рестораны? Чему тут завидовать? – отозвалась Вероника Кирилловна. – Я бы за него больше всего переживала. Кому в голову взбредет заказывать в доставке фуа-гра или сасими из фугу?

– Крупный ресторанный бизнес не пропадет. А вот мелкие кафешки полетят. Ванькин капитал вполне позволяет на этом нажиться. Выкупит, расширится… Эх, пандемия – лучшее, что могло случиться с его делом!

Катя, тоже вспомнив о давнем увлечении, сдула пыль с плойки. Та была старовата для 2020 года, но на ней хорошо шли старые игры, которые, как и сама плойка, достались Кате от ее школьного друга Артема. На поступление родители купили ему новый PlayStation, и старую модель вместо того, чтобы продать, он отдал Кате. Артем был одним из тех ребят, с которыми Катя подружилась через отца (он был сыном одного из друзей Сергея Анатольевича и был на два года старше). Летом он переходил на выпускной курс какого-то танкового училища и обещал заехать повидаться с ней в отпуске.

За вялой игрой ее как-то застал звонок.

– Алло, – Катя прислонила телефон к уху, продолжая агрессивно вращать кнопки джойстика.

– Привет, – скучающим голосом отозвался Дима. – Что делаешь?

– Играю.

– Во что?

– В Ассасина.

– На чем играешь?

– На плойке.

– Не думал, что ты интересуешься видеоиграми, – удивился парень.

– А я и не интересуюсь. Я играю, потому что у меня времени много.

– Не хочешь вместе поиграть?

– Иди на хуй со своими предложениями.

К этому времени Катю порядком достали нестандартные предложения о «совместном времяпрепровождении», которые так или иначе были связаны с какой-нибудь сексуальной практикой. Да и к чему еще могли свестись их разговоры, когда никто из них не мог выйти на улицу, не будучи пойманными патрульной машиной? Так что даже если бы у Димы был в голове план романтического ужина, прогулки под луной или в парке аттракционов, он бы ничего из этого не сумел воплотить в жизнь.

– Да я серьезно! У меня довольно большая коллекция всяких игр в Steam. Можем сыграть во что-нибудь.

Катя добила своего героя и решила не продолжать миссию.

– Я же говорю, я не интересуюсь игрушками компьютерными. У меня тут всякое старье только, вроде третьего Ассасина.

– Я уверен, что даже у такой старьевщицы как ты должен быть Скайрим.

Катя покопалась в дисках.

– Нашла Обливион.

– Не пойдет. Слушай, установи тогда Steam на комп и скачай Skyrim Special Edition. У тебя какой комп?

– Макбук.

– Мажоры, – пробурчал Дима и добавил более разборчиво: – Есть че попроще?

– Могу у отца ноут забрать, у него Lenovo старый есть.

– Насколько старый?

– Ну 2018 года где-то.

– Нормально. Сейчас ссылку пришлю.

Дима еще не успел договорить, как Кате в Telegram пришла ссылка на скачивание Steam, на игру и на профиль Димы.

– На компе играть легче, так что быстро привыкнешь. Позвони, как настроишь все.

Катя только запустила игру, как пришло сообщение в WhatsApp: «Покажи, че сделала». Через полчаса она отослала скриншот персонажа. Дима тут же позвонил.

– Серьезно? Ты сделала мужика?

– Да.

– Почему хотя бы не норда? У них автоматически идет защита от холода хоть. Нахрена бретонца?

– Да мне все равно, – фыркнула Катя. – Он мой тип.

Дима рассмеялся.

– Очаровательная женская логика. Ладно, черт с тобой!

Так они проводили по несколько дней в неделю. Мусор в квартире Димы уже почти покрыл весь пол. В углах валялись пакеты с логотипами ресторанов и магазинов – тех, которые успели за короткий промежуток организовать свою деятельность в онлайн формате и остались на плаву. Их доставщики, собачники и патрульные машины были чуть ли не единственным, что приводило в движение застывшие улицы, и этой тишиной Дима, чьи окна выходили в сторону шоссе, даже наслаждался. Но то и дело зыбкую завесу апокалиптичной пустоты разрывал гудок кареты скорой помощи, и это как будто бы возвращало его обратно в реальность, где бушевала страшная пандемия.

Глава 9. Петербург открывает двери

В чем Дима и Катя были похожи, так это в том, что оба жадно отслеживали прирост заболевающих. Дима – потому что в глубине души готовился к зомби-апокалипсису (он время от времени искал на Hydra возможность купить автомат), Катя – потому что была мизантропом.

– На земле порядка 8 миллиардов людей, – говорила она, смотря в столовой в 10 утра ежедневную сводку по распространению заразы. – Это слишком много. Ничего страшного не случится, если планета их слегка подкосит, скажем, хотя бы до 6 миллиардов.

К июлю даже такой домосед, как Катя, лез на стену. И хотя скуку, одолевавшую девушку, окруженную всеми благами цивилизации и богатства, сложно сопоставить с тем удушьем, которое испытывала большая часть мира, безвылазно сидя в своих скворечниках, все же то было не лучшее время и для нее. Прием зачетов и экзаменов в Zoom она нашла чуть ли не унизительным, а домашняя обстановка очевидно была плохим подспорьем для напряженной умственной деятельности.

Катя как раз захлопнула крышку ноутбука и упала на кровать, когда раздался противный булькающий звонок по видеосвязи. Она увидела аватарку Димы и смахнула изображение трубки, чтобы ответить. Дима только открыл рот, чтобы что-то сказать, но вдруг передумал. Катя ждала, пока он соберется с мыслями, но вдруг он рассмеялся.

– У тебя что, наконец-то крыша поехала?

– Нет, просто!.. – Дима разразился хохотом. – С такого ракурса я с тобой еще не знаком!

Катя смотрела в экран, вжавшись в подушку, отчего даже ее худое лицо смешно сморщилось кожистыми складками и глаза казались маленькими, как у жирного китайца.

Кожухова нахмурилась и сбросила звонок. Буквально через пару вздохов, телефон снова завибрировал.

– Кать, как прошел экзамен?.. – в комнату влетела Вероника Кирилловна, никогда не отличавшаяся вниманием к частной жизни своей дочери, а потому не стучавшаяся в двери. Ни в одну.

Катя подняла на нее глаза, когда вдруг с экрана ее телефона, скрививший до неузнаваемости лицо Дима спросил крякающим голосом:

– Как насчет пошалить?

Катя еще не успела рассмотреть комичный вид Димы на экране, когда Вероника Кирилловна выхватила телефон из рук дочери и бросила его на пол.

– Что это?! – гневно воскликнула мать.

Катя непонимающе уставилась на нее.

– Полагаю, это был телефон. И даже если ты его разбила, говорящего по ту сторону это никак не расстроило. А вот меня – вполне себе да.

– Это с ним ты в последнее время по ночам разговариваешь? – продолжала кипеть Вероника Кирилловна.

– Да, – Катя все еще не понимала претензий.

– Вот с этим… Этим! – женщина не находила слов, чтобы выразить свое отвращение к человеку, с которым общалась ее дочь. Тот, кого она увидела на экране, показался ей мерзким, вульгарным, отвратительным типом. Вероника Кирилловна лишь мельком увидела его лицо, но уже ненавидела его лютой ненавистью. Она, как и Фрейд, не верила в дружбу противоположных полов, а принимать в семью человека с таким лицом отказывалась, даром, что Катя ни о чем таком не думала – ее мама подумала обо всем наперед.

– Марш в зал! – скомандовала Вероника Кирилловна. – Я и отца твоего позову!

Вероника Кирилловна, как ошпаренная, выскочила из комнаты.

Прежде чем последовать за матерью вниз, Катя подняла телефон. По экрану расползалась паутина трещин, а за ней Дима давился смехом.

– Ты труп.

Наконец, Дима громко расхохотался.

– Мне-то ничего не грозит, а вот тебе!..

– Я придушу тебя своими руками.

– Лучше бедрами!

Катя сбросила звонок и вышла в коридор. В зале ее уже ждали родители. Вероника Кирилловна ходила из угла в угол, и, увидев ее, зло воскликнула:

– А вот и она!

Сергей Анатольевич поднял голову. Под его глазами залегали круги усталости и раздражения. В последнее время его супруга усилила слежку за дочерью, беспокоясь, как она говорила, об ее экзаменах, а на деле выслеживая, с кем же она там болтает по ночам. Все результаты наблюдений – жалобы, замечания, подозрения – Вероника Кирилловна приносила в кабинет мужа и заставляла его принимать активнейшее участие в обсуждении будущего их дочери, которое сплошь было выдумкой ее метущегося в клетке стен воображения. Она не знала Катю настолько хорошо, чтобы иметь хоть какое-то понятие о ее склонностях и желаниях.

– Что ты опять сделала? – прямо спросил Сергей Анатольевич.

– Не знаю, – Катя села за стол. – Сейчас расскажет.

Вероника Кирилловна уже была во всеоружии. Она чинно опустилась на стул и, сложив руки перед собой с видом полнейшей невозмутимости и в то же время искреннего участия, тяжело вздохнула. Катю не отпускало чувство наигранности всего действа, но она терпела.

– Послушай, Катя, – Вероника Кирилловна решила начать с лирического отступления. – Я понимаю, ты особенная девочка.

– У меня что, проказа?

– Не перебивай! – прикрикнула Вероника Кирилловна и продолжила мягким голосом: – Тебе трудно ладить с людьми, ты очень замкнутая и нелюдимая. Возможно, ты и сама это понимаешь, и тебя тоже это пугает, как нас с отцом.

Сергей Анатольевич не слушал, только кивал. Он по опыту знал, что от него другого не требуется. Он взял себе за правило оставаться в стороне, когда женщины выясняют отношения, потому что всякий раз, когда он пытался проявить участие, его сносило волной совместного негодования, с которой он не умел справиться.

– Но ты замечательная девочка, кто бы что ни говорил! – продолжала Вероника Кирилловна, проникновенно смотря на Катю, намеренно избегавшую ее взгляда. Она так не любила этот театр! – Ты красивая и умная, хорошо обеспеченная, в конце концов!

Какой родитель в качестве поощрительной меры или отступления не говорил своей дочери, что она «красивая и умная», хотя бы и затем, чтобы похвалить себя? Но здесь Вероника Кирилловна не лукавила. От нее трудно было добиться похвалы. Когда Катя была ребенком, пухлой и неопрятной девочкой, Вероника Кирилловна в те редкие дни, когда возвращалась ненадолго из Милана или Парижа домой, даже смотрела на нее через силу и постоянно ругала. Затем, после того случая в школе, когда Кате посоветовали сменить круг общения, девочку увезли в Европу, где под контролем Вероники Кирилловны ей почти насильно прививали привычки в еде и жизни, которой она была чужда. Вернулась Катя другим человеком, но уважать и любить мать больше от этого не стала. Поэтому теперь, когда Вероника Кирилловна ввернула в речи это ее «красивая и умная», Кате стало тошно.

– Я понимаю, что тебе сложно проявлять к людям снисхождение и прощать им их несовершенство. Тебе нелегко с ними общаться, нелегко располагать их к себе. Но не растрачивай себя на что попало!

– Mais dites-le franchement au lieu de tourner autour du pot!⁸

– Qu'est-ce que tu ne comprends pas?!⁹ – Вероника Кирилловна начала кипятиться, и весь лоск с нее спал. – Ты все вечера проводишь в компании какого-то непонятного задрота, я это уже давно заметила, но не стала вмешиваться, ведь у тебя так мало друзей, но это!.. Это уже ни в какие ворота!..

– Да что «это»?

– То, что он тебе сегодня предлагал! «Пошалим»? – она через силу выплюнула это слово и тут же скривилась. – С этим мерзким!.. Да еще по видеозвонку! У тебя совсем мозгов нет? Ты знаешь, где потом это окажется? На каких-нибудь порносайтах или страничку на тебя в OnlyFans заведут, и будут на тебе зарабатывать!

Склонив голову на плечо, Катя смотрела, как бушует ее мать, и не понимала, как до такого дошло. В их семье тема секса была табу: никто не обсуждал секс с Катей ни в подростковом возрасте, ни когда она пришла домой с выпускного пьяная с надутыми презервативами на веревочке, что им, выпускникам частной школы, казалось очень забавным и неприличным. Пошлые шутки были под запретом, фильмы с пикантными сценами переключали, любые намеки на вульгарность пресекали. Теперь же, вопреки собственным правилам, Вероника Кирилловна обвиняла Катю в распутстве и чуть ли не торговле собой. И даже убаюканный рычанием супруги Сергей Анатольевич вдруг проснулся:

– Дорогая, ты о чем вообще?

– Твоя дочь!..

– Твоя жена совсем с катушек съехала! – вдруг воскликнула Катя, вскакивая с места. – Что ты вообще несешь? Какие порносайты, какой OnlyFans? У тебя с головой вообще все хорошо?

– Дай бог, чтобы у тебя с головой все было также хорошо, как у меня!

– Да к черту такие пожелания! Я в дурке свое уже отсидела!

– А как ты еще объяснишь это? Ты вечерами пропадаешь за компьютером, даже закрывать дверь начала! И все с кем-то там смеешься, кокетничаешь!

– Да кому бы вообще в голову пришло дверь закрывать, если бы ты без стука не влетала на помеле постоянно! Тебе ведь все равно совершенно идет ли пара, идет ли семинар, ты влетаешь и начинаешь орать так, что лектора перекрикиваешь! И вообще! Кокетничаю? Откуда ты это взяла? Ты что, под дверями слушаешь стоишь?

– Прекрати на меня орать! Я беспокоюсь о тебе! Ты еще такая маленькая!

– Что? Да когда я маленькой была, тебя вообще не трогало, где я и что я! Даже когда я в больнице лежала, ты…

– Хватит! – закричал вдруг Сергей Анатольевич. Воспоминания о том, как Катя лежала в больнице с выбитыми зубами и трещинами в ребрах, были для него особенно болезненными. Он до сих пор себя корил за то, что не отдал дочь в частную школу сразу, как появилась возможность. Там бы такого точно не случилось.

– Вероника, оставь ее в покое. Ей уже двадцать лет, пусть делает, что хочет.

– Я только хочу ей…

– Хватит, я сказал!

Вероника Кирилловна, гордо вздернув голову, повернулась к Кате и сказала по-французски:

– Я хочу верить, что ваша мать имеет в вашем сердце довольно места, чтобы вы доверили ей свои чувства, если вы таковыми обладаете.

– Конечно, я скажу вам, маман, если свяжу себя какими-либо обязательствами с другим человеком, – ответила Катя также по-французски. – Но этот, который привел вас в столь бурный восторг, не смеет лизать даже носков моих туфель, так почему же вы думаете, что я позволю ему лизать что-то другое?

Сергей Анатольевич французского не знал, да и на английском объясняться не умел, потому из обмена репликами не понял ничего кроме того, что обе друг другом недовольны. Опять. Катя была неконфликтной девочкой, как считал ее отец, но несдержанной. Эта вызывающая несдержанность, встречаясь с величественной холодностью Вероники Кирилловны, создавала взрыв, которым порой сносило и главу семьи. Он давно перестал пытаться найти на них управу.

«Две женщины в одном доме уместиться не могут, как бы велик он ни был», – решил Сергей Анатольевич и купил Кате квартиру, чтобы та чувствовала себя свободой и жила, как пожелает. Он, конечно же, надеялся, что Катя в скором времени найдет себе мужа или хотя бы парня, но про себя и даже в тайне от себя смеялся с собственной глупости. Будь Катя испанским быком, ни один тореадор не посмел бы к ней выйти. Женщина с буйным нравом интересна, когда наблюдаешь за ней со стороны, но приблизься, и она сметет тебя, как ураган. Сергей Анатольевич гордился тем, какой выросла его дочь, но не мог порой не вздыхать:

– Нет. Это просто пиздец.

Вот и теперь он подумал о том же, видя, как скалятся друг на друга супруга и дочь. Поэтому через два дня он поднялся к Кате. Сергей Анатольевич прислушался – из-за двери не было слышно ни звука. Тогда он постучался.

– Открыто, – скучающим голосом ответила Катя.

Сергей Анатольевич вошел в комнату.

– Катенька.

– Да, пап? – девушка отложила книгу и повернулась к отцу.

– Слушай, твоя мать уже на стенку лезет…

– С ее когтями, как у росомахи, это возможно, – охотно согласилась она. Ссора в зале еще не была забыла.

Неделю назад у Вероники Кирилловны заболела мастер по маникюру. И пусть заболела она несерьезно, а маникюрщиц, работавших на дому во время пандемии, было пруд пруди, взыскательная дама не желала давать свои руки кому попало и ждала выздоровления своего мастера.

– В общем, не хочешь съездить куда-нибудь? В Питер, например? Вы же собирались после сессии, да?

Катя взглянула на отца. Он, очевидно, уже не выносил двух женщин в доме, и желал избавиться хоть от одной из них, чтобы взять небольшую паузу. Катя поняла, что сейчас он готов сделать что угодно, если она уедет.

– Одна не поеду, – отрезала она.

Сергей Анатольевич тоже дураком не был.

– Хочешь взять с собой Наташку?

Ехать одной Кате не хотелось. Она и без того за последние несколько месяцев успела пресытиться одиночеством настолько, что перестала брить ноги и выщипывать брови, от чего они стали мохнатиться.

– Да. Но, боюсь, она может не согласиться.

Среди ее подруг по МГУ Наташа была самой бедной. Она экономила там, где человек Катиного круга и не подумал бы, зато с королевским размахом тратила деньги на своего коня и гулянки. Кроме того, бизнес ее матери переживал не лучшее время, и Катя не без оснований предполагала, что лишних денег у нее может не найтись.

– Я сниму вам апартаменты и оплачу все ваши чеки.

Катя усмехнулась.

– Соберу сумки через полчаса.

– Можешь так сильно не торопиться.

На следующий день в девять утра девушки поднялись в небо на рейсе Москва-Санкт-Петербург.

***

За что в России так любят Санкт-Петербург? За узкие европейские улицы, за длинные каналы, за многочисленные мосты, за Растрелли, отметившегося во всех туристических зонах, за воспоминания о нем, сохраненные в творчестве русских классиков, или за то, как легко там достать наркоту? У каждого свои причины любить Петербург, но чего в нем нельзя отнять, так это атмосферы. В солнечные дни здесь всегда по-особенному весело и оживленно: люди, почувствовав хорошую погоду, толпами выползают на улицу и стекаются к паркам полежать на траве, походить по городу, посмотреть с моста на Неву, на Зимний дворец, на золотые шляпки церквей. К вечеру по оживленным улицам рассыпаются уличные артисты, кто-то танцует, кто-то поет, а если поет, то обязательно что-нибудь из русского рока, потому что другая музыка Петербургу не подходит, и за другой сюда не приезжают.

Кате было все равно, куда ехать. Она не любила ничего определенного, и в любом городе ей было одинаково хорошо. В конце концов, развлечения повсюду оставались одни и те же, а к искусству ее душа не лежала, во всяком случае не так, чтобы приходить в восторг от всего подряд, как Наташа.

– Кать! Кать, посмотри! – дергала ее Наташа. – Вон Академия художеств! Там Брюллов учился, который «Помпеи» написал. Да посмотри же!

Катя пожала плечами. Она смотрела на Петербург глазами Достоевского: это был желтый город с убогими, жуткими, грязными дворами-колодцами, и под его свинцовым небом жили плуты и проститутки (чьи номера вы бы заметили, посмотрев себе под ноги) напополам с интеллигенцией. Вот и Академия художеств, блеклая полоска грязно-желтого цвета между мутной водой и серым небом, казалась лишь фасадом для очередной русской трагедии. И Медный всадник, поднимавший коня на дыбы, был лишь персонажем пушкинской поэмы, и Сенатская площадь – лишь историей. Что было здесь живым – так это молодежь, муравьями рассыпавшаяся к вечеру среди пафосных построек на землях купцов, помещиков, князей и императоров. Они сидели на асфальте, валялись в траве, наводняли Невский проспект и Новую Голландию. И как-то странно молоды и веселы становились даже те, кому было за сорок. Они тоже выходили на улицы по ночам, пили и пели, и порой их сложно было отличить от молодежи. Так странно это место дышало одухотворением 80-х по вечерам.

В один из таких вечеров Катя и Наташа возвращались из Русского музея. Был июль, но со стороны реки дул неприятный холодный ветер, и Катя старалась поплотнее закутаться в кардиган. Наташа что-то рассказывала про Матисса, и Катя уже не помнила, как с баталий Верещагина они перешли на французский модернизм.

Они остановились на перекрестке. Светофоры на Дворцовой набережной всегда были очень долгими, поэтому на небольшом островке стояло много людей, и Катя не сразу обратила внимание на трель звонка.

– Алло, – она смахнула звонок, и на экране показалось недовольное лицо Димы.

– Ты где, я тебя уже полчаса жду!

– Где ждешь?

– Как где? Сегодня четверг. Мы договаривались пройти ту миссию в пещере, ну! – Дима как будто бы только теперь заметил мерцание огней на фоне. – Так, где ты?

– В Питере.

– О, Питер. Чего меня не позвала? Я бы тоже съездил. Вы в Камчатку уже ходили?

– Куда? Говорю же, мы в Питере.

Среди пешеходов послышались смешки.

– Ну в котельную, где Цой работал, – объяснил Дима. – Там вроде как концерты дают местные ребята.

– Кто работал? Цой?

– Ты не слышала Цоя? Как посмела твоя нога ступить на землю обетованную, где пел и творил Он? – Дима начал напевать отдаленно знакомый мотив: – И если есть в кармане пачка сигарет, ну!

– Значит все не так уж плохо на сегодняшний день! – прогудела группа молодых людей, веселой компанией прошедшая мимо. – И билет на самолет с серебристым крылом…

– Что, взлетая, оставляет земле лишь тень, – подхватили среди прохожих.

Эти несколько строчек внесли в толпу оживление, и люди как-то довольно заулыбались.

– Вот видишь! Все знают, а ты не знаешь!

– Кать, кто там? – шепнула Наташа, украдкой заглядывая в телефон.

– Это Дима.

– А, – протянула Наташа и по-девичьи хитро засмеялась: – Тот самый, да?

Катя отмахнулась от нее.

– Когда в Москве будешь? – спросил Дима.

– Через неделю где-то.

– Будешь у родителей или к себе поедешь?

– Еще не знаю, посмотрим.

На самом деле, Катя почти наверняка знала, что останется у родителей разве что на несколько дней. Официально самоизоляцию сняли еще в мае, с июня можно было уже спокойно ходить по улице, и не было необходимости испытывать терпение Вероники Кирилловны дольше необходимого. Но она не собиралась говорить об этом Диме, думая, что тот сразу же начнет набиваться к ней в гости, а Катя не была к этому готова ни морально, ни физически (почти за полгода изоляции она ни разу не была ни в СПА, ни в салоне красоты).

– Хорошо, – просто согласился Дима. – Тогда не смею задерживать.

– Пока.

Первым делом, приехав в Питер, Наташа позвонила своим друзьям – двум молодым людям, чуть старше нее. Ее мама была коренной петербурженкой, и потому Наташа все свое лето проводила в этом городе, но друзей с тех времен у нее осталось немного. Ребята предложили встретиться в пятницу на Дворцовой площади у Александровской колонны и пойти в какой-нибудь бар.

И вот они сидели в баре с коктейлями, разлитыми по колбам. В уши долбила музыка, и не было ничего такого, к чему Катя не привыкла в Москве: неоновые вывески, сотни бутылок, выставленные на обозрение на стеллаже, блики света, кружащие голову, мягкие диваны, глянцевые столы. Они немного выпили. Катя, почувствовав, как алкоголь начинает кружить голову, закинула в рот несколько таблеток «Фильтрума». С той ночи в клубе она опасалась быть очень пьяной. Особенно в незнакомой компании. Особенно в Питере.

Наташины знакомые казались довольно приятными ребятами, пока Катя не заметила, что в чашу вместо табака они подсунули что-то свое.

– Хотите? – спросил Леша, сделав пару затяжек.

Катя отказалась, а Наташа протянула руку. Курила она исключительно для позерства в Instagram и только кальян, потому что это было модно. С табаком Наташа никогда не имела дела, потому и кальян курила не в затяжку. Вот и в этот раз она протянула Леше телефон и попросила сфотографировать ее. Выбрав позу поудобнее, так чтобы было видно неоновый свет и химические элементы на стенах, она сделала пару затяжек и выдохнула, медленно пропуская дым между губ. Леша сделал пару фото и хотел уже отдать телефон, когда она сменила позу. Затем еще раз и еще, пока не осталась удовлетворена.

– Может, тебя тоже сфотографировать, Кать? – спросил Паша, второй друг Наташи. Он весь вечер пытался ей угодить, и чем больше он старался, тем сильнее Катя отстранялась от него. Ей не нравилось чужое внимание, но она его получала из-за своего лица, которое не портило даже серьезное, отстраненное выражение. Порой ей хотелось от него избавиться.

– Нет, спасибо.

У Кати тоже была страничка в Instagram, и там было немало фотографий, но все они были сделаны в кругу друзей или во время поездок с Вероникой Кирилловной. В фотографиях вроде тех, которыми захламляли свою страничку ее однокурсницы, – позерских и искусственных – было что-то, напоминавшее проституцию. В них не было ни искры, ни значимого момента. Они все штамповались будто на одном станке, а те из них, кто закачивал губы ботексом и гиалуронкой и заклеивал глаза накладными ресницами, были и вовсе неотличимы одна от другой. Может быть и красиво, но где же индивидуальность? Катя всегда испытывала отвращение к ним. Она могла сидеть рядом с Наташей и радоваться ее эмоциям вместе с ней, а после – не узнать девушку на фотографии, сделанной в тот же вечер. Люди на камере и люди в реальности не были одними и теми же людьми, и Наташа, с которой дружила Катя, на фотографии в соцсетях была кем угодно, но не ее подругой. То, как позиционировал себя мир в объективе, было только иллюзией благополучия.

– Не хочешь покурить? – спросил Паша, протягивая ей трубку.

– Нет, – Катя почувствовала, что превысила допустимый вежливостью лимит «нет», и продолжила: – Лучше выпью еще вот этого.

– Без проблем, – парень услужливо улыбнулся. – А ты, Наташ?

– А мне Лавуазье.

– Леш, поможешь отнести эти колбы? – попросил Паша, зачем-то беря стаканы со стола.

– Чего? Ты зачем?..

Паша шикнул на него, и они ушли. Стоило им уйти достаточно далеко, как Наташа коснулась Катиной ноги под столом. Она рассчитывала, что это будет игривый жест, но в результате ударила Катю в голень носком туфли, от чего та поджала губы и грозно уставилась на подругу.

– Кать, – заискивающим голосом сказала Наташа.

– Чего?

– А Пашке ты понравилась. Счастливица. Я вот в школе когда была, столько раз ему намекала, а он все никак!..

Конечно, Паша знал, что в школьные годы нравился Наташе (она совсем ничего не умела скрывать!), но тогда он сумел вовремя притвориться тупым и улизнуть, ничем ей не досадив.

– Да я всем мужикам нравлюсь. У них просто мозгов нет, – пожала плечами Катя.

Наташка была хорошей девчонкой. Веселой, простой, милой, ласковой, напрашивавшейся на любовь и готовой эту любовь дарить. Катя же была скалой: такой же бесчувственной, такой же холодной, и потому она искренне смеялась над людьми, которые из них двоих выбирали ее.

– Неправда, – протянула Наташа, – Пашка умный.

– Рада за него.

– В IT работает.

– У меня уже есть один, который в IT работает. Можно еще трех попроще подцепить, и у меня фулл-хаус.

– Это ты про этого, про Диму? Вы с ним встречаетесь?

– Нет.

– Тогда он не считается.

– Мы с ним…

Но тут к их столику вернулись ребята, и Катя проглотила окончание фразы.

Они курили кальян уже полчаса. Разговор уже не вязался, ребят развезло, Наташа, пьяная чуть больше, чем ей стоило, полуразвалилась на столике. Вспомнив о своем школьном влечении, она время от времени демонстративно посасывала мундштук, словно показывая, что она умеет делать своим языком. Катя, незаметно просунув в ухо AirPods, смотрела мемы ВК. Когда ей попадалось что-то смешное, она поднимала голову, как бы показывая всем своим видом, что рассмеяться ее заставила компания. Ребята будто почувствовали в ней надежного человека, и в конце вечера, когда паузы между разговорами сильно затягивались, Паша шепнул, перегнувшись через столик:

– Не хочешь к нам на вписку послезавтра вечером?

Наташа тут же прижалась к Катиному боку, наваливаясь на нее всем телом, от чего Кожухова покачнулась и была вынуждена опереться на руку.

– Что за вписка? – громким шепотом спросила Наташа. – Я участвую!

Катя бегло взглянула на Лешу, млеющего от кальяна, и подумала, что он курит не табак. Эта мысль, яркая и опасная, пролетела в ее голове, как стрела, озарив муть скуки, в которой она пребывала уже некоторое время.

– Что скажешь, Кать?

– Скинь адрес, – ответила она. – Я подумаю.

Лицо Паши просветлело. С детства каждый ребенок знает, что «я подумаю» – это уступка, за которой идут условия, но не отказ. Леша наклонился к нему, и Паша, взяв из его рук кальян, что-то горячо зашептал ему на ухо. Катя начала быстро трезветь. Ей больше не нравилась эта компания, и она уволокла Наташу за собой, не дав ребятам их проводить.

Вернувшись в апартаменты, Катя обнаружила, что была раздражена больше обычного. Она была интровертом, и долгое взаимодействие с людьми, даже с Наташей, ее тяготило. Ей срочно требовалась передышка, поэтому следующий день она решила провести отдельно от подруги.

– То есть ты со мной и на вписку не пойдешь? – спросила Наташа за поздним завтраком. Она долго и беспробудно спала всю ночь, но выглядела ужасно потрепанной.

– Нет. Я изначально не собиралась туда идти, – призналась Кожухова. – Тебе я тоже не советую.

– Да ладно тебе! Это же мои друзья!

– Что они курили, Наташа?

– А?

– Я спросила, что твои друзья курят.

– Не знаю, – Наташа пожала плечами. – Кальян обычный. Что там может быть? Табак?

– Сомневаюсь.

– Может, гашиш? Даже Монте-Кристо курил гашиш!

– Ты откуда это взяла? Буквы что ли выучила?

Наташа насупилась.

– Слушай, ну, может, они траву время от времени курят. Это же ерунда! Вообще не понимаю, почему у нас легкие наркотики запрещены, а алкоголь, от которого умирают сотни и тысячи людей, нет. Глупо как-то.

Катя покачала головой. Сергей Анатольевич относился к любым наркотикам резко отрицательно. Если бы он узнал, что Катя каким-то образом оказалась с ними связана, он был бы… очень расстроен. Но причин волноваться у него не было. Катя отвергала почти все человеческие слабости, и даже сигареты тянула в рот не из зависимости, а просто потому, что их горький запах был время от времени единственным, что вносило в ум ясность.

– А если ты не пойдешь, можно я твое платье возьму?

– Да бери.

Утром второго дня Наташа все еще отсыпалась после посиделок в баре. Катя не стала ее будить. Достав кое-что из Наташиной одежды, она завязала небрежный пучок и, не став тратить время на макияж, вышла на улицу. Спустившись вниз по Фонтанке вдоль канала, она прошла дальше к Чугунному мосту, где среди пышной зелени крон стояла желтая усадьба Державина. Стояла она чуть не вплотную к набережной и вдоль ровного полотна фасадов выделялась разве что просторным сквером между двумя рукавами-флигелями. В Петербурге, где чуть не каждый дом – архитектурное и историческое достояние, усадьба Державина была не особо посещаемым местом и в списке туристов наверняка даже не значилась, но Кате хотелось уединения, и пустой сквер выглядел вполне подходящим.

– Желтый, желтый, желтый Петербург, – с раздражением бубнила Катя, неприятно щурясь на желтые стены в поисках лавочки, где можно присесть.

Посмотрев несколько секунд на бюст Державина в центре сквера, она двинулась вдоль стены и нырнула в одну из длинных арок, вправо.

– Ты заблудилась? – окликнул ее невысокий мужчина в болоньевых штанах.

– Нет, – ответила Катя, обернувшись, – просто хотела осмотреть усадьбу. Сюда нельзя?

– Здесь смотреть нечего. Сходи-ка лучше в сад. Усадьба закрыта для посещения пока что.

– А где сад?

– Центральная арка. Но сначала тебе нужно будет купить билет.

– А куда?..

– Пойдем, покажу, – мужчина чихнул и потер нос.

Они вышли обратно в сквер.

– Вы тут работаете? – спросила Катя.

– Да, но сейчас у меня отпуск. По делам приехал, уже уходить собирался. Как тебя звать-то?

– Катя.

– А я Анатолий Анатольевич. Зови Толей.

«Толе» было уже за шестьдесят. Катя не стала подчеркивать эту разницу в возрасте, при которой обращение по имени казалось ей неуместным, и решила обращаться к нему по имени и отчеству. Это была часть ее воспитания – то, что нельзя переломить ни просьбой, ни настойчивостью.

– Хочешь про усадьбу расскажу?

– Конечно.

– Ну значит так…

Анатолий Анатольевич неожиданно оказался очень разговорчивым (странно, что Катя не ожидала этого от человека его возраста) и в выражениях совершенно не стеснялся. Рассказав в цветистых выражениях о тяжбе супруги Державина после его смерти, он перешел к истории заброшенного особняка в Польском саду за усадьбой. Пока Державин был жив, они с соседом, хозяином того особняка, много ссорились из-за отсутствия четкого разграничения территории (державинский садик как будто нарушал границы владений соседа).

– Тогда умели красиво оскорблять, не то что сейчас! Державин посвятил ему целую оду, – продолжал Анатолий Анатольевич, – где говорил: «Ты мудак, будешь говно жрать, и после твоей смерти твой дом рухнет и в говне утонет». Так и случилось. После смерти соседа – не сразу, но все-таки, – дом отвели под конюшни и засрали его, как положено. Затем и вовсе превратили в руины.

Все эти грубости сильно резали Кате ухо. Она, так много и неконтролируемо ругавшаяся, не любила, чтобы мужчины вели себя несдержанно в разговоре с ней. До ужаса смешное ханжество!

– Недавно эти развалины хотели купить братки. Они подкупили всех вплоть до питерской администрации, но сверху пришел ответ, что акт купли-продажи состоится лишь в том случае, если те обязуются придать руинам их исторический вид. Сделка не состоялась, как понимаешь. Мороки с этим много.

Катя подумала, что такой истории экскурсовод при усадьбе ей точно не рассказал бы.

Речь Анатолия Анатольевича была хаотичной и быстрой. Он легко, сам того не замечая, перепрыгивал с одной темы на другую, мысли словно перегоняли друг друга, и Катя едва успевала за их потоком. Он так торопился, словно давно ни с кем не разговаривал или же боялся, что Катя вот-вот прервет его. Но она не собиралась этого делать. Взрослые люди, вроде того же Анатолия Анатольевича, внушали ей спокойствие, даже если были суетливыми и нервными. То, как, а главное о чем, они говорили, заставляло Катю задуматься о вещах, которые в ее сумбурной жизни не имели практического смысла.

– А знаешь, как пришла идея этот музей открыть? В 2003 как-то вдруг сообразили, что у Пушкина, у этого дерьма, есть и квартира, и дача, и Пушкинский музей. А что он, в сущности, был? Дворянин, живший в подвале у Вронских! Гуляка, дуэлянт… Ха, дуэлянт! Тридцать дуэлей и только в одной Дантеса немного задел. Но тот-то офицер, так что тут же отыгрался. Да кто он там еще?..

– Картежник? – предположила Кат, вспоминая курс школьной литературы, где читали больше биографию авторов, чем их произведения.

– Да какой картежник? – громко возмутился Анатолий Анатольевич. – В карты играть не умел! Вот знаешь Толстого? Федора? Да знаешь, ведь! Вот этот был гуляка! Дулянт! Сто дуэлей – сто смертей. Правда, и одиннадцать детей у него умерло, проклятый дуэлянт. Он такой гуляка был, что когда в кругосветку с Крузенштерном пошел, то так его заебал, что был высажен на каком-то острове. Так Толстой и там нагулял! А Пушкин, ей богу, пустой человек, дерьмо просто.

Они стояли перед усадьбой, мимо проходили люди – в основном мужчины – и здоровались с Анатолием Анатольевичем. Кате они кивали, и она вежливо улыбалась в ответ.

Катя отвлеклась на пару проходивших мимо девушек, делавших селфи с бюстом Державина, а когда снова вернулась в разговор, то с удивлением обнаружила, что Анатолий Анатольевич от рассказа про свою жизнь в Петербурге перешел на обсуждение властей края:

– Вот раньше звание генерала надо было заслужить, а теперь-то что? На звание генерала насасывают!

– Вы про генеральшу с кучей орденов? – невпопад спросила Катя.

Похожие восклицания Катя слышала, когда отец Артема (полковник ВВС, участник боевых действий обеих чеченских кампаний) и Сергей Анатольевич сидели на кухне и с офицерской гордостью поносили государство. Оба, будучи государственными служащими, хватались за голову и страдали чуть не физически, стоило им дойти до определенной кондиции. Катя над этим потешалась: ее отец кормился из этого самого «прогнившего госаппарата», но в то же время ей было жалко происходящего. Страну разрывали, разворовывали, и в какой-то степени к этому был причастен и ее отец, пусть он об этом никогда и не задумывался.

– Да не. Эта-то понятно, – отмахнулся Анатолий Анатольевич. – Я про К** (Катя не расслышала фамилии, и это к лучшему). Этот насасывал под столом прямо в своей МВДшной форме. А теперь ему Путин в управление дал целый край. И весь край стонет под ним.

Кате вдруг стало жаль, что она не расслышала фамилии. Обо всем, что говорил Анатолий Анатольевич, она хотела бы спросить мнения отца.