Ген Z. Без обязательств

Он действительно стал немного сентиментальным, а еще ему стали доставлять удовольствия их препирательства.

Дима вдруг нашел, – или, вернее, осознал – что Катя была не только цинична, но и умна. На изнанке ее философии были его убеждения, и, если бы не различия полов, они бы совсем срослись во мнениях. Такие, как она, бросали вызов патриархату, отказывались примерять «женскую» роль, пугали слабых мужчин, вызывали насмешку и невольное уважение среди сильных. Диме было хорошо рядом с ней. Он не пытался сломить ее волю, она не старалась навязать ему свои интересы. О чем бы они ни говорили, это всегда выливалось в спор и всегда в увлекательный.

– Женщина не может ничего, кроме как родить ребенка, – говорил Дима. – Мужчина может все, кроме этого. Но теперь женщины еще и рожать отказываются. Так зачем тогда заводить с ними какие-то отношения? Ради секса?

– Ой, посмотрите на него! На словах Лев Толстой, а на деле?.. Женщины в наш век могут свободно зарабатывать деньги и получать образование, – отвечала Катя. – Единственный тормоз – это вероятность забеременеть, и даже работодатели это учитывают. Родишь ребенка, и что с тобой будет? Организм тут же начнет сыпаться, будет недоставать ни времени, ни денег. В семье начнутся скандалы, потому что пришедший с работы муж будет спрашивать: «А что ты сегодня сделала? Ужин? Не перетрудилась?» Зачем заводить такие отношения? Ради того, чтобы оказаться в пожизненном рабстве?

– Если мужик нормальный, он не будет так себя вести.

– Правда? Ты относишь себя к нормальным мужикам, да? И при этом думаешь, что женщина годится лишь на то, чтобы рожать детей. То есть если ты женишься, то женишься на матке, верно?

На том они и заканчивали. Но не бывало такого, чтобы они каждый не задали себе вопроса: «Почему тогда люди сходятся?» Они были циниками до мозга костей и чувств не признавали. Катя знала чистый расчет (девять месяцев в состоянии воздушного шара, три года в роли домовенка, и траты, траты, траты), Дима любил аналитику («Что можно получить в браке такого, что нельзя получить без него?»). Если бы им предложили простое и очевидное решение вопроса, – людей соединяет любовь – они бы в лицо рассмеялись такому простофиле.

С тех пор, как Петина девушка, теперь уже невеста и без пяти минут жена, забеременела, все мысли Димы невольно возвращались к тому, что скоро у парня, который был для него почти братом, если не отцом, будет ребенок – пустое, открытое, хрупкое и беззащитное существо, тем и страшное, что каждая твоя ошибка неизбежно отразится на нем и даже случайное слово в будущем может оказаться его незакрытым гештальтом.

– Ты слишком много думаешь, – сказала как-то Катя. – Оно того не стоит. Ну будет у твоего друга сын или дочь, ну так и что же? Сам же говоришь, что парень он нормальный. А что по залету – ну да. Неаккуратно вышло. Но нормальные люди обычно любят своих детей, а жена в качестве прицепа… Считай, что он разбогател, овдовел и оплачивает домработницу.

– Ну вот ты бы сама любила ребенка, который родился не по твоему желанию?

– Своего ребенка?

– Да.

Катя сделала вид, что серьезно задумалась, хотя на деле не придала этому вопросу значения. Вопрос рождения ребенка был для нее из области нереального, а размышлять на темы, выуженные из этой заначки, не было смысла.

– Не знаю, – призналась Катя. – У меня есть вполне сформировавшееся мнение насчет детей и деторождения вообще, но в отношении себя самой я размышлять не могу. Это все равно что спросить у маньяка как бы ему понравилось пережить то же, что его жертвы. Он не знает. И я не знаю. Знаешь, я ведь люблю все красивое, ну или приучена любить. И сейчас я думаю, что, если бы ребенок был некрасив или неполноценен, я бы его не любила и бросила прям в роддоме.

– Я тебя услышал, никакого кримпая.

– Даже не вздумай! – воскликнула Катя, кидая в него подушку. – С точки зрения биологии, ребенок – следствие слияния доминантных генов отца и матери, но то, что отец и мать чуть ли не модели, не дает основания полагать, что ребенок родится Аленом Делоном.

– У тебя высокая самооценка.

– Да, а еще я профессиональный льстец.

Катя поднялась с кровати и ушла в душ. Вернувшись, она начала куда-то собираться: натянула длинные кружевные чулки и, сев за туалетный столик в одном белье, стала прихорашиваться перед зеркалом.

– Куда наряжаешься?

– На свидание.

– Неужели?

Это была их маленькая игра. Катя часто говорила вещи, которые могли случиться с кем угодно, только не с ней. Это превращалось в что-то типа ролевой игры, где Дима принимал на себя роль то ревнивого мужа, то куколда, то страстного собственника. Это всегда работало безотказно, особенно когда она сидела на этом своем стульчике викторианской моды в шелковом белье, которое в уме Димы существовало исключительно для него. И каждый раз, заведя ее длинные ноги за подлокотники и чувствуя, как дрожит все ее естество от подступающего оргазма, как плотно смыкаются руки в его волосах, он убеждался – все это и правда для него.

Дима тихо подошел к ней со спины. Их взгляды встретились в зеркале, и Катя вскочила.

– Нет!

Он убрал разделявший их стул и продолжал на нее смотреть, гипнотизируя взглядом. В яйцах появилась знакомая тяжесть, и Дима потянулся к ней.

В следующее мгновение он лежал, упершись лицом в стол. На пол скатывались карандаши и кисти. Как бы ни был велик соблазн, Катя собиралась выйти впритык и незапланированный секс совершенно не вписывался в концепцию сегодняшнего вечера. К тому же она знала, чем все может закончиться, если Дима заметит, что она готова сдаться, – они даже не дойдут до постели, а потом Дима будет сушить обшивку викторианского стульчика ее феном, утверждая, что нет никакой нужды менять на нем обшивку. В итоге она не успеет сходить в душ, опоздает и будет чувствовать на себе его запах весь вечер, а что хуже всего – этот же запах будут чувствовать и другие.

Дима мог бы вырваться из ее хватки, но он хотел понять, во что она играет теперь.

– Я же сказала нет! – неожиданно воскликнула Катя. – Я серьезно иду на свидание! Прекрати.

Дима поперхнулся.

– Чего?

Катя выпустила его из хватки и ушла в гардероб, где у нее уже висело готовое платье.

– Меня пригласили на свидание, что тебя так удивляет? – крикнула она, ныряя в свой лавандовый атлас. – Не стой с раскрытым ртом, помоги мне лучше платье застегнуть.

Она повернулась спиной, приподнимая волосы. У корней они были еще влажными – Катя торопилась их высушить – и тонкая прядь прилипла к ее шее. Дима подумал, что он дурак, раз не оставил на этом месте засос час назад. Катя бы не заметила, зато ее сопровождающий – наверняка. Дима застегнул маленькую жемчужную пуговицу на ее шее.

– Куда пойдете?

– В театр, – отмахнулась она, возвращаясь к своему столику. – Родители Саши выкупили ложу в Большом, но его мама заболела, отец решил остаться с ней, и некому было пойти.

– А! – облегченно выдохнул Дима. – То есть это все же не свидание.

– Почему ты так решил?

– Ложи ведь большие, там наверняка еще кто-то будет.

Катя хитро улыбнулась.

– Боюсь, что нет. Будь там еще кто-то, я бы не пошла. Ты же знаешь, как я не люблю незнакомых людей. Еще больше я не люблю опосредованное знакомство.

Катя вихрем пронеслась по квартире, собирая разбросанные в разных комнатах вещи. Помада, салфетки, ключи, телефон, кошелек. Нет, кошелек не поместится в клатч, тогда только банковская карта.

– Как давно это продолжается?

– Что продолжается? – уточнила Катя, убирая излишек помады.

– Это! Ты встречаешься с парнем.

– Дим, – она закатила глаза, стараясь сдержать насмешливую улыбку, так и просившуюся на лицо. – Я не встречаюсь с парнем. Если бы у меня был парень, я бы тебя и на порог не пустила. Ты бы даже КПП не прошел.

– Тогда как ты объяснишь, что у тебя ни с того ни с сего свидание наметилось?

Катя промолчала, складывая туфли в пакет из ЦУМа.

– Почему ты решил, что я стану тебе что-то объяснять? – она подцепила свою сумочку и кинула туда же в пакет. – Ты забыл? Мы с тобой друг другу никто. Это же твое правило.

Она чмокнула его в нос и вышла в коридор.

– Я ушла. Как соберешься уходить, закрой дверь и кинь ключи в почтовый ящик!

– А от почтового ящика ты ключи взяла? – крикнул Дима громче, чем было нужно.

– А, точно! – в коридоре зазвенели ключи. – Спасибо, всего хорошего!

Дверь захлопнулась, и Дима остался один.

***

На этот раз все было идеально. Катя была в изысканном лавандовом платье от YSL, Саша – в полушерстяном костюме от Giorgio Armani. Никаких джинсов и необъятных баулов с вещами, только строгое кожаное портмоне и телефон в кармане. Катя была очень довольна и охотно взяла Сашу под руку, когда они поднимались по лестнице. Она давно уже не ходила на каблуках, и обувь с непривычки давила, поэтому она опиралась на Сашину руку больше обычного, в чем он видел для себя хорошее предзнаменование, хотя изначально ни на что и не рассчитывал – слишком спонтанно все это было.

В Большом театре давали «Спящую красавицу»²². Сашина сестра как всегда зависала где-то со своими театральными дружками, презиравшими классику, родители отказались от поездки в последний момент, поэтому предложить свою ложу друзьям они не успели, и на вечер пятницы она оказалась свободной. Саша проявил недюжинное мужество, пригласив Кожухову провести с ним вечер. После того случая с пастой он неизменно краснел, бледнел и дрожал, стоило ему только подумать, чтобы куда-нибудь ее пригласить, а пригласить хотелось. Особенно сильным его желание стало, когда он увидел ее в почти каренинском образе одинокой и всеми покинутой женщины перед парадным крыльцом Большого театра.

Саша давно вынашивал мысль позвать ее на свидание: представлял, как позвонит ей, – нет, сначала напишет, она не любит звонков! – как сошлется на какую-нибудь ерунду, – на какую, боже, она ведь не глупая! – чтобы выкурить ее из дома, как они вместе пойдут по улице, весело болтая, – непременно весело, потому что в угрюмой атмосфере он ни на что не решится, – и тут он плавно сведет разговор в романтическую стезю, а если она попытается обратить все в шутку, то возьмет ее за руку и, смотря прямо в глаза, скажет, что давно в нее влюблен и жизнь положит, если этого будет достаточно, чтобы она была с ним. Впрочем, Саша тут же признавал перед собой, что едва ли пожертвовал хотя бы своим местом в Финашке, не то что жизнью. Бабы, они, знаете ли, приходящие, а в будущее нужно вкладываться ежеминутно.

И вот прошла неделя, вторая, третья, он даже что-то написал Кате (отправил мем), но дальше все никак не двигалось, пока они, наконец, не встретились лицом к лицу на улице.

– Ты чего тут? – спросил Саша, обменявшись приветствиями.

– Папе нужно было, чтобы я заехала расписаться к нотариусу, – честно ответила Катя. – Вот, решила прогуляться. А ты чего?

– Так я же учусь здесь неподалеку.

– А, – Катя качнула головой, принимая его ответ, но не запоминая.

Изначально Саша не собирался никуда идти в эту пятницу, пообещав себе просидеть все свободное время за курсовой работой по финансовому праву, но тут так удобно совпало, что ложа на пятницу была пуста, а они встретились лицом к лицу, что он почувствовал в себе душевный подъем и смело предложил ей сходить с ним на свидание. Правда, в глазах Кати это выглядело иначе. Она вообще сначала подумала, что Саша не настроен с ней разговаривать, потому что на все он отвечал невпопад, – то слишком резко, то слишком эмоционально, то вообще молчал, – и она уже собиралась разойтись с ним у следующего поворота, отвязавшись словами «я на маник», как случилось это.

– Схди-с-мнй-н-сыданье, – выпалил Саша.

– Че?

– Сстра с дрзьми, мм зблела, лжа птая бдт.

Катя нахмурилась. Понимание, что он хотел сказать, пришло с запозданием, и теперь она смотрела на него, как на диковинную зверушку – с недоверием и умилением. Дело в том, что Саша был парнем, смотря на которого, Катя начинала бездумно насвистывать вступительную мелодию из песни «Ur so gay». Тонкий, аккуратный, даже изящный, с зачесанной набок челкой, скульптурным мальчишеским лицом и светлыми, сохраняющими наивность круглыми глазами, он походил одинаково на олененка и на любителя членов. Марина, единожды его увидев, на всю жизнь окрестила педиком и по имени ни разу не называла. Лера, знавшая Сашу только по рассказам, была к нему не более учтива, но в своей манере.

– Как поживает мой любимый Жульен²³? – бывало спрашивала она, когда разговор заходил в тупик. – Все еще боится поцеловать ручку госпожи де Реналь?

– Нет, твой любимый Жюпьен все еще трется задом рядом де Шарлю²⁴, – колко отвечала Катя, невольно чувствуя обиду за Охотникова.

Это был тот самый случай, когда Кате нечего было сказать в защиту друга ни одной, ни другой. Он действительно был в той же мере симпатичен, в какой женоподобен, и женоподобность эта проявлялась не только в милом личике, но и в тщеславии, с которым он ловил свое отражение в витражах.

– Ты предлагаешь занять ложу Софии? – уточнила Катя. – Я бы на ее месте тебя туда не пустила.

– То, что папа купил эту ложу в день ее рождения и дал ей приоритетное право пользования, вовсе не означает, что эта ложа только ее. К тому же она там не появляется. Ну что, идем?

– Ты назвал это свиданием?

– Да.

– Почему?

Катя препарировала его вопросами с дотошностью человека, которому чувства чужды и он пытается разгадать их методами логики – так женщины, не испытывающие любви, выбивают признание из бедолаг, которые морально не готовых выворачивать себя наизнанку и неожиданно все же оказывающихся вывернутыми. Но не для одной Кати было величайшим удовольствием наблюдать за тем, как по ней сходят с ума. Многие девушки, не отличавшиеся ни индивидуальностью, ни неординарностью, были просто влюблены в любовь – концепцию, неверно воспринятую через соцсети, где красивая картинка давала простор воображению и выстраивала воздушные замки из представлений стяжателей о сущности счастья. Они думали, что любовь – это нечто столь же естественное, как воздух, которым дышат, не задумываясь о том, как много усилий природе требуется, чтобы производить достаточное количество кислорода.

Саша замешкался.

– Ты мне нравишься, и мы вроде как долго дружим, и уже давно друг друга знаем. Меня в тебе все устраивает и… Мы могли бы просто попробовать. Одно свидание, ладно?

Катя безразлично пожала плечами. Начиная со слов «меня в тебе все устраивает» разговор стал для нее неприятен.

– Если дают Пуччини, то я не пойду.

Саша преувеличенно громко рассмеялся, показывая, что знает, откуда растут ноги этой шутки.

Катя первой прошла в ложу. Вид, который открывался на сцену, конечно, было не сравнить ни с партером, ни с балконом, и какое-то время она просто стояла у края, задумчиво водя пальцами по бархату полочки и чувствуя себя кем-то вроде Ирэн или герцогини Германтской. Иногда, задумываясь о вещах, которые ее окружали и которые были ее бытом, будучи при этом атрибутами состоятельных людей, недоступными 90% жителей России, она испытывала чувство подмены, словно это была чужая жизнь, а ее осталась там, в бабушкиной хрущевке. В такие моменты Катя испытывала величественную тоску – величественную, потому что достижения своих родителей она невольно приписывала и себе, объясняя это ложным представлением о некоей династии Кожуховых – обман, на который рассчитывал ее отец, влепив в проект кованых ворот их резиденции заказной вензель. Порой, обвесившись бриллиантами, завернув себя в одежду от известных брендов, Катя чувствовала себя королевой. Порой она чувствовала, что лжет самой себе.

Катя заняла место в первом ряду посередине, чтобы не оказаться притиснутой к стене. Саша, немного помявшись, сел по левую руку.

– Как тебе? – спросил он, чтобы хоть что-то сказать. Кате показалось, что он хвастается.

– Нормально, – ответила Кожухова, кладя перед собой буклет. – В фойе было много молодежи, не заметил?

– А, это. Какая-то льготная программа Большого для малоимущих²⁵.

В глазах Саши то, что именно в этот день среди зрителей было так много студентов, ходящих в платьях из «Zara», тройках с Садовода, увешанных дешевой бижутерией и претендующих на возможность приобщиться к высокой культуре за счет фотографий на фоне парадной лестницы, уменьшало блеск не только самого театра, с которого было достаточно и громкого имени, но и их свидания, которое он представлял пышным и изысканным, как фестиваль в Каннах. Саше было неприятно, что Катя обратила внимание на всю эту чернь, справедливо рассудив, что появление их ровесников сделает ее отстраненной и холодной. И правда, Катя подобралась, вытянулась, вся ее фигура буквально кричала: «Не подходи!» Но и Саша испытывал то же. Будто из чувства негласного соперничества, он властным, насмешливым взглядом обводил толпу, тонко подмечая вкус и безвкусицу, и делясь своими наблюдениями с Катей. Пока не погас свет и не заиграл оркестр, они продолжали живо отыгрывать двух снобов.

Из динамиков на различных тональностях, но одинаково громко заиграл стандартный рингтон – напоминание и просьба выключить мобильные телефоны.

– Уважаемые дамы и господа. Вы уже поняли. Это напоминание – на время спектакля необходимо полностью отключить мобильные средства связи, – объявил механический голос и продублировал на английском: – Ladies and gentlemen. You know already…

Катя перевела телефон в авиарежим и, положив его рядом с буклетом, первые страницы которого были отданы спонсорам под рекламу, достала из сумочки лорнет.

– У тебя плохое зрение? – спросил Саша.

– Люблю балет в деталях.

Вопреки своему заявлению, еще несколько минут Катя рассматривала партер, бегло знакомясь с публикой, а когда тяжелые красные портьеры раскрылись и начался пролог, она и вовсе отложила лорнет. До конца первого акта она лишь изредка подносила его к лицу, чтобы посмотреть, насколько недвижимыми остаются люди, отыгрывающие часть интерьера.

Катя не была знатоком балета, не могла сказать, чем дуэт отличается от па-де-де, зато обладала неплохим чувством ритма. На нем она и выстраивала свое отношение к спектаклю. Первое время она была в восторге. Следя за тем, как быстро и четко движутся ноги артистов, с удовольствием и восхищением отмечая пышность костюмов и декораций помпезной Франции времен Людовика XIV, испытывая наслаждение от сменяющих одну за другой композиций Чайковского, вдруг Катя оказалась выдернута из сюжета обратно в театральный зал. Она еще раз посмотрела на приму. Ее передернуло. Одна ошибка повлекла за собой другую и вот она уже не банально не попадала в такт²⁶.

«Блядь, вот когда-нибудь у меня будет нормальный театральный вечер? – Катя прикрыла глаза, давая им передышку. – Это Большой театр, в конце концов!» Катя подняла глаза к потолку и ее взгляд по пути зацепился за то, что прежде было старинной лепниной, а теперь было куском «резонансного» папье-маше²⁷. «Ах, да, – пронеслось у нее в голове. – Уже не тот Большой. Видимо, скоро и не театр. Сплошной резонанс!»

Тем временем Саша даже не следил за происходящим на сцене. Он все думал, как бы увлечь подругу на антракте на диванчик, стоявший при входе в ложу. Это место в его голове существовало, как некая грань между публичным и интимным: если бы они позволили себе лишнего, никто бы об этом не узнал, а тем временем все-таки этот диванчик был местом общего пользования. Для людей попроще такими местами были примерочные кабинки в масс-маркетах. Даже если бы у них ничего не получилось, этот диванчик на весь сезон сохранил бы в его памяти приятное ощущение интимности, которое ему доставляло не столько общество Кати, сколько воображение, подстегиваемое им.

У него не было даже шанса. Едва загорелся свет, Катя поднялась со своего места.

– Хочу пройтись, – объявила она и, не дожидаясь ответа, вышла в коридор, миновав тот самый диванчик у двери.

В Белом фойе она оказалась одной из первых, но посмотреть на него глазами московской графини конца XIX века не успела. Минута, и каждая поверхность зала оказалась занята женщинами и девушками, позирующих на камеру в лордотических позах, а у Парадной лестницы уже выстроилась толпа, словно на подступах к Сталинграду.

– Как тебе? – спросил Саша, успешно проловировав между зрителями.

– Не Гарнье²⁸, – поморщилась Катя. Она никак не могла избавиться от липкого ощущения лжи и подделки с тех пор, как заметила ошибку примы. Вид женщин в платьях-комбинациях на фоне красного ковра и белого мрамора лишь укоренял в ней чувство фальши.

– Помнится, ты то же самое сказала, когда мы были тут в прошлый раз.

– Простите, – обратилась к ним одна из зрительниц. Катя косо посмотрела на ее вульгарное лицо. Маленькие глаза прикрывала пышная щетина нарощенных ресниц, губы были, очевидно, закачаны гилауронкой или ботексом, а кричащий макияж, пусть и вечерний, а все-таки слишком густой, накладывал на ее лицо штамп ординарности, присущей этому веку. – Не могли бы вы отойти?

Катя, не сказав ни слова, отошла от перил, и двинулась в сторону Круглого зала. Саша был возмущен. Обычно к ним не решались обратиться с чем-то столь тривиальным, как «отойдите, пожалуйста, вы заняли фотозону», и дело было не в воспитанности или чем-то еще более эфемерном. Просто окружавший их ореол богатства, непонятный разуму, не знавшему разницы между дорогой и дешевой тканью, но доступный взгляду, отталкивал людей не их круга. Саша хотел уже было отослать девушку искать себе другой угол, но, заметив, что Катя ушла, проглотил снобизм и пошел за ней.

В Круглом зале и примыкавшем к нему Большом Императорском фойе было значительно тише. Вид красного атласа и вензелей Николая II действовал на людей гипнотически, и они двигались вдоль стен в неком почтительном трансе. Катя едва успела перевести дух, когда вульгарная молодежь, словно преследуя ее, заполнила и это фойе. Не изменяя своим целям и повадкам, девушки и подражавшие им женщины скапливались у зеркал, делая селфи, оскорбляя зеркала тем, что им приходилось отражать. Это было жалкое зрелище, но, будь у Кати другое настроение, оно показалось бы ей гротескно смешным.

Пытаясь найти для себя тихий уголок, Катя поднялась аж до третьего яруса, но и туда добралось сознание толпы. То так, то этак жительницы Москвы извивались вокруг хрустального облака Большого театра.

– Люстру видно, люстру?

«Зачем тебе люстра? – думала Катя, смотря, как девушка ее возраста позирует напротив двухтонного гиганта. – Ты же не фотографируешься на фоне бабушкиного серванта».

– Простите, вы не могли бы отойти? – попросила ее женщина, весом с поллюстры и лицом размером с бубен.

– Конечно, – точка в голосе Кати прозвучала так сердито и твердо, что Саша, неотступно следовавший за ней, как тень, наконец-то отважился протянуть ей руку и увести из зала обратно в их ложу, куда зрители, очевидно, не имевшие отношения к бельэтажу, поспешили сунуть свой любопытный нос, едва открылась дверь.

Саша кинул грустный взгляд на диванчик, когда девушка прошла мимо него, не бросив даже взгляда.

– Это мы еще в партер не спускались, – пошутил Саша.

– О, я и отсюда прекрасно вижу, что там происходит. Не понимаю, что такого интересного люди находят в оркестровой яме, – вздохнула Катя, смотря на то, как зрители перегибаются через перила, чтобы взглянуть на пюпитры музыкантов. – Даже самой иногда хочется подойти посмотреть.

– Хочешь сходить? Мы еще успеем.

Катя выразительно посмотрела на своего спутника, и тот запоздало понял, что это был сарказм.

Аплодисментами начался и кончился второй акт. Катя, как и должно воспитанному человеку, аплодировала до тех пор, пока не закрылся занавес. Из-за этой ее черты они не успели проскочить в гардероб прежде, чем на лестницах началась давка.

В стране все еще действовали ковидные ограничения: наклейки на дверях при входе обязывали посетителей надевать маски, кафе вывели на веранды, театры сократили количество мест на 50%, но ничто не могло заставить людей, лавиной несущихся с лестницы, держать установленную дистанцию в полтора метра, и не было возможности это контролировать. Припав к Сашиному плечу, Катя осторожно и медленно спускалась вместе с течением по пролетам, отделявшим ложу от гардеробной. Оставив ее сидеть на скамейке, Саша забрал номерок и ушел за верхней одеждой.

«И это было свидание? – думала тем временем Катя, качая туфлю на носке. – Я его почти не замечала все это время. Надеюсь, он не в обиде». Она взглядом нашла в очереди светлую Сашину макушку, и вдруг ей в голову пришла отстраненная мысль, что ей, собственно, совсем не интересны его впечатления от вечера. Он пригласил ее в место, где можно было не разговаривать, и назвал это свиданием, в чем совершенно не было нужды, и время, которое они провели друг с другом, было чисто номинальным. Катя не чувствовала себя благодарной за этот вечер, однако в ней неожиданно взыграло неприятное чувство долженствования, и она решила, что как-то должна поблагодарить его, раз уж это «свидание».

Саша набросил на себя пальто и, дождавшись, когда его спутница застегнет сапоги и уберет туфли, подал манто. Чувствуя, как скользит атласная подкладка по обнаженной коже предплечий, Катя невольно вспомнила, как Дима чуть не вывернул ей руки в оперетте, торопливо впихивая ее в пальто, чтобы успеть к своим девкам.

«Так что же, я забыла? – спросила себя Катя, чувствуя внутри раздражение. – Неужели простила?» Но острое возмущение, поднявшееся в ней, ясно дало понять, что обида все еще жива.

Они вышли так же, как и вошли – под руку, неспешно минуя охранников и капельдинеров. Катя чувствовала себя спокойной, невозмутимой, тогда как Саша начал суетиться, не зная, как правильно закончить вечер. Поцеловать ее? Но она не выглядит заинтересованной, да и атмосфера театра, которую они вынесли из зрительского зала, ничуть не располагала к интимности, зато подогревала снобизм. Сейчас он уже жалел, что назвал эту встречу свиданием.

Люди, из тех, что не торопились вернуться домой, стали скапливаться на выходе из театра, рассеиваться по Театральной площади небольшими группками, смакуя впечатления. У лестницы и за углом, где проходила дорога, протягивали руки в поисках милостыни предприимчивые безработные.

Катя вывела Сашу к фонтану. Поднявшись на одну ступеньку, она круто обернулась и взяла в руки его лицо. Проведя большими пальцами по его векам, вынуждая закрыть и не открывать глаза, она с долей разочарования впитывала в себя желтоватый цвет, который фонари одинаково накладывали на стены и Сашино лицо. Лицо, загораживающее портик с колесницей, лицо, не стоившее ни одной из этих дурных заплаток на колоннах, – лицо, которое было ей неприятно. Наконец, Катя приблизилась к нему и поцеловала.

Она позволила взять Саше инициативу и почти тут же отстранилась. Удовольствия в его прикосновениях не было, зато была напористость, казавшаяся противоестественной для такого юноши.

– Не хочешь ко мне? – задыхаясь, прошептал Саша ей в лицо, продолжая тянуть ее на себя.

Катя мягко улыбнулась. Она чувствовала себя уставшей. Она хотела домой, принести в одиночество своей квартиры воспоминания о живой музыке, о пышной роскоши костюмов и драпировок и разбавить или же укоренить гармоничной музыкой Листа.

– Нет, – она положила пальцы на Сашины губы, когда он снова потянулся к ней.

– Может, тогда закончим вечер в ресторане? Я забронировал столик в «Докторе Живаго».

Непрошенным воспоминанием встал их последний поход в ресторан. Катя не выдержала и рассмеялась.

– Да, этому вечеру определенно не хватает пасты с фисташковым соусом, – она отстранилась и уже на ступеньках обернулась. – Извини, но на этом все.

***

В прежние времена Катина недоступность была бы вызовом и соблазном самой высокой марки. В купе с ее внешностью она могла бы быть первой красавицей при дворе просто потому, что недоступность создавала вокруг нее ореол тайны, воссоздать которую современные женщины, искавшие свободу в откровенности, были уже не способны. Теперь же, в эпоху совершенной доступности всевозможных наслаждений и изысков, строптивый нрав потерял свою прелесть, как теряет ее клубника с лотка в глазах человека, имеющего свой огород. Возможно, если бы Лермонтов, томившийся своим временем, мог окинуть единым недолгим взглядом этот век, он бы стал главным весельчаком тех лет.

Катя прошла пост охраны и поднялась на свой этаж, забыв, что Дима должен был оставить ключи в почтовом ящике. Вспомнила она об этом лишь тогда, когда ручка легко поддалась и дверь открылась.

– I hope you hang yourself with your H&M scarf, – напевала Катя со смесью раздражения и насмешки, держа в уме Сашино лицо во всех его нелепых выражениях, – while jacking off listening to Mozart²⁹.

Она скинула сапоги при входе и, продолжая пританцовывать, повесила манто на плечики. Ей почему-то было смешно. Весь этот вечер она находила забавным от и до. Мартышки, кружащиеся вокруг зеркал, – картина, достойная крыловского пера, – попытки Саши за ней ухаживать, выглядевшие как торопливость пажа, состоящего при барыне, этот совершенно нелепый поцелуй и вишенка на торте – предложение сходить в ресторан. Катя с усмешкой думала, что если бы и пошла, то только с тем, чтобы заказать пасту с фисташковым соусом – потому что это была шутка смешнее Пуччини.

– Ur so gay if you don’t even like boys. No you don’t even like, no you don’t even like, no you don’t even… Оу!

– Я предполагал, что Чайковский звучит немного иначе, – признался Дима, не отрывая взгляда от ноутбука.

– Притворись, что ничего не слышал.

– Уже жалею, что не записал на диктофон.

Катя осторожно подошла к нему сзади, заглядывая через плечо в экран ноутбука. В левом углу висело окошко с перепиской в Telegram, остальные вкладки она не распознала с первого взгляда и отошла.

– Почему ты еще не ушел? – спросила она, снимая серьги.

– А сколько?.. – Дима перевел глаза на часы на ноутбуке. – Уже так поздно? Извини, я работал. У Пети сервер полетел.

– Ничего, – равнодушно ответила она и крикнула уже с кухни: – Можешь остаться у меня, если хочешь.

Катя достала молочный улун и закинула горсть во френч-пресс. Чайник еще не успел закипеть до 70 градусов, когда сзади щелкнул переключатель. Главный свет потух, по периметру комнаты загорелась подсветка. Со спины ее обняли чужие руки. Дима зарылся лицом в ее волосы, тяжело дыша в шею. Она пахла улицей – водой и свежестью ночи. Руки под его ладонями ощущались как холодный мрамор, молочные бедра с мягкой алебастровой кожей, покрытой чулками, слегка покраснели от мороза, но между ними, в тесном мягком плене было тепло.

– Я только что с улицы, – заметила Катя, улыбаясь.

– Ничего, – прошептал Дима на полувыдохе. – Мне нравится. Мне все нравится.

– А мне нет.

Она промыла улун и вернулась в спальню, на ходу скидывая платье. Настроение сменило свой вектор: впечатления от театра развеялись в холоде ночи и гудении стоп, а полумрак квартиры и долгожданное тепло разморили ее. Мозг заволок туман, очень похожий на легкое алкогольное опьянение, и Катя даже подумала, что это как-то связано с тем бокалом шампанского, который она успела выпить в буфете. От этой мысли ей стало смешно. Надо же, поил один – а танцует ее другой!

– Эй, – кокетливо окликнула Катя, откидываясь на кровать между раздвинутых штор. Дима повернулся, скользя откровенным взглядом по ее телу, огибая полоску черного белья и останавливаясь на вытянутых скрещенных ногах, покрытых лоснящимся капроном. – Хочешь снять с меня чулки?

Член в его штанах шевельнулся, но Дима ответил с насмешкой:

– Если после этого можно будет снять с тебя трусы и воспользоваться туалетным столиком.

– Столик в обиду не дам, – предупредила Катя. – Но можешь взять меня в душе, идет?

– Идет.

***

Теперь Дима зависал у нее почти каждый день, когда его присутствие не требовалось по работе.

– Какое у тебя отношение к групповому сексу? – вдруг спросила Катя, выдергивая наушники из ушей.

Дима лениво поднял на нее взгляд.

– Это предложение или просто?..

– Зависит от твоего ответа.

Дима внимательно посмотрел на девушку поверх крышки ноутбука. Катя только что оторвалась от конспектов, и он тщетно пытался представить, что такого там было, что ее мысли свернули в это руслом. Она невозмутимо смотрела на него, положив голову на мягкую спинку стула и обняв ее коленями. Вчера в такой же позе она сидела на нем, и Дима все еще мог чувствовать ее фантомную тяжесть на своих бедрах, когда она задерживалась, опустившись, и притиралась, вращая бедрами.

– Ты хочешь спросить, был ли он у меня? – попытался извернуться Дима.

Да, был, и не раз. Ему было двадцать пять лет, но юность прошла в таком помешательстве и похоти, похожей на пьяный угар, что он до сих пор удивлен, как не подхватил ничего серьезного и не заимел потомства. Дима помнил, как, обкурившись травы, трахал на кофейном столике какую-то девку на вписке, а спереди ее имел парень, чьего имени он даже не помнил и вряд ли вообще знал. Помнил он и то, как к его члену присосалась в туалете клуба какая-то вусмерть пьяная девка, и как они с приятелем поимели ее в кабинке. Много всего было интересного, потрясающего, такого, о чем не хотелось бы рассказывать ни детям, ни родственникам, ни Кате.

– Я спросила то, что спросила,– ответила Кожухова. – Не увиливай.

Дима смотрел на нее и думал, но думал не о том, нравится ему или не нравится групповой секс, а о том, с кем он был бы готов ее поделить. Показать кому-то еще, какой она может быть дикой, сексуальной, разнузданной, как ее глаза заволакивает похоть, затмевая разум и оставляя ту гедонистическую часть сознания, к которой неизменно стремится эго.

– Резко отрицательное, – выдохнул Дима.

– Что? Правда? – у Кати из рук выпал карандаш. – То есть вообще-вообще никак?

– Нет. Почему ты спрашиваешь?

– Просто подумала, что можно и попробовать разок. Жизнь идет своим чередом, я не молодею, и совершать то, за что потом будет стыдно, лучше в юном возрасте, чтобы было на что свалить. Но раз ты не хочешь, то и ладно.

Дима знал, что, несмотря на пробудившееся либидо, Катя без него и шагу ступить не осмелится. У нее были явные проблемы с доверием, и, даже если она об этом не говорила, секс для нее носил элемент унижения и подчинения. Она успокаивала себя, понимая, что ее желания слышат и даже упреждают, и только поэтому между ними установилось нечто, похожее на доверие, поэтому же она не делала ему мозги. Катя чувствовала себя равной, а не угнетенной, и это чувство, если не было любовью, то было достаточно крепкой привязанностью, чтобы считаться с ней.

– Надеюсь, это никак не связано с тем, что ты пытаешься преодолеть свою социальную зажатость через постель, – бросил Дима, возвращаясь к ноутбуку. – Мне ты уже все доказала – молодец, я тобой горд.

Дима поднял большой палец вверх, и Катя показала ему фак, зная, что он не смотрит на нее.

– А вообще, – вдруг заметил Дима с дивана, – тебе со мной, можно сказать, повезло. Я настоящий джентльмен по сравнению с тем, на кого ты могла бы нарваться. Так что давай без экспериментов. А если уж так хочется – я в твоем распоряжении, ты же знаешь.

– Это не навсегда, – вздохнула Катя.

– А ты хочешь чего-то постоянного?

Катя пожала плечами, и чем дольше она молчала, тем сильнее колотилось у Димы сердце, словно он ждал от нее чего-то, что могло перевернуть его жизнь. Но этого не случилось.

– Нет, – наконец решила Катя. – Я как раз таки не хочу замыкаться на одном человеке.

– Хочешь стать шалавой?

– Почему ты, будучи редкостным кобелем, так это называешь? Разве ты не говорил, что возможность менять партнера – это один из трех китов, на которых держится свобода?

– Это мужское понятие свободы, – поморщился Дима. – А ты женщина.

– Интересное наблюдение. То есть ты можешь трахаться, с кем душе угодно, а я нет? Типа того, что я должна сидеть в этой квартире и ждать, когда же тебе приспичит трахнуть именно меня? Так что ли?

– Ты как всегда перегибаешь.

– А ты нет?

– Я всего лишь имел в виду, что тебе не стоит ориентироваться на мои принципы.

– Почему бы и нет, если они мне нравятся?

– Потому что они, – Дима осекся. – Просто не для женщины, ясно?

– Нет, не ясно, представляешь?!

– Так, ладно, стоп, – Дима закрыл ноутбук. Он не любил ссориться, а сейчас все только к э тому и шло. В такие моменты ему приходилось резко становиться взрослым и думать, как повел бы себя другой взрослый (только не Петя) в похожей ситуации. – Давай просто обсудим. Чего ты хочешь от тройничка? Скажи мне, давай!

Катя надулась. Ей не нравился назидательный тон, какой принимал голос Димы каждый раз, когда они ссорились. Когда она бывала заведена, она уже не хотела ничего обсуждать. Катя хотела просто поорать, поссориться, покричать и в идеале закончить все грубым сексом, вжимаясь в стену или столешницу (правда, о последнем в пылу ссоры она забывала, и прикоснуться к ней было все равно, что взяться за оголенные провода голой рукой).

Катя ушла на балкон, и Дима понял, что ей нужно место и время без его присутствия, поэтому он спокойно собрался и вышел.

Всю дорогу домой он, прежде гордившийся своим холодным умом, не склонному к рефлексии и рассматривающему эмоции как часть своего иррационального, неподвластного ему «я», возвращался к этой ссоре. «И чего я так завелся, – думал Дима, идя вдоль дороги к метро. – Ну захотелось ей секса втроем, ну и черт с ней! Я ведь даже организовать вполне мог – Игорь, вон, часто про нее спрашивает». А потом Дима вспомнил, какое выражение принимают ее глаза, когда она возбуждена, как красиво пухнут ее губы от поцелуев, как напориста и строптива она бывает, когда перекидывает ногу через его бедра, и ему стало паршиво от одной мысли, что кто-то еще может увидеть ее такой.

Оставшись одна, Катя еще долго стояла на балконе у открытого окна, смотря, как Дима выходит из подъезда, проходит КПП и уходит в сторону метро. В ее голове все еще витало призрачное эхо его вызова: «Скажи мне, давай!», но если бы она сказала, он бы наверняка только посмеялся. Потому что он был прав, предположив, что Катя пытается преодолеть свою скованность через секс, прав и в том, что это плохая идея, и в том, что Кате с ним очень повезло. Дима не капал ей на мозги, ходил налево довольно тихо (последние несколько недель он только у нее и был), ничего не требовал, мыл за собой (и за ней) посуду, когда набиралась полная раковина чашек, и был предельно разумен во всем. Но теперь, когда он почти постоянно находился у нее, Катя все четче осознавала свою привязанность. Она принимала форму странной зависимости не только от его тела, но и от тембра его голоса, от насмешливых взглядов, от случайных слов-паразитов, – от всего, что не имело отношения к кровати. Катя догадывалась, куда это приведет и желала высвободиться (призрак ее одинокого отражения в зеркале оперетты по-прежнему маячил у нее перед глазами). Ей нужен был кто-то еще, кто-то другой.

Наконец, у нее замерзли ноги, и она закрыла окно.

Глава 18. Правило шестое: спектакль, который не был сыгран

Под Новый год Дима выложил перед ней два билета на Щелкунчика.

– Эт что? – спросила Катя, косясь на билеты с водяным знаком Большого театра.

Был вечер. Катя сидела за барной стойкой со стаканом виски со льдом и смотрела, как за окном тени деревьев, подначиваемые порывами ветра, играют со светом фонарей. Настроение не было новогодним, хотя Москва уже сменила подсветку, на ЦУМе появился знакомый красный бант, а в коридорах и фойе ее дома висели все праздничные атрибуты от мишуры до бумажных снежинок. Только ее квартира оставалось равнодушной к всеобщему ажиотажу.

– Ну тебе ведь нравятся театры? – бросил Дима нарочито небрежно, а между делом вглядываясь в ее лицо, словно желая найти в нем хоть что-то от той реакции, которую ожидал. Впрочем, он знал, что до Кати все доходит, как до жирафа, и заранее ее прощал. – Я решил, что время от времени мы должны куда-нибудь выбираться.

Он не стал углубляться в детали того, какими мучениями ему достались эти билеты на третий ярус. Катя же не стала доставать его тем, что из всего репертуара Чайковского «Щелкунчик» ей нравился меньше всего.

– Ты просто боишься, что я затрахаю тебя до смерти? – пошутила она, так и не взяв в руки билеты.

– Отчасти.

– Тогда может просто прекратишь ездить по своим шалавам?

– Я уже почти месяц у тебя все вечера провожу, – его голос прозвучал даже оскорбленно.

– Вот в прошлую пятницу мы не виделись.

– Провел у Пети в офисе весь день.

– И в субботу ты на связь не выходил.

– Настраивали сеть.

– И в понедельник ты пропал.

– Это что, допрос? – не удержался Дима. – Хочешь знать каждый мой шаг?

– Не особо, – Катя наконец взяла билет и сделала вид, будто читает, хотя ничего нового на нем, конечно, не было.

В последние дни у нее было не лучшее настроение. Она буквально ненавидела все праздники: чем больше любила их в детстве, тем больше ненавидела в юности. Так, например, Новый год и день рождения вызывали в ней нервную дрожь – тоску по радости, которую она испытывала в детстве всякий раз в ожидании подарков, – мелочей, которые теперь даже в детях не вызывали интереса. Это мог быть набор цветных ручек, или килограмм мандаринов, или, если бабушка успевала поднакопить, простенькая Барби из Детского мира.

Катя смотрела на билет, ловя блики на его глянцевую обложку.

– Это… Свидание? – наконец спросила она.

– Не в словарном значении слова, конечно, – Дима немного замялся и, чтобы как-то это скрыть, прислонил к губам Катин рокс. – А так, пожалуй, что да.

– Я должна прийти нарядная?

– Да хоть голая. Мне-то будет без разницы, во что ты одета.

– А мне не будет, – отрезала Катя, кладя билет обратно на стойку. – Тебя это тоже касается. Купи себе нормальный костюм. Это все-таки предновогодний Щелкунчик.

Катя начала собираться глубоко заранее для человека, которому наплевать. Сказать по правде, если бы внезапно в идеальном порядке ее гардеробной свалилось какое-нибудь платье, и она, заметив это только через несколько дней, надела именно его, она все равно выглядела бы лучше многих. Но Катя хотела быть не просто лучше многих, она хотела блистать ярче, чем люстра, которая теперь, когда они сидели под самым потолком, могла стать серьезной соперницей.

– Так, – сказала себе Катя, стоя перед раскрытыми шкатулками с украшениями, – раз уж это третий ярус, то изумрудное колье – на фиг. Надену жемчужную нить. Ну нет, подумают, что подделка.

Самое большое заблуждение молодежи – считать, будто в толпе кто-то о них думает.

– Тогда, может, кулон? – она выудила из шкатулки небольшое сапфировое сердце. – Блин, форма такая ублюдская. Мне что, двенадцать? С таким только на Титанике тонуть.

Катя перетрясла все шкатулки, перемерила все серьги, но так и не определилась с украшениями на вечер. Еще хуже дело обстояло с платьем.

– Вульгарно! Вычурно! Слишком коротко! Слишком длинно! Слишком ярко! А это что, на похороны? В этом будет холодно! В этом – жарко! Это давно пора выкинуть! – Катя села на пуфик, подперев голову руками. После долгого размышления, еще раз или два окинув взглядом забитый гардероб, она решила: – Нужно новое платье.

Катя приложила телефон к уху. Четвертый гудок оборвался, и тут же довольно сухой голос спросил:

– Соскучилась что ли?

Катя не знала, что ответить, поэтому перешла сразу к делу:

– Мне нужно новое платье.

– Повод? – сразу спросила Марина, обнаруживая деловую хватку отца.

– Театр.

– На что идешь?

– На «Щелкунчика» в Большой.

– С педиком?

– Нет.

– С родителями?

– Нет.

– А откуда тогда у тебя билеты на Щелкунчика? – Марина не стала ждать ответа и продолжила: – В этом году их капец как сложно достать!

Катя не стала отвечать.

– Ладно. ТЗ приняла. Намечу маршрут. Как раз папин водитель завтра свободен. Заеду за тобой в восемь.

– Вечера?

– Утра! До закрытия нужно успеть все объездить. Ciao!

Катя уже жалела, что с ней связалась.

На следующий день Марина приехала за ней в 8:03 – поразительная пунктуальность для того, кто постоянно опаздывает в лучшем случае на полчаса. Катя поздоровалась с Владиком – крупным мужчиной, сидевшим за рулем огромной машины Лыгиных, – и села рядом с Мариной. Та долго на нее смотрела каким-то странным, чуть насмешливым, чуть сердитым взглядом и, наконец, потянулась к перегородке за водительским сидением.

– Владик, мы чуть поболтаем, окей? – милым голосом сказала Лыгина и закрыла окошко, завесив его шторкой. Катя резко захотела выйти из машины.

– Итак, – Марина стала серьезной. – Ты все еще трахаешься с ним.

– Марин…

– Да успокойся, я как подруга спрашиваю. Как подруга, которая спрашивает у подруги про ее парня.

– Он не мой парень.

– Конечно, он мой, – Марина глубоко вздохнула, отпуская ситуацию, и улыбнулась. – Да не смотри на меня так, я просто шучу.

– Я знаю.

– После того случая с Надей… Так все заебало, господи. Просто хочу, чтобы вы, сучки, были счастливы, ясно? Так что давай, не жмись, рассказывай. Если он от тебя не ушел еще, значит, это, пожалуй, навсегда.

– Навсегда? – завелась Катя. – С этим?..

– Не кричи, подожди, – Марина достала из минибара под подлокотником бутылку пино нуара. – Чувствую, этой истории нужно вино.

– Еще даже девяти нет, – Катя протянула руку за бокалом.

– Тема для обсуждения есть, бутылка есть, – так какая разница девять утра или вечера? – она сблизила стенки бокалов, раздался приятный звон стекла. – Cheers³⁰!

Катя рассказывала сухо, но у Лыгиной был большой опыт общения с ней, поэтому на правах подруги она увертками вытягивала из Кати все, о чем та пыталась умолчать. В конце концов, они еще не доехали до торгового центра, а Кожухова рассказала все, что только вспомнила, начиная с того, как первый раз переспала с Димой, и заканчивая тем, как он выложил перед ней билеты на Щелкунчика.

– А потом он говорит, – через злой смех рассказывала Катя, подставляя под горлышко бутылки бокал, – «время от времени мы должны куда-нибудь выбираться». Ох я выберусь! Я так с ним выберусь, что он и за год не оправится!

– Ну и дурная же ты, Катюха.

Марина замечала то, чего Катя при всем желании не могла бы заметить – Дима изменился. К Лыгиной он относился холодно, снисходительно, ласково-насмешливо. Он не умел отказываться от своих даже самых спонтанных желаний и был до крайности асоциален, но именно поэтому в обладании им было столько соблазна. Воображать, будто человек, чья свобода выражалась в преодолении чувств других, поступается своими интересами ради любви к тебе… Если бы Марина была тем педиком, она бы сказала, что это также поэтично, как «Лоэнгрин».

– Ну а что? Я не права? – продолжала распаляться Катя. – Этот ублюдок бросил меня в театре, а сам умотал трахать каких-то ширпотребных девок! Это меня-то оставил! Меня! В пальто и туфлях!

– Как тебя это задевает, – с удовольствием промурлыкала Марина, наблюдая, как лицо подруги краснеет от злости. Она хорошо помнила, что Кожухова точно также променяла ее день рождения на встречу с этим гандоном, и чувствовала себя вполне отомщенной. Вдруг Лыгина вспомнила, каким событиям предшествовал тот день, и снова стала серьезной. – Так-то ты права, но теперь, видно, он к тебе привязался.

– Пошел он на хуй! – с готовностью выкрикнула Катя.

Хотя наблюдение Лыгиной теплой волной обогрело ей сердце, верить ему она не спешила. Она знала Диму лучше, чем Марина, – его привычки, его убеждения – и не видела предпосылок к тому, чтобы он стал серьезным. Да, время от времени он хотел ей угодить и делал какие-то вещи, которые в его мире были иррациональными, а в мире обычных людей – следствием простого желания проявить свои чувства. Однако у Димы не было чувств. Он, спускавший всем и все, мешавший в кучу светское и плебейское, признававший право всякого думать по-всякому и тем самым выражавший ничего другого, кроме равнодушия, был неспособен на глубокие чувства. Он просто был тем, кто ест, пьет, работает и трахается. Социальное животное и ничего больше.

– Знаешь, что? – Марина слизала каплю с обода бокала и вернула его в тумбу.

– Ну?

– Ты должна блистать в этот вечер так, чтобы он точно предложил тебе встречаться. Мы найдем тебе лучшее платье во всей Москве!

Но за весь день они так и не нашли ничего, что хотя бы отдаленно напоминало «лучшее платье в Москве», и это с Катиной-то фигурой! В последнем салоне Марина решила плотно обосноваться.

– Принесите нам, пожалуйста, все вечерние платья 44 размера, которые у вас есть, – командным тоном бросила Марина первой попавшейся сотруднице магазина.

– Для себя смотрите? – уточнила консультант, намереваясь сказать, что платья у них маломерки и Марине нужен 46 размер.

– Для вот этой девушки.

– Поняла вас. Есть ли какие-нибудь предпочтения по фасону? Сейчас у нас новая коллекция…

– Все платья 44 размера, – перебила Марина.

– Я вас поняла, сейчас принесу.

Катя сидела на диванчике. Смотря из-под полуприкрытых век, как Марина в окружении консультантов придирчиво рассматривает платья. Какие-то она отбрасывала на диван, какие-то даже отказывалась брать в руки. Иногда она поворачивалась к Кате и спрашивала:

– Это нравится?

– Ну…

– Значит, нет. Это?

– М-м…

– На выброс. Это?

– Ну можно примерить.

– Ни за что! Уступка – это смерть! – Марина кинула платье обратно консультанту, и та посеменила обратно в зал.

В очередной раз бросив в руки консультанта платье сомнительного фасона, Марина перевела взгляд на Катю. Та сидела в телефоне и всем своим видом говорила: «Я все. Дальше без меня».

– Кожухова! – Марина серьезно посмотрела на нее. – Будешь и дальше отлынивать, мы ничего не выберем. По лицу вижу, что ты не собрана. Возьми себя в руки!

– Это всего лишь платье, – Катя уже порядком вымоталась и мечтала только о горячей ванне.

– Это целое платье! Идеальных мужиков на свете больше, чем идеальных платьев!

– Начинаешь походить на мою мать.

Марина посмотрела на подругу тяжелым взглядом. Катя забыла, как сильно она преклонялась перед ее матерью, и готовилась, что ее сейчас отчитают.

– Кать, не знаю, понимаешь ты или нет, но такими словами просто так не разбрасываются. Сеть бутиков твоей мамы сотрудничает со всеми модными домами Европы. Это дорогого стоит, – дальше Марина говорила с нажимом и даже угрозой, которой пропитывала каждую четко отбитую паузу. – Так что мы выберем для тебя такие платья, чтобы ты захотела купить их все, а потом дадим твоей матери выбрать из них лучшее. И мы выберем так, чтобы ты меня не опозорила.

После недолгой паузы, Катя спросила:

– Ты уверена, что не хочешь на дизайнерское куда-нибудь перейти?

– Я уже написала заявление о переводе.

– Серьезно? Куда?

Марина глубоко вздохнула, закатывая глаза.

– Кать, ну какое дизайнерское в России?

– То есть ты обманула?

– Частично. Я просто забрала документы из нашей шараги.

– Давно?

– Еще до дня рождения. Ты бы заметила, что меня нет на лекциях весь семестр, если бы сама на них появлялась, бюджетница хуева.

– Да я все выучу перед экзаменами. Лекции у Наташки возьму.

– Она сама нифига не пишет. Кстати, как она?

– Жива, но вряд ли здорова. В последнее время она вообще с кровати не встает. Как бы ни случилось чего.

– А что она сама говорит?

– А то ты ее не знаешь! «У меня все хорошо!», «Мне не нужна вторая мать», «Че ты паришься, это год такой» и так далее.

Марина вручила Кате пять платьев и втолкнула ее в кабинку.

– Что сказал твой отец? – спросила Катя, расправляя воланы на животе. – По поводу учебы.

– Снимай, не пойдет, – Марина помогла расстегнуть молнию. – Что он мог сказать? Что я гроблю свое будущее ради секундного желания, что я пожалею об этом, потому что МГУ – это вершина российского образования, что дизайн – это хобби, но не профессия, что у меня нет даже художественного образования, которого у меня, кстати, нет именно потому, что «зачем тебе рисовать, лучше учи языки!» Es curioso como todo el mundo dice siempre la misma mierda³¹.

– Я не учила испанский.

Марина устало вздохнула и села на диванчик, смотря через приоткрытую дверь, как Катя стягивает с себя платье.

– Я просто хочу сказать, что все родители, в сущности, одинаковые. С моим отцом обсуждать какие-то свои дела даже нет смысла, зато можно просить у него денег – он никогда не спросит зачем. Но если начинаешь говорить с ним о чем-то более серьезном, то оказывается, что я все делаю не так. Не так, как ему нравится, да? Объясни мне, нахера я пошла на переводческий? Кем я буду, когда выпущусь? Переводчиком? Он что, думает, что на этом можно заработать? Да в Москве каждый второй английский знает не хуже меня!

Катя надела коктейльное платье с оборками.

– Миленько, – фыркнула Марина. – Ты похожа на радужную пружинку из детства.

– Это ты сама выбрала.

Катя снова переоделась и вышла в строгом платье-футляре.

– Слушай, а может, Иван Евгеньевич хочет устроить тебя в какой-нибудь из своих ресторанов?

– Черта с два я стану официанткой! – вспыхнула Марина и тут же вернулась к деловому тону: – Платье слишком сдержанное, снимай.

– Не обязательно официанткой. Управляющей – почему бы нет?

– Кать! Какая управляющая? Я жить хочу! Мне не нужны его рестики, я хочу шить, кроить, хочу свой бизнес, хочу быть, как твоя мама!

– Это не ко мне. Поверь, ты бы не хотела такой жизни, если бы знала, во что она обходится.

– Да черт с ним с ценой! Сердцем этого хочу, понимаешь? Душно мне, душно! – Марина осторожно вытерла краем ногтя выступившую в уголке глаза слезу. – Да ничего ты не понимаешь. Ты же ничего не хочешь.

Катя хотела поспорить, но вдруг поняла, что Марина права. Она ничего не хотела. Альтруизм в ней поутих, и она перестала думать о госслужбе, да и перспектива отучиться четыре года в МГУ, чтобы потом идти переучиваться куда-нибудь в МГИМО, – это ж сколько нужно времени и сил, чтобы терпеть постоянную зубрежку! Она тоже хотела жить, но что значит «жить» она не понимала.

– Ладно, – Марина хлопнула в ладоши, подбадривая себя. – Давай выбирать, что точно остается. Учти, на любое твое «у», «ну», «я не знаю», «может быть» и далее по списку я буду выбрасывать платье в отбраковку. Поехали. Это?

– Нет.

– Это?

– М-м…

Марина отбросила платье и показала следующее.

– Да.

Лыгина еще раз посмотрела на Катю, затем на платье и кинула его в отбраковку.

– Эй! Я же сказала да!

– А я говорю нет, в нем жопу твою будет видно. Это?

Так они продолжали, пока из одиннадцати не осталось четыре. На часах было уже почти девять, салон погрузился в молчаливое ожидание, отяжеленное нетерпением, с каким консультанты ждали, пока две их покупательницы определятся с выбором. Они чуяли прибыль, как пираньи чувствуют кровь, и не торопили девушек.

– Звони маме.

Вероника Кирилловна ответила на удивление быстро. Она все еще была в мастерской: на ней был жилет с множеством кармашков для мелочей, волосы были связаны в небрежный пучок, и выглядела она очень по-домашнему. По видеосвязи было видно, что она не одна, – две ее помощницы занимались выкройками. Выслушав объяснения Марины, она несколько раз кивнула и, установив телефон на рабочем столе, попросила дать ей минуту. На фоне они услышали приглушенное расстоянием «Quelqu'un a vu mes lunettes³²?», и скоро Вероника Кирилловна вернулась в очках на цепочке. «Позерка», – подумала Катя, узнав «парадные» очки, на дужках которых висела серебряная цепочка со стразами. «Рабочие» очки она всегда носила на простой черной резинке.

– Так, дорогая, я смотрю, – Вероника Кирилловна села за стол и придвинула к себе кружку остывшего чая.

Катя снова начала переодеваться.

– Нет-нет, никакой бахромы. Смотрится, конечно, хорошо, но бахрома – это… Будто новогодним дождиком обклеилась. Убирай.

Катя вздохнула и потянула платье с плеч. От того, сколько всякой одежды она перемерила за день, кожа казалась такой же раздраженной, как она сама.

– Повернись, – Вероника Кирилловна внимательно смотрела на Катю, пока та медленно кружилась вокруг своей оси. – Мариночка, можешь меня поднести ближе?

Марина поднесла телефон, показывая швы, оторочку, подъюбник. На лице Вероники Кирилловны была написана смесь жалости, недовольства, сожаления и даже разочарования.

– Оно, конечно, неплохо, но… Дорогая, почему бы тебе просто не надеть платье от Ralph & Russo. Оно такое нежное. У него такой прелестный цветочный орнамент и чудесная ткань, – почти стеная, произнесла Вероника Кирилловна.

«У тебя есть платье от Ralph & Russo?» – знаками подала Марина. Катя чувствовала, что она возмущена.

– Оно идеально подойдет для вечера.

– Мам, оно длинное и haute couture³³! Мне нужно prêt-à-porter³⁴.

– А зачем тебе короткое? Это вульгарно и совсем не подходит под случай, – Вероника Кирилловна сделала глоток из своей чашки и примирительно сказала: – В любом случае, это платье неплохое. Однако, если бы не срочность, я бы его не взяла. Не понимаю, почему ты не пользуешься домашним гардеробом?

– Потому что там висят платья стоимостью от миллиона и выше.

– Хорошая одежда никогда не стоит дешево.

– Я не посещаю в Москве места, где было бы прилично появляться в таких платьях.

– Потому что ты отказываешься их посещать!

– Мам. Пожалуйста. Давай просто выберем платье.

Удивительно, но Вероника Кирилловна покорно согласилась и стойко вытерпела оставшиеся две примерки. Ожидаемо, ничто не вызвало у нее восторга.

– Мариночка, не расстраивайся, – примирительно сказала Вероника Кирилловна. – Я уверена, что это проблема не твоего вкуса, а ограниченности российского рынка. Положительно, пятый всадник апокалипсиса – это российская легкая промышленность.

Марина не стала говорить, что они находились итальянском салоне, и кивнула с кротостью, которой не видел в ней даже отец.

– Рада, что ты, Катюш, вспомнила про наш вечер, – Вероника Кирилловна ласково посмотрела на нее. – Гости будут в восторге! Bisou³⁵!

– Бля.

Видеозвонок прервался, и Катя не была уверена, услышала ли ее Вероника Кирилловна, но ее успокоило, что она не стала перезванивать.

– Это платье. Оно определенно не для театра, – заметила Марина, тщетно пытаясь вспомнить, говорила ли она, с какой целью они обновляют гардероб. Она не знала о характерной особенности Вероники Кирилловны – мама Кати, известный модельер, слышала только то, что хотела услышать. – Че за вечер?

– Новогодний вечер maman, – простонала Катя, падая на кучу отбракованных платьев.

– Вообще-то в стране пандемия.

– Я думала, что она его отменит! Марин, нам нужно другое платье.

– Конечно другое! Ты не можешь идти на третий ярус Большого театра в платье с юбкой, которая шире пачки примы.

– Может, тогда все-таки вон то красное?

– Оставь красный проституткам.

– Что насчет черного?

– Ты свято веришь в то, что на Щелкунчике твои ноги будут самыми красивыми?

– Марина!

– Тогда берем его. So mote it be³⁶, – торжественно ответила Лыгина, невольно копируя отца.

***

О том, что он идет на «Щелкунчика», Дима вспомнил ровно в день спектакля. Его осенило за работой между пятой чашкой кофе и третьим бутербродом из подпортившегося за долгие месяцы хранения сыра и какой-то трюфельной колбасы, которую ему закинул Петя в прошлый раз, когда был у него. Дима бросил взгляд на часы. Было 12:47. До выхода оставалось где-то четыре с половиной часа, если он хотел ехать на метро, и не многим больше, если бы он взял такси. Решив, что у него полно времени, он вернулся к работе, но тревожность никак не отпускала.

– Что-то забыл, – понял Дима. Он подумал несколько минут, смотря в стену, и вышел покурить на балкон. Озарение не наступило, и он махнул рукой, туша сигарету в пепельнице. – Ну если забыл, то оно мне и не надо.

Костюм.

– Вот черт!

Дима полез в шкаф, но там никакого костюма не оказалось. Тогда он позвонил Игорю.

– Игорек, дай костюм погонять.

– Тебе на кой? Решил на работу нормальную наконец-то устроиться?

– Айтишники в костюмах не ходят и тем более не устраиваются в них на работу. В театр иду.

– Ты с каких пор под интеллигенцию косишь?

– Харе мне мозги делать, у меня мало времени.

– Я тебе могу одолжить, но ты в плечах не войдешь. Да и штаны коротковаты будут.

Игорь говорил правду. Дима головой в потолок не упирался, но все же был выше Игоря.

– Не под венец иду, так что сойдет, – решил Дима.

– Э, не, брат. Если с девкой идешь, то они в отношении одежды брезгливые. Будет весь вечер пялиться на твои носки. У Пети лучше спроси.

– Да нет у айтишников костюмов!

– У айтишников, может, и нет. А вот у женихов найдутся.

И правда, у Пети нашелся костюм и не один.

– У тебя реально нет ни одного костюма? – спросил Петя. К счастью, у него был отсыпной после ночного дежурства, и он был дома.

– Да нафига они мне?

– Ну не знаю, – протянул Петя, раскладывая на кровати свои вещи, чтобы отослать Диме фото. – У меня, вот, один со свадьбы друга, один под родительскую годовщину покупал, другой с выпускного остался.

Тут Петя вспомнил, что у Димы и выпускного-то нормального не было, и замолчал. Он всегда относился к прошлому Димы с большой осторожностью, боясь ему чем-нибудь напомнить те ужасные дни.

– Я слишком молод для костюмов, – отшутился Дима, смотря фотографию.

– Получил?

– Да, смотрю. А мы с тобой точно одного роста?

– Я повыше.

– Ой че ты там повыше? На полсантиметра?

– У тебя туфли есть?

– Да в кроссачах пойду, нормально, – туфли у него, конечно, были, но идти в них он не хотел.

– У тебя вообще одежда какая-нибудь, кроме спортивок и джинсов, есть?

– Куча. Не знаю, куда складывать.

– Рубашка тебе нужна?

– Ты меня совсем за голодранца держишь?

– Это спрашивает человек, который за шесть лет самостоятельной жизни не купил ни одного костюма?

– Ну извини, не было случая.

– А теперь он, стало быть, появился?

– Не выводи меня на откровенные разговоры, хорошо?

– О, это теперь из рубрики откровенных разговоров? – Петя фыркнул, и в динамике раздалось шипение. – Ладно, потом поговорим. Ты выбрал?

– Вот тот, который слева могу взять?

– Двойка? Окей.

– Я заеду за ним где-то в пять, лады?

– В пять? – переспросил Петя. – Пу-пу-пу. А можешь заехать часа в четыре, допустим?

Диме было неудобно, потому что в таком случае ему пришлось бы еще час где-то шляться, но он согласился. Главное было не задержаться у Пети, потому что тот мог долго докучать своими родительскими наставлениями, в которых Дима не нуждался совершенно.

Увы, в этот раз Петя не планировал его легко отпускать.

Дима приехал с небольшим опозданием. На пороге Петиной квартиры он появился в пуховике со спортивной сумкой на плече, весь взъерошенный. Увидев его, Петя не мог сдержать восклицания.

– Блядь, серьезно? – спросил он несколько раз, рассматривая Диму. – Вот ты серьезно?

– Да рубашка в сумке, не парься, – ответил тот, задавливая задники, чтобы снять кроссовки. Петя едва мог это выдержать.

– Блядь, серьезно? В сумке рубашка? Ты че, пойдешь мятый, как из жопы?

– Да за пиджаком не видно будет.

– Я вырастил монстра, – простонал Петя. – Он слишком много делал по дому и теперь не хочет делать вообще ничего.

Дима засмеялся и прошел в комнату. На дверце шкафа висел костюм.

Сзади послышался металлический скрежет. Петя вынес из кладовки гладильную доску.

– Доставай рубашку, ща погладим.

– Только не это! – Дима закатил глаза. – Сам поглажу, только не трогай утюг, ради бога!

– Да мне Алина показала, как его включать, не ссы.

После того, как Петя неудачно настроил утюг, ошпарился паром и чуть не прожег дыру в чехле гладильной доски, было решено, что он посидит на диване.

– Тебя нужно держать подальше от бытовых приборов, – ворчал Дима, выглаживая рукава рубашки.

– Я Игорьку в школу рубашки гладил, – напомнил Петя, – нормально все было.

– Вот уж кто реально ходил мятый, как из жопы!

– Не выпендривайся давай.

Когда-то Дима был домашним мальчиком. Он умел все: гладить, стирать, убирать, готовить, знал, какая бытовая химия облегчит ему жизнь, а какая загубит. Однако во время своих странствий по ЦФО он жил, не затрачивая усилий на уборку, и продолжал так жить, даже когда осел в Москве. Чистоту он поддерживал только у Кати и чисто из вежливости, ожидая, что в какой-то момент ей станет стыдно за горы посуды в раковине, но ей все не становилось.

Дима переоделся в черную двойку: легко застегнул штаны, набросил на плечи бордовую рубашку и сверху накинул однобортный пиджак.

– Сел идеально, – кивнул Петя, показывая большой палец. – Еще бы в петлицу розу – и принц!

Дима фыркнул.

– Штаны подколоть не нужно, нет?

– Да вроде нормально, – отмахнулся Дима.

– Че нормально? Они по полу волочатся.

– У кроссовок подошва толстая, нормально будет.

– Не настолько. Тащи булавки.

Дима завернул полы штанов внутрь и ловко скрепил их булавками так, что со стороны не было видно.

– Ну теперь я пошел.

– Оставайся, я там чайник поставил, – сказал Петя. – А в холодильнике еще отбивные остались Алинины. И торт недоеденный.

Дима так и застыл в дверях гостиной.

– Ты же сказал, что у тебя дела.

– Отменились.

– Лжец.

Дима понял, что его провели. Теперь он застрял у Пети как минимум до тех пор, пока не закончится кипяток, а потом нужно было ухитриться улизнуть, пока снова не закипит чайник!

– Ты сам вынуждаешь меня прибегать ко лжи, чтобы получить хоть пару минут твоего времени.

Дима хотел возразить, но не нашел что. Он и правда теперь мало времени уделял своим друзьям, ссылаясь на ковид, что выглядело довольно глупо, потому что люди, вроде Димы, прыгающие с тарзанки, с банджи, с парашютом и вытворяющие всякие другие сумасшедшие и опасные вещи, не боятся ковида, – они боятся скуки. Размышляя так, его друзья делали вывод, что он нашел что-то поинтереснее, чем проводить время с ними, или же осел. Вот только в то, что Дима может впасть в зависимость от женщины, никто не верил. Он был слишком свободолюбив, чтобы вестись на юбку, да и всевозможных женщин – красивых и не очень, спортивных и фигуристых, молодых и зрелых, – у него было немало, а ни одна его так и не зацепила. Они шутили, что Дима – волк, который постоянно смотрит в лес. Если бы не случайно оброненная Димой фраза на его дне рождении, Петя продолжал бы думать также.

– Итак, – вздохнул Петя, садясь напротив Димы, напялившего его треники и футболку. – У тебя появилась девушка.

– Ты приборы дать забыл.

Петя положил перед ним вилку и нож.

– Итак, – он откашлялся. – Твоя девушка. Ты с ней идешь в театр?

– Это не моя девушка, – поправил Дима. – Мы просто трахаемся.

– И ходите в театр.

Дима пожал плечами. Он чувствовал, что у него будет несварение из-за этого разговора, но уйти он не мог.

– Дим, пожалуйста, поговори со мной, а не прячься в свой панцирь. Я знаю, что он у тебя крепкий.

– Да не о чем говорить, правда. Просто в тот день ее подружка попыталась вскрыться, а ей самой, видимо, было очень нужно кому-то в жилетку поплакаться.

– И ты поехал утирать ей слезы.

– Ну я испугался, что с ней что-то случилось. Чисто по-человечески.

– А теперь чисто по-человечески ты ведешь ее в театр. Там тоже кто-то вскрывается? – при других обстоятельствах Петя выразил бы сочувствие несостоявшейся самоубийце, но сейчас он почти не слушал Димины рассуждения. Он ждал другого – сенсации, которой должна была стать новость о серьезных отношениях заядлого холостяка.

Дима отправил в рот довольно большой кусок индейки и принялся жевать, пользуясь этим как передышкой. Он думал и никак не мог придумать никакой достаточно весомой причины, чтобы он мог пригласить в театр девушку, с которой «просто трахался», и даже одеться в костюм ради этого. Все, что всплывало в его голове, было либо бредом, либо отмазкой, либо и тем и другим сразу. Он не знал, что сказать Пете, поэтому попытался рассказать правду.

Терехов слушал очень внимательно, жмурясь, хмурясь, закатывая глаза, к концу рассказа он все чаще стал приподнимать брови и, покачивая головой, говорить взглядом: «Ты дебил».

– Ну вот и все, – закончил Дима. – Хороший секс и ничего больше.

– Ничего, кроме, – Петя начал загибать пальцы. – Театра – раз, постоянного пребывания в ее доме – два, ежедневных переписок – три, необоснованных припадков ревности – четыре, признания ее «остроумной, смешной, красивой» – пять…

– Еще «стервозной, ворчливой и надменной». Это важно, – напомнил Дима.

– Ты даже сейчас произносишь эти слова как комплимент.

– Увы, это часть ее остроумия.

– То есть даже в ее негативных чертах ты видишь нечто приятное для себя?

– Мне не нравится, куда ты клонишь.

– Я не удивлен. Послушай, тебе всегда было тяжело говорить о своих чувствах…

– Только не это! Вот не надо из меня душу выворачивать! Я потому и не хочу с тобой говорить, что всегда заканчивается этим!

– Не кипятись, чайничек. Послушай просто, ладно? Может, ничем травмирующим для тебя наши разговоры и не заканчивались бы, если бы ты давал мне спокойно высказаться, а не воспринимал все в штыки. Не вставай в оборонительную позу. От меня-то защищаться тебе зачем? Я не враг тебе и не ровесник, чтобы тебя высмеивать. А вообще, вы, зумеры, такие все циничные, будто не люди, а автоматы для счета денег.

– Что ты сказать-то хотел?

Когда Дима начинал говорить таким тоном, ему хотелось открутить голову, но Петя старался терпеть, особенно теперь, когда мысль об отцовстве заставляла его трепетать в ожидании грядущего хаоса.

– Что ты не должен оставаться один. Только и всего. Если ты испытываешь какие-то чувства к этой девушке, – заметив, что Дима собирается возразить, Петя поднял руку. – Хорошо, скажу иначе. Если ты находишь, что она во многом отличается от всех, с кем ты имел дело раньше, и тебе приятно проводить с ней время, – предложи ей встречаться.

– Зачем? Предлагать человеку встречаться означает две вещи: либо ты его просто резервируешь на время, пока тебе с ним хорошо, навязывая моногамию, либо ты признаешь, что рассматриваешь его кандидатуру на узаконивание ваших отношений – то есть за этим твоим «встречаться» подразумевается брак. Я определенно не рассматриваю брак ни в какой перспективе: ни в ближайшей, ни в среднесрочной, ни в долгосрочной, ни в ближайшую этак жизнь вообще.

– В твоей голове все так сложно, – с мягкой улыбкой сказал Петя. Длинные пространные предложения выдали Диму с головой. Он и сам размышлял о том, чтобы начать встречаться с Катей, навязать ей моногамию, чтобы она перестала думать о том, что будет после, и обратила внимание на то, что есть сейчас. – Ты слишком глубоко копаешь. Тебе стоило бы замедлить работу своих извилин и просто наслаждаться.

– Мои извилины затормаживаются, только когда я пью.

– Тебе тяжело именно потому, что ты сопротивляешься тому, чего тебе хочется, потому что это «иррационально». Просто отдайся течению, оно само тебя вынесет в правильную сторону. Сходи, насладись хорошим вечером в приятной компании, не натягивая на себя роль насмешника и искусителя…

Дима согласно кивал.

– …и предложи этой девушке встречаться.

– Тьфу ты, и снова здрасьте! Да не буду я!

– Впрочем, да, это глупо. Вы уже встречаетесь, – Петя засмеялся, видя, как багровеет лицо Димы. – Как ты злишься! Тебя это так задевает, что мне хочется и дальше давить на тебя.

– Всегда знал, что ты садист.

Оставшееся время они болтали о работе. Петя снова громко возмущался тем, какие женщины в их профессии нерасторопные, как они все знают из теории, а на практике просто пеньки, зато термины у них «чуть не из жопы сыпятся». Уже на выходе, когда Дима вытащил туфли из сумки и начистил их до блеска, Петя настойчиво завернул его в свое зимнее пальто и вдруг горячо обнял.

– Ты мне очень дорог.

Дима хотел, но не мог сказать того же – слова застревали у него в горле, и слезы жгли глаза от неожиданно накатившей волны благодарности.

– Помнишь, я тебе говорил, что все будет хорошо, – крепко держа его за плечи, спросил Петя. – Разве я тебя обманул?

– Нет. Все и правда стало хорошо.

– Тогда послушай меня и сейчас. Ты все еще в белой полосе, Дим. Воспользуйся шансом. Девушки любят стабильность, и она в любой момент уйдет от ветреного тебя, если ты и дальше будешь ветошью. И поверь, тебе будет очень больно.

***

Катя не находила себе места весь день. Она то и дело бросала взгляд на часы, боясь опоздать, и в груди разрасталась непонятная тревога. Несколько раз она переделывала прическу, макияж в этот день не ложился, да и платье теперь уже казалось ей совсем не таким хорошим, каким было изначально.

– Марина была права, – вздыхала она, смотря на вырез под правую ногу. – Все-таки эта юбка не для театра.

И хотя Марина говорила вовсе не об этом, Катя сомневалась в этот день во всем и готова была слушать и верить кому угодно.

Но когда Катя, наконец, собралась выходить и кинула на себя последний взгляд в зеркало, она оказалась неожиданно довольна. Она даже подошла поближе, чтобы насладиться тем, как переливается шерсть норки на свету, перекликаясь с мерцающими гранями бриллиантов на ее шее. Тут же Катя нашла, что и подкрученные локоны, казавшиеся ей очень детскими, отдаленно напоминают прическу Диты фон Тиз. Красная помада особенно хорошо подчеркивала это неожиданно пришедшее ей на ум сходство, так что она с трудом удержалась, чтобы не дорисовать мушку у левого глаза. Покрутившись перед зеркалом раз, второй, третий, Кожухова насилу выволокла себя из квартиры.

– Потом на себя наглядишься, – насмешливо сказала себе Катя. – Опаздываем уже.

Она высадилась на Театральной площади без двадцати семь – ровно как и планировала. Неспешно обогнув фонтан, с удовольствием ловя на себе таинственную бледность фонарей, она заметила Диму, подпирающего одну из колонн при входе в Большой театр. Он выглядел так хорошо, что сначала Катя с триумфом решила, что это что-то да должно значить, но потом отмела эту мысль. У Димы определенно был вкус, но проявлялся он только в демисезон, потому что зиму и лето он предпочитал проводить в комфорте квартиры, где было отопление и кондиционер.

– Молодой человек, – окликнула Катя, подходя поближе и привлекая внимание нескольких мужчин, – не проводите даму внутрь?

– Дама не выдержит фейсконтроля.

– Ой ли?

– Ее могут не пустить из опасения, что никто не будет смотреть на сцену. Она слишком красива.

Катя не могла не оценить столь изящного комплимента из уст человека, который на приятные слова был очень скуп. Она взяла Диму под руку, и они двинулись к центральному входу.

Охранник их не пропустил. Оказалось, что для зрителей ярусов предусмотрены входы с торца здания. «Все равно, что заходить с черного входа», – подумалось Кате, когда они сошли с портика и, обогнув здание, оказались у входа со стороны проезжей части. Она была готова поклясться, что во времена Российской империи в эти двери не входили гости. Произведя контрольный выстрел из пирометра, уже другой охранник отсканировал штрихкоды на билетах и пропустил их внутрь. У рамок их попросили надеть маски и пожелали приятного вечера. Наконец, они поднялись на лифте в гардероб.

Терпеливо дождавшись, пока Катя сменит обувь и передаст ему свои вещи, Дима вернулся с номерком и подал ей руку.

– Выглядишь замечательно, – сказал он, прижимая ее руку к своему боку. Сейчас, в окружении наряженных гостей театра, Дима больше ценил вкус, с которым одевалась Катя, и был от души благодарен Пете за пальто и костюм.

Катя не стала утруждать его рассказом о том, как долго они с Мариной выбирали это платье. Хоть этот рассказ и вышел бы смешным, он лишил бы очарования ее вечерний образ, смешав его с бытом и суетой.

– Держи меня крепче, – шепнула она, впиваясь ногтями в ткань его пиджака, и доверительно добавила: – Я все еще разнашиваю эти туфли.

Их места были в середине первого ряда. Катя покосилась на люстру. Она думала, что та окажется куда ближе и будет мешать своим светом все представление, но на деле вид сверху оказался даже более интересным. Вид из ложи бельэтажа создавал слишком сильное ощущение вовлеченности, сродни видеоролику, тогда как Катя находила удовольствие именно в осознании того, что все происходит на сцене, отдельно от нее и люди на этой сцене живые, способные в любой момент совершить ошибку и все же избегающие ее. Для этого ей нужно было видеть театр: присутствие других зрителей, интенсивные взмахи дирижера, обрамление сцены, тянущиеся к оркестровой яме ряды партера, бархатные перила и, возможно, даже эту хрустальную люстру.

По привычке, едва заняв место и бросив сумочку на соседний стул, который пустовал из-за ковидных ограничений, будто после представления зрители не начнут давку у гардеробных и не перехватают бациллы друг друга, Катя обвела взглядом зал и достала лорнет.

Дима не находил себе места. Они не обмолвились и парой слов с тех пор, как зашли в лифт вместе с бабками, которые жаждали сказать им, что молодежь должна подниматься по лестнице, но молчали, и от этого их лица принимали презрительное, темное выражение. Теперь же Катя рассматривала зрителей через свой лорнет, и Дима не знал, чем ее отвлечь. Все темы для разговора, приходившие ему на ум, казались скучными, и мало касались театра. Ему бы хотелось поговорить с ней о чем-нибудь прекрасном, но он вдруг почувствовал совершенно несвойственную ему робость и остался ждать, пока Катя обратит на него внимание, прячась за телефоном. Дима обвинял в этой робости Петю. Разговор с ним внушил ему надежду, с которой пробудились многие другие жалкие чувства, которые он прятал в душе за пологом насмешки и иронии.

– Оу! – вдруг воскликнула Катя, отнимая лорнет от лица. – Главный экспонат с выставки Ван Гога убежал³⁷!

– Чего, где?

Катя взяла его за подбородок и подвела к своему лорнету.

– Видишь? – спросила она, задавая направление. – Девушка на втором ряду рядом с каким-то дедом?

Дима тщетно вглядывался в разношерстную толпу. Тогда Катя отложила лорнет и достала айфон. Включив камеру, она на глазах Димы приближала изображение, пока во весь экран не появились две большие груди, упирающиеся в декольте.

– Ты серьезно? Мы сидим в Большом театре и пялимся на чьи-то сиськи?

– Не переживай, – отмахнулась Катя, щелкая по кнопке, чтобы сделать снимок. – Мы на третьем ярусе, здесь такое можно. Пониже пришлось бы делать вид, что мы интеллигенты.

Дима взял лорнет и снова нашел эту девушку. Она была очень симпатичная в своем тонком платье на бретельках, сидевшая, чуть изогнувшись, ровно так, чтобы зрители правого сектора видели ее грудь вперед ее лица. Чем-то она даже напоминала Катю, хотя Дима находил, что для такого изящного тела челюсть у нее слишком тяжелая.

Заметив, что Катя все еще рассматривает новую фотографию, Дима накрыл экран рукой.

– Дались тебе ее сиськи.

Катя подняла на него насмешливый взгляд.

– Я человек простой, знаешь ли. Когда мне показывают сиськи – я с удовольствием смотрю на сиськи. Мы же все-таки в театре. Смотрю на то, что показывают, – что в этом такого?

Они смотрели друг на друга: один с вызовом, другой в недоумении. Катя и Дима снова посмотрели в ту сторону, где сидела девушка в черном вечернем платье на бретельках с глубоким декольте, мягкой складкой очерчивающим грудь. Сложно было найти человека, который не назвал бы это декольте соблазнительным. Грудь девушки мягко накатывалась на ткань, упруго наваливаясь на край платья и сжимая в своей складке плоский серебряный кулон. Ее полнота изящно сочеталась с округлостью выдающихся ключиц.

– Ты смотришь на женщин, как на мясо, – не сдержался Дима.

– Только на тех, кто ведет себя, как мясо, и одевается, как мясо.

– Слышу свои же слова.

– Я никогда не говорила ничего против. Но тебе стоило бы быть сдержаннее, ты же все-таки мужчина. Разве тебе не жаль женщину хотя бы за то, что она родилась женщиной? Слабой, нервной, чувствительной, ущемленной.

– Почему ущемленной?

Катя немного отодвинулась от него.

– Посмотри на меня, – предложила она, скользнув рукой по шее с ниткой бриллиантов. – Что на мне надето? Обтягивающее платье – чтобы оно смотрелось так хорошо, мне нельзя было есть и пить за три часа до выхода. Туфли на каблуке, из-за которых у меня уже свело ноги. Аккуратная сумочка Prada, в которую даже телефон помещается с трудом.

– Могла бы одеться по-другому, – пожал плечами Дима. Ему тоже было не очень удобно в костюме.

– Могла бы, – легко согласилась Кожухова. – Но тогда бы ты пялился на сиськи той девки, а не на меня, верно? Ты ведь сначала ее даже и не заметил.

– Мир бы не рухнул, если бы я немного посмотрел по сторонам.

– Мне было бы неприятно. И не потому, что мне не все равно, куда ты там смотришь. А потому что я хочу знать, что я лучше любой, кого ты увидишь. Видишь, я несамодостаточна, когда дело касается других особей моего пола. Я ревную к ним, даже когда тебе они безразличны.

Катя глубоко вздохнула и кинула еще один взгляд в сторону девушки.

Свет приглушили. Раздалась знакомая просьба выключить телефоны, и Катя лично проконтролировала, чтобы Дима поставил его хотя бы на беззвучный режим. Прошло еще пару минут. Выход дирижера поприветствовали громкими аплодисментами. Заиграл проигрыш.

Когда заиграл выход мышиного короля, Катя почувствовала скользящее прикосновение к обнаженной в разрезе платья коже. Дима едва касался ее костяшками пальцев. Она улыбнулась и, не отрывая глаза от лорнета, закинула ногу на ногу, зажимая его руку вместе с тканью между голых бедер.

– Я же сказала, – чуть слышно шепнула она, смотря темными глазами поверх лорнета. – Мы на третьем ярусе.

Однако когда его рука поднялась выше, Катя сильно сжала его запястье, впиваясь маникюром в самую кость.

– Не настолько.

В сущности, для того, чтобы что-то любить, не нужно хорошо в этом разбираться, достаточно лишь душевного отклика. Однако чтобы о чем-то судить, стоит поднабраться опыта. Катя не была сильна в теории искусств, поэтому на антракте не стала пускаться в замечания о том, дотягивает ли балерина ногу в сольных выступлениях. Она просто глубоко вздохнула и, не отрывая взгляда от уже закрывшейся сцены, произнесла:

– Всегда смотрю и думаю – каким ещё языком может говорить балет, если не русским?

– Это значит, что тебе понравилось?

– Меня даже возмущает этот вопрос, – Катя прищелкнула языком. – Это «Щелкунчик» Чайковского в постановке Григоровича. Конечно, мне нравится! Хотя я и не люблю все то, что доступно массовой аудитории, я не могу не признавать, что «Щелкунчик» в том виде, который показали нам сейчас, – шедевр мировой классики.

Дима чувствовал в ее словах сквозившее «но».

– Но, – призналась Катя, – «Лебединое озеро» я люблю куда больше. В нем нет этой аляповатости и мешанины.

Она встала и протянула ему руку.

– Прогуляемся?

– А твои ноги?

– Я не могу тебя лишить удовольствия пройтись по Большому театру только потому, что прогадала с обувью. Пойдем.

Вечер не мог обойтись без этого, и, возможно, Катя сама была тому виной. Она бы не могла с уверенностью сказать, что, выводя Диму вниз в центральные залы Большого театра, не думала о том, что они могут встретить семейство Охотниковых. Конечно, ложа предполагала все возможные удобства и выходить из нее не было нужды, но мама Саши одевалась исключительно с тем, чтобы себя показать. Особенно сильно это бросалось в глаза теперь, когда она накинула на плечи полупрозрачный красный шарф, ярким мазком выделявший ее статную фигуру из разномастной толпы. Одна Дарья Петровна никогда не выходила на свой променад, под руку ее вел муж – невысокий пузатый болванчик, владевший долей в Газпроме. Установившиеся теплые отношения между Захаром Львовичем и Сергеем Анатольевичем обязывала Кожухову подойти и перекинуться с ним несколькими словами, едва они увидели друг друга в Белом фойе.

– У нас есть проблемы, Дим, – ровно сказала Катя, взмахом руки отвечая на приветствие Захара Львовича.

– Насколько серьезные?

– Настолько, что я бы предпочла, чтобы ты исчез. Однако нас уже заметили.

– И что мне делать?

– Прикинься серьезным и молчи, пока к тебе не обратятся.

– А ко мне обратятся?

– Безусловно. Захар Львович спит и видит, как я выхожу замуж за его сына. Он не сможет удержаться от того, чтобы «прощупать» тебя. Прошу, говори как можно меньше. Он, может, и кажется с виду простодушным бочонком, но на деле страшный хитрец.

Дима видел по этому толстосуму, что человек он важный, но в Кате взыграл какой-то азарт, ее глаза горели в предвкушении словесной игры, и она все сильнее стискивала его предплечье по мере приближения к чете Охотниковых.

– Катенька!

– Добрый вечер, Захар Львович, – с готовностью поздоровалась Кожухова. Не выпуская руки Димы, она присела в реверансе, который вышел, конечно, лучше, чем у Терезы Мей, но не таким чистым, как у герцогини Кембриджской, и обратилась к Охотниковой. – Дарья Павловна, вы сегодня просто неотразимы!

Как и многие, Катя была подвержена действию момента и, находясь в праздничной роскоши Большого театра, до того прониклась его атмосферой, что чувствовала себя на балу и говорила соответствующе. К тому же, Дарья Павловна жить не могла без всех этих штучек из области высокого этикета начала прошлого века и с удовольствием на них отвечала.

– Катюша, – Охотникова расплылась в улыбке. – Ты очень мила, спасибо.

Дима, придерживаясь Катиной рекомендации, промолчал и только коротко кивнул – ниже, чем он кивал знакомым, но недостаточно уверенно, чтобы он был принят за своего.

– Вот уж не ожидали встретить тебя! – сказал Захар Львович, косясь на Диму. – Это твой молодой человек?

– Это мой спутник на сегодняшний вечер, – уклончиво ответила Катя.

– А чем молодой человек занимается?

– Он IT-специалист в Яндексе.

– Неужели? По какому профилю?

Катя не знала, что ответить, и бросила на Диму короткий взгляд, прося помочь.

– Фулстек-разработчик.

– Фулстек, – повторил Захар Львович, голосом придавая насмешливую весомость этому слову. – И что же фулстек-разработчик делает?

– Преимущественно занимается веб-разработками.

– Веб-разработками, – все тем же тоном протянул Охотников, будто специально вызывая смех жены. – Что ж, понятно, – хотя, конечно же, ничего ему понятно не было.

Захар Львович был человеком деловым. Он привык во всем демонстрировать свою осведомленность с тем, чтобы сотрудники и партнеры не могли обнаружить его уязвимых мест и не вздумали его где-нибудь провести. Насмешливый тон, к которому он прибегал всякий раз, когда сталкивался с чем-то не совсем ему понятным, был забралом его окостеневающего ума.

Почувствовав, что если он не хочет показаться смешным, то говорить с молодым человеком не стоит, дальше Захар Львович говорил только с Катей.

– Как твой папа, Катюша? Я его давно не видел.

– С папой все хорошо, спасибо. Он здоров и как всегда много работает. К сожалению, в последнее время мы почти не видимся. Вы приедете к нам на Новый год? – спросила Катя, заранее зная ответ. Захар Львович был одним из ключевых партнеров ее отца, а также его близким другом (насколько возможно иметь друзей в бизнесе).

– Само собой! Вероника Кирилловна уже разослала приглашения, и мы будем всей семьей.

– Если, конечно, София опять не выкинет коленце, – фыркнула Дарья Павловна. – Посмотрите, легка на помине!

Катя обернулась в ту сторону, куда смотрела Дарья Павловна, и с неудовольствием заметила, что за крупной бойкой Софией семенит ее вылизанный брат. Она удобнее перехватила Диму за руку и помахала издалека Саше. Тот радостно взмахнул рукой, а потом, видимо, заметив ее спутника, живо отдернул руку, словно обжегшись.

София была одета ровно так, чтобы привести свою мать в исступление. На ней были джинсы с дырками и широкая рубашка, наполовину заправленная за пояс. Вечерний макияж был вызывающий по меркам такой важной дамы, какой представляла себя Дарья Павловна, являвшаяся самой страшной ханжой современности. На ушах у Софии, тем не менее, висели длинные бриллиантовые серьги, а пушистые каштановые волосы были уложены в пучок.

– Sophie! – воскликнула Катя, когда девушка оказалась достаточно близко. – Très heureuxeuse de te voir! Ça va? ³⁸

– Уи, уи, все хорошо, – отмахнулась София.

Девушки обнялись. Далее последовала светская беседа, в пересказе которой нет нужды, – она была интересна только в качестве обмена репликами и интонациями, но не содержанием. Пока девушки разговаривали, время от времени прерываемые раздражающе неуместными замечаниями Дарьи Павловны, которая будто специально стремилась поддеть Софию, мужчины Охотниковы наседали на Диму.

– Вот, кавалер нашей Катюши, – представил его Захар Львович все там же насмешливым тоном. – Фулстек-разработчик.

– Понятно, – отмахнулся Саша, цепляя на лицо надменное выражение, которое портила нависшая над глазами прядь. Он потянулся ее убрать. Жест, которым он откинул волосы, был до того жеманным, что Дима, все это время боровшийся с раздражением, вдруг остыл и даже повеселел.

– Это мой сын Александр, – представил Захар Львович. – Учится на экономическом факультете в Финансовой академии. Один из лучших учеников курса.

Дима сделал верное предположение, заметив, как замялся Саша, что никакой он не лучший ученик и даже едва ли входит в первую половину топа. Дима считал, что внутренние качества человека определяют его внешний вид, а Саша был очень похож на сотрудника службы доверия или какого-нибудь менеджера из сферы обслуживания VIP-клиентов. У него был приятный тягучий голос, от которого Диму передергивало, но во всем остальном он был довольно жиденький и не запоминающийся. Среди друзей Димы не было ни одного человека, который был бы на него похож, но не потому, что такие редко встречались, а потому что сам Дима их избегал. Было в них что-то от бабы.

– А вы, позвольте узнать, где учились? – продолжил Захар Львович.

Дима, стоит сказать, нигде не учился. Он закончил девять классов и был таков. Конечно, для того, чтобы стать разработчиком, ему понадобилось пройти немало дополнительных курсов, но высшего образования, до которого допытывался Захар Львович, у него как не было, так и не появилось.

– В МИФИ, – соврал Дима.

– На каком факультете?

– Информационная безопасность.

– Это название факультета или что? – вставил Саша, желая принять участие в линчевании.

– Название направления.

– А факультет?

Но тут как нельзя кстати прозвучал третий звонок, и Катя поторопилась попрощаться.

– Захар Львович, – она отдернула Диму, который начал уже выскальзывать из ее рук, торопясь уйти, и с вежливой улыбкой, умело сочетая в ней радушие и сожаление, напомнила: – Прозвенел третий звонок. Боюсь, нам нужно идти. Очень рада была с вами повидаться. Надеюсь на скорую встречу у нас дома.

– В нашей ложе есть еще одно место, – заметила Дарья Павловна с оттенком высокомерия. – Где бы вы ни сидели, у нас тебе будет комфортнее.

Дима внутреннее возмутился и бросил взгляд на свою спутницу. Катя по-прежнему сохраняла на лице выражение дружелюбия и обходительности.

– Что вы! Не стоит обо мне беспокоиться, – попросила она, со всей возможной учтивостью отвечая на вопиющую бестактность. Катя знала количество мест в ложе и умела считать. – Мне бы очень не хотелось нарушать ваше семейное единение.

– Ты вовсе ничего не нарушишь.

– И все-таки мой ответ нет, – надавила Кожухова, смотря прямо в глаза Сашиной мамы. Та хорошо поняла давление, появившееся в голосе девушки, и пожала плечами.

– Как хочешь.

Напоследок Катя и Саша кивнули друг другу, София крепко обняла ее и, попросив как-нибудь написать ей, бросилась догонять семью. Наконец, Катя выдохнула.

– Все богатые такие мерзкие? – в Диме горело возмущение.

– Это ты мерзких не видел. Дарья Павловна всего лишь перечитала французских романов, а состояние ее мужа позволяет ей мнить себя не женой нового русского, а графиней при императорском дворе. Отсюда и все эти раскланивания. Ты еще не слышал, как она называет Сашу, – Катя откашлялась и, занизив голос, произнесла, сделав властный цезарский пасс рукой: – Алекзендер. Не удивлюсь, если она назвала его в честь Македонского. Ужасно помпезная дама и до кучи страшная ханжа, как ты заметил.

– А толстяк на полном серьезе хочет подсунуть тебе того педика? – спросил Дима, морщась.

Катя сдержанно улыбнулась. В эту минуту он так живо напоминал Марину, что она решила, что не откажет себе в удовольствии рассказать об этом сходстве Лыгиной, предвидя, как сильно та разозлится.

– Не обижай Сашу, – сжалилась Катя. Все-таки Охотниковы были не худшими из тех, с кем она встречалась на приеме Вероники Кирилловны. – Он хороший мальчик.

– Они ужасно инфантильны. Что сестра, что брат.

– Не досидели в детском саду, – согласилась Катя.

Они поднялись на третий ярус и, протиснувшись мимо зрителей, заняли свои места. Катя скинула туфли.

– Эти люди такие пафосные и высокомерные, – Дима все не мог успокоиться, его голова буквально горела, и это передавалось его лицу.

– Это то, что с людьми делают деньги. Не переживай, на застолье они ругаются, как последние сапожники. За столом вообще многие показывают натуру, которой в них и не подозреваешь.

– Почему ты не такая?

– Я родилась в бедной семье и хорошо это помню.

Дима имел еще много, что спросить, но свет начал затухать. Начался второй акт, но, как бы ни был захватывающе ярок балет, Дима ничего в нем так и не нашел. До конца спектакля он думал о том, что могла бы означать последняя фраза Кати.

В то короткое мгновение, отделяющее затухающее эхо финальных аккордов от съехавшихся портьер, зал разразился аплодисментами. То тут, то там раздавались крики: «Браво!», зрители свистели и оглушительно хлопали, вскакивая со своих мест. К тому моменту, как портьеры снова разъехались, хаотичные аплодисменты, как бы повинуясь некоему заведенному правилу, приобрели свой ритмический рисунок, но не утратили своей мощи. Казалось, зрители отобьют себе все ладони к тому моменту, когда артисты откажутся в очередной раз выходить на поклон. Во всяком случае, у Димы ладони болели уже на третьем выходе.

Портьеры съехались в последний раз, свет приглушили, намекая зрителям, что пора расходиться, но в зале все еще кричали и свистели даже те, кто был уже на полпути на выход. Катя и Дима вышли в коридор.

– Они сократили вместительность зала за счет того, что оставили между посетителями пустые места, – фыркнул Дима. – А тем временем вон какая давка на лестнице.

– Может, подождем, пока поток схлынет? – предложила Катя. – Ты ведь не торопишься?

Она едва сдержалась, чтобы не добавить: «На этот раз».

Они спустились последними, последними же забрали вещи из гардероба, последними из зрителей покинули театр. Несмотря на то, что Катя уже не нуждалась в поддержке, Дима все равно продолжал держать ее за руку. Он пожал плечами, подумав, что не выпускает эту руку весь вечер, как бы говоря себе: «Ну подумаешь!», а тем временем с его лица не сходила глуповатая улыбка.

– Как тебе? – спросила Катя, когда они вышли на Театральную площадь по дороге к метро.

– Хорошо, – ответил Дима. – А тебе?

Катя засмеялась.

– Тоже хорошо.

Возможно, предновогодний «Щелкунчик» – это было не просто хорошо. У Димы, не отличавшегося чувствительностью души, все-таки размякло сердце. Крупные мокрые снежинки, не задерживавшиеся в воздухе и тяжело разбивавшиеся о плитку на площади, напоминали о приближении праздника, о чудесах новогодней ночи, в которые он не верил, но чувствовал себя способным поверить. Бежевое, почти песочное здание театра, казавшееся особенно благородным теперь, когда за углом скрылась готическая подсветка ЦУМа, несло в себе отпечаток мечты и сказки, вырвавшейся со сцены и мерцающей в Катиных глазах, направленных прямо на него.

– Кать, – он остановился между бирюзовым фонарем и скульптурой в нише стены. Его лицо как-то странно искривилось. Дима боролся с собой, будто не хотел говорить того, что из него рвалось, и эта борьба непонятной смесью эмоций проступала на его лице. Но ее рука лежала в его руке, и каким-то образом этот доверчивый жест казался интимнее, чем все, что между ними было.

Катя смотрела на него, ожидая, что он скажет. Теплый свет фонарей оседал на ее волосах, золотил прозрачные ворсинки норковой шубы, и здесь, под крышей портика, отделявшей их от снежной ночи, она казалась последним лучиком тепла. Заметив его волнение, она улыбнулась. Дима, почувствовав в себе неожиданный отклик, улыбнулся в ответ.

– Кать, ты не хочешь…

– Нет.

Антракт: сублимация

Катя

Время не спасает и не лечит, единственное утешение, которое мы можем найти, – это утешение друг в друге.

Она появилась на свет в одном из родильных домов на западе Москвы. Роды прошли тяжело: двенадцать часов схваток, одна анестезия, вторая, кесарево сечение. Резали фактически наживую, потому что анестезия так и не сработала. Потом баба Маня всегда выдвигала муки, через которые прошла Вероника Кирилловна, как доказательство ее материнской любви, словно в неспособности ее тела легко родить была Катина вина. Из роддома Катю забрал дед Толя, а баба Маня осталась дежурить у палаты невестки. Веронику Кирилловну выписали через три недели, – на неделю позже положенного – но, приехав в небольшую двушку за Садовым кольцом, она уехала, не пробыв там и трех дней. Так Катя осталась жить в семье Кожуховых.

Она росла обычным, здоровым ребенком. Привыкла называть Марию Павловну и Анатолия Семеновича сначала мамой и папой, а потом уже бабой Маней и дедом Толей. Она знала, что где-то там у нее есть родители, о которых ей много рассказывали, часто привирая, но знакома она с ними была только по фотографиям. Они смотрели на нее с фотокарточек желтоватыми или светло-серыми лицами, не зная о ее существовании. Может, оттого они и были такими счастливыми.

Когда Катя подросла, то время от времени, руководствуясь чувством, похожим на то, с каким кидают милостыню бедняку, к ним стала наведываться Прасковья Ильинична, мать Вероники Кирилловны. Она всегда привозила с собой большие пакеты с заграничными сладостями, но это не подкупало Катю, – ее приезды девочка не любила. Обычно за несколько дней до появления гостьи баба Маня начинала суетиться по дому, и так продолжалось с утра, когда она возвращалась с работы в кафе, где мыла полы, до самого вечера, когда она падала на кровать чуть не замертво. Она стирала пыль со шкафов, вытряхивала ковры, общипывала больные листья у растений, выглаживала одежду, шторы, белье, полотенца, наряжала Катю не хуже, чем первоклассников на первое сентября. В промежутках, когда она присаживалась отдохнуть, баба Маня назидательно рассказывала, как правильно себя вести, хотя сама она была человеком невысокого ума и мало знала об этикете, зато много – о простой человеческой вежливости, которой так сильно недостает людям, часто напрасно приписывающим себя к интеллигенции.

Катя боялась Прасковью Ильиничну. Взгляд ее, и без того недобрый, казался злобным и ядовитым, когда она пристально разглядывала девочку, неловко топтавшуюся в дверях небольшой кухни и не решавшуюся зайти, как бы ее ни просили. Всякий раз, стоило Кате приблизиться, бабка начинала ее рассматривать, словно лошадь перед покупкой: трогала ее волосы, крутила ее голову из стороны в сторону, заглядывала ей в рот. Катя ни разу в жизни не слышала от нее хорошего слова, да и плохого тоже не слышала, во всяком случае, предназначавшегося для ее ушей. Прасковья Ильинична вообще почти с ней не говорила. Казалось, она и прижала лишь затем, чтобы сделать несколько снимков и уехать обратно во Францию. Дед Толя на время ее приезда всегда находил себе занятия вне дома и не возвращался, пока она не уходила. Старики часто ссорились перед каждым приездом Прасковьи Ильиничны: дед Толя говорил, что таких людей, как она, нужно помелом гнать из дома, а баба Маня упрашивала его не горячиться, потому что Прасковья Ильинична всегда привозила денег для внучки, а жили они небогато, если не сказать, что бедно.

Прасковья Ильинична была единственным человеком, связывавшим Катю и ее маму, но девочка так ни разу и не спросила у нее про Веронику Кирилловну. Бабка была, как злобный дракон, стерегущий принцессу, и Катя находила, что она еще слишком маленькая и слабая, чтобы вступить с ним в битву. Да и не так уж ей нужна была мама: бабушка и дедушка заменяли ей всю семью.

– А где твой друг сердешшный, душша моя? – Прасковья Ильинична, как змея, шипела и капала ядом каждую минуту своего пребывания в их маленькой квартирке.

– Да где ж ему быть? – весело, словно ничего не замечая, отвечала баба Маня. – В гараже, наверное.

– Небось, водку хлещщет.

Баба Маня покраснела. То, что дед Толя закладывает за воротник, знали все. Каждый раз, когда к нему приходили собутыльники, баба Маня запирала Катю в комнате, без причины переживая за нее. Иногда, когда баба Маня уходила встретиться с подругами, а дед Толя оставался отсыпаться после двенадцатичасовой смены на заводе, к нему приходили мужики и приносили водку. Тогда они садились на кухне, стелили газету, снимали висевшую на балконе сушеную рыбу и доставали из холодильника банку огурцов. Немного выпив, дед Толя звал Катю и своим глубоким грудным голосом начинал рассказывать собравшимся, от которых к тому моменту уже пахло спиртом и рассолом, о том, какая у него хорошая внучка. Ее никогда не обижали в этой компании и всегда чем-нибудь одаривали: то залежавшейся в кармане потрепанных брюк конфетой, то свистушкой, то несколькими рублями, на которые она могла купить себе в киоске дешевые жвачки, имевшие тенденцию распадаться о рту за пару укусов. С ней играли, помогали решать детские кроссворды, и, залпом глотая стопку за стопкой, слушали, как она читает вслух. Они смеялись над ней, находя ее забавной, и Катя, хоть и смущалась, не чувствовала за их словами никакого зла.

Однако ни о чем, что происходило в стенах этого дома, Прасковья Ильинична не знала. Она просто ткнула пальцем в небо и попала, как умеют люди с по-настоящему мерзким характером.

– Некрасивый ребенок, – бросила Прасковья Ильинична у порога. Кате тогда было почти девять лет.

– Она очень мила, – робко заметила баба Маня. Если она и считала, что Прасковья Ильинична неправа, то перечить ей не стала, и это было предательством, на которое позже Катя оборачивалась долгие годы.

– Особенно когда улыбается, – хмыкнула Прасковья Ильинична. – Ты что это, Машш, Бунина перечитываешшь?

Баба Маня не поняла тогда, что имела в виду Прасковья Ильинична, а вот Катя поняла очень хорошо – ее часто оставляли с книгами наедине, не слишком переживая о том, что читает она, что попало (всякий русский знает, что отечественная классика и подорожник обладают одинаковыми целебными свойствами, а если и нет, то вреда не приносят). Может быть, что Катя и не вспомнила бы, откуда эта фраза, и так бы о ней и забыла, но Прасковья Ильинична – опять же в силу исключительно интуитивной способности вредить – будто своей рукой насильно всучила Кате сборник «Темных аллей». Уже в своем углу – на матрасе на балконе, где она спала летом, спасаясь от кирпичного удушья квартиры – она быстро пролистала несколько рассказов и, найдя «Дурочку», принялась перечитывать. И вдруг на последнем абзаце она расплакалась от горечи и стыда.

Девочкам нельзя говорить, что они некрасивы, даже околичностями, потому что именно вера в свою красоту составляет большую часть их веры в самих себя. Принцессы не бывают некрасивыми, иначе за ними никто не приходит, иначе их никто не спасает. А маленькая Катя, росшая одиноким ребенком скорее потому, что не умела подружиться с другими детьми, чем из-за того, что была некрасива, любила представлять, как однажды в ее жизнь врывается прекрасный принц на зависть всем ее одноклассницам и принимает ее в свой круг избранных, прекрасных, утонченных людей.

Катя достала старый альбом с фотографиями со свадьбы своих родителей и смотрела, и гладила изображения мамы – красивой, статной женщины с густыми русыми волосами (волосы эти она знала лишь по засвеченной фотографии). Потом она смотрела в зеркало и будто наяву видела эти строки: «Он был урод. У него было большое, плоское темя в кабаньей красной шерстке, носик расплющенный, с широкими ноздрями, глаза ореховые и очень блестящие. Но когда он улыбался, он был очень мил». Катя пыталась улыбаться отражению, но выдавленная через силу улыбка – неровная, дрожащая – заставляла ее жалеть себя еще больше.

Дед Толя умер неожиданно. Скончался от сердечного приступа. На похороны собирали со всего мира по нитке: что-то дали друзья, что-то лежало на сберегательной книжке, выпросили скидку в похоронном бюро. Катя ничего не знала о случившемся – в то время она была в летнем лагере от завода, где работал дед Толя, – и похороны не застала. Баба Маня всеми силами пыталась отсрочить момент, когда Кате придется все рассказать.

А потом – еще одна неожиданность, но уже в середине октября, – по УДО на волю вышел ее отец. Кате никогда не говорили, что такое эти «места не столь отдаленные», стараясь похожих выражений при ней не употреблять, чтобы она случайно не принесла их в школу, поэтому, когда у школы ее на руки подхватил незнакомый мужчина, которому борода навешивала лет десять сверх возраста, она почти закричала. Человек, так радостно приветствовавший ее, не был похож на отца, который смотрел на нее с фотографий. Не стал он похож на него и после того, как побрился и привел в порядок волосы. Катя долго не принимала его за отца и называла его «папа» только в качестве вынужденной уступки, когда хотела что-то попросить. Делала она обычно так: выводила тезис, – что я хочу? – затем в нескольких предложениях объясняла, почему ей это нужно и что она готова предложить, а в конце добавляла слово «папа», от которого Сергей Анатольевич становился сам не свой, размякал, растекался и на радостях готов был сделать для нее все, что угодно. Она не понимала его любви к себе. Любовь бабы Мани и деда Толи была единственной родительской любовью, которую она знала и принимала, но любовь других людей, особенно тех, с кем прежде она была не знакома (начиная от крестного, которого баба Маня не пускала на порог, заканчивая отцом), вызывала в ней отторжение. Всякий раз, когда к ней проявляли ласку и доброту, Кате чудилось шипение Прасковьи Ильиничны, и она боялась, что, заметив, какая она уродливая, люди пожалеют обо всех добрых словах, что ей говорили.

Все закружилось, завертелось в бешеном темпе. Почти сразу они переехали из хрущевки в трехкомнатную квартиру в новостройке (бабу Маню пришлось тащить туда через силу), началась застройка резиденции Кожуховых. Сергей Анатольевич где-то выудил контакты своей супруги, и после долгих увещеваний, в которых, вероятно, немалую роль сыграли деньги, необходимые для ее нового проекта, Вероника Кирилловна согласилась приехать ненадолго в Москву. Катя не знала, что об этом думать. Ей нездоровилось от того, какую мерзость поднимали со дна простого быта действия ее отца, но баба Маня говорила, что все только к лучшему. И оно было. До определенного момента.

Сергей Анатольевич провел в тюрьме почти десять лет. Чуть не как Дантес он был схвачен во время медового месяца и несправедливо осужден. Впрочем, поговорив с нужными людьми, он признал навязываемую ему вину, что сократило ему срок и обеспечило в дальнейшем безбедное существование и место в партийных кругах. Со времен юности Сергея Анатольевича поменялось столько, что всего и не перечислить, но он, храня теплые воспоминания о своей старой школе, настоял, чтобы в пятый класс Катя пошла именно туда.

Катя ненавидела это место. В небольших холлах и узких коридорах на переменах было не протолкнуться, а в переполненных классах всегда было душно. Многие учителя из тех, о которых Сергей Анатольевич хранил теплые воспоминания, уже ушли из этой школы, но обозленные подростки, любившие задирать и забивать тех, кто помладше, остались. Катю не били, но она знала: родись она мальчиком, ей бы пришлось постоянно ходить в синяках.

Они уже три года жили вместе («Как семья», – любил повторять Сергей Анатольевич, и в этом «как» лучше всего отражалась неуверенность и неудовлетворенность, которые он пытался скрыть), хотя на деле «вместе» они только числились: Вероника Кирилловна в Москве бывала редко, а Сергей Анатольевич усердно работал и учился, возвращаясь домой лишь поздно вечером. За это время не стало и бабушки Мани, и Катя осталась совсем одна, если не считать няни, к которой теплых чувств она не испытывала. Всем им было как будто наплевать на Катю, но и самой Кате было, пожалуй, наплевать на них.

Ее начали задирать в школе. Задирать совершенно глупо, беспричинно, внезапно. Сначала это были просто обзывательства, – «заучка», «ботаник», «задрот» – потом плевки жеваной бумагой, кнопки на стуле, кузнечик в пенале. Это произошло не за один день, и обида копилась (в глубине души Катя, как и многие умные дети, была очень гордой девочкой: она рано начала говорить, читать и считать, у нее была хорошая память, позже сыгравшая с ней злую шутку). Кате стало тяжело ходить в школу, она пыталась жаловаться отцу и няне, но те пожимали плечами – собственные проблемы занимали их куда больше, чем Катины. Просыпаясь по утрам, она долго лежала в кровати, отрицая вынужденную необходимость открыть глаза, не желая видеть золотистого блеска утра в молочной белизне своей комнаты, при взгляде на которую сначала возникало слово «психушка», а потом уже «хай-тек». В последние минуты перед звонком будильника она вжималась в кровать так сильно, словно пыталась раствориться в матрасе, распасться на молекулы и стать невидимой, лишь бы не идти в эту чертову школу. Катя пыталась зайти с другой стороны, заявляя отцу, что школу нужно сменить, потому что учителя ничему не учат, а класс состоит из бездарей, на что отец отвечал, что такое невозможно: учителя в его школе были все людьми одаренными. Говорил он это со смехом, который давал Кате понять – ее просьбы ни в грош не ставят.

В седьмом классе, когда она уже почти перестала говорить, боясь шуток по поводу ее ужасных брекетов, ее начали задирать старшеклассники. В этом была какая-то закономерность: школьное сообщество, жившее прайдами, но функционировавшее как цельный здоровый организм, отторгало больную клетку и призывало на помощь лимфоцитов, чтобы изничтожить вирус. Катя никогда не задавалась вопросом «Почему я?». Она знала, что большинство людей совершенно бестолковые и в своих желаниях иррациональные, и, наверное, за это знание ее хотели прогнать. Она пыталась спрятаться, просиживая перемены с Артемом, но его это раздражало – она видела. Друзья начинали над ним подшучивать, и Катя боялась, что эти безобидные шутки, отдававшие запахом дешевых сигарет, которые мальчишки покупали в киоске за школой, перерастут в издевки, и она подвергнет Артема тем же пыткам, через которые проходила сама каждый день.