Ген Z. Без обязательств

С воспоминаниями о пьяной вечеринке на даче мешались смутные образы театральных декораций. Дима уже было решил, что бредит, когда вспомнил, что успел за вечер побывать еще и на мюзикле. От воспоминаний о том, с кем он там был, стало еще хуже. Дима едва дышал из-за приступа удушья, а рвота все не подходила. Его желудок был совершенно пуст, и в то же время слишком полон, чтобы снова подвергать себя пытке водой.

Дима включил душ в кабинке и заполз внутрь. Вода прохладными струями била по его спине и стекала по волосам. Голова немного прояснилась, мысли обрели номинальную связность, но лучше все не становилось. Чем больше он вспоминал прошлый день, тем хуже ему было, и не потому, что его мучило раскаяние, скорее ему не нравился контраст двух миров, в которых он побывал за один вечер. Они будто высосали из него душу, перекроили и всунули обратно. Как одновременно в его жизни могла существовать Катя, богатая девочка с алебастровой кожей и бриллиантовыми сережками, и какие-то непонятные девки, спокойно приезжавшие на дачу к незнакомцам пусть и по приглашению однокурсника. Будь Дима трезв, он бы, наверное, возгордился тем, как ловко умеет засунуть руку в трусы девчонкам разного класса, но сейчас ему было плохо, и тошнило просто от того, что он дышал.

Дима почему-то вспомнил, как перед уходом мельком, совершенно случайно увидел Катины ноги. Она была в туфлях с тонкими ремешками, а он уперто заставлял ее надеть это однобортное пальто. Ему вдруг стало смешно, но вместо смеха из горла вырвалась черная желчь. С этого момента ему полегчало.

Когда он дополз до кухни, был уже полдень. Голова была забита ватой вместо мозгов, резь в желудке не проходила. Выглядел Дима тоже ужасно, поэтому, едва он появился на пороге кухни, Игорь молча поднялся из-за стола и намешал ему какого-то порошка.

– Пей.

– Выглядит так, будто ты туда мела натер.

– Так и было. Пей. Залпом.

Диме большого труда стоило не выплюнуть мутную жижу обратно в стакан. Заметив, что его больше не рвет, Игорь протянул таблетки и воду.

– Это от головы.

– Лучше бы топор.

Дима осушил еще один стакан и упал за стол. Вытянув руки перед собой, он уронил голову, борясь с головокружением. Его мутило от каждого движения, звука или запаха.

С улицы раздавались приглушенные голоса, наверху скрипнула дверь. Шкварчащая на сковороде яичница разбрызгивала масло по плите, и его шумные горячие капли будто прожигали Димин мозг. Желудок крутило то ли от голода, то ли от интоксикации.

– Давно тебя так не рубило, – сказал Игорь, выпуская в окно сигаретный дым.

– Алкашка паленая, – выдавил Дима через зубы.

Игорь пожал плечами. Паленая или нет – Дима очевидно перебрал. С ним такое случалось время от времени. Он много работал, выходя из дома разве что в качалку и потрахаться, голова была постоянно забита кодом и проектами. Они преследовали его даже во сне. Дима не умел зарабатывать деньги постепенно по схеме «заработал-потратил-заработал», поэтому часто брал заказов больше, чем стоило, доводя себя до ручки. Игорю это не нравилось. Он никогда не заботился о том, что будет через месяц, неделю или даже завтра, и, смотря на Диму, все больше убеждался в том, что жить, работая на себя будущего, существование которого постоянно находится под угрозой и зависит от случая, – спускать время в унитаз. Как и многие молодые люди, Игорь хотел свое «здесь и сейчас», не заботясь ни о чем другом.

– У тебя все нормально? – вдруг спросил Игорь.

Дима повернул к нему голову. Желудок понемногу успокаивался, и вместе с тем глох шум в голове.

– Почему ты спрашиваешь?

Игорь затянулся сигаретой.

– Не знаю. Просто непривычно видеть тебя таким разбитым. Опять весь день сидел у компа?

– Нет… Возможно.

Дима опоздал в театр именно потому, что «весь день сидел у компа». Ему срочно нужно было доделать модель ЖК, про которую он совершенно забыл в массе других дел, и он вылетел из квартиры, едва не забыв телефон на столе.

Игорь вытянул вторую сигарету.

– Завязывай столько работать. Найди себе что-нибудь постоянное в том же Яндексе или Мейле. Полегче станет.

– Не хочу.

Дима, как и многие ребята его поколения, не видевшие в жизни смысла, но очень хотевшие его найти, был склонен к апатии. Она могла месяцами гнездиться где-то у него в грудине, накапливая чувство невероятной тоски, но в один день она прорывалась, и Диме приходилось брать перерыв в работе и искать нечто, что могло если не наполнить его смыслом, то хотя бы развеселить. Кроме того, Дима вовсе не был трудоголиком. На сверхурочные он был не готов, к посменному графику относился скептически, да и к раннему подъему был не приучен. Он ни за что не позволил бы сковать отвоеванную свободу.

С раннего детства Дима смотрел на свою семью, – на пьющего отца, на забитую, серую мать – смотрел на халупу, в которой они жили, и до смерти все это ненавидел. Ему приходилось самому почти полностью себя обеспечивать на те деньги, которые он получал, загружая и разгружая грузовики. Да, жизнь стала лучше с тех пор. Петя научил его кодить, и деньги перестали быть мерой его детского счастья. Но время от времени Дима все равно просыпался ночью в холодном поту. Ему снилось детство и побои, и в этих снах к нему сквозь время тянулись невидимые руки пустой, облезлой, как дворовый кот, квартиры. И поэтому он не мог остановиться – он все еще бежал.

– Ну и зря, – выдохнул Игорь. – Парень ты с мозгами, жалко смотреть, как загибаешься.

– Не люблю быть привязанным.

Дима боялся стать зависимым: от работы, от начальника, от семьи, от женщины, от друзей, от жизни, и всякую зависимость, любую ответственность он ощущал одинаково – как ошейник с шипами. В любой момент его могли дернуть за шлейку, и острые шипы перекрыли бы ему воздух. Он не собирался становиться чьим-то псом и предпочитал жить свободно, как можно меньше связанным с людьми.

Глава 14. Два из шести

– Кать, привет, ты где?

Катя сидела в VIP-ложе любимого клуба Марины. Он как раз недавно возобновил работу, но пускали далеко не всех, и внизу у танцпола было не так тесно, как обычно, иначе пьяная Марина не выписывала бы кульбиты на полу. Кате было всего как-то слишком: слишком громко, слишком ярко, слишком мигающе. Марина крутилась вокруг своего нового парня, который, пожалуй, ничем особенным не отличался от предыдущих, разве что был попроще. Надя вилась неподалеку, Полина и Оля, их знакомые по школе, клеили кого-то у бара. У Кати же неприятно крутило живот, и она осталась сидеть в ложе весь вечер.

– Я тебе говорила, – прорычала она в трубку, – что я ненавижу разговаривать по телефону.

– Извини, больше не повторится, – отшутился Дима. Он всегда так говорил и все равно продолжал звонить. – Так где ты?

– Какая тебе разница? На ближайшую неделю можешь быть свободен.

Катя подумала, что сейчас ей нужно бросить трубку, но она осталась ждать, что он скажет дальше.

Дима немного удивился и не сразу догадался открыть календарь (на всякий случай он тоже отслеживал ее цикл, мало ли что могло случиться).

– Не хочешь завтра погулять? – все же спросил Дима. Он чувствовал за собой что-то похожее на вину за то, что случилось в театре, хотя ни за что бы ее не признал.

Пауза.

– Нет.

На этот раз Катя действительно сбросила звонок, и вовремя – к ней как раз подошел Артем.

– С кем разговаривала? – спросил он, ставя перед ней стакан с лимонадом.

– Ни с кем, – ответила Катя. По запотевшему от холода стеклу катились капли воды, и лед приятно защелкал о стенки, когда она размешала напиток соломинкой. – Спам.

Артем сел напротив нее. Сегодня он был «ответственным за руль» – так называла Марина жертв ее кутежа, которые под ночь катали всю компанию на ее крутом лексусе по Москве.

– Очень рада, что ты выбрался из своей военки.

– Сейчас это сделать легче, чем на первом или втором курсах, – улыбнулся Артем.

Внезапное появление Артема на празднике так обрадовало Кожухову, что она какое-то время даже не могла говорить. Она тут же догадалась, что Маринкин парень был лишь предлогом, и прониклась к ней чувством благодарности, которую не умела высказать иначе, чем полусардонистической улыбкой так сильно отличавшей их насмешливую дружбу от ее рисованных карикатур.

Артем учился в Казани и в Москву приезжал все реже, собираясь осесть там со своей девушкой, поэтому его внезапное появление посреди учебного года было неожиданностью, в реальность которой было трудно поверить.

– Как же ты все-таки вырвался?

– Взял больничный на гражданке и отчалил, – отсалютировал Артем. Такие вещи были запрещены, конечно, но их никто не отслеживал, только угрожали, что начнут.

– Маришка говорит, у тебя парень появился?

– Нет у меня никого, – буркнула Катя.

– Странно, – протянул Артем, лукаво улыбаясь. – Тебе уже двадцать, а все одна ходишь. Часики-то тикают…

– Ой, только не начинай! Мне что, хозяйство нужно поднимать? А если нет, зачем тогда?

Артем покачал головой, скрыв болезненную ухмылку за стаканом. Катя всегда была агрессивной, злой… Вернее не всегда, но он уже не помнил ее другой.

– Кстати, ты как часто виниры меняешь?.. А, ой, извини…

Катя вздрогнула и сжала губы. На мгновение показалось, будто зубы разъезжаются. Она провела языком вдоль десен.

– Извини, моя девушка хотела поставить, и мы много обсуждали… Я не подумал, извини.

– Ничего, забудь. У меня хороший врач. За все время, что они стоят, меняла раза два, наверное. По мелочам.

Виниры у Кати стояли с четырнадцати лет на нескольких передних зубах – на тех, которые могли обойтись без коронок, остальные не подлежали восстановлению. В средней школе она ходила с ужасными брекетами, которые привлекали внимание еще и потому, что у нее был неправильный прикус и потому челюсть немного выезжала вперед. Однажды случилось… То, что случилось. От сильного удара зубы вошли внутрь, брекеты сдвинули за собой остальной ряд. Катя потом еще долгое время наблюдалась у врачей: у хирурга, невролога, психолога, стоматолога. Те зубы, что можно было спасти, выпрямили заново и прикрыли винирами, на те, что поломались или скололись, надели коронки, на месте нескольких стояли импланты.

Артем виновато смотрел за тем, как Катя мрачнеет. Она вдруг вся сжалась, и в ее глазах загорелся недобрый огонек. Тогда они учились в одной школе, но общались не очень близко. Артем был старше, и он почему-то считал ниже своего достоинства общаться с малолеткой у всех на виду, хотя разница в возрасте у них была всего два года. Сейчас он бы не смог ответить, как до этого дошло, но тогда причин беспокоиться о Кате у него не было. Артем родился и вырос в хорошей семье. Его отец был военным, они часто переезжали с места на место, и в силу своего характера Артем везде легко уживался. Он не знал издевательств ни со стороны одноклассников, ни со стороны учителей. У него было счастливое детство, где никто не смеялся над ним из-за его неряшливой недорогой одежды, потому что все мальчишки ходили в рванье, и до сих пор он поддерживал связь с друзьями из разных уголков России. Наверное, поэтому он никогда не смог бы отличить забитого человека от робкого.

То был обычный весенний день, и Артем ничего уже не помнил. Только сигнал кареты скорой помощи, кровь на белой блузке и на бледном опухшем лице, а потом – сильную оплеуху, которой наградил его отец, когда Артем рассказал ему о том, что случилось в школе. Он снес ее беспрекословно, потому что знал, что виноват. Виноват, что не замечал, виноват, что игнорировал, виноват, что вовремя не оказался рядом. Когда мать встала на его защиту, он не стал прятаться, потому что перед глазами застыл расплывшийся мазок бесчувственного Катиного лица, измазанного в крови и слезах.

Артем надеялся, что со временем тот случай забудется, что Катя отпустит прошлое и станет проще относиться к людям, ведь чем-то должны были помочь все ее психологи. Но ничего не менялось за исключением того, что примяли, притоптали годы. Детали изгладились из памяти, злоба и ненависть – нет. Возможно, Катя и его ненавидела. Безотчетно, неосознанно, но ненавидела.

Катя наклонила голову.

– Кажется, ты загнался больше меня, – со смешком сказала она.

Она протягивала ему руку с бокалом, предлагая установить мир, но в глазах ее по-прежнему тлела злоба, поднятая со дна памяти. Артем был единственным, кто мог ее воскресить, потому что ни с кем больше со старой школы Катя не общалась.

– Не правда, – он с тихим звоном соединил их стаканы. – Так что там с парнем?

– Да ты смеешься надо мной! – возмутилась Катя.

Катя была единственной, кого он постоянно расспрашивал о личной жизни. Артем вовсе не был романтиком, но почему-то он оголтело верил в то, что, появись у Кати парень, у нее все было бы хорошо. Он никогда не раздумывал о том достаточно долго, чтобы сформировать убеждение, но он понимал, что Катя сильно страдает от чувства беззащитности, и страх перед людьми провоцирует ее стихийную агрессию. Возможно, ей стоило научиться не сдерживаться, как уверяли некоторые врачи, а доверять.

– Ладно, – сдалась Катя. – Есть кое-кто…

Артем улыбнулся.

– И когда же ты нас познакомишь?

– Никогда.

– Почему? Ты стесняешься?

Артем знал раскрывшуюся в ней страсть иметь все самое лучшее, но сердцу не прикажешь, и он решил, что у ее парня есть какой-то дефект. Может, заикается, может, ей не нравится его нос, может, он не соответствует стандартам красоты… Но все это было навязанным, и Артем уж точно не стал бы высмеивать ни его, ни ее.

– Я приму твоего парня любым, сестренка, – шутливо сказал он.

– Да не мой это парень! Просто секс без обязательств.

Артем поперхнулся лимонадом. Не то чтобы он не знал о существовании таких отношений, но Катя!..

Очень часто о своих старых знакомых и друзьях детства мы храним лишь память, – сильные впечатления или приукрашенные и расцвеченные обрывки чувств – игнорируя то, как сильно человек меняется с каждым движением минутной стрелки, поэтому, встретив их в новой реальности, бываем часто удивлены неожиданными изменениями – изменениями, почти никогда не оборачивающимися со знаком «плюс» – в личности людей, которых прежде, казалось, знали очень хорошо. Для Артема, пусть он об этом и не задумывался никогда, слова «секс» и «обязательства» были сторонами одной медали: одна – светлая и приятная, вторая – тоже светлая и приятная, но недолго. Кроме того, он был из тех редких парней, которые искали в отношениях не столько удовольствие, сколько комфорт, единство душ, если можно так выразиться. Ответственность за любимого – забота, внимание и все другие обязательства, которые привязывают нас к человеку тем сильнее, чем больше времени и души мы в них вложили (поэтому, возможно, так часто бывает трудно разойтись своими дорогами, когда все уже кончено) – его не тяготила. Артем воспринимал это как приятное бремя, часть того, что люди называют «привязанностью».

– Как ты до этого дошла? – через силу спросил Артем, когда пауза затянулась.

Артем считал отношения с ярлыком «секс без обязательств» уделом взрослых, состоявшихся людей, погрязших в карьере настолько, что жажда любви была им незнакома, а секс был просто одним из способов отдохнуть и немного прийти в себя. Для таких людей, заваленных работой и не имевших времени размениваться на новые знакомства, постоянный партнер для секса был наилучшим вариантом избежать болезней и неловкости, неуклонно следующей за утренним знакомством с человеком в твоей постели. Но для молодежи, бурлящей энергией и чувствами, вспыхивающими, будто навсегда, и гаснущими в одночасье, такой рационалистический подход убивал любое понимание простого человеческого счастья, под которым старшее поколение опрометчиво проводило черту.

– Знаешь, я сейчас немного пьяненькая, – призналась Катя. – Поэтому тебе расскажу. Не то чтобы это был большой секрет – я ведь своего рода адепт феминизма, мизогинии, мизандрии, мизантропии и далее по списку. Я просто решила попробовать. Так как все люди в той или иной степени мне отвратительны, а жить как-то нужно, а жизнь без удовольствий очень скучная, сколько бы денег у тебя ни было…

– И все? Просто «решила попробовать»?

– Ну, может, не так просто, – скривилась Катя. – Мой новый психолог посоветовал.

– А ты просила у него диплом об образовании? В Галике¹⁵ тоже психологов выпускают, может и этот оттуда – такой же пень.

Катя фыркнула. Она догадывалась, что Артем будет недоволен, что бы она ни сказала, оттого еще сильнее хотела поделиться своими мыслями именно с ним – так часто в разговоре мы ищем не собеседника, а оппонента.

– Что ты ждешь от отношений, Артем? – спросила Катя, хитро блестя глазами. – Любви, послушания, подчинения, заботы?

То, чего нам не хватает в детстве, повзрослев, мы ищем среди людей. Друзья, в которых мы ищем исключительно отражение самого себя, обречены страдать от наших детских комплексов и обид. Другое дело – наши возлюбленные. Удобнее всего нам любить тех, чьи травмы не похожи на наши. Человек, которого никто не любил, найдет успокоение лишь в том, кто любовью переполнен, потому что, чтобы любовь дарить, нужно знать о ее существовании.

– Что ты любишь в своей девушке?

Артем не знал. Он никогда об этом не задумывался, хоть Настя (его девушка) и спрашивала об этом постоянно. Он отвечал, что она красивая, нежная, вкусно готовит, приятно пахнет и много чего еще такого, что никак не отражало того, какой она была для него. Артем, как и множество других людей, – счастливых и беззаботных людей – не искал ничего конкретного и не подвергал глубокому анализу причины, почему он хотел быть с Настей, а не с кем-то другим. Он только знал, что если она придет домой поздно, он будет волноваться, если она заболеет, он будет о ней заботиться, если она попадет в беду, он истратит всего себя, чтобы помочь ей – таким он был человеком. Но таким человеком он был для всех.

– Да все люблю! – просто ответил Артем.

– А вот я в людях не люблю ничего, – пробормотала Катя. Впрочем, это была не совсем правда. Больше всего в людях ей нравилось угадывать себя. Ей доставляло особое наслаждение слушать, как в мыслях людей просыпаются отголоски ее собственных мыслей, как в их злости и страхе проявляются ее злость и страх, ведь в сущности эмоции, которые мы испытываем, различаются лишь своей интенсивностью, а мысли, которые мы считаем своими, мы всего лишь присваиваем, забирая у других поколений. Все это заставляло Катю чувствовать свою принадлежность к людской диаспоре.

– Дело не в том, что мне хотелось с кем-нибудь переспать, – объяснила Катя, – а в том, что… Наверное, я хотела стать немного ближе к людям. Быть проще, относиться ко всему легче. Заставить свой ум отключиться, потому что каждое взвешенное решение отделяет от людей – существ довольно иррациональных – и прибавляет лет. Решение, принятое за одну секунду, – единственно верное решение. Это чистое желание.

– И ты не будешь с ним встречаться? – это был единственный волновавший Артема вопрос.

– Этот парень, – скривилась Катя, – у нас с ним ничего не получится. Мы слишком похожи.

***

Когда они вышли из клуба в четвертом часу, на улицах никого не было. Марина вплотную жалась к своему бойфренду с одной стороны, с другой к нему же жалась Надя. Этот парень, Олег, был в таком состоянии, что, наверное, уже и не помнил, кто из них его девушка. Не переставая задевать его бедром при ходьбе, Марина окликнула Артема и бросила ему ключи от своего внедорожника.

– Вези нас.

– Куда? – спросил он с усмешкой.

– Туси-и-ить! – закричала Марина, и девочки поддержали ее восторженными голосами. Услышав веселый крик, ребята, курившие у клуба, тоже закричали, как бы поддерживая решение Марины не прекращать кутеж.

Артем, очевидно, сомневался, и озабоченное выражение не сходило с его лица, пока Катя не шепнула ему, чтобы он покатал их минут сорок по городу, а потом развез по домам. Они скользнули на передние сидения, и Артем завел машину. Под ее утробный рык ребята сзади восторженно закричали. Они были готовы кричать по любому поводу, и, если бы Марина не предложила открыть панорамный люк, они бы и не заметили, что машина не движется, и орали бы всякий раз, когда Артем вхолостую жал на педаль газа.

В этот час улицы были пусты, и редко попадавшиеся машины были, как и их лексус, под завязку забиты молодежью, которая, заметив танцующую в люке Марину, открывали окна и высовывались наружу, разжигая в ней огонь своим смехом и улюлюканьем. Артем всегда водил аккуратно, но сейчас, когда трех-четырех полосные дороги были пусты, а осенняя прохлада пробирала до дрожи, чувство свободы и вседозволенности опьяняло его. Он сильно превышал, не тормозил перед поворотами, и на первом же заносе Катя потянулась за ремнем безопасности. К Марине уже присоединились Надя с Олегом, и они, втиснутые в небольшое пространство люка, орали песни, от битов которых сотрясалась машина, а внизу на сидениях продолжали бесноваться Оля и Полина.

– Я больше не могу! – громко сказала Катя, придвинувшись на своем кресле ближе к Артему. – Эти песни оскорбляют мой слух, давай переключим.

Тот рассмеялся.

– С твоим образом жизни ты должна бы знать их наизусть!

– Вот это-то хуже всего! – крикнула Кожухова поверх динамиков. Она и правда знала все эти песни. Плейлист Марины мало чем отличался от музыки, крутившейся в клубах, но, если там слов она не слышала из-за зрительной и сенсорной нагрузки, то теперь, насчитав тошнотворном речитативе исполнителя десять слов «сучка» за последние три минуты, стала сомневаться, ту ли компанию она выбрала. – Дай-ка я поищу что-нибудь.

Катя застыла с телефоном в руках. Она не особо интересовалась музыкой и тишину квартиры не забивала ничем, кроме новостных программ, и то нечасто – посторонние звуки ее раздражали. В ее голове, где-то на задворках мелькала навязчивая попса, краем уха пойманная в кафе или на улице, но она никак не могла вспомнить слов, чтобы вбить в поисковик. Она вспомнила что-то из Пресли, но мода конца 60-х никого не впечатлила.

– Ой не! – запричитала Марина. Едва услышав первые аккорды, она нырнула в салон. – Кто-нибудь, заберите у нее телефон!

– Ты там, ну-ка цыц! – прикрикнула Катя, быстро соображая. На ум ей взбрела одна песня из тех, которые Дима включал в салоне автомобиля, когда подбрасывал ее до метро или магазина. Она более-менее запомнила словам и вбила в поисковик. Тут же машину заполнили резкие звуки гитары и барабанов.

– Катя, предупреждаю!..

– Не, не, оставь! – вдруг вмешался Олег, заглядывая внутрь салона. Он покровительственно подмигнул Кате, и ей, хоть и было неприятно его лицо, все же стало немного легче. – Я знаю эту песню, выбор пиздатый!

Марина просияла от того, что ее парень похвалил подругу, и накинулась на его рот. Катя отвернулась. Было что-то странное в том, как Марина всегда пыталась скрыть косяки своих подруг, принимая их за собственные. Наверное, она переживала за то, как они будут выглядеть в глазах ее воздыхателей, а может, не хотела, чтобы те думали, что Лыгина водится с кем-то недостаточно крутым.

– Все, во что ты навеки влюблен! – вопила Марина, перекрывая голоса друзей, – Уничтожит разом! Тысячеглавый убийца-дракон, должен быть повержен он! Сильнее всяких войн!..¹⁶

Вдруг она замолчала. Из ее горла вырвался гортанный звук, и она провалилась в машину.

Марину начало рвать. Артем резко дал по тормозам, и они остановились посреди Садового кольца. Полина услужливо открыла дверь, и Марина наполовину вывалилась из машины, опустошая желудок напротив Староприимного дома.

– Перебрала, – протянула Катя.

– Ты сама как? Не тошнит? – спросил Артем.

– Нет, – покачала головой Катя. – Я перед выходом выпила две таблетки «Фильтрума», так что жива-здорова.

Катя наблюдала за своей сворой в зеркало заднего вида. Полина была к двери ближе всех и хлопала Марину по спине, как бы утешая и не зная, чем помочь. Она была настолько пьяна, что до нее еще не доходило, что ее туфли безнадежно испорчены первым приступом рвоты, и она испытывала жалостливое сочувствие, словно Марина умирала у нее на глазах. Надя и Олег о чем-то шептались в углу, и потому, что музыка была громкой (Артем специально не стал ее выключать, чтобы не смущать ни себя, ни других звуками рвоты), до Кати доносились даже не обрывки слов, а обрывки речи – примерно такой, которую использовали неандертальцы в своем быту. Катя заметила, как парень сунул в карман Нади какую-то записочку, наговаривая ей на ухо что-то такое, от чего его лицо принимало омерзительно сладостное выражение. Оля была единственной, кто вышел из автомобиля, чтобы придержать Марине волосы и подать воды. Она, как и Катя, выпила несколько таблеток сорбента, и отвечала за себя больше, чем остальные на заднем ряду.

– Все, – скомандовала Марина, отталкивая Олю. – Я в порядке.

– Куда дальше, шеф? – спросил Артем, смотря на нее в зеркало заднего вида.

Решительность, пробивавшаяся из-под потекшего макияжа, испугала Катю.

– Тусить! – не своим от хрипоты голосом проревела Марина, заваливаясь на кресло рядом со своим парнем. Олег попытался отстраниться от нее, когда она прислонилась лицом к его руке, но у Марины была мертвая хватка.

– Теперь можно домой, – шепнула Катя.

***

Стук повторился, еще более раздраженный и раздражающий, чем прежде.

– Кать, открой!

Был вечер среды. За этот день она ни разу не подошла к телефону и даже не включила ноутбук, чтобы отметиться на лекциях. Все знали, что у Кати тяжелы характер, но каждый месяц на два-три дня она становилась просто бешеной. Она упорно отказывалась принимать обезболивающие, будто специально усугубляя свои страдания, поэтому первые дня два к ней даже подходить было опасно – как дикий зверь, мучающийся от боли из-за воспалившейся раны, она бросалась на людей.

Скрипя зубами, Катя поднялась с кровати и вышла в коридор. Дима стучал уже минут пять, всем своим поведением показывая, что уходить не собирается. Он бы стучал еще полчаса, если бы Катя не открыла.

– Хрена ли ты здесь забыл? – крикнула она через дверь. – Я разве не говорила, что на ближайшую неделю ты свободен?

– Ну так и что? – возмутился Дима. – Я свободен приехать так же, как свободен не приезжать.

– Хрена с два!

– Тогда тебе нужно было заранее об этом сказать. Я уже приехал. Открывай.

Он снова дернул за ручку двери.

– Как тебя охрана вообще пропустила?

Тут не было большого секрета. Если женщины друг к другу расположены априори враждебно, то у мужчин все наоборот. Охранник, с которым время от времени Дима останавливался поговорить и уже, наверное, наизусть знавший Димины паспортные данные, ничуть не удивился, когда парень пришел с пакетом сладкого и сетом роллов и заявил, что хочет сделать своей девушке сюрприз. Кроме того, помимо ключей от квартиры, телефона и бумажника при Диме ничего не было, поэтому через КПП охранник пропустил его с легкой душой и бутылкой виски.

Катя щелкнула замком входной двери, открывая, и снова скрылась в комнате. Посчитав, что ее недовольство было отражено не в полной мере, она крикнула из спальни:

– Ты прекрасно знаешь, как я ненавижу, когда ты заявляешься без приглашения!

От очередного крика живот скрутило спазмом, и она глухо застонала сквозь сжатые губы.

– Я предупреждал, что я заеду к тебе вечером.

– Нет!

– Да, – настаивал Дима, складывая обувь на подставку. В этой квартире он уже был как у себя дома: свободно пользовался кухней, санузлом, знал, что и где лежит, время от времени даже подкручивал что-нибудь, как в тот раз, когда в доме неожиданно начали гудеть трубы. – Мессенджеры читать нужно.

– А то, что твои сообщения остались непрочитанными, тебе ничего не сказало? – продолжала злиться Катя, но злость ее была несколько напускная, – появление Димы беспокоило ее не так сильно, как резь в животе, усиливавшаяся от их перепалки.

– Дай-ка подумать. Нет.

Катя упала в кровать и свернулась калачиком среди одеял. Боль накатывала волнами. В каждый такой прилив хотелось выть, и пока не приехал Дима, она вполне могла позволить себе немного поскуливать. Теперь же все ее внутренности напрягались, чтобы не издать ни звука. Дима шуршал на кухне пакетами, и Катя все больше злилась. Режущий звук целлофана раздражал ее. Запах ее же чая казался слишком густым. Она раз за разом прокручивала в голове, как подходит к Диме и выливает ему на голову кипяток. Вот это ее немного успокоило.

– Я набрал всяких сладостей, – крикнул Дима с кухни. – Не знаю, какие ты любишь.

«Я убью тебя, если будешь орать», – хотелось крикнуть Кате, но у нее буквально не было на это сил.

– С чего ты вообще взял, что я хочу сладости?

– Не знаю, – признался Дима. – В Инсте кучу шуток на эту тему видел.

Он открыл дверцу буфета и наугад достал один из пакетов, выстроившихся в два ряда у задней стенки. На этикетке, приклеенной к упаковке, крупным шрифтом были написаны иероглифы, ниже шел абзац на английском. Дима не стал читать и, закинув горсть из пакета в сито, залил заварник кипятком. Когда он закрывал дверцы буфета, ему показалось, что левая дверца ходит в пазах. Такое случалось нередко: верхние шкафы на кухне были подвешены выше, чем Кате было удобно, но не так высоко, чтобы ей была необходима какая-то дополнительная опора, поэтому, когда она открывала дверцы, то тянула их немного вниз, расшатывая петли. Дима залез под мойку и достал небольшой чемоданчик с инструментами – Катя купила его как игрушку, когда Дима в последний раз пожаловался на отсутствие в ее квартире банальной отвертки. Конечно, благодаря сервисному центру своего ЖК Катя со многим могла справиться сама, просто позвонив, но было что-то отдаленно приятное и даже смешное в том, чтобы Дима подтягивал какие-то болты в ее квартире. Это напоминало сцену из порно: слесарь за секунду устраняет поломку, а потом полчаса трахает хозяйку во всех позах.

Катя вытянула руку и приоткрыла занавес балдахина. Дима ковырял в шкафчике отверткой, и то, как фривольно он чувствовал себя в ее квартире, раздражало так, как в детстве ее раздражал сосед по парте, сдвигавший ее на самый край своими острыми локтями. Вся мебель в кухне была актом отцовской веры в отечественного производителя, поэтому спустя три года после покупки в ней приходилось что-то подкручивать. К счастью, патриотизм Сергея Анатольевича не распространился на остальную квартиру, иначе в ней было бы сложно жить. Не то чтобы Катя могла отличить отечественный материал от зарубежного, но, когда люстры и кафель были итальянскими, а техника немецкой, жилось как-то легче: дороговизна и наклейка «Made in Italy» (где на место «Italy» можно было подставить любою другую европейскую страну) служили гарантией качества для россиян на протяжении не одного десятилетия, что, конечно, не всегда было правдой, но всегда – поводом для мелочной гордости.

Дима бросил отвертку в чемодан, инструменты зазвенели. Катя поморщилась от резкого звука и задвинула шторку. Когда Дима подошел к кровати, чтобы поставить поднос на тумбу, в нос ударил густой запах чая и меда, от близости пара Кате почудилось, будто у нее поднялась температура. Шторка отодвинулась, и девушка почувствовала, как за спиной проминается матрас. Она медленно повернула голову, когда Дима перевалился через нее на центр кровати и притянул к себе кокон, в котором она лежала.

– С чего вдруг такие нежности? – спросила она из-под одеяла. В какой-то степени тяжелая рука, перекинутая через нее, успокаивала близостью другого человека. В такой же степени эта рука, давившая на ее плечо и не дававшая повернуться, раздражала: под ней она чувствовала себя увальнем.

– Не знаю, – признался Дима. – Просто.

– Просто?

– Настроение хорошее, вот и все.

Дима знал то, как самоотверженно Катя умела портить момент, поэтому не собирался много говорить: она цеплялась к словам, язвила, насмехалась и больно жалила, когда была в плохом настроении. Дима в тайне думал, что таким, как она, лучше и вовсе запретить говорить, потому что те мерзкие слова, что вырывались из ее рта совершенно бездумно, цеплялись к людям, как репейник – от них трудно было избавиться, еще труднее их было забыть.

Катя вытянула голову и принюхалась к травянистому аромату, среди которого путались сладкие нотки молока.

– Это улун?

– Не знаю, – Дима пожал плечами, и его рука немного сдвинулась на ее боку. – Наверное.

– Ты прочитал, как его заваривать?

– Ну, я кипятком залил.

– Придурок.

Дима фыркнул, но отвечать не стал. Лучшим оружием против Кати было молчание.

– Я купил обезболивающие, – вдруг вспомнил Дима.

– Я не пью обезболивающие.

У Кати не было действительно серьезных причин так себя ограничивать, но все детство ее бабушка, проработавшая медсестрой больше сорока лет, рассказывала всякие истории из больницы. Среди них были и случаи, когда у пациента вырабатывалась толерантность к определенному компоненту и необходимые ему лекарства переставали действовать, в частности, обезболивающие. Страх, что в определенный момент – в самый решающий момент – у нее обнаружится толерантность к какому-нибудь чрезвычайному необходимому препарату, Катя вынесла именно из той поры и старалась пить как можно меньше таблеток, потому даже курсы противовирусных или антибиотиков почти никогда не пропивала до конца, что было несусветной глупостью с ее стороны.

– Можешь выпить в качестве исключения. Не переломишься.

– Хватит так со мной разговаривать, – надсадно пробормотала Катя так, что Дима едва ее расслышал.

– Как «так»?

– Грубо.

Катя не хуже других знала, что в том, как с ней время от времени разговаривают не самые терпеливые люди, виновата она сама. Она оправдывалась перед совестью, объясняя, что, используя грубость, как щит, она защищает свою зону комфорта. Но если себя Катя оправдать могла, то оправдания грубости со стороны других людей не находила. Иногда, как сейчас, на нее накатывало горькое чувство досады. Ей хотелось рассказать, объяснить, почему она такая, а не другая, почему она не может быть другой, но она молчала и ждала, что ее спросят, а когда спрашивали – отвечала едко и вовсе не то, что мечтала когда-нибудь сказать. В итоге она хотела, чтобы ее поняли, но не делала ничего для этого.

Диме едва удалось подавить смешок. Он не был сторонником православной традиции подставлять вторую щеку кому бы то ни было, особенно Кате, которая была неоправданно груба слишком часто, однако сейчас он не стал об этом говорить. Ее жалкий вид вызывал в нем одновременно и жалость, и удовлетворение, которое ощущают люди, узнав, что их обидчик получил по заслугам, но Катя потянулась к нему, утыкаясь лбом в грудь, и щекочущее чувство насыщения пропало – его выдавил иррациональный прилив нежности.

– Где был? – спросила Катя едва слышно. Она все еще хотела понять, что заставило его так быстро убежать вечером в пятницу.

– К другу на дачу ездил.

– С девками?

– Нет.

Дима сам не знал, почему соврал. Ему показалось неуместным вспоминать о том, что было на даче, особенно когда Катя тряслась от перепадов настроения. Не то чтобы он когда-либо скрывал свои похождения. Катя не раз находила на его коже отметины, потому что сколько бы он ни просил не оставлять следов, он все равно продолжал с ними просыпаться. Она ничего не говорила по их поводу, не брезговала касаться их, если хотела того. Вот и сейчас она не сказала, что у Димы под челюстью краснеет очередной засос. Кате было все равно, что он делал на выходных, но то, как он ее бросил в театре, она запомнила надолго, а прощать она не умела.

То, что он начал ей врать, прикрывая свои похождения, для которых в их отношениях не было ограничений, Катя восприняла как хороший знак.

– Слушай, – вдруг вспомнил Дима, – я там в душе свой гель оставил. Ты не против?

– Нет.

– Это какое «нет»? То, которое «нет, не против», или то, которое «нет, я против, забери сейчас же свою вонючую мужскую жижу»?

– Мужскую? – Катя хмыкнула. – Я думала, ты пользуешься гелем с дыней и клубникой.

– Им тоже.

Глава 15. Чистая совесть

В Катиной жизни было много возможностей завести друзей, но их все она эффектно спустила в унитаз. На первом курсе, взяв себя в руки, она вступила в редколлегию, по выходным вытаскивала себя на какие-то мастер-классы, где всегда с кем-нибудь знакомилась, но чтобы впустить нового человека в свою жизнь, завести друга!.. Нет, это было выше ее сил! Она находила знакомства, не обусловленные чем-то постоянным, вроде работы или учебы, слишком энергозатратными. Шанс, что ее усилия по приручению кого-то вне этого круга будут достаточно эффективными и окупятся, был очень низкий, а Катя не была склонна к риску, когда на кону было время, которое она с удовольствием потратила бы на себя или уже зарекомендовавшие себя знакомства.

– Кать, я тут! – девушка за столиком в углу махнула ей рукой.

С Лерой они встречались не очень часто, возможно, раз в три-четыре месяца. Причина тому была довольно проста: Лера могла говорить без умолку, как заведенная, и Кате требовалось много времени, чтобы по ней соскучиться. Но и сама Лера этих встреч не искала. Она, казалось, предпочитала безвылазно сидеть в своей маленькой квартирке в Испанских кварталах, и, если бы не учеба, вряд ли она бы вообще выходила из дома.

– У меня есть квартира, – объясняла Лера с усмешкой, – и я за нее плачу. На кой хер мне улица, если я не бездомная?

Смоляная училась в военном ВУЗе, имя которого в приличном обществе (особенно при Сергее Анатольевиче) называть не стоило, хотя лет пятьдесят лет назад это место считалось в высшей мере престижным и каждый его выпускник имел полное право гордиться собой. Катя узнала об этом, когда они совершенно случайно пересеклись на Уваровских чтениях – межвузовской конференции, которая проходила в Лериной alma-mater.

– Как дела, богачка?

– Как успехи, задродка? – вторя ей, спросила Катя.

Лера рассмеялась и демонстративно погладила рукой брелоки на рюкзаке, которые издавали раздражающее бряцанье на каждый ее прыгающий шаг. Лера проводила кучу времени за просмотром аниме и это было единственным в ее жизни, что приносило ей удовольствие (ее раскосые глаза, несшие в себе что-то восточное, полностью оправдывали это увлечение). Смоляная цепляла брелоки, пины, значки на рюкзаки и сумки, время от времени надевала цветные линзы и с таким упоением рассказывала о новых тайтлах, что казалась влюбленной. До пандемии она бегала по косплейным сходкам, и это были те редкие дни, когда она выходила из дома, не кривя лицо. Катя никогда не слушала ее увлеченную болтовню, пережидая ее приливы, как плохую погоду. Все равно она не собиралась лезть в анимешное болото: там было много странных людей, но явно не с ее отклонениями.

– У меня все норм, – коротко ответила Лера. – Начкурса – гандон, начкафедры – зайка, учеба – фикция.

Ожидалось, что Лера выпуститься с дипломом переводчика, правда, никаких лингвистических способностей она не имела. Обычно отсутствие таланта восполняют трудолюбием, но и тут была промашка. Лера не умела и не хотела трудиться, и все-таки шла на красный диплом, а все те грамоты, которые она подкладывала сложенными под кружку с утренним кофе, были получены благодаря спортивной («Это не потому, что я молодец, а потому что они еле двигаются») и научной («Смотри. Берешь отсюда и копируешь сюда. Поздравляю, теперь вы доктор охуительных наук!») деятельности. Зачем она всем этим занималась?..

– Если я не буду заниматься хотя бы этим, то скоро разучусь даже говорить. Мозги, они, как глина, – не будешь месить, они затвердеют.

– Скажешь тоже! – возмущалась Катя. – С твоими мозгами можно куда угодно.

– Это работать нужно. А мне лень.

И правда. Сумасшедшая активность сменялась в ней периодами катастрофической апатии, и апатия длилась раза в три дольше, пока Лере не надоедало лежать пластом или не кончались ресурсы «Фикбука».

Как сейчас они сидели крайне редко. Еще реже они приглашали друг друга в гости. Обе были заняты, а если и не были, то усиленно делали вид, что были, как друзья, знавшие, что дружба их заканчивается там, где она становится слишком энергозатратной. Они обе долго вынашивали мысль о будущей встрече и никогда не встречались спонтанно: Лере нужно было время, чтобы примириться с часами, которые ей придется провести вне дома, Кате – настроиться на то, что все эти часы Лера будет трепаться без умолку, ожидая от нее хоть какого-то участия в разговоре (Смоляная внимательно следила за лицом своих собеседников, легко понимая, что у них на уме, и также легко обижалась, когда они были к ней невнимательны). Зато, выйдя из дома с намерением встретиться, они обе будто забывали о своих неудобствах и просиживали по 6-7 часов, болтая ни о чем (алкогольные коктейли развязывали язык даже Кате, чем Лера бессовестно пользовалась).

Лера уже оседлала своего конька, и с одной истории она запальчиво перепрыгивала на другую, а там и на третью. Катя едва успевала уловить связь между событиями, сказать ей было нечего, поэтому она сидела против подруги и скорее рассматривала ее лицо, чем слушала. Это было удивительное лицо. Двуликое. По отдельности все его черты были красивы, но вместе они создавали отталкивающее впечатление, водившее по нервам, как смычок по струнам, всякий раз, когда разительное отличие одной части лица от другой, общим у которых был только нос, не маскировала косметика. Зная эту свою особенность, Лера всегда держалась полубоком к слушателю, а каким именно – зависело от впечатления, которое она собиралась произвести. Сейчас она сидела, привалившись левым плечом к спинке дивана, оставляя на свету то, что Катя называла лучшей ее стороной.

Было около восьми часов вечера, когда у Кати завибрировал телефон и новое сообщение высветилось в строке уведомлений.

«Ты где?»

Катя быстро набрала ответ: «Сижу с подружкой». «Че надо?»

«Там, где говорила?»

«У тебя что, мания контроля появилась? Не сексуально».

Дима проигнорировал ее.

«Мне кажется, я здесь неподалеку. Скинь геолокацию». «Как дела закончу, могу тебя забрать».

Катя невольно почувствовала радость. Курс приема лекарств подходил к концу, и она снова могла спокойно ездить на такси и терпеть малознакомых людей рядом с собой, но все-таки она куда увереннее чувствовала себя в компании знакомых (можно было не озираться по сторонам, разыгрывая в голове разные сцены насилия и убийства). Она, немного захмелев и чувствуя беспричинное веселье, в общий чан которого сливалась и радость от встречи с Лерой, и коктейли, и сладости, и удушливое тепло кафе, и мигание подсветки за окном, мимолетно подумала, что Дима научился чувствовать ее и понимать. Он предлагал ее забрать, будто знал, как неприятно ей возвращаться домой одной. Если она и обманывалась, то не так уж сильно. В последнее время Дима и правда заботился о ее комфорте, хоть и делал это как-то странно: не слишком услужливо, будто из-под палки, с кислой рожей, но все-таки заботился. Их переписки по-прежнему были полны издевок, сарказма, шуток на грани и за ней, но теперь уже это было привычно и как будто бы оправданно: порой перед сном в размягченный полудремой мозг пробиралась мысль, что они знакомы дольше, чем были ее родители, когда поженились.

Минул пятый час их посиделок. Кафе заполнилось людьми, и среди грохота тарелок и музыки разговор зашел о главном в жизни каждой девушки – главном, но не центрообразующем.

– Как у тебя дела на личном?..

Лера поперхнулась, кашляя пополам с гоготанием.

– В личном? У меня? Как на западном фронте! Без перемен! – это была ее любимая шутка, которую она вворачивала каждый раз, стоило спросить про личную жизнь. – Если ты думаешь, что учеба в военке неизбежно обеспечивает каждую особь женского пола вниманием со стороны счастливых обладателей члена, то ты ошибаешься. Во-первых, наш факультет обитает отдельно от «мужских» факультетов. Кто-то ходит в буфет, чтобы познакомиться, но мне как-то фиолетово. Во-вторых, бытует мнение, что мужское внимание приятно женщине, но мне на него, как ты знаешь, тоже побоку. Мисима хорошо написал, а Чхартишвилли хорошо перевел: «Женщина, которой говорят комплименты, чувствует в душе то, что привычно проституткам¹⁷».

– С чего ты взяла, что они непременно чувствуют отвращение?

– Не думаю, что проституткам привычно чувствовать наслаждение хотя бы потому, что работа редко приносит удовольствие.

– А если расставить другие акценты во фразе? Женщина радуется, услышав комплименты, тогда как проститутка получает этих комплиментов столько, что они становятся для нее чем-то привычным?

Лера задумалась, подняв глаза к потолку.

В Лере Катя часто узнавала себя, но себя такую, которая приняла жизнь, себя и не собиралась (и не хотела, и боялась) что-то менять. Она была решительнее Кати (Лера смогла принять то, что была отщепенцем, и не боролась с этим), но трусливее (в ее нежелании бороться была не только природная флегматичность, фатализм, но и страх оказаться в неловкой ситуации). В Лере не было раскола – она не тянулась к людям. Она их презирала и делала это очень по-английски, если считать цинизм исключительно английской добродетелью.

– Что ж, может и так, – сдалась Лера. – Не узнаем без фразы-оригинала. А что у тебя на личном? – на последнем слове она игриво повела бровями, и Катя рассмеялась.

Катя уже открыла было рот, чтобы поведать обо всех своих бедах, как вдруг Лера резко вскинула голову, поворачиваясь в зал. Она, как пес, чувствовала знакомых за версту.

– Отставить личное, к нам прямой наводкой движется придурок.

Катя обернулась. К их столику шел высокий парень с глуповатой улыбкой и круглыми глазами навыкате.

– Краткая ориентировка, – в полголоса сказала Лера, не переставая улыбаться и махать ему. – Идиот от псковской погранки. Когда я говорю идиот, это значит, что у него IQ, как у хлебушка, а не просто для красного словца, как обычно. Поступил на наш курс не просто в числе последних, а самым последним вместо мудреца, который решил, что эта шаражка не стоит усилия быть пережитой¹⁸. Самый удачливый засранец на курсе, потому что как-то иначе объяснить то, почему его все еще не выперли, просто невозможно. Для академии своего рода Петр Первый, только тот прорубил окно из России в Европу, а этот – девкам из региона в Москву.

– В смысле?

– Вывозит академских девчонок на московские вписки к своим знакомым. Надеюсь, он скоро будет выдавать им желтый билет… Привет, Вова!

Тон Леры сразу же изменился, в ее голосе будто заиграло солнце, и сторона лица, обращенная к Кате, просветлела от радостной улыбки, будто эта неожиданная встреча и правда принесла ей радость. Кожухова натянула на себя ту же маску и кокетливо помахала рукой. Она была навеселе.

– Все еще возишь своих девок безбилетными? – спросила Лера, когда Вова присел рядом с Катей.

– Да нет, – протянул парень, тупо мыча, как корова, – у них у всех есть Тройка.

– Очаровательно, – глаза Смоляной блеснули озорством. – Стало быть, и у тебя желтый билет есть?

– Ну он, кажется, не желтый, – он порылся в карманах и вытащил проездной. – Синий, вот.

Блаженная улыбка застыла на губах Леры. Она обожала идиотов, особенно тех, которые себя таковыми не считали, но при всем при этом были неспособны различить в речи ни иронии, ни сарказма. То, с какой нелепой и открытой улыбкой уставился на нее Вова, какое растерянное выражение приняло его лицо, будто извиняясь за своего хозяина, почти складывалось в неоновую надпись на лбу: «И-Д-И-О-Т». В такие моменты Лера с грустью думала про себя, что, будь она чуть умнее и немного изящнее в выражениях, каждый ее день был бы полон радости, которую неизменно доставляло удовольствие поддевать Вову внутри их группы, где каждый, будучи сам за себя, не прочь был поиздеваться над другим. Часто, когда Вова начинал понимать, что смеются над ним, ребята с непогрешимой искренностью заявляли, что все это было сделано исключительно из дружеских чувств. Вова велся на это каждый раз и называл их друзьями, хотя даже морская свинка, жившая у них в шкафу втайне от коменданта общежития, ему другом не была.

Катя спрятала усмешку за глотком клубничного мохито.

– Так что ты тут делаешь? – спросила Лера без обиняков. Она уже была научена горьким опытом бесполезно затраченных усилий, что с Вовой никакие хитроумные схемы НЛП не работают. Он был тупой, как пень, простой, как воробушек, и здесь уже приходилось либо прямо, либо никак.

– Да просто прогуливался мимо, заметил вас, решил подойти, а то сидите совсем одни, скучаете.

Лера глубокомысленно промычала, комично вытянув лицо, и повторила, чуть не закатывая глаза:

– Скучаем, да.

Лера с затаенной насмешкой смотрела, как ловко и совсем ненавязчиво устраивается Вова, как он сел, закинув ногу на ногу, руку на спинку дивана и слегка поддавшись вбок так, что Кате оставалось только вжаться в стенку. Смоляная не ошиблась, решив, что не будь здесь Кати, Вова бы прошел и даже не поздоровался бы, что, в сущности, было бы решением верным. Дело не в том, что Лера была социофобом до мозга костей и не здоровалась со знакомыми на улице, все было как раз наоборот: они не здоровались с ней, даже когда она махала рукой издалека. Как позже она заметила, так делали абсолютно все девочки ее факультета, особенно если они находились к компании молодых людей. Дружелюбными все становились лишь на территории ВУЗа и, отговариваясь нелепостью вроде «я тебя не заметила», продолжали играть в товарищество, но только в пределах забора. Таким товариществом Лера не дорожила и с нетерпением, до дрожи в коленях ждала момента, когда она выпустится и выбросит всех однокурсниц из подписчиков в Instagram, удалит все чаты и сменит номер телефона.

Вова продолжал напирать на Катю, словно вынуждая ее прикоснуться к нему, чтобы оттолкнуть, и Лера, делая вид, что ничего не замечает, продолжила:

– Как выходные прошли?

– Я в НПР¹⁹ был.

– Правда? – Лера даже не пыталась скрыть издевку, ее голос прозвучал наигранно удивленно. – Вы теперь своим НПР не только прогулы пар прикрываете, но еще и тусовки?

– Да нет, я правда был.

– Правда был, – протянула Лера, листая Instagram. Она быстро просмотрела несколько страниц, пока не наткнулась на замеченную мельком фотографию в профиле однокурсницы. – Смотри-ка, а это что?

На фотографии были молодые люди, среди которых легко угадывалось подсвеченное костром лицо Вовы.

– Блядь.

Катя, заметив знакомое лицо, взяла телефон из рук Леры.

– Только не говори никому. У меня правда в тот день НПР был.

Лера с удовольствием садиста слушала, как он скулит. В такие моменты Вова был похож на маленького щенка: сам того не подозревая, он начинал выкатывать влажные голубые глаза, изламывая тонкие черты лица в жалостливом выражении, которое обещало слезы, но никак их не показывало, – актерского мастерства не хватало. Именно этим лицом он зарабатывал оценки, именно этот скулеж издавала потом его курсовая работа, подчистую скатанная из одного-единственного учебника по теории перевода.

Лера слушала его нытье о тяжелой жизни простого псковского мальчика в общежитии, не дававшем ему своими драконовскими мерами вдохнуть свежего воздуха, и думала о том, что даже если бы она рассказала об этом случае кому-нибудь из старших офицеров, ему бы ничего не сделали, кроме устного предупреждения. Конечно, по уставу он должен был получить как минимум строгий выговор, но ни один из начальников курсов или факультета не стал бы подставляться, чтобы насолить рядовому, тем самым обнаружив собственную несостоятельность. Из этих соображений – когда перед ней открывалась не возможность помочь другу, а угроза подставить саму себя, – Лера никогда ни на кого не жаловалась. Она слушала мелочные причитания Вовы, пока ей не надоело. Тут она заметила, что Катя что-то фотографирует с ее телефона.

– Чего ты там нашла?

– У этой девки закрытый аккаунт, поэтому я сфотографировала фотку с твоего телефона.

– Зачем она тебе?

Катя подняла на нее довольное, хищное лицо.

– Секрет. Расскажу позднее.

Лера еще раз взглянула на фотографию и, не увидев ничего нового, убрала телефон в карман.

– Слушай, а ты можешь как-нибудь от меня отодвинуться? – резко сказала Катя, хмурясь. – Я скоро на стену залезу.

– Пардон, – наконец-то заполучив внимание, Вова немного отодвинулся. – Меня, кстати, Вова зовут. Буду рад знакомству.

– Ты хотел сказать «был бы рад», потому что знакомиться с каким-то левым чуваком не входило в мои планы на вечер.

– Эй, я не левый! Я очень даже правый!

– Да, Кать, – подключилась Лера. – Он у нас бывалый кадет²⁰.

– Я не заканчивал кадетку, – смущенно поправил Вова.

Сохраняя блаженную, чуть отрешенную улыбку на лице, Лера достала телефон и, не глядя на экран, быстро набрала сообщение. Экран Катиного айфона тускло зажегся, и на нем высветилось уведомление из мессенджера: «Он такой тупой, что у меня аж скулы сводит». Она ничуть не приукрасила. От напряжения лицевых мускулов уголок рта Леры, тот, который всегда был опущен, уже дергался. Вслед за сообщением Смоляной на экране высветилось новое:

«Где вы?»

«Угловой столик по левой стороне».

«Ок».

Сложно описать чувства, которые испытал Дима в тот момент, когда, подойдя к столику, узнал в парне, сидевшем рядом с Катей, Вову. Там была и резь в желудке, которой закончился вечер, и сомнительное веселье, потонувшее в алкоголе, и злость, и сиюминутный испуг. На секунду у него в голове мелькнула мысль написать Кате, чтобы она вышла из кафе сама, но глаза девушки, сидевшей напротив, пригвоздили его к месту, как бы говоря: «Вас заметили». Дима рассеянно улыбнулся ей и подошел к столику. Вова сразу его узнал и протянул ему руку.

– А, Вова, – Дима ограничился коротким рукопожатием. – Как дела? Как семья, как дети?

– Какие дети?

– Никакие, – быстро вильнул Дима, глазами показывая Кате, что они уходят. – Рад, что у тебя все хорошо, но нам нужно идти. Принцесса, идем, карета подана.

Катя усмехнулась, поглаживая пальцами телефон. Она-то понимала, откуда взялась эта торопливость и «принцесса». Дима не хотел, чтобы Вова случайно выдал что-нибудь о прошлых выходных. Не то, чтобы Диме было стыдно, но попадаться на вранье он сильно не любил. Это был страх, вынесенный из детства.

Катя пролезла мимо Вовы (тот не удосужился сообразить, что ему нужно подняться), и осторожно, как бы с молчаливой насмешкой, взяла Диму под руку и помахала Лере на прощание. Та уже держала в руках телефон, и ее взгляд перебегал с фотографии на Диму.

Когда они ушли, Вова потерял интерес к столику Леры и тоже собрался было улизнуть, но она его остановила.

– Слушай, этот парень… Это ведь он на фотографии?

Вова, конечно, был идиотом, но честным идиотом и никогда не подставлял своих друзей ни словом, ни делом.

– Эм, нет.

– Правда? Вы, стало быть, не знакомы?

– Нет… Ну да, но мало.

– А-а-а, – протянула Лера. – Я поняла. Ты не хочешь его подставлять, потому что он твой друг, и ты боишься, что я все расскажу Кате? Не парься, они с Катей тоже просто друзья.

Вова не поверил.

– Да ладно! Ты мне не веришь? Очень зря. Ты ей понравился. Разве ты не заметил, какие взгляды она кидала на тебя весь вечер? – он приободрился, и Лера поняла, что поймала его на крючок. – Еще бы ты ей не понравился! Весь такой аккуратный, зализанный, высокий… Ходил бы ты так в нашей шараге!..

Некоторым людям, особенно тем, которые чувствуют себя не всегда уютно и не всегда уверенно, нужны слова поддержки и похвала, ведь каждому необходимо хоть в чем-то быть особенным, хоть для кого-то.

– Тогда дашь ей мой номер?

Лера сделала вид, что задумалась.

– Нет, – решительно сказала она. – Ей я твой номер не дам, а вот тебе ее – возможно. Но! Не за просто так. Мне понравился этот парень. Давай обмен? Я тебе ее номер, а ты мне расскажешь про него?

Вова замешкался. Он чувствовал подвох, но не мог разобраться, где именно, – его буквально распирало от чувства гордости за себя, такого красивого и видного парня.

– Ну же, – подначивала Лера, жалостливо смотря на него. – Я же девушка! Я не могу быть опрометчивой в выборе мужчины! А что, если он плохой парень и разобьет мне сердце? Тебе меня ничуть не будет жалко?

Вова был хорошим человеком, не умным – но очень хорошим. Добрый друг (пусть и не самый надежный товарищ), совестливый малый (пусть и не всегда честный), он от того и был хорош, что был глуп, потому и услужливость его, и добросердечность, и вера в человечество были безграничны. Даже будучи самым обыкновенным потребителем массовой культуры со всей ее пошлостью и горизонтальной выраженностью чувств, он становился едва ли не святым, когда ему напоминали о хрупкости девичьих сердец (в чем ему пора было разувериться к четвертому курсу).

– Да брось ты. Он же… Ну… Ты не в его вкусе.

Лера весело рассмеялась, хотя нервный тик уже переполз на глаз. Переговоры с глупыми людьми всегда давались ей тяжело. Умных она могла предсказать, – какой крючок они заметят, на что они точно не купятся, какая реакция последует на ту или иную увертку, что они захотят получить, – но хаотичные мысли дураков она совершенно не умела угадать.

– Я тебя умоляю! – со смешком сказала Лера. – Каждому мужику нужна азиатка, какие бы там вкусы у него ни были! Давай, расскажи мне про него. Ну пожалуйста!

***

Чуть позже, когда Катя уже сидела в машине и ехала домой под свою любимую музыку, которую Дима поставил ради разнообразия вместо своих гавкающих песен, ей пришло сообщение от Леры:

«Кать, я знаю, что это не мое дело, но… Если тот парень – ТВОЙ парень, то заставь его сходить к врачу». «Пусть там анализы сдаст на венерические что ли». «И даже если не твой, пусть все равно съездит. У нас в последнее время к кабинету гинеколога народная тропа не зарастает». «Будь аккуратнее с этим». «Если он был на даче с Вовой, то шалавы по-любому наши были». «Я не стану ничего утверждать, но в таком деле доверять лучше только себе».

Дима трепался без умолку всю дорогу к Катиному ЖК. Порой его речь становилась откровенно бессвязной и нервной. Он сам не понимал, что послужило тому причиной – вернее понимал, но это еще больше сбивало его с толку. Когда Катя потянулась прочитать сообщение повторно, упиваясь тем, как ловко Диму получилось подловить на лжи, тот неожиданно взял ее за руку, желая обратить внимание на себя. Катя послушно отложила телефон, и он убрал руку. О прошлых выходных они не говорили, но оба хорошо понимали две вещи. Во-первых, начинать скандал из-за того, что Дима спутался с другими девками, бесполезно (они оговаривали это с самого начала). Во-вторых, Дима солгал и был пойман на лжи – лжи глупой, ненужной, импульсивной. И она развязывала Кате руки, как развязало бы какое-нибудь сопливое признание в любви. Дима хотел и даже мог бы объясниться с ней, поставить ее на место, если бы Катя вдруг начала предъявлять какие-нибудь права на безраздельное обладание им, но она не начинала, и от этого он чувствовал беспокойство. Кожухова спокойно смотрела в окно с мягкой улыбкой на лице, перетекающей то в ухмылку, то в усмешку.

Наконец, Дима остановил машину перед шлагбаумом.

– Спасибо, что довез. Теперь езжай к себе.

– Не хочешь где-нибудь, – параллельно начал Дима и осекся.

Повисло неприятное молчание. Катя вышла из состояния радостного предвкушения и косо смотрела на него. Дима не поворачивал голову, нервно перебирая пальцами по ободу руля.

– Знаешь, Дим, – вздохнула она, дергая за ручку дверцы. – Есть один секрет счастливой жизни.

– Это опять что-то из философии сейчас будет? – поморщился он.

– Нет. Истина довольно тривиальная. Со спокойной совестью спят те, кто не врет. Спокойной ночи.

Катя вышла и хлопнула дверью.

***

Следующее утро началось с того, что Диме, действительно крайне плохо спавшему ночью, пришло сообщение от какого-то медцентра о записи к врачу. Он уже готов был звонить и разбираться или же просто плюнуть и не поехать, когда зашел в Telegram и увидел сообщения от Кати. Он ожидал чего-то вроде речи прокурора на судебном заседании, но вместо этого его лаконично извещали о том, что дорога к ней закрыта, пока он не обследуется в медцентре. Он откинулся на кровать и нажал на звонок. Пошли гудки.

– Ну и? – раздался сухой, раздраженный голос.

– Я не буду этого делать.

– В чем проблема?

– Не люблю, когда меня мужики за член трогают.

– А что, плохой опыт был? Будешь выпендриваться, я повышу ставки.

– И что тогда?

– Пойдешь к проктологу.

Дима едва переборол себя, чтобы не послать ее и бросить трубку.

– Давай-давай, вперед. Любишь на стороне развлекаться – люби и анализы сдавать.

– Да я в презике всю жизнь трахаюсь!

– Здорово, рада за тебя. Анализы без презика сдавай. И не беси меня. Я торговаться не собираюсь. Все, au revoir²¹.

Катя бросила трубку и вернулась к лекции по истории русской литературы, но тут ее телефон снова завибрировал.

«У меня такое чувство, что ты пытаешь превратить мою жизнь в ад».

Катя улыбнулась.

«До тебя долго доходит», – быстро напечатала она. «Ты уже на полпути».

Глава 16. Правило пятое: на острие ножа

Лыкина и Лыгина были лучшими подругами со школьной скамьи. Они жили в соседних домах, ходили в одну школу, ездили в одни путешествия и даже их родители (обе жили в неполных семьях) спали в одной кровати время от времени, о чем девочки в принципе догадывались, когда «случайно» оказывались в одном отеле или, еще раньше, на одном катке. Со временем они срослись во вкусах, и касалось это не только одежды, но и парней. Марина была бойкой, импульсивной, решительной и местами даже отчаянной в своем желании найти надежного человека. Он перемерила фактически каждого второго, как мерила одежду в магазинах, и отвергала их по тому же принципу: не тот фасон, не подходит к туфлям, жмет. Она решительно рвала с теми, кто ей не подходит, и не менее решительно горевала по тем, кому не подошла она. Надя была другой. Она во многом отличалась от той когорты, к которой относилась ее мать, содержавшая сеть элитных салонов красоты и следившая за своим внешним видом так, словно каждый день выходила не на улицу, а на подиум. К таким же людям она интуитивно относила Катю и Марину. Надя была блеклой. Не будь она подругой Лыгиной, у нее бы и вовсе подруг не было. Она бы осела среди серой, мерно варящейся в собственном соку массы студенчества, забилась куда-нибудь с учебниками и растворилась. Однако Надя стремилась быть похожей на своих подруг: получать от жизни тот максимум, который позволяли ей деньги матери, быть смелой, острой, устрашающей. Так видела она Марину и Катю. И потому она жила вопреки своему удовольствию, копируя поведение подруг и оставаясь их бледной тенью.

Она тянулась к ним вопреки своей воле. Они с Мариной одевались в одних магазинах и смотрели на одних людей. Всех, кто нравился Марине, Надя так или иначе пыталась увести. Попытки это были сомнительные, даже бессознательные и не всегда понятные. Что лежало в их основе – желание показать, что она лучше, или же страх выпасть из жизни Марины, если та заведет серьезные отношения – было непонятно даже ей самой.

Обычно на Надю никто не обращал внимания, не в компании подруг, хоть она была и в разы лучше их. Добрая, мягкая, спокойная, во многом скромная и умеренная, она терялась на фоне их искрящей энергии. И вдруг все изменилось. Надя нашла себе парня.

Олег не был каким-то особенным человеком – обычный парень, каких много, но у него был врожденный талант чувствовать человеческие слабости и умело ими манипулировать, и в том одном состояло его обаяние и притягательность. Он как-то сразу подметил, какая Надя робкая и ласковая, и пользовался этим с отменным успехом, выбивая из нее одну уступку за другой.

Наверное, она выглядела, как человек, которому очень интересна тема сиротских приютов, защиты окружающей среды или что-то вроде того, потому что Олег прямо-таки давил на это, обличая вездесущую несправедливость. Наде казалось, что такого благородного и вдумчивого (пусть и косноязыкого) человека они никогда не знала. Олег же, подозревая в Наде почти преступно тонкую душевную организацию и видя перед собой ее светящиеся жалостью глаза, беспощадно давил на нарывающие гнойники общества.

Однажды, наслушавшись очередной бравады по мотивам «Если бы у меня были деньги, я бы спасал амурских тигров и детей-инвалидов», Надя пришла домой и, взволнованно проходив по дому с полчаса, попробовала спросить мнения мамы.

– Что, фонды? – Анжелика Кузьминична поставила телевизор на беззвучный режим. – Во-первых, вкладываться в фонды, в которых не отслеживается трата средств, – глупость. Хватает и того, что мы в пенсионный фонд вкладываемся. Во-вторых, окружающая среда? Деточка, природа убьет человечество быстрее, чем человечество – природу. К тому же я не считаю, что эта проблема частного характера, пусть ее решает государство. В-третьих, дети с заболеваниями. Если их мать не удосужилась прилично вести себя во время беременности, то почему за это должна платить я или кто-то другой? Большинство болезней плода связаны именно с вредными привычками матери. Кроме того, беременные постоянно наблюдаются у врачей, и многих из них предупреждают: «Существует угроза генетического отклонения». То есть, допустим, восемьдесят процентов, что он родится с ДЦП, синдромом дауна, аутизмом или чем-то похуже. Родители идут на риск и получают: ДЦП, синдром дауна, аутизм или что-то похуже. Моя вина тут в чем?

– Но ведь был шанс, что он родится нормальным.

– Это игра в рулетку, только шансов проиграть больше, а умирать – дольше. Если ты играешь, то ты принимаешь риски. Тебе это не нравится?

– Ты жестокая.

Анжелика Кузьминична, женщина уверенная и волевая, не была чувствительна к критике.

– Верно, – согласилась она. – Но именно потому, что я жестокая, у меня здоровый ребенок, устойчивый бизнес, хороший дом и три-четыре десятка миллионов на банковском счете.

– А если бы у меня была «угроза генетического отклонения», ты бы меня тоже убила?

– Не говори глупостей, в те времена мне едва на еду и лекарства хватало, какой аборт? Я бы даже не узнала о том, что существует опасность родить урода.

– Бабушка говорит, что ты неплохо жила.

– Бабушка Советский союз пережила, для нее теперь все считается «неплохо», особенно когда она в Испанию ездит два раза в год, а остальное время на даче в Крыму проводит. Лучше у отца своего спроси, как мы жили.

– Не смешно.

Отец Нади уехал в Америку, когда она была еще совсем маленькая, и с тех пор она о нем ничего не слышала. Вернее, слышала, что он умер при странных обстоятельствах, но краем уха и совершенно случайно. Анжелика Кузьминична, ездившая на его похороны в США, по приезде ничего не сказала, а Надя и не спросила: какое ей было дело до незнакомого человека?

Разговор с мамой еще сильнее убедил Надю в том, что Олег – именно тот человек, который ей нужен. Он был неравнодушен к миру, в отличие от окружавших ее людей, присущий современности цинизм был ему противен, а его стремление помогать страждущим было в высшей мере похвально, и Надя даже завидовала силе его духа. Лыкина рисовала его себе человеком возвышенных помыслов, не умеющим верно передать свои мысли из-за мужской гордыни, которая не позволяла парням говорить о своих чувствах вслух.

Надя сама не поняла, как оказалась опутанной сетью его лжи. Она, сделав его поверенным во всех своих делах, открывая ему все свои тайны и рассчитывая на поддержку, какой не могла получить от матери, уже не представляла без него свою жизнь, и Олег, прекрасно в ней это прочувствовав, начал ее душить.

Олег докапывался до ее внешнего вида, до прыщиков на лице, до ушек на бедрах, до щек, казавшихся ему то полными, то обвисшими. Ему не нравилась ее одежда, – он считал ее слишком помпезной для такой девочки, как Надя, – не нравились ее украшения, как не нравятся дорогие машины человеку, который не может их себе позволить. Надя начала пытаться худеть, что было бесполезно, потому что у нее не было проблем с лишним весом, у нее были проблемы с одним конкретным человеком. От постоянного давления она, будучи по натуре очень чувствительной, начала как будто стареть: появились проблемы с кожей, волосами, она стала нервной и слабой. Если бы она ходила в университет, то все эти изменения наверняка бы кто-нибудь заметил и забил тревогу, но она сидела дома, мама разъезжала по командировкам и конференциям (помимо прочего она была практикующим визажистом), а подруги, будто нарочно, последний месяц никуда ее не звали, и Олег ехидно говорил, что это просто ее никуда не приглашают.

Они расстались за две недели до вечеринки Марины из-за какой-то нелепой ссоры, вынудившей Олега в качестве меры наказания показательно уйти из Надиной жизни, громко хлопнув дверью. Она писала ему, просила прощения, не зная за что, он же продолжал над ней измываться и не отвечал, но читал каждое сообщение и ждал его, возможно, больше, чем Надя ответа. В какой-то момент Лыкина так распсиховалась, что уронила телефон в воду. Смотря, как он камнем лежит на дне раковины, она решила больше ему не писать. Это случилось за день до дня рождения Лыгиной.

Что в нем нашла Марина, никто бы не разобрался, даже если бы прижал Олега зеркалом и изучал через микроскоп. Не знала и сама Марина. Прежде она была более разборчивой, но разрыв с Димой ее подкосил. Она перестала искать самоуверенных красавчиков и все больше тяготела к типу умеренного и надежного семьянина. Олег составлял именно такое впечатление, поэтому он и понравился Наде с самого начала.

Трудно было заводить новые знакомства во время пандемии, когда все сидели по домам, а, выходя на улицу, косо смотрели на всякого сопливого. Еще труднее было следить за жизнью друзей, чьи скрытность и робость не позволяли им болтать о себе слишком много, и так вышло, что Марина почти ничего не знала об Олеге, а Надя не решилась испортить ей вечер.

Олег делал вид, что не знает ее, и Надя, кусая губы, старалась игнорировать его, хотя ее умоляющий взгляд то и дело возвращался к нему. Марина, чувствовавшая напряжение, как акула чувствует кровь, весь вечер трудилась над тем, чтобы поддерживать непринужденную атмосферу, и то и дело оставляла их вдвоем то на танцполе, то за столом.

Нельзя было не заметить, что в их компании Олег казался неуместным во всей своей простоте: со странными приколами, драными джинсами, которые оставляли впечатление бедности, а не бунтарства, неуверенной, всегда извиняющейся улыбкой, чередовавшейся с косыми подмигиваниями. Ребята оставили его без внимания, и его попытки влиться в компанию казались столько нелепыми, что Надя, выпившая уже не один коктейль, попыталась прийти ему на помощь. Лыкина, эта отходчивая и добрая девочка, испытывала к нему жалость всякий раз, когда Катя или Артем после очередной неудачной шутки бросали на него тягучие презрительные взгляды. Весь вечер Надя крутилась вокруг него, будто стараясь защитить от равнодушного насмешливого внимания друзей и сказать им: «Видите, я его приняла. Он такой же, как мы!» По окончании вечеринки у Нади в руках была написанная на скорую руку записочка: «Напиши мне». Но она бы в жизни не решилась бы снова писать ему, не теперь, когда он был парнем Марины.

Через несколько дней Олег не выдержал и позвонил ей сам.

– Откуда у тебя этот номер? – удивилась Надя. Она использовала запасную SIM-карту, пока ее телефон был в ремонте, и об этом номере знали очень немногие.

– Списал у Марины, – признался он. – Ты ведь не сказала, что сменила номер.

Надя густо покраснела в тот момент. Ей было стыдно за Олега. Ее мать имела насыщенную личную жизнь, поэтому Надя с раннего детства знала о существовании рамок, которые нельзя переступать. И Олег их переступил, так вероломно и беззастенчиво признавая это. Но потом Надя представила, как он опасливо берет телефон Марины, пролистывает контакты, каждый из которых сопровождался иконкой с фотографией, и, минуя Катю, находит ее номер.

Надя снова начала притворяться, но теперь уже не ради подруг и не ради людей, которых боялась разочаровать. Теперь это было ради парня, который снова давил на нее и принуждал быть такой, какой хотел ее видеть.

Олег божился, что после дня рождения Лыгиной он потерял к ней всякий интерес и собирается с ней расстаться. Надя решила, что ничего не хочет об этом знать, и ничего не спрашивала. Марина была ее подругой, Олег – ее парнем, от зависимости к которому она так и не излечилась.

После Марининого дня рождения они встречались каждый день подальше от ее дома. Невинные прогулки, болтовня ни о чем. Олег, навешивая на девушку очередную удавку, восторгался тем, какая Надя все-таки хорошая, какая красивая, как сильно отличается от других. Сначала Надю это не сильно проняло, но вот он начал сравнивать ее с подругами, и Лыкина поплыла. Она всегда чувствовала себя недостойной их, не видя в своем покладистом характере никаких преимуществ. Как бы она ни старалась выделиться и запомниться окружающим, Надя ощущала себя ущемленной и забитой рядом с Катей, которой достаточно было просто поднять глаза, чтобы завладеть вниманием. Она расцветала на глазах всякий раз, когда Олег подчеркивал ее превосходство над «этими вертихвостками»

– Я удивляюсь тому, что такая девчонка, как ты, дружит с ними.

– Какая «такая»?

– Хорошая, – Олег так проникновенно смотрел ей в глаза, что Наде казалось, будто за этим «хорошая» скрыто куда больше, чем банальная бедность словарного запаса.

– Они тоже хорошие, – неуверенно начинала Надя, но ее перебивали.

– Они? – как-то оскорблено переспрашивал Олег. Прежде он не знал никого из Надиных подруг, но после того вечера чувствовал себя уязвленным, униженным и теперь старался вернуть упущенное ощущение стабильности и контроля, снова оплетая Надю своими сетями. – Что хорошего в людях, которые так сильно кичатся своими деньгами? У девки этой – как ее, Катя? – рожа надменная, на всех, как на мусор, смотрит, терпеть таких не могу, возомнят о себе черт знает что! А Марина… Тратит баснословные деньги на тусовки! Могла бы, ну, не знаю, в какие-нибудь фонды жертвовать. Глядишь, и мир лучше стал бы. Ведь это неправильно, когда у людей столько денег, особенно в таком возрасте. Богатых вообще как класс нужно ликвидировать. Я вот убежденный социалист, для меня…

Надя слушала его, раскрыв рот от восхищения, позабыв, что и она сама относится к классу выше среднего.

– Ты все еще с ними общаешься? – спросил как-то Олег, имея в виду Надиных подруг. Они лежали в кровати в каком-то сомнительном отеле. Его рука мягко массировала ее голову. – Прекращай. Особенно с Мариной. Она дурно на тебя влияет.

Временами Надя и сама думала об этом. Слишком много было завязано на Марине. Ее интересы, ее нужды, ее времяпрепровождение, ее круг знакомств – все это определяло и жизнь Нади, и все это так сильно отличалось от того, что ей действительно было нужно!

– Ты такая милая, Надь. Такая хорошая. Нежная. Не как другие.

Надя слушала его треп – а это был именно треп, какая-то рациональная частица ее раскисшего мозга это понимала, – и все больше размякала. Да, она такая. Да, она лучше их. Как верно он все увидел за один только вечер. Олег действовал на нее магнетически. В его присутствии Надя забывала, как думать, а придя домой не могла отделаться от мысли, что она очень плохая подруга, раз позволяла в таком тоне говорить о своих друзьях. Она злилась на себя, буквально сгорая от стыда, но потом ей писал Олег, и она тут же обо всем забывала. Надя знала, что попалась на удочку, но слезть с крючка никак не могла. Ей нужен был повод, но Олег его не давал.

А потом она узнала, что все это время Олег продолжал встречаться с Мариной.

В конце концов, она не выдержала и сломалась.

Надя лежала в ванной, и тонкие кровавые змейки вились вокруг ее запястий. Она смотрела на них и плакала. Ее сердце надрывалось от жалости за себя и за горе, которое своим уходом она доставит подругам. Она не была уверена в своей матери, но для Марины ее потеря наверняка стала бы горем. Во всяком случае, она на это надеялась.

Ее жизнь была абсолютно безнадежной. Она не могла быть дочерью, которую хотела ее мама, она не могла быть достойной подругой Марины, хорошей ученицей, как Катя, она не могла быть даже хорошей девушкой, которую бы просто любили, и всю жизнь она притворялась, притворялась, притворялась.

Надя просто устала быть тем, кем она не являлась.

***

Катя очень не любила говорить по телефону, но с появлением Димы в ее жизни телефонные звонки перестали казаться такими уж неудобными. Страх перед «своим ФСБшником», в существование которого верили добрых две трети страны, рассеялся под давлением необходимости время от времени слышать живой голос. Вот и сейчас Катя решила позвонить Наташе вместо того, чтобы писать. У нее создалось впечатление, что они давно не разговаривали, хотя та регулярно присылала голосовые сообщения.

Наташа болела. В последнее время она будто бы и не выздоравливала вовсе. Врачи предполагали, что это связано с ковидом, который она подцепила где-то в конце июля или начале августа. Тогда у нее была высокая температура, воспалились лимфатические узлы и по телу пошла какая-то сыпь. Врачи не стали уделять ей много внимания, когда ПЦР-тест выявил коронавирус, но с тех пор она столько болела, что даже Катя, априори верившая, что реальной жизни не присуща ни трагедия, ни драма, начала волноваться о ее здоровье.

– Наташ, как у тебя дела?

– Нормально, кажется, – закономерно ответила та. Вопросы о ее здоровье за последние три месяца изнуряли больше, чем болезнь.

– Уверена? Ты в последнее время из кровати не вылезаешь.

– Папа говорит, что это последствия ковида.

В тот год все сваливали на последствия от ковида. Люди умирали от рака в инфекционных отделениях, потому что ПЦР ошибочно диагностировал ковид, скорая отказывалась приезжать к людям, не проявлявшим симптомы ковида, отчетность путала и того больше: кто-то летальные исходы после операций прикрывал смертью от ковида, кто-то наоборот смерть от ковида прикрывал смертью от чего-то другого. Государство дышало соответственно с указаниями вышестоящего руководства, а чем оно жило – мало кто знал.

– Хочешь, я навещу тебя?

– Нет, нет, не стоит. Вдруг, это снова ковид?

– Я надену маску.

– Не глупи.

– Две маски!

Наташа рассмеялась и все-таки уверила Катю, что приезжать не нужно. Так же считали оба их отца. Когда Катя пожаловалась на Наташино здоровье в прошлый раз, Сергей Анатольевич что-то недовольно пробурчал и на следующий день предложил Владимиру Львовичу положить Наташу на обследование, но тот отказался. Катя его понимала: в больницах вероятность заразиться какой-нибудь дрянью была в разы выше, и все же она хотела бы, чтобы Наташа прошла какое-нибудь обследование.

– Что ж, ладно, – сказала Катя. – Пусть это будет ковид. Но все-таки тебе не стоит так относиться к своему здоровью.

– Ой, только вот этого не надо мне! Мне не нужна вторая мать.

Они поболтали еще немного. Катя рассказала про день рождения Марины, про приезд Артема, минуя все, что так или иначе могло быть связано с Димой. С ним она не разговаривала уже несколько дней. Она даже не знала, пошел ли он в клинику. Последние вечера она провела за учебой, наверстывая материал, изучение которого было благополучно отложено до лучших (или худших, как сейчас) времен, но перед сном часто проверяла телефон на предмет новых сообщений – она ждала, что он напишет. Иногда Катя даже жалела, что была резкой, но вовремя себя одергивала, зная, что была права. Однако, как это часто бывает, осознание своей правоты ничуть не облегчало жизнь. Катя говорила себе, что не готова жертвовать своим здоровьем ради секса с человеком, который был ей безразличен. Но даже если про себя она относила Диму к категории безразличных ей людей, глубоко внутри она все равно беспокоилась о нем. Впрочем, это беспокойство не было тем, что мешало ей спать.

Вот и сейчас, немного поворочавшись, Катя уже почти заснула, когда на ее телефон стали безостановочно сыпаться сообщения. Она потянулась, чтобы выключить звук, но чуть приоткрытый глаз зацепился за гневное сообщение в строке уведомлений:

«КАТЯБЛЯД ЖИВО».

Катя ответила тут же в строке уведомлений:

«Чего тебе нужно? Уже поздно».

Ответ последовал незамедлительно, и Кате пришлось-таки открыть вкладку диалога.

«Надя суициднуться пытается!» «Ты вообще читаешь, что я тебе пишу?» «Надевай, что там у тебя есть и». «ЖИВО». «БЛЯДЬ». «СЮДА».

«Это такая шутка?» «Скинь пруфы».

«Если Надя умрет – ты следующая!» – прислала Марина вместе со скриншотом. Катя бегло пробежала глазами по скрину сообщения:

«Марин, я хочу, чтобы ты знала, что я очень ценила нашу дружбу. Ты всегда была для меня как старшая сестра. Я никогда не хотела с тобой так поступать. В последнее время мне было очень тяжело, и еще это… Я встречалась с Олегом за твоей спиной. Клянусь, я не знала. Извини за все. За все, за все прости. Не представляю, как смотрела бы тебе в глаза, если бы снова тебя увидела. Я очень устала, прости. Никто не виноват, только я одна».

Выругавшись, она подорвалась с кровати, забыв ответить. Телефон почти разрывался, сыпля гневными сообщениями от Марины, и этот гнев будто передавался и телефону, как-то зло мигавшему в полумраке комнаты. Пока она натягивала на себя джинсы, ее глаза зацепились за большой пластиковый ящик, в котором безобразной кучей были свалены медикаменты, бинты, тампоны и ватные диски. Подхватив его и телефон, она выбежала на улицу, на ходу ловя зеленую трубку звонка.

– Да, я…

– ТЫ СОВСЕМ ОХУЕЛА? – кричала Марина.

– Не ори! Я уже, блядь, бегу! На такси до вас полчаса! Ты где?

– Блядь, ты сообщения читаешь, курица? Я у двери ее! Она не отвечает! Я не знаю, что делать! ОМОН вызывать? Что?!

– Я не знаю! Сопри лом у бомжа, позвони в МЧС, не знаю я! Нужно высадить дверь!

– Охуеть придумала! Как я это, блядь, сделаю?!

Катя запрыгнула в такси. Небольшая передышка, пока она не слышала криков Марины, дала ей возможность немного подумать, и она вспомнила, как относительно недавно, когда Анжела Кузьминична уезжала куда-то там в Сочи по делам, Марина сказала, что та оставила им запасные ключи «на случай». Вот случай и представился.

– Погоди, у вас же ключи должны быть от дома Лыкиных, ну!

– БЛЯДЬ!

Марина бросила трубку. Катя перезвонила.

– Не бросай чертову трубку!

– Дай я отцу хоть позвоню! Я не знаю, где эти ебучие ключи!

И Марина снова отключилась.

Они нашли Надю в ванной комнате на ковре. Она все-таки не выдержала и попыталась добраться до телефона, но ослабела скорее, чем доползла. И вот, чуть живая скорее от переживаний, чем от потери крови, она сидела на ковре, прислонившись к борту ванны, и по ее лицу стекал пот вперемешку со слезами.

– Надя, еб твою мать! – воскликнула Марина, кривя лицо в плаче.

Надя шевельнула губами, пытаясь что-то сказать, но вместо этого бессильно захныкала.

Катя бегло осмотрела Надины руки. То, что она имела в голове мысль умереть – безусловно, но исполнение подвело. Она так и не добралась до вен, зато исполосовала предплечья вдоль и поперек. Одна царапина сильно кровоточила, и Катя, не будучи врачом, не была уверена, что Надя может обойтись без медицинской помощи.

– Марин, пойди принеси что-нибудь из одежды, – попросила Катя. Во всех подобных ситуациях она сохраняла голову холодной, и ее разум был как никогда ясен. – Я вызову скорую.

Надя избегала смотреть на Катю, и та не стремилась ее как-то приободрить. Лыкина подумала, что та, наверное, презирает ее за то, что она поставила на ноги всю семью и друзей, а сама струсила, однако у Кати в голове было совсем другое. Она вся погрузилась в работу, вспоминая курсы по оказанию первой медицинской помощи. Закончив накладывать повязку на руку, где был самый глубокий порез, она набрала номер скорой и продиктовала адрес. Поняв, что больше ничем помочь не может, Катя позволила себе медленно выдохнуть. У нее начали подрагивать пальцы, когда в ванную комнату вбежала Марина. Ее настроение успело измениться, и теперь она была вне себя от ярости.

– Надя, блядь, какого хрена?! Ты реально считаешь, что наша дружба для меня ничто? Да, я перегибаю палку, да, я не лучший человек, извини меня за это! Но ведь ты знаешь меня! Неужели я так дорожила этим уебком, чтобы ты выкидывала такие фокусы, дура тупая!

– Тебе он нравился, – проговорила она бледными губами, – а я с ним… Втайне от тебя…

Катя приложила к другой руке рулон бинта и попросила Марину туго обмотать его. Она не переживала за эти порезы, но надеялась чем-нибудь занять Лыгину прежде, чем она впала в буйство и начала громить дом.

– Нихуя себе! – продолжала кричать Марина сквозь злые яростные слезы. – Посмотрите, какая совестливая! Будто впервые такая хуета происходит! Посмотри, блядь, на Катю! Трахается с моим бывшим до дрожи в коленях, а сама светится, как начищенный пятак, и ничуть не стесняется, а помирать так и вовсе не собирается!

– Там вообще все по-другому было, – прорычала Катя.

– Ебет ли меня? Ни капли!

– Откуда ты вообще знаешь?

– Видела вас на веранде в кафе.

– И даже не устроила скандал?

– О, я хотела! Но че я, в край ебанутая что ли устраивать скандалы из-за парня, с которым разошлась полгода назад? Короче так! Одна, вторая, и Наташке передайте, если кто-нибудь собирается увести у меня мужика, то на здоровье! Пожалуйста! Пес, которого легко увести, дом сторожить не станет! Возможно, я буду злиться, возможно, я подергаю вас за волосы, может быть, расцарапаю вам лица, но блядь! Это эмоции, ясно?

– Ай!

– Не верещи! – прикрикнула Марина, продолжая наматывать бинт, сильно сдавливая руку Нади. – Не будет ни одного мужика, который будет мне дороже вас! Где эта блядская скорая, я, сука, уже поседела!

Накинув на Надю шубу и застегнув ее на две большие пуговицы у горла, они вышли в неосвещенный двор. Снаружи было прохладно, вдоль расчищенной дорожки поверх укрывного материала, защищавшего ландшафт от зимних холодов, лежал тонкий слой снега. Туи Анжелики Кузьминичны, завернутые в белую матерчатую ткань, в темной ночи напоминали призраков, да и весь двор в ту минуту казался Кате очень похожим на кладбище.

Они вышли за ворота, и остановились у лавочки у самой дороги. Катя села сбоку от Нади. Та, положив голову Марине на плечо, громко всхлипывала.

Вдруг Марина протянула руку, положила на Катину ладонь и тихонько сжала.

– Все в порядке.

– Конечно.

– Все нормально, Кать.

– Само собой.

– Тогда прекрати реветь.

На улице было холодно, и Катино лицо почти онемело от легкого морозца, поэтому она не заметила, как по щекам полились слезы.

Скорая потерялась где-то в СНТ и к тому времени, как она все-таки доехала, девочки уже успели замерзнуть. Надя сама поднялась и зашла в карету скорой помощи, Марина настояла, что поедет с ней. Она предложила и Кате, но та отказалась, сказав, что кто-то должен убрать беспорядок в доме и позвонить Анжелике Кузьминичне. Марина не стала настаивать, и скорая умчалась в больницу.

Катя вернулась в дом, вымыла ванну, выбросила коврик, протерла полы, выключила везде свет, и вдруг, оставшись посреди просторного темного дома, на нее навалился тяжелый, гнетущий страх. Теперь, когда дальнейшая судьба Нади и Марины была закодирована в гулкой сирене скорой помощи, все еще отдававшейся у нее в ушах, Катя начала бояться, что сделала что-то не так. Достаточно ли туго она наложила повязки? Достаточно ли стерильны были бинты? Не успела ли Надя занести какую-нибудь инфекцию? Сколько вообще она крови потеряла и найдут ли в случае чего для нее донора, ведь у нее редкий резус? Катя почувствовала, что не может звонить Анжелике Кузьминичне в таком состоянии. Что она ей скажет? С Надей все в порядке? Точно?

От переживаний Катя почти забыла, как говорить. Горло будто распухло, язык стал неуклюжим и тяжелым. Ей было трудно дышать.

Сама себя не помня, она набрала другой телефон.

***

– Высоко-высоко в горах среди крутых скал и снегов летал гордый орел…

Дима с усмешкой поднял свой стакан с соком и слушал, как один из Петиных друзей, мужчина лет сорока, похожий то ли на турка, то ли на грузина, пародируя кавказский акцент, лепит тост из всего, что видит.

– … Так пусть и наш Петр Палыч будет такой же смелый и мудрый, как этот горный кавказский птиц! – закончил Антон Геннадьевич с выражением, какое принимает лицо продавца фруктов, когда он готовится сказать, что его персики сладкие, как губы твоей первой любви.

– Вольному воля, мужики!

– За именинника!

– Петя лучший!

– Ура-а-а-а!

Зазвенели стаканы и бутылки и на мгновение, пока рты у всех были заняты, все смогли оценить басы новой напольной акустики.

Дима лениво скользил глазами по собравшимся. День рождения для Пети не был семейным праздником. Он разумно использовал его как предлог для вечеринки с кучей людей, которых он давно не видел, но которыми по тем или иным причинам дорожил.

С абсолютным большинством собравшихся Дима никогда не встречался – Петя хоть и был душа нараспашку, но умел отличить дружбу от товарищества и в круг семьи допускал очень редких людей. Многих Дима знал только по именам и никам в Telegram, – те сбрасывали ему какую-то работу, которую не успевали закончить к дедлайну, – о ком-то слышал впервые, потому что пусть текучка в Петиной компании была небольшая, а все же состав менялся и постоянно расширялся. Впрочем, одно оставалось неизменным. Девушек в коллективе не было. Дима считал, что выбирать сотрудника по половой принадлежности – это верх идиотизма, однако Петя объяснял, что это не просто прихоть. За годы работы в компании ему приходилось работать с девушками-программистками из разных направлений, и все они были, пусть порой и не глупы, все же хуже какого-нибудь среднего мужика, не дравшего на жопе волосы из-за ошибки в коде и не распылявшегося на все подряд.

– Нет, ты послушай! – говорил Петя, хватая его за шею так, словно Дима собирался убежать. – Девкам на этой работе делать нечего. Вот авария ночью случается, нужно все быстро делать, а она пока распереживается, пока успокоится, пока соберется с мыслями!.. Да я за это время все починю и обратно засну, понимаешь? Им на удаленке в своем темпе нормально, а вот так, когда постоянно должен быть онлайн, – ну нет! Понимаешь?

– Пока что я понимаю только то, что ты сексист, – смеялся Дима.

– Ну тебя, феминист проклятый!

Вообще Диме было все равно. Он не собирался устраиваться в компанию, где работал Петя, даже когда там были места и пройти собеседование труда бы не составило. Дима не хотел привязываться ни к месту, ни к людям, и друзья, которые у него были, совершенно не держали его. Правды ради, он не знал, что действительно могло бы его удержать, если не сегодня-завтра, он решил бы уехать из Москвы.

«Хорошо бы уехать жить в Европу, – думал он. – Такой маленький кусочек земли, а сколько всего посмотреть можно!» Впрочем, Дима не обманывался. Едва ли он где-нибудь в Италии стал бы вести жизнь отличную от той, которую вел в Москве. Он любил всего лишь две вещи, – вкусно поесть и хорошо потрахаться – и этой любви он отдавал всего себя, ища новые ощущения в хорошо знакомых названиях и формах. Был ли смысл ради этого переезжать? Дима не смог бы ответить, потому что чувствовал, что все ему приелось. При мысли о тугой дырке член уже не стоял колом, как раньше, и сочный бургер с двойной порцией сыра уже не казался таким уж насаждением, ради которого стоит жить. «В Италии вкусная еда, – отстраненно размышлял Дима, скользя по комнате пустым взглядом, – в Испании страстные женщины, в Германии и Чехии вкусное пиво, у хохлов все девки – первоклассные проститутки. Выбора так много, но чет вообще никуда не хочется. Вот бы сдохнуть на месяцок».

– Дим, пиццу держи, – Игорь протянул ему пластиковую тарелку с пеперони. – Че в башке твоей дурной опять?

– Как думаешь, какой отсос лучше – за деньги или по любви? – Дима выдал первое, что пришло в голову.

– Блядь, что ни спроси у Димы, у него всего и мыслей, что о бабах!

– Да я серьезно! – возмутился Дима, улыбаясь.

Игорь задумался.

– Вот по любви оно вроде как правильно, да? – размышлял он вслух. – Но зато за деньги качественно, так, да? Но типа без души.

Дима ничего не говорил, но лукавый взгляд искрил от сдерживаемого смеха. Он попытался представить, что из себя должен представлять отсос с душой, и нашел, что за деньги в сосание его члена вложили бы души больше, чем какая-нибудь девушка-однодневка. С другой стороны, за последнее время Катя на этом поприще определенно преуспела.

– Так, шпана, – между ними вклинился Петя. – О чем болтаете?

– Дима спрашивает, какой отсос лучше – по любви или за деньги.

– Я ничего такого не спрашивал! Клевета!

– В смысле?!

Дима сложил руки крестом и серьезно помотал головой.

– Мне бы в жизни в голову такое не пришло. Секс он только для деторождения, женщина суть есть одна дырка, остальные – искушение диавола.

Стоявшие неподалеку друзья Пети засмеялись, и спонтанное обсуждение ненадолго, но очень быстро заняло умы всех присутствующих.

– Дурак ты, – фыркнул Петя, толкая Диму в бок. – Как дела? Не виделись, поди, полгода, как не больше.

– Считай, что не расставались почти, – ты мне в личку постоянно спамишь.

– Посмотрите, какие мы важные! – возмутился Петя. – В личку ему спамят.

– Не обижайся, папаша. Я пошутил.

Петя улыбнулся, но скорее не шутке, а напоминанию о своем отцовстве. Собственно и вечер-то начался с того, что его давний друг вдруг всем объявил о том, что именинник скоро станет отцом, и в обход тостов с днем рождения посыпались поздравления с будущим отцовством. Если бы Антон Геннадьевич не вернул все в привычное русло, то о тридцатитрехлетии именинника неминуемо бы забыли.

Дима пытался смотреть на Петю новыми глазами – как на взрослого, состоявшегося человека, у которого скоро будет семья, ячейка общества, созданная благодаря союзу двух наборов хромосом, – и не мог его увидеть. Для него Петя был парнем, приютившим его в трудное время, человеком с беззаботной улыбкой и зашкаливающим чувством ответственности. И все же Дима не понимал двух вещей: почему обязательно нужно жениться, если твоя девушка залетела, и в чем проблема использовать презерватив.

– Поздравляю, кстати, – невпопад бросил Дима.

Петя посмотрел на него долгим, проницательным взглядом.

– Хотя бы сделай вид, что это от всей души, – сказал он, скрывая за улыбкой горечь слов. Петя хотел быть отцом, хотел семью и все то, от чего Диму тошнило, но новость о беременности Алены стала для него не самым радостным сюрпризом. Конечно, он тут же побежал за кольцом, обставил все красиво, «как надо», и вот он уже без пяти минут жених, а все-таки на его семейном счастье было клеймо – брак по залету.

– Извини, я, – Дима запнулся. – Я правда… Правда… Ух! Правда не могу поздравлять с достижением, которое измеряется ошибкой.

Он не мог соврать. Не мог не потому, что не умел врать или не хотел, а потому что Петя его хорошо знал. Он и сам видел, что Диме эта тема неприятна. Дима никогда не понимал простых человеческих радостей, его жизнь, казалось, навечно была отравлена детскими травмами, и Петя не просил его понимания. Ему было только жаль мальчишку, которого он приютил и выходил.

– Какой вообще в этом смысл? Ты хотел на ней жениться? – спросил Дима и, едва Петя открыл рот, перебил: – Вот только честно давай!

Петя вздохнул и, наконец, пожал плечами.

– Все равно рано или поздно пришлось бы осесть, – ровно сказал он. – Мои родители поженились еще в университете, а мне уже тридцать с лишним и я не встретил никого такого, чтобы влюбиться хотя бы надолго, если не навсегда. Может, я и не способен на это. Тогда не все ли равно, на ком жениться?

– Тогда зачем вообще жениться?

– Затем, что… Знаешь, я сейчас пойду налью себе стакан виски и вернусь. Я еще слишком трезв, чтобы говорить с тобой, не желая при этом сломать тебе шею.

– Ты хочешь сломать мне шею?

– Ты слишком прагматичный засранец, чтобы хоть кто-нибудь мог выносить тебя без такого желания.

Дима хохотнул.

Вдруг зазвонил телефон, и он потянулся его выключить, но прежде мельком взглянул на дисплей. Вскинув брови, он принял звонок.

– Дим, Дима.

Дима вышел на балкон. Голос Кати был взволнованный.

– Чего у тебя стряслось? – со скукой в голосе спросил он.

– Ты можешь приехать? Пожалуйста. Тут, в общем… Просто очень надо.

Дима пожал плечами. Для него это «очень надо» ничего не значило. Он всегда ставил свое удовольствие выше потребностей других и, возможно, если бы рядом кто-то тонул, а время пользования гидроциклом было ограничено тремя минутами, он бы сначала выкатал свои три минуты и только потом героически бросился спасать страждущего.

– Скинь геолокацию, я приеду как смогу.

– Мне не нужно, как смогу, – осторожно, но твердо сказала Катя. – Мне нужно сейчас.

Дима закатил глаза. Он едва слышал Катин голос за музыкой и голосами, становившимися все громче по мере того, как выпивки становилось все меньше, и был не совсем уверен, как он должен поступить.

– Ладно, – вздохнул он, а затем повторил уже более твердо: – Ладно, я еду.

Катя сбросила звонок, и Дима сразу пожалел о своем решении. Однако он был не из тех, кто нарушает свое слово (потому словами он не разбрасывался).

Петя стоял у стола с напитками и спорил с сетевиком, пытавшимся попасть под настроение начальника и выклянчить у него новое оборудование.

– Петь, мне срочно нужно уехать, – бросил Дима у стола и направился к выходу.

Петя отреагировал так быстро, словно и не был занят сетевым инженером.

– Чего-о-о? – возмущенно протянул он. – Ты и трех часов не пробыл! Ты хоть представляешь, как редко мы видимся и как сложно всех собрать?

– Извини. Там, кажется, серьезное дело.

– И насколько серьезное, что ты сваливаешь с моей днюхи, о которой мы договаривались за месяц? Именно сегодня?

– Не могу сказать, – Дима и сам понимал, что его блеянье звучит неубедительно и даже жалко, – мне просто позвонили…

– Кто позвонил?

Дима закатил глаза.

– Я что, на допросе?

– Да! В жизни не поверю, что именно в этот чертов день…

– Моя девушка звонила, – перебил Дима, теряя терпение. – В слезах вся. Попросила приехать.

Петя нахмурился.

– Ты не говорил, что у тебя есть девушка.

«Сам об этом только что узнал», – подумал Дима. Он многим был обязан Пете, но это ничуть не сдвигало стены, которые он выстроил вокруг себя.

– Выпьем за девушку Димы, мужики! – Петя поднял свой бокал, и за ним залпом осушили свои с десяток ребят. Тут же поднялся гвалт:

– Наконец-то остепенился!

– Совет да любовь!

– Приводи и ее в следующий раз!

Эти люди знали о Диме слишком много и все – со слов Пети.

Дима был готов провалиться сквозь землю. Не далее, чем год назад, в этой же компании он доказывал, что отношения по сути своей бесполезны, а брак – архаизм. Но ему было приятно, что никто из них не припомнил ему эти слова сейчас. Это была слишком взрослая компания, чтобы цепляться за слова.

Пока Дима шнуровал ботинки, вышел Петя. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и, когда Дима наконец поднял на него глаза, сказал:

– Нам нужно будет поговорить.

– Да, – хмыкнул Дима. – Мы не договорили о твоей женитьбе.

– Поговорить о твоей девушке.

Дима знал, что он так и скажет.

– Ты думаешь, что я похож на своего отца? – прямо спросил он. – Или она – на мою мать?

Петя покачал головой, но в его осоловевших глазах читалось беспокойство. Да, подумал Дима, он так и думает.

– Я просто волнуюсь за тебя. Игорь сказал, что ты начал еще больше работать и пить.

– Петь, я за весь вечер не выпил и двух стаканов.

– С твоим гастритом ты не должен был выпить ни одного!

– Ну что-то я не заметил у тебя на столе «Ессентуков» и котлеток на пару.

– Будешь хохмить, заставлю есть мою яичницу с дымком.

– Только не это! – Дима скривился, вспоминая, как горчит пепел на языке. – Поставь себе уже пепельницу на кухне!

Дима махнул на прощание и выскочил за дверь.

К тому моменту, как Дима приехал, Катя снова сидела на лавочке. Она все никак не могла переварить слова Марины. Дружба? Она правда считает их друзьями? Катя не могла вспомнить, чтобы сделала хоть для одной из них что-то хорошее.

– Чего за срочность? – спросил Дима, выйдя из машины. Остановившись рядом с лавочкой, он зажег сигарету.

– Да я уже и не знаю, – призналась Катя.

Дима смотрел на нее в упор, пытаясь понять, что у нее в голове, и вдруг заметил, что руки ее испачканы. Присмотревшись внимательнее, он заметил розоватые полумесяцы ногтей и разводы крови и резко схватил Катю за руки, роняя сигарету. Он тщетно задирал рукава ее зимней куртки: и запястья, и предплечья, все было цело, однако от пальцев пахло кровью.

– Ты убила человека?

– Нет.

– А что это тогда? Менструальная? Мне нужно было привезти прокладки?

– Ты придурок? – выдохнула Катя.

– Тогда что случилось?

Катя уже жалела, что позвонила ему, но в то же время его присутствие ее успокоило и до того неожиданно, что она на следующем вздохе взяла и расплакалась.

– Надя… Она, короче… Вот.

Катя протянула телефон, на котором все еще был открыт скриншот сообщения от Нади. Дима бегло прочитал то, что должно было быть прощальной запиской. Содержания он не понял, но состояние Кати подсказало ему, к чему все пришло.

– Ой дура, – цыкнул Дима, закончив читать. – Ты как?

– Нормально, – Катя бегло перечитала Надино сообщение. – Я… Кажется, я нормально.

– С Надей что?

– Скорая увезла. Ничего страшного, кажется. Там неглубокие царапины, одна только… Я повязку наложила, но не знаю… Не знаю. Не знаю!

Дима сел рядом.

– Звонила ее родителям?

– Звонила. Ее мама сказала, что занята и не может приехать. Как это так, что она занята и не может приехать, когда ее дочь ей пишет прощальные сообщения? Как?! Да она должна была сорваться тут же!

– А ее отец?

– Нет у нее отца! Развелись давно. Он в Америку уехал.

Дима достал новую сигарету и затянулся. Дрожащими пальцами Катя подцепила из его пачки еще одну. Он протянул огонек зажигалки. Прежде он видел, как Катя курила только в первые дни их непонятного романа, когда все в ней бунтовало против низости отношений, в которые она себя втянула. Но беспокоила ее не их низость и тупиковость, а самокопание. Катя не видела смысла в том, что делает, и все же ей это нравилось, две полярные силы тянули ее в разные стороны, и только никотин успокаивал и прочищал голову, как бы говоря, что все в порядке, если она делает то, что ей нравится. Смысл жизни не присущ. И вот теперь она снова курила, но руки ее дрожали и пепел валился на ее бежевую куртку, прожигая в ней дырки. Катя, словно не замечая этого, продолжала смотреть себе под ноги, задыхаясь в дыме и никотине.

– Понимаешь, Кать, не все люди живут так, как нам нравится. И самое страшное, что их это вполне устраивает. Вот тебе нравится, как ты живешь, верно?

– Да, но мне нечего стыдиться!

– Ой ли?

Катя промолчала.

– Все люди страдают за закрытыми дверями, – продолжал Дима. – Но если у тебя есть друзья, которые помогут тебе, то какой смысл лить столько слез? Сегодня у Нади были вы с Мариной, а у тебя был я. И ничего плохого не случилось. Просто одна истерика. Поверь мне, если она передумала, то больше она такого не повторит. Уже скоро будете снова закадычными подружками, и для этого не нужны ни мать, ни отец.

У Димы не было опыта общения с самоубийцами, но он очень хорошо их понимал. Он не старался не задавать себе вопросов «Почему?» и «Зачем?», боясь однажды не найти ответа, и, будто в память о том, что когда-то обладал возвышенной, чувствительной душой, он понимал и принимал всех людей, сколь убогими бы ни были их поступки. Принимал умом, но сердцем – никогда.

– Если мне будет плохо… я могу позвонить тебе?

– Ты и так делаешь это очень часто, и я всегда отвечаю, верно? – хмыкнул Дима. – Так что да. Можешь.

Другая новость, совсем не к месту крутилась у него на языке. Он пытался ее удержать, но молчание затягивалось, и он выпалил:

– Я, кстати, анализы сдал. Результаты сегодня пришли. Хотел тебе написать, но все времени не было, а тут ты позвонила. Если тебе еще интересно, то я здоров, как бык.

Катя кивнула. Ей было как-то не до этого.

Он закинул руку ей на плечи и, притянув к себе, поцеловал в макушку.

– Поехали домой.

Глава 17. Правило шестое: кто-то другой

Через неделю Надю выписали. Царапины быстро затягивались, шов наложили только на одну руку. Психолог, поработав с ней несколько дней, сказал, что «девочка оклемалась», и с его разрешения ее отпустили домой. Во многом такое быстрое возвращение было связано с суетой, которую навела вернувшаяся Анжелика Кузьминична и Иван Евгеньевич, отец Марины, да и сама Марина, дежурившая часами у койки Нади, чтобы той не было скучно, всякий раз одергивала врачей, приходивших напомнить об ограничении часов посещения стационара.

По утверждению многих, Надина мама была самой страшной женщиной, которую им только доводилось встретить за всю свою жизнь. Ее вспыльчивый, стервозный характер тиранши, сочетавший в себе маниакальность перфекциониста и расчетливость убийцы (а в том, что эта женщина могла убить, никаких сомнений не было), уравновешивался лишь спокойствием и ласковостью дочери. Но теперь, когда Надя лежала в больнице и не имела возможности вцепиться в поводья от материнской узды, Анжелика Кузьминична ругалась с персоналом по три раза на дню. Медсестры после столкновения с ней убегали в слезах, врачи после нескольких провальных попыток ее отчитать прялись по углам.

Почему Анжелика Кузьминична не поторопилась приехать из командировки? Потому что она придерживалась одного очень верного правила: человек может и будет делать все, что хочет, сколько его ни отговаривай, но если в его душу закрадется хоть малейшее сомнение – он ничего не сделает. В суициде, считала она вслед за Камю, есть непреодолимое отчаяние, переступив через которое человек перестает принадлежать этому миру. Если бы Надя выбрала для себя смерть, ее мама не стала бы доставать ее с того света, потому что жизнь по сути не стоит труда быть прожитой, а человек, который нашел в себе смелость направить руку против себя самого, вряд ли будет благодарен тому, кто свёл его труды на нет. И теперь, раз уж Надя одумалась, Анжелика Кузьминична собиралась бороться за нее до последнего. К сожалению, в больнице эта деятельная женщина не могла сделать ничего полезного и только срывалась на врачах, нанося им психологические рваные раны.

Больница не была райским уголком, но Надя вернулась из нее отдохнувшей и даже повеселевшей. Тревоги, которые ее мучили в последнее время, рассеялись. Опасалась она разве что разговора с мамой, но Анжелика Кузьминична, проявляя тактичность, не торопила ее с объяснениями, хотя от ожидания нервы у нее временами шалили. Катя ежедневно справлялась о здоровье подруги, но когда ту выписали, почти забыла о произошедшем. Для нее жизнь потекла своим чередом, и перед самым лицом, будто на носу, висела подготовка курсовой, о которой она забывала разве что в такие моменты, как этот.

Катя утерла рот от слюны и, мимолетно прикоснувшись губами к колену Димы, поднялась с кровати.

– Твой рот, – задыхаясь, проговорил Дима, – это что-то.

– Комплимент, достойный мастера, – иронично фыркнула Катя. – Переживай свой рефрактерный период. Пойду зубы почищу. Рассчитываю на ваше участие после.

– Ты меня до смерти затрахаешь, – простонал он.

– Надеюсь на это.

Дима пластом лежал на кровати, приходя в себя. Все конечности – буквально все – казались ватными и мягкими, точно в них не было больше ни одной кости. Он знал, что его ощущения – обман, в любую минуту он мог подняться, но это означало бы расстаться с приятной истомой, окутавшей его тело, и оставался лежать ничком среди взбитого постельного белья. От подушек пахло Катиным новым шампунем, лёгкий запах шалфея и лаванды. Дима, казалось, знал все тюбики в ее ванной, но какой из них нес в себе этот запах, сказать не мог. Ему хотелось взять его с собой таким, каким он его почувствовал: лёгким, воздушным, ненавязчивым, не своим.

«Я становлюсь сентиментальным», – подумал он, зевая.

– Если ты заснешь, я тебя прикончу, – послышался Катин голос из ванной.

– Я и не думал.

– Я слышу, как ты там зеваешь!

– Я не зевал!

«Боже, какая стерва, – подумал Дима. – Обожаю ее. А вот мужика ее заранее жалко».

Дима лениво оббежал взглядом комнату и попытался представить, какой бы она была, если бы была не ее, а их. Общая. С его вещами: носками, бритвами, огромным компьютерным креслом, двумя здоровыми мониторами; с ее вещами: косметикой, духами, кружевным бельем, одеждой, от которой ломится шкаф. Общей кроватью. С одним одеялом? С двумя?

«С одним, – подумал он. – Если у нее будет свое одеяло, она под него не пустит».

Катя вышла из ванны уже без одежды. Облокотившись на стену, она смотрела на мужчину, развалившегося на ее кровати. Никогда прежде она не думала о нем, как о мужчине. Парень, назойливый пацан – да, но мужчина? И все же Дима, небритый несколько дней, поросший черным волосом по рукам и ногам, не укладывался в голове, как юноша. Он был взрослым, сформировавшимся… По крайней мере, физически.

Кате нравились его тугие, крепкие мышцы, гибкое, подвижное, не закостеневшее от праздной жизни тело. Ей нравилось и то, как легко они понимали друг друга, как были ничего друг другу не должны.

Долгое время она представляла отношения исключительно как обязанности. Готовка, стирка, уборка, глажка – все те домашние дела, которые она не любила и избегала, но исполнения которых от нее ожидало общество, потому что она родилась девочкой. Сейчас ей было легко, удобно. Ничего на нее не давило, от нее не требовали больше, чем она была готова дать. Они хорошо подходили друг другу до тех пор, пока не вели совместный быт. Катю все устраивало.

До нее донесся тихий храп.

– Ублюдок, ты все же заснул.

В тот день, когда Дима привез ее из дома Лыкиных, они будто преодолели какой-то рубеж. Оба чувствовали это, но ничего не говорили. Дима начал оставаться у нее, и Катя приняла как данность то, что они засыпают и просыпаются в одной кровати. Часто они и в самом деле просто спали и ничего больше.

Последние несколько недель Дима казался очень усталым. Приближался конец года. Многие компании не справлялись со своими дедлайнами и нанимали его как дополнительную силу. Это был период, за который он зарабатывал столько же, сколько за три месяца работы в обычном темпе. Однако на это уходили все силы. А еще друзья – эти беззаботные, крепко стоящие на ногах люди, четко знавшие, что завтра наступит и там по-прежнему будут деньги и работа, – звали его посидеть то здесь, то там. Дима буквально разрывался между работой и гулянками, а потом почти без задних ног приползал к Кате, но уже не ради секса, а просто потому, что его пустая квартира в одночасье стала невыносимой. В ней всегда чего-то не хватало: то ли света, то ли тепла, то ли уюта. Это была простая квартира с сомнительным ремонтом, которую он использовал как ночлежку, а не как дом, и все его устраивало до недавнего времени. Это место было олицетворением бардака в его жизни, но теперь Дима почувствовал в себе тягу к удобству и комфорту, которые часто становятся синонимами постоянства.