Ген Z. Без обязательств

– А вот Вовка младший… Знаешь Вовку младшего?

– …нет?

– Как? Не знаешь Вовку младшего?! – возможно, Катя и знала «Вовку младшего», но какой из «Вовок» младший, она не могла сказать наверняка.

– Ну Вовка!..

– Ленин?

– Ленин! – твердо сказал он и протянул ей руку. Катя протянула свою, немного сконфужено, но радостно, потому что прежде таким жестом ее никто не баловал. Рукопожатие – это такая чисто мужская традиция, к которой приобщиться женщине было невозможно ни за какие заслуги (разве что на каких-нибудь церемониях, но этими рукопожатиями их одаривали не от души). Катя пожала его руку, сжимая ее крепче, чем привыкла. Ладонь его была большой и тугой, а пальцы короткими, с мозолями.

– Ты ж знаешь, что он младший в семье был, за старшего мстил. Так мстить мог только Ленин! Чтобы и царей расстрелять, и страну развалить.

Катя улыбнулась. Он сказал «развалить», но не сказал «построить». Она подумала, что Анатолий Анатольевич убежденный монархист.

Катя быстро забежала в кассы и попросила билет в сад. Анатолий Анатольевич ждал ее на прежнем месте.

– Знаешь, какого цвета мимоза? Почему-то ваше поколение думает, что она желтая.

Катя тоже думала, что она желтая. Маргарита в романе Булгакова несла в руках мимозы, и это были «отвратительные, тревожные желтые цветы».

– Та, что желтая, даже не мимоза, – продолжал он рассуждать. – Так, с европейских помоек взята. Так какого цвета?

– …Белая? – наугад спросила Катя.

– Красная, – отрезал Анатолий Анатольевич. – Выведена из розовых сортов шиповника. Давай, доставай свой телефон, смотри там «акация серебристая».

Катя одним движением пальца открыла Google.

– Какая? – как-то заведомо довольно спросил Анатолий Анатольевич.

– Желтая.

– А теперь смотри «мимоза стыдливая».

– Розовая!

– Именно!

Они еще немного походили по саду, и все это время Катя думала о том, что говорил Анатолий Анатольевич. Этот дед рубил с плеча и ругал все, до чего только мог дотянуться, и все-таки в чем он был не прав? Конечно, он был груб, но не злобен – такова была его манера речи.

Пока Анатолий Анатольевич что-то подвязывал в кустах, Катя села на скамейку. Развернувшись полубоком, она смотрела, как над яркой, залитой солнцем грядкой летает пара бабочек, сталкиваясь и цепляясь в воздухе, словно оторванные лепестки жасмина. Под ними росла капуста, грели на солнце рыжие бока маленькие тыквы. Катя почувствовала родство с этой землей, но в то же время ее охватила тоска.

«Русская земля богата на таланты», – любили говорить экскурсоводы, таксисты, экономисты, военные, да и мало ли кто еще. «Русский человек жаждет справедливости», – говорили им на лекции по древнерусской литературе. Но сейчас как будто бы никто ничего не ждал и не хотел. Существовали лишь маленькие, бедные потуги, сводимые к попыткам обеспечить себя и свою семью. Для этого люди врали, дрались, грабили, ползли по головам – человек обмельчал.

Доделав свои дела, Анатолий Анатольевич махнул Кате на прощание и ушел, оставив ее саму разбираться с сумбуром в голове.

Катя сбросила кеды и с ногами забралась на лавочку, спрятавшись за раскидистым кустом роз. Рядом с ней жужжали пчелы, но она не обращала на них внимания – у нее не было настроения бояться их. Она достала свой дневник, но не нашла, что написать: голова была переполнена, новая информация медленно укладывалась, но большая ее часть безвозвратно ускользала. Катя бегло пробежалась по записи, сделанной месяц назад:

«Наташа рассталась с очередным парнем. Меня пугает то, как быстро она расстается с одним молодым человеком, чувства к которому описывала как любовь, и находит нового, напрочь забывая о прошлом. И это в условиях пандемии! Я бы назвала ее легкомысленной, если бы не знала сотни подобных девушек в университете… Впрочем, это вовсе не означает, что они не легкомысленные. Наверное, таков наш век.

Или же это я бабка. Сижу, ворчу на них, а устроить свою жизнь не умею».

Катя запрокинула голову наверх, где по лазурному небу, светящемуся от солнечной пыли, проплывали облака. Она чувствовала себя одинокой, но в то же время очень полной. Возможно, ей не нужны были другие люди для счастливой жизни, возможно, это она нужна была им. Катя вспомнила, как ее отец предлагал ей поступить на международные отношения, но сейчас она все же склонялась в сторону госустройства. Воспитание, полученное от бабушки и дедушки, – простых, но достойных советских людей, – жизнь в достатке, которая нагрянула внезапно, и связи отца были прочным фундаментом для того, чтобы, не поступаясь совестью, подняться достаточно высоко, чтобы изменить прогнившую структуру государственного быта. Ей бы никогда не пришлось «насасывать» и подлизываться, она бы ни от кого не зависела там наверху и могла бы проводить реформу за реформой для бедных и малоимущих. Жизнь, посвященная народу, разве это не прекрасно?

Может показаться странным, что Катя переживала о том, как много в стране богатых, неприлично богатых людей, которым совершенно все равно на свой нищий народ, ведь обычно мы не задумываемся о том, что не касается нашей жизни. Но когда-то и сама она была одной из тех, кого теперь называла нищими. Тогда у нее были только дедушка и бабушка, и жили они в хрущевке, и были счастливее многих с жиру бесившихся людей. Катя помнила, что для них, не имевших лишних денег, не было в тягость помочь соседке похоронить сына, и она гордилась тем, что они были такими. Теперь же она принадлежала к классу людей, – к этим преющим в жиру дядьям – которым жалко было подать даже старушке в переходе, если только рядом не было камеры, готовой запечатлеть их щедрость и распространить в сети.

Горько, горько! Жизнь такая несправедливая, но откуда же взяться справедливости среди людей?

Запиликал рингтон ее айфона. Катя опустила голову и посмотрела на дисплей. Звонил Лепрозорий-в-туфельке. Катя зевнула и поднесла телефон к уху.

– Ну как у тебя дела на болоте? – раздался веселый голос Димы. – Еще не квакаешь?

– Вот так шутник. Ржу не могу, – ровно отозвалась Катя. – С каких пор ты стал мне звонить просто так?

– Ну мне скучно, а на сообщения в WhatsApp ты отвечаешь через раз. А тебе там весело, наверняка.

– И ты решил попортить мне настроение?

– Да нет, просто крови попить.

За последнее время они стали как-то слишком близки. Дима звонил ей через день. Он тупо флиртовал, не ставя никаких целей, болтал о всякой ерунде, и со временем Катя тоже позволила себе говорить ни о чем: о том, как провела день, о чем говорила с подружками, как поссорилась с матерью, какие у нее были планы на осень, когда их должны были выпустить с дистанционного обучения. По вечерам они играли в компьютерные игры, и обоим было довольно уютно друг с другом, потому что становиться ближе или лезть в душу слишком глубоко никто из них не собирался.

– Так что, когда ты там возвращаешься?

– В пятницу.

– Не хочешь где-нибудь погулять?

– Поправь меня, если я ошибаюсь, – с нажимом произнесла Катя, переходя в оборону. – Мы договаривались на секс без обязательств, а не на эскорт-услуги.

– Да, но договоренность ты выполняешь слабенько, так что я решил вернуться к старой практике завлечения.

– Пригласить погулять, затащить в постель, а потом выставить меня вон?

– Букет роз в подарок!

Катя наклонила голову к розовому кусту. Из бутона у самого ее носа вылетел шмель, и она отпрянула.

– Соблазнительное предложение, но я, пожалуй, откажусь.

– Так че, мне опять караулить тебя у универа?

– Можешь попробовать, но мы учиться на дистанте будем с вероятностью 90%.

– То есть ты от меня отказываешься?

– Не драматизируй, я тебя никогда и не заказывала. Я напишу, как и на каких условиях мы встретимся, окей?

– Окей, – сухо кинул Дима. – Тогда не буду тебе докучать.

«Ты мне не докучаешь», – подумала Катя, но сбросила звонок прежде, чем сказала еще хоть слово.

Глава 10. Питерские приколы

Катя просидела в саду до вечера и, поужинав стрит-фудом, вернулась в апартаменты. Листая новостную ленту, она ненадолго прикрыла глаза и заснула. Проснулась она в одиннадцать. Позвала Наташу, но та не ответила. Обойдя квартиру, Катя поняла, что она все еще одна. Отправив тривиальное: «Ты где?», Катя, разместившись в кабинете этой типичной питерской квартиры с сохранившейся, казалось, со времен Российской империи обстановкой, открыла книгу, пытаясь убить время. Раз в несколько минут она открывала диалоговое окно, чтобы посмотреть, не написала ли Наташа. Пару раз она звонила, не ожидая, что та возьмет трубку, но просто напомнить о существовании телефона.

Наступила полночь. Небо было окрашено в густые сумерки, будто солнце зашло совсем недавно, и улицы все не замолкали. Шорох голосов, похожий на шелест фантиков, прерываемый волнообразными наплывами восторженного крика и смеха, стелился по всей Конюшенной. За десять минут Катя звонила несколько раз, но Наташа так и не взяла трубку. В конце концов, Кожухова нашла в диалоге адрес, который им скинул Паша, и вызвала такси. Она была слишком взвинчена, чтобы ждать в квартире, поэтому вышла на улицу и закурила.

Было два часа ночи, – всего ничего для тусовок, когда ты дома, и пугающе поздно, когда твой друг не выходит на связь в другом городе. По улицам по-прежнему бродили люди, но теперь это был странный, не совсем вменяемый контингент. Мимо Кати прошли два парня.

– А знаешь, какая в Питере любимая нота? – посмеиваясь, спросил тот, что повыше.

– Ха-ха-ха, какая?

– Соль¹⁰!

Парни были пьяны, и смех их был таким громким, что почти наверняка разбудил первые этажи.

Перед Катей остановилось такси, и она запрыгнула на заднее сидение. Она забыла выкинуть бычок в урну и, приоткрыв окно, бросила его на проезжую часть. На подушечках остался красный след от окурка, – так сильно она его сжимала – и Катя всю дорогу терла пальцы.

– У вас все хорошо? – спросил водитель.

– Да, – резко ответила Кожухова.

Такси притормозило около тротуара, и Катя поспешно выбежала. Взлетев на крыльцо, она вдавила код от домофона. Железная дверь открылась, пропуская ее в парадную. Катя вихрем пронеслась по широкой лестнице до третьего этажа. Пока она вводила код от электронного замка, пальцы ее тряслись, и он едва не заблокировался. Наконец, она дернула входную дверь и вошла в квартиру.

Питерские дома носили историческую ценность не только снаружи, но и внутри. Квартиры здесь мало походили на московские: внутри были высокие потолки, просторные комнаты и маленькие кубовые, которые теперь называют кухнями. Во многих таких квартирах сохранились даже черные лакированные доски и витражи. Вот именно в такой квартире, – с досками, с витражами на окнах, с общей площадью метров двести-триста – вповалку валялась молодежь. Некоторые из них все еще пили, некоторые жались у стенок, лапая друг друга везде, куда только можно было дотянуться. Катино появление никто даже не заметил. Девушка прошла через анфиладу комнат, ища Наташу. Свет горел приглушенно, не добираясь до темных углов, а местами и вовсе не горел. Катя ходила с фонариком на телефоне, спотыкаясь о разбросанные бутылки, врываясь в разные комнаты, где молодежь бешено спаривалась в наркотическом угаре. Когда Катя направляла на них свет, они даже не реагировали на нее – в их лицах было что-то застывшее, пугающее, невменяемое.

Чем дальше Катя проходила, тем больше эта квартира, занимавшая пол-этажа, напоминала наркопритон.

Наташу она заметила совершенно случайно. Та сидела в углу, прислонившись к стене, почти без сознания, и какой-то задохлик, держа ее голову под подбородком, водил членом по ее губам, размазывая густую красную помаду.

Катя не успела подумать прежде, чем выхватила из сумочки нож и схватила парня за глотку.

– Если ты не хочешь, чтобы я твой рот натянула на твой же член, – прорычала она, – то лучше съеби.

Вряд ли парень почувствовал какую-то угрозу, – в его глазах связь с реальностью не отображалась – но, когда его потянули назад, он, мотаясь, точно зомби, пошел назад. Сбив несколько открытый дверей, он споткнулся и ввалился в одну из комнат, растянувшись на ее пороге.

Катя потрепала подругу. Та сонно разлепила глаза. Вдруг ее тело конвульсивно дернулось. Катя быстро сделала шаг в сторону, и Наташу скрутило прямо на месте.

Она подняла Наташу за шиворот и, закинув себе на спину ее руку, потянула в сторону ванной комнаты, откуда доносился ровный звук воды. Проходя мимо кухни, они едва не врезались в двух парней. В одном из них Катя узнала Пашу.

– Ништяк, Катюха тоже здесь! – закричал он, залпом опрокидывая в себя стакан с какой-то бурдой. Парень, шатавшийся рядом, заткнул ему рот косяком. Паша втянул едкий дым. – А не хочешь к нам третьей, а?

Катя стиснула зубы.

– Сейчас балласт только скину, и я вся ваша.

– Кру-уть!

Ванная комната уже была забита бессознательными телами. Спали на полу, на унитазе, перевесившись через борт ванны. Катя стащила парня, висевшего на борту головой под краном, и протянула Наташе таблетки. Теперь они всегда были в ее сумочке.

– Сиди здесь, я принесу воды.

Наташа вряд ли смогла бы уйти в таком состоянии.

Катя притащила графин. Воду пришлось набирать из обычного крана.

– Выпьешь все таблетки и два кувшина. Потом поедем.

Наташа то ли кивнула, то ли мотнула головой. Она плохо понимала, что происходит, и была необыкновенно послушна. Дрожащими пальцами она начала щелкать блистером, доставая таблетки. Руки ее так ослабли, что она не могла поднять графин, и Кате пришлось поить ее прямо из горлышка. Чистых стаканов она не нашла, а те, что видела, брезговала мыть.

Они добрались до половины кувшина, когда Наташа оттолкнула Катю и опорожнила желудок в ванную. Ее длинные волосы, свалившись с плеча, слипались в потоке рвоты. Катя протянула графин, собираясь и дальше поить подругу, но та резко оттолкнула ее руку и повисла на борте. У Кати не было настроения с ней нянчиться, медленно, но верно она начала понимать, в каком месте находится. Она дернула Наташу за волосы, заставляя откинуть голову, и продолжила насильно вливать в нее воду. Наташа не успевала глотать. Вода стекала с губ и заливала черное платье от Versace. Оно было безнадежно испорчено.

Кожухова вливала в Наташу воду, пока в ее желудке не осталась лишь она. Только тогда Катя вызвала такси и потянула подругу в сторону прихожей. Наташа чуть дышала и выглядела просто ужасно: расплывшийся макияж, грязное платье, волосы, с которых капала мутная черная рвота. Проходя мимо стойки с верхней одеждой, Катя выудила чью-то куртку и накинула ее на Наташу, застегивая спереди, чтобы скрыть ее внешний вид. Усадив вялую подругу в машину (тело ее напоминало слизняка, таким мягким и бесформенным оно казалось), Катя влезла за ней следом.

– В больницу, пожалуйста.

– Какую?

– Вы знаете какую-нибудь частную клинику?

Таксист посмотрел на Катю через зеркало заднего вида, потом долгим взглядом смерил Наташу.

– Наркота?

– Я не знаю, – всхлипнула Катя. Сквозь ее голос прорывались слезы.

– Есть одно место, но там ой как не дешево.

– Отлично! Нам подходит!

Всю дорогу Катя держала подругу на руках. Та не подавала признаков жизни, и иногда девушке казалось, что Наташа даже не дышит. Катя положила ей руку на горло и, легонько надавив на сонную артерию, ехала всю дорогу, цепляясь за тонкую ниточку ее пульса.

***

Сидя в приемной больницы, Кати медленно начала осознавать произошедшее. Она ворвалась в наркопритон. Одна. И никого не предупредила. С ней могло произойти что угодно! То, что тот парень, не стал вырываться из хвата и не огрел ее потом чем-нибудь тяжелым со спины – поразительное везение! То, что никто не обратил на нее внимания, – еще один пример необычайной удачливости! С ней могло произойти что угодно, и по лучшему из возможных сценариев она выбиралась живой. То, что происходило сейчас, было за гранью фантастики: она в больнице, с ней все в порядке, Наташа жива и почти здорова, они добрались без приключений, врачи не спрашивали больше необходимого. Катя чувствовала себя так, словно у нее вот-вот начнется приступ эпилепсии. Ей нужно было вызвать полицейских. Ей правда было нужно вызвать полицейских, как только она открыла дверь и поняла, что в квартире не простая тусовка.

Медсестра предложила ей успокоительного, и Катя впервые на своей памяти сама протянула руку.

Выпив пару таблеток, она немного посидела, собираясь с мыслями, и набрала отцу.

– Слушаю, – раздался хриплый голос в трубке.

– Па, – Катя глубоко вздохнула и выпалила: – Мы с Наташкой в больнице.

– Больница? – прошептал Сергей Анатольевич. В трубке послышалась возня, затем щелкнул замок, и он стал говорить громче: – Что случилось?

– Ничего. Просто у Наташи мозгов нет.

– Ты в порядке?

– Я да. Я привезла ее в частную клинику, а то… Ну сам понимаешь.

– Так, ладно, понял. Питерские приколы?

«Питерскими приколами» Сергей Анатольевич называл наркоманию и проституцию. Он вообще ненавидел Санкт-Петербург. Этот город у него в печенках сидел. Как не откроешь новости: убийства, резня, наркомания, смерти подростков – везде этот Питер отличился! Петербуржцы только казались культурными и интеллигентными людьми, на деле же в этом городе скопилось столько мерзости, что Сергей Анатольевич спал и видел, как разбирает это болото по кирпичикам.

Катя вздохнула и призналась:

– Питерские приколы.

– Ты как?

– Па, я ж не идиотка…

– Нет, ты идиотка! – вдруг разозлился Сергей Анатольевич. – Если дошло до такого, что Наташу пришлось везти в больницу по питерским приколам, то ты идиотка!

Кате не нужно было объяснять, почему она виновата. Она поджала губы, сделала несколько глубоких вздохов, чтобы не разрыдаться, и на выдохе сказала:

– Да, я идиотка.

Сергей Анатольевич всегда подтрунивал над Наташей, зная об ее особой предприимчивости, шедшей вкупе с поразительным умением впутываться в истории. Если сначала он был искренне рад Катиным успехам в завоевании друзей, то после второй или третьей демонстрации Наташиных способностей (тогда они каким-то образом оказались в гей-клубе) он твердо был уверен в том, что его дочери общаться с Наташей не стоит. Он и в этот раз, провожая Катю в аэропорт, несколько раз говорил, как ему казалось, очень серьезно: «Присматривай за Наташкой, она бедовая». К сожалению, в день совершеннолетия человеку с небес не падает ни самосознания, ни осторожности, ни мозгов.

Сергей Анатольевич тяжело вздохнул, смиряя свою злость.

– Ладно, с этим разобрались. Как ее состояние?

– Стабильное. Она на капельницах. Если все будет хорошо, выпустят через два дня.

– Анализы взяли?

– Да, как результаты придут – я тебе отпишусь.

– Хорошо, – Сергей Анатольевич немного помолчал. – Ее родителям звонила?

– Нет, конечно! – Катя не могла представить, как она будет говорить с тетей Таней. – Дядя Володя сорвется и прилетит сюда сразу же. Кому это нужно?

– Полагаю, Володе, – осуждающе сказал Сергей Анатольевич. Он и сам был уже готов лететь в Питер, чтобы удостовериться, что с его дочерью все в порядке. Но ее голос звучал трезво, немного раздраженно, немного испуганно, но в целом он был таким же, как и всегда. Рассудительность на фоне общего беспорядка в умах молодежи – то, за что Сергей Анатольевич особенно любил свою дочь.

– Па. Давай не будем, – попросила Катя. – Анализы вот-вот будут готовы. Давай мы позвоним, если что-то серьезное будет, ладно?

– Ладно. Но ты мне сразу же напишешь, как придут результаты. Сразу же! Не завтра утром, а тут же прям, чтобы я мог спокойно спать.

– Конечно, – кивнула Катя, как если бы отец мог ее видеть. Ей стало немного легче. Она все сделала правильно. – Извини, что разбудила.

– Все в порядке. Хорошо, что ты позвонила мне.

Сергей Анатольевич вымученно вздохнул и долго, страшно дышал в трубку. Катя, чувствуя себя ужасно пристыженной, не осмеливалась попрощаться.

– Еще одно, – напряженным голосом вдруг сказал Сергей Анатольевич. – Если вдруг – просто предположим – у Наташи будут какие-то проблемы, я дам наводку куда следует. Поняла?

– Если вдруг – просто предположим – у Наташи найдут какие-то проблемы, – прорычала в ответ Катя, – я как минимум сдам ее друзей, которые все это затеяли.

– Умница. Жду результатов. И сама тоже сдай анализы.

– Ну пап!

– Все, пока.

Результаты не заставили себя долго ждать. Катю пригласили в кабинет к дежурному врачу.

– Так, анализы Натальи Владимировны, – мужчина положил перед собой листок и надел очки. – Ну, за исключением алкоголя и следов легких наркотиков в крови, у пациентки все в порядке. Впрочем, ей двадцать лет, чему удивляться? Мы промоем ей желудок, подержим под капельницами, и все будет с ней хорошо, не волнуйтесь. У нас бывают разные случаи, и это не самый тревожный. Все с ней будет хорошо.

– Спасибо.

– Если вы захотите остаться, можем предложить вам отдельную палату.

– Нет, спасибо, – Катя больше не могла ничем помочь, а в больничных стенах ей всегда было тревожно. – Я лучше поеду к себе. Утром привезу ей вещи.

– Хорошая идея, – поддержал ее доктор.

– Как она придет в себя, скажите, чтобы написала мне. Или нет, давайте я ей лучше записку оставлю. Спасибо, доктор. Могу я попросить вас написать какое-то заключение, чтобы я могла отправить его отцу?

– Без проблем.

Катя написала пару строчек на стикере с ресепшена и прилепила его на тумбочку рядом с койкой Наташи. Ее лицо было очень бледным. Под плотно закрытыми веками беспокойно бегали глаза. Ее губы слегка припухли, красная помада расползлась по губам. Катя решила, что обязательно нужно будет взять с собой мицеллярную воду, потому как иначе Наташину водостойкую косметику не смыть.

Глава 11. Южный берег Крыма

Дима принадлежал к тем людям, которые не способны сидеть долго в четырех стенах. Время от времени ему так или иначе было необходимо выйти на улицу, чтобы немного размяться, потому что квартира, как он приучил себя думать, была ему мала. Стены опостылели еще в апреле, май был чуть ли не последней каплей. Его тошнило от штор, от компьютерного стола, от гантелей, от гудящего холодильника и вообще от всего, что было с этой квартирой связано. Но как бы сильно его не тянуло уехать из Москвы, деваться было некуда: сообщение между городами было частично ограничено. Все в этой ситуации с пандемией оставляло привкус «недо-»: вакцину придумали, но выходить на улицы не советуем, пандемия отступила, но не до конца, граждане свободны в передвижении, но не все, сообщение ограничено, но частично. Это состояние неопределенности, часто недосказанности ярко чувствовалось в годы пандемии, а после только усугублялось

Когда, наконец, по новостям сообщили об открытии туристических центров страны (правительство уже не могло их поддерживать из собственного кармана), Дима был чуть ли не первым среди тех, кто купил билеты в Крым и забронировал апартаменты в Ялте. Утром 1 июля он сошел с трапа в аэропорту Симферополя и наконец-то почувствовал, как расходится его грудная клетка в глубоком счастливом вдохе.

В этом году на Южном берегу влажность была выше обычного, и на улице было не столько жарко, сколько душно. Дима добрался до квартиры пропотевший, но довольный. Последний проект нужно было сдать в начале августа, и он планировал хорошенько отдохнуть три недели июля, берясь за работу постольку-поскольку, а потом вернуться в Москву и быстро доделать оставшееся.

Русский народ был склонен к безвременной панике. Не далее как месяц назад они скупали гречку и туалетную бумагу, сейчас же пытались заработать на любой ерунде. Зная за соотечественниками эту черту, подкрепляемую непризнанной склонностью к стяжательству, Дима не удивился, увидев на кухне на столе сахарницу и коробку с чайными пакетиками, к которым были прикреплены записки с расценками. Дима посмеялся с хозяйки, предлагавшей ему купить чайный пакетик за 25 рублей, и убрал чай и сахарницу в навесной ящик.

Первые дни в Ялте было не так много народа, как можно было ожидать. Дима гулял по полупустому берегу, заплывал далеко в море, не боясь кораблей и катеров, которые прежде в туристический сезон не давали укрыться от шумного берега даже в воде. Он мог часами качаться на волнах или валяться на песке, с нетерпением ожидая, когда сюда повалят толпы таких же, как он, закостеневших людей. Но пока на берег выходили только полные бабки в шляпах и чепчиках и щелкали семечки, сидя под железной крышкой навеса.

Ялта наполнялась туристами постепенно, и за это время Дима успел подняться на Аюдаг, прогуляться в Партените и, оправдывая свое звание человека без тормозов, залезть в одиночку в подводный грот под Ласточкиным гнездом.

Дима много читал про тот грот и выдвинулся в путь с раннего утра, взяв с собой фонарик и маску. Когда он доплыл до жерла грота, он почувствовал то, ради чего он все это затевал, – страх и волнение, сжимавшие сердце такими же тисками, какими его охватывает любовь. Сопровождения у Димы не было, помочь ему никто не мог – впрочем, в том не было ничего нового.

У грота сильно качало. Небольшие, но частые волны будто пытались размозжить его голову о камни, и будь Дима не так физически силен и вынослив, он бы уже наглотался воды. Глубоко вздохнув, он наконец нырнул под воду, постаравшись уйти как можно глубже, чтобы не оцарапать спину об свод. Плавал он хорошо, поэтому два метра под водой дались ему легко. Обтершись животом о несколько подводных камней, он всплыл на поверхность уже под сводами грота. Вода, подсвеченная утренним солнцем, казалась у входа неоново-голубой, а под ногами была точно сжиженная ртуть: свет фонарика оставлял на поверхности металлические блики.

Дима не торопился проплыть грот. Он вылез из воды и сел на небольшой приступок, выключив фонарик. Теперь пещеру освещал лишь преломленный толщей воды свет.

Конструкция грота доверия не внушала. Дима вдруг подумал, что и сам замок на скале мог обрушиться в любую минуту. С падением такой махины наверняка и грот бы завалило, и никто бы никогда не узнал, что он здесь. У иного человека эта мысль отбила бы всякое настроение, но Дима только весело усмехнулся.

Легко жить, когда тебя нигде не ждут и не вспоминают. Жизнь без оглядки и сожалений открывает недоступную простым людям романтику. Ты можешь прыгать с высоты двадцати этажного здания с сомнительной страховкой и не бояться, что тебя расплющит о землю, можешь заниматься фрирайдом, не думая о том, что поломанные ноги сломают тебе жизнь, ведь если что-то и случится, то только потому, что ты идиот. Любой неоправданный риск становится слаще, когда на земле тебя ничего не держит. За свои двадцать четыре года Дима видел столько, что обычному человеку и не снилось, и только потому, что он не был обременен обязательствами перед семьей или друзьями. Конечно, у него была семья, были отец и мать, о которых он никогда не вспоминал с тех пор, как сбежал из дома. Были у него и друзья, но что такое, в сущности, друзья? С ними бывает интересно поболтать, приятно провести время, но таких людей много. Кто знает, может в случайном прохожем ты обрел бы друга лучше того, с которым тебя свела жизнь. В любом случае, на освободившееся место всегда приходит кто-то еще. Дима не питал ложных иллюзий – на его место тоже любой бы подошел.

Дима осторожно сошел по мокрым камням в узкий тоннель. Скользя руками по гладким молочным стенам, он крадучись пробирался по покатым бокам больших валунов. Идти вперед было по-прежнему страшно (Дима был не совсем уверен, что тоннель его приведет к выходу), но именно этот страх подстегивал его идти дальше.

Вдалеке показался свет. Синий, точно яркая звезда, он единственный мерцал среди мрака, не освещая пещеру, но предопределяя конец пути. Валуны под ногами сменились на серый песок. Проскочив под нависшим сверху камнем, Дима вновь ступил в воду. Свет, ведущий его вперед, раздвоился, отражаясь от воды, но до конца было еще далеко. Забравшись на крупные валуны, он пошатнулся, и рука его зацепилась за веревку на стене, которую он не заметил раньше. Ступню щипало – он рассек кожу, и теперь по камням потянулись кровавые полосы, но боли осознать он так и не успел – ноги вновь оказались в холодной воде. Пока хотя бы мысками он касался дна, Дима продолжал идти, чувствуя, как в воде к нему прикасаются скользкие шляпки медуз. Веревка, на которую Дима ориентировался, уходила вверх, предлагая пройти над водой, но Дима поднырнул под нависшую скалу.

В морской воде мерцали бледные маленькие медузы. Когда Дима был маленьким, в тот единственный раз, когда бабушка свозила его в Геленджик, он выбирал из воды всех крупных медуз и выкладывал их на берегу. Он верил, что борется с загрязнением моря, пока отдыхающие боролись с тошнотой при виде плавящихся на солнце желеобразных животных. Много времени утекло с той поры, и если вид медуз его до сих пор волновал, то лишь потому, что он был слишком взрослым, чтобы вместе с детьми бросаться медузами в девчонок на пляже.

Дима выплыл из-под камня и на секунду его ослепил знакомый синий свет, спускавшийся столбиками вниз и рассеивавшийся, не достигнув дна. Он сделал пару мощных гребков и вынырнул между поросших красным мхом и водорослями камней, глубоко и часто дыша. Отплыв чуть подальше от скалы, осыпавшейся под тяжестью Ласточкиного гнезда, Дима лег на спину, качаясь на волнах. Он не пробыл в гроте, наверное, и часа, но его маленькое путешествие все равно ощущалось, как прожитая жизнь.

На море было спокойно, катера все еще оставались редкостью, и сейчас, когда не было еще и девяти часов утра, кругом шумела только вода и ветер. Солнце припекало холодную кожу, и вода под спиной была теплее и мягче той, что была в гостиничных бассейнах. Дима закрыл глаза и почувствовал, как напряжение покидает каждую клеточку его тела. Морская рябь трепала его волосы, заворачивая в них обломки веток, упавших с прибрежных кустов, и плавно толкала в сторону дикого пляжа, но уже скоро Дима перевернулся на живот и поплыл к Ласточкиному гнезду. В тот момент он был уверен, как никогда, что живет свою лучшую жизнь.

***

В следующий понедельник пляж завалили туристы. Конечно, их было не так много по сравнению с прошлым годом, но все же немало. На улицах с каждым днем появлялось все больше и больше красивых полураздетых женщин, которые упорно готовились к лету, берегли себя в пандемию и теперь были готовы презентовать себя всему честному люду. Дима с удовольствием наблюдал за ними из-за солнцезащитных очков (он всегда брал очки с такими линзами, чтобы его собственных глаз за ними было не видно), зная, что на пляже также наблюдают за ним. В конце концов, он тоже был из тех, кто следит за своей формой и бывает не против выставить ее напоказ, к тому же курортные романы порвать было куда проще, чем его последнее знакомство после случайного перепиха в туалете.

В какой-то день на пляж, где он отдыхал, пришли волейболисты. Это были местные ребята разных возрастов. Они установили сетку, растянули поле и играли почти час, пока один из них не потряс наручными часами, показывая на время, и не ушел.

Дима сидел в стороне и смотрел, как они играют. Он собирался уже пойти поплавать, когда его окликнули:

– Эй, парень! Не хочешь с нами? Нам для ровного счета одного не хватает.

– Я не особо хорош в этом, – признался он.

– Ничего, мы же просто играем.

Дима согласился. Ребенком он ходил в разные секции, куда только могла записать его бабушка, пытаясь оградить от ужаса, творившегося дома. В школе он ходил на плавание, на баскетбол, в волейбол играл на уроках физкультуры, в футбол с ребятами во дворе, какой-то период он даже совмещал секции и ходил дважды в день. С плаванием у него, возможно, даже что-то и получилось, если бы он не оказался в больнице перед областными соревнованиями с переломом ребер. Потом он уже никуда не ходил, разве что на физкультуру, и играл от случая к случаю, когда выпадала возможность.

Они играли до самого вечера. Было очень жарко, и в перерывах девушки, собравшиеся около площадки и подававшие им мячи, приносили воду. В один из больших перерывов между играми, когда кто-то уходил окунуться, а кто-то переводил дыхание в тени, рядом с Димой села симпатичная блондинка.

– Привет, – она очаровательно взмахнула тонкими пальцами. – Здорово играешь.

Дима дернул уголком рта. Играл он не без ошибок, но и в самом деле получалось неплохо.

– Спасибо, – он улыбнулся, из-под полуприкрытых век разглядывая девушку. Она была неплохо сложена, наверняка занималась фитнесом-пиластесом-йогой или какой-то еще модной ерундой. У нее была сочная, тяжелая грудь, но перекаченные руки, из чего Дима делал вывод, что грудь без лифчика – не то, на что он хотел бы смотреть. На лицо она была смазливой, и, в общем-то, в ней не было ничего такого, почему она должна была запомниться, и ничего такого, почему он должен был ей отказать.

– Я Вера, – она уверенно протянула руку, и Диме не оставалось ничего, кроме как протянуть свою, хотя рукопожатия с девушками он не любил. Это была чисто мужская традиция – возможно, последний оплот мужской культуры, куда женщины, разбалованные равноправием, еще не вторглись, хотя настойчиво ломились.

Так смело протянутая рука размякла в его ладони, отчего в памяти всплыли расплавленные шапочки медуз. Дима подавил отвращение.

– Дима.

– Дим, ты еще будешь играть? – один из волейболистов махнул ему рукой.

– А сколько нас?

– Без тебя шестеро!

– Тогда я пас, – Дима взял полотенце с лежака и потянул рюкзак за лямку.

– Завтра придешь?

– Во сколько?

– Думаю, мы соберемся к пяти-шести часам. Сегодня жара невозможная была. Не знаю, как ты, а с меня семь потов сошло. Староват я для такого солнца!

Дима распрощался со всеми и поехал к себе на квартиру. По дороге он купил массандровскую мадеру. Он едва чувствовал под собой ноги, когда переступил порог. Был всего-то девятый час, но он устал и хотел спать.

Всю ночь Дима проспал очень крепко и, встав чуть раньше будильника, впервые за несколько месяцев ощутил себя бодрым. Съев несколько яиц с беконом и запив все апельсиновым соком, он спустился к набережной и оттуда сел на автобус до Балаклавы.

Музей подводных лодок оказался закрыт до следующей недели, и Дима поехал кататься на катере. Его вместе с другими туристами вывезли в открытое море через узкое горлышко бухты и, как всегда бывает в таких прогулках, предложили поплавать. Вода здесь была чище, чем на берегу, и холоднее.

– А что там за развалины? – спросил Дима, указывая на ряд разрушенных башен на гребне горы.

– Чембало, – ответил водитель катера. – Генуэзская крепость. Если вы там еще не были – советую подняться. Там открывается великолепный вид на бухту.

Он рассказывал что-то еще, но Дима уже не слушал. Он вылез из воды и сел на скамейку, дожидаясь, пока с него стечет вода.

– Может, кто-нибудь хочет покататься в круге, пока мы не заедем в бухту? – спросил водитель. – Это совершенно безопасно.

Два мальчишки, которым бабушки не разрешили даже зайти в воду, стали канючить:

– Ну ба! Ну можно? Ну пожалуйста!

– Может, ты, парень? – мужчина обратился к Диме.

– А почему бы и нет.

Водитель катера вытащил большой спасательный круг и прикрепил веревку к лестнице.

– Залезай!

Дима плюхнулся в круг и слегка толкнулся от борта.

– Итак, мы отправляемся!

Катер ехал медленнее, чем по дороге из бухты, круг подпрыгивал на волнах. Волосы приятно трепал ветер, и небо было таким же синим, как морская глубина. Катер специально немного юлил. Диму мотало из стороны в стороны, и ему было по-детски весело от того, как тепло припекало солнце, как радостно шумели волны, как к нему то и дело оборачивался водитель катера спросить, все ли в порядке.

На входе в бухту, когда их обступили отвесные стены гор, он поднялся на борт и зашел в каюту переодеться. Перекусив в рыбном ресторанчике, куда ему посоветовал сходить водитель катера, Дима пошел в сторону Чембало. По пути он сорвал несколько тугих плодов алычи, которую местные не обирали, а птицы не клевали – так много ее было, что все здесь уже пресытились.

На вершине Крепостной горы гулял сильный ветер, и только теперь Дима заметил, как спокойно было в бухте. Тропинка под ногами уходила дальше на Золотой пляж, и мимо крепости, даже не взглянув на нее, проходили женщины и дети в купальниках и с надувными кругами. Дима обошел все башни, где можно – спустился, где нельзя спуститься – поднялся. Это напомнило ему о детстве, когда они с дворовыми мальчишками прыгали по гаражам, ползали по их крышам и рвали джинсы на коленях и заднице. Тогда он ходил, как оборвыш, у него не было, наверное, ни одной приличной вещи, все штопанное-перештопанное на самых видных местах, но это мало волновало его и его друзей. Им было все равно, что он носил и как он выглядел, теперь же общество встречало его по одежке, оценивало по одежке, будто весь он был в этой самой одежке. Надел строгий костюм? Значит, презентабельный, серьезный молодой человек. Вышел в трико и кедах? О, это местная гопота, не смотрите на него, он буйный. Гуляешь в пальто и свитере? Вот прощелыга!

Дима купил воды и снова поднялся на гору. Он бросил рюкзак и уселся на камни у башни-донжона поближе к краю отвесной скалы. Перед ним разливалось синее море, подернутое бледной рябью, и на его волнах качались то ли чайки, то ли катера. У горизонта море тускнело и, минуя воображаемую демаркационную линию, превращалось в небо, наливающееся густой сумеречной синевой. Ему вдруг очень сильно захотелось с кем-нибудь поговорить. Дима нажал на знакомую иконку. Пошел вызов. С тех пор как Катя уехала в Питер, она редко ему отвечала, но Дима не унывал. Ему в принципе было все равно, чем она занимается, и звонил он просто ради того, чтобы напомнить о себе. Для этого не обязательно было дозваниваться, хватило бы и его имени, всплывшего на экране телефона.

Через несколько секунд на другом конце провода послышался тяжелый вздох – Катя взяла трубку.

– Ну как у тебя дела на болоте? Еще не квакаешь?

– Вот так шутник. Ржу не могу, – ровным голосом ответила Катя. – С каких пор ты стал мне звонить просто так?

– Ну мне скучно, а на сообщения в WhatsApp ты отвечаешь через раз. А тебе там весело наверняка.

– И ты решил попортить мне настроение?

– Да нет, просто крови попить.

Голос у нее был немного уставший. Обычно Катя говорила быстро, но сейчас она мягко вытягивала фразы, словно думала о чем-то другом.

– Так что, когда ты там возвращаешься?

– В следующую пятницу.

– Не хочешь где-нибудь погулять? – Дима пнул камень, и тот слетел вниз с обрыва.

– Поправь меня, если я ошибаюсь, – он буквально слышал, как Катя закатила глаза. – Мы договаривались на секс без обязательств, а не на эскорт-улуги.

– Да, но договоренность ты выполняешь слабенько, так что я решил вернуться к старой практике завлечения.

– Пригласить погулять, затащить в постель, а потом выставить меня вон?

– Букет роз в подарок! – засмеялся Дима.

Он откинулся на каменистую землю и, спустив солнцезащитные очки на нос, остался лежать. Сколько бы он ни поднимал глаза в небо, оно всегда было такого густого синего цвета, что, казалось, вот-вот рухнет от тяжести. И даже солнце, в Москве казавшееся то золотым, то оранжевым, здесь было платиновым. Оно путалось лучами в густой патоке синевы, и было до того бледным, что казалось чуть ярче луны.

– Соблазнительное предложение, но я, пожалуй, откажусь.

– Так что же, мне опять караулить тебя у универа?

Ветер разбивал волны у скал и вместе с россыпью водяной пыли поднимал запах соли.

– Можешь попробовать, но мы учиться на дистанте будем с вероятностью 90%.

Дима протяжно выдохнул. Эта новость ему не нравилась. Теперь Катя могла закрыться у себя в квартире и не пускать его на порог. Да что там на порог, его бы даже через охрану не пропустили! Человеку, берущему харизмой и лицом, тоже приходилось в 2020 году искать способы выживания.

– То есть ты от меня отказываешься?

– Не драматизируй, я тебя никогда и не заказывала. Я напишу, как мы встретимся, позже, окей?

– Окей. Тогда не буду тебе докучать.

Разговор с Катей поселил в его сердце знакомое чувство раздражения. Он уже и забыл, что так бывает. Конечно, она была красивой, но стоило ли так себя насиловать? Мало ли в России было красивых девушек без стервозного характера и острого языка? Дима мог бы подцепить любую. Он вообще часто задавался вопросом, почему ему пришла в голову эта глупая затея с сексом без обязательств. Было ли в Кате что-то особенное или это был просто сиюминутный порыв? Катя почти наверняка была человеком с тяжелым детством, что бы там ни говорили нули в чековой книжке ее родителей, но это не делало ее ни особенной, ни желанной. А что находила в нем она? Особенно теперь, когда эйфория первой близости не оставила после себя даже воспоминания? Разве мало в ее мажорском университете парней, которые расшиблись бы в лепешку ради нее или хотя бы ее отца, сулящего жениху золотые горы?

Дима допил воду и поднялся.

Никто не идеален, никто не исключителен, и все же люди сходятся. Почему?

***

Он втрахивал в кровать Веру, и все еще не мог понять, чем руководствуется человек, выбирая партнера и обещая, что это на всю жизнь. «Вот взять, например, ее, – думал Дима, рвано дыша. – Она выбрала меня, потому что я в ее вкусе. Я же выбрал ее, потому что мне все равно. Я лишь взял, что мне предложили. Взял, возможно, даже из добрых побуждений, чтобы не обидеть, потому что ее подружка мне понравилась больше. Почему ко мне не подошла ее подружка? Потому что она невеста одного из тех парней». Дима потянул ее за волосы, заставляя подняться и опереться руками о стену. Бедра Веры немного разъехались, и она застонала от очередного толчка.

«Она так громко и развязно стонет, – продолжал Дима. – Но это не обязательно потому, что ей настолько приятно, что она не может сдерживаться, или что-то еще. Возможно, когда-то человек, который ее любил, сказал, что у нее красивый голос, и теперь она торгует этим голосом, уверенная в его чистоте, хотя на самом деле он даже раздражает». Дима накрыл ее рот ладонью и притянул к себе.

– Не шуми, – прошептал он ей в ухо, от чего она туго сжалась.

«Интересно, где тот человек теперь? – продолжал размышлять Дима. – Разошлись они по ее или его вине? Зачем сходились? Как это работает? Человек видит человека, животное видит животного. Они либо дерутся, либо спариваются. Если они спарились и у них не завелось потомства, то что заставляет их оставаться вместе? То, что я сейчас делаю с ней, не имеет ничего общего с любовью или привязанностью. Я трахаю ее, потому что мне это нужно, потому что мое тело соскучилось по жару другого тела. Она прогибается подо мной, потому что… Что? Потому что она такая же, как я, или потому, что, подобно многим женщинам, думает, что своим телом может привязать меня к себе? Но такие тела разве что на дороге не валяются. А если и не такое, то мне подойдет и другое. Возможно, завтра мне захочется, чтобы у нее были мягче бедра, а послезавтра я захочу, чтобы у нее была бледная фарфоровая кожа. И я найду такого человека, и на третий день мне будет хотеться уже совсем другого. Так в чем смысл ограничивать себя кем-то одним? Не ем же я одно и то же каждый день в конце-то концов!»

Дима искренне не понимал и не принимал любых привязанностей. Ему было неизвестно, какого это любить человека, как это может быть болезненно и радостно. На его памяти Игорь сменил уже по меньшей мере десять девушек, и это он считал только тех, с кем тот «встречался». Дима знал, что молодежь в связях неразборчива, и охотно этим пользовался, ловко избегая хомута. И все-таки он не мог понять, как неразборчивость и легкомысленность юности оказывается в колодках отношений.

Возможно, дело было в том, что он никогда не чувствовал себя любимым. Это поглотило его живую натуру, обглодало душу и выплюнуло ту ее рациональную часть, которой стал руководствоваться Дима, оставшись моральным калекой. А возможно, что он родился таким – с черствым сердцем и спящей душой.

Дима выпустил Веру, и она стекла на кровать. Девушка повернулась к нему и как будто бы потянулась за поцелуем, но Дима сделал вид, что не заметил. Он слез с кровати и, стянув презерватив, предложил:

– Я за водой, тебе принести?

Вера кивнула. Когда Дима вернулся, она лежала на спине и глубоко дышала, разморенная духотой комнаты.

– Такого у меня давно не было, – томно вздохнула она, пододвигаясь, чтобы Дима лег рядом.

– Почту за комплимент, – он поставил стакан на тумбочку. – Я в душ. Если хочешь, можешь поспать.

Дима не собирался ночевать с Верой в одной кровати. Было что-то мерзкое в том, чтобы делить кровать с чужим человеком после того, как все уже закончилось. Каждый раз после бурного секса, в груди появлялась пустота. Дима не стремился ее заткнуть (она его не пугала), а вот женщины, изнывая от ее тяжести, начинали жаться к нему, ища чего-то большего, чем то, за чем они приходили. Дима этого не любил. Возможно, окажись он с девушкой в кровати в третий или четвертый раз, он отнесся бы к этим объятиям с большим терпением, но таких счастливиц он не знал.

Он с неудовольствием вспомнил единственный раз, когда изменил себе и остался ночевать под этим смешным балдахином. Этого не должно было повториться.

Дима никогда никого не выгонял из кровати, даже если ему хотелось спать. Обычно, выйдя из душа, он курил, одевался, доплачивал за комнату, если было нужно, и уезжал к себе. Вот и сейчас, увидев, что Вера спит, Дима взял ноутбук и ушел на кухню. Там же на диване ближе к рассвету он заснул.

***

Вернувшись в Москву, Дима чувствовал себя отдохнувшим и довольным. Он загорел, скинул все лишнее, что скопилось на боках и ляжках от жизни взаперти, посмотрел край, за который уже лет шесть расплачивалась вся Россия, и размял закостеневшее тело в компании курортных друзей. Последние несколько вечеров он провел на пляже в «Апельсине», раскинувшись на кресле-мешке и смотря на горизонт, который к десяти часам схлопывала ночь. Это были уютные вечера, когда рядом с ним шумели волны и горела тусклая рыжая лампа. Они – эти ночи и этот воздух – приводили его в сентиментальное расположение духа, отчего Дима чувствовал себя немного одиноким, но чувство это было приятно на фоне общей сытости. Иногда он поднимался и уходил поплавать в чернильное море, и, качаясь на волнах, не мог представить, где бы ему было лучше, чем здесь.

У берега горели огни кафе и уличных фонарей, мерцали лампы на столиках, и мелкая белая крошка между серыми облаками мигала, как огни самолета. Для Димы это спокойствие было сравни счастью, и все же он не мог насладиться им в полной мере – его глодала невозможность поделиться этими блаженными мгновениями. Камера не уловила бы его настроения, и по снимку никто бы не понял, как хорошо было плавать ночью и не о чем не волноваться, да и рассказать о чем-то таком было некому.

Москва была другой. Сюда приезжали работать, и редко – отдыхать. За три недели в Крыму Дима побывал в нескольких городах, поднялся на все горы, куда только водили местные гиды, прошелся по всем замкам, которые только знал. В Москве же он не был даже на панораме Бородинской битвы, ему и в голову не приходила мысль прокатиться по Золотому кольцу. Москва будто вытягивала из него жизнь, и, оказавшись в своей квартирке в Солнцево, он впервые ощутил, насколько он одинок.

Да, легко жить в мире, где тебя никто не ждет, и все же иногда – не так часто, как об этом принято писать, но все же – иногда такой мир кажется пустым.

Глава 12. Шесть правил хорошей жизни

В пятницу Катя вернулась домой. У дома была припаркована большая черная иномарка бизнес класса. Гости собирались уезжать, и машину как раз вывели из подземного гаража.

Катя вошла в дом. На пороге ее встретил незнакомый женский голос, в меру вежливый и в меру холодный. Из-за угла, сопровождаемая Сергеем Анатольевичем, вышла невысокая миловидная женщина. На ней было строгое изумрудное платье, сообщавшее ее густым темно-русым волосам, собранным на затылке, и мягким малахитовым глазам томное богатство лета.

– Мы будем рады работать с Атлантидой и дальше, – с поспешностью, в которой угадывалось сомнение, говорил Сергей Анатольевич. – Мы, безусловно, заинтересованы в сотрудничестве с вашим фондом и будем оказывать всю посильную помощь в его развитии.

– Не утруждайтесь, – отмахнулась гостья. – Я вам верю, потому как не верить причин нет. А даже если бы причины и были…

Женщина остановилась и обернулась к Сергею Анатольевичу.

– Я уверена, вы бы сделали все, чтобы их искоренить, – вкрадчиво закончила она.

Гостья вдруг посмотрела на Катю. По рукам девушки вдруг пробежали мурашки.

– Это ваша дочь?

Сергей Анатольевич посерел. Глаза его сделались страшными, и он смотрел на Катю так, словно это каким-то образом могло заставить ее исчезнуть.

– Милая девушка, – не дождавшись ответа, добавила женщина.

– Здравствуйте, – Катя расплылась в улыбке, которую очень любили гости отца. – Меня зовут Катя.

– Рада нашему знакомству, Екатерина, – Катя только сейчас заметила в речи женщины незнакомый акцент. – Мари Кьюрэ Дуарт.

Мари Дуарт протянула руку в перчатке, и Катя мягко пожала протянутые ей пальцы. Женщина на мгновение задержала руку и заглянула девушке в глаза. В голове Кати будто мелькнула вспышка, – чуть ли не взрыв сверхновой – но тут же исчезла, оставив ее глупо хлопать ресницами, возвращая зрение.

– Жаль, – вздохнула Дуарт, – вы и правда не наш клиент. Что ж, всего доброго. Сергей, Вероника, до свидания.

Нанятый по случаю лакей придержал для гостьи дверь, и она вышла. Было слышно, как со двора уезжает машина.

– Ты не говорил, что у тебя есть такие знакомства, – заметила Вероника Кирилловна, все еще продолжая смотреть во двор. – Я пару раз как будто бы где-то ее видела…

Никто из Кожуховых не имел среди родственников ни английских графов, ни французских шевалье – их родословная была более чем бедна на изыски. Но эта Дуарт! В ней чувствовалось нечто потустороннее, захватывающее и вместе с тем благородное, ни в коем случае не относящееся к этому веку. Наверное, поэтому Вероника Кирилловна, обменявшись с ней несколькими фразами и почуяв в ней нечто особенное, так сильно хотела свести с ней короткое знакомство. С этой просьбой она обернулась к Сергею Анатольевичу, но тот предупредил ее желание, сказав:

– Она нечастый гость в этих краях, и боюсь, что уже уезжает.

– Но у тебя ведь есть ее контакты! Я бы хотела пригласить ее на следующий мой показ, когда бы он ни был.

– Нет, у меня нет.

– Что это за женщина? – вмешалась Катя, про которую родители совсем забыли.

– Ничего особенного, – отмахнулся Сергей Анатольевич, но как-то нервно. – Она содержит ряд сиротских приютов по всему миру, в частности помогает нескольким российским фондам.

– Надеюсь, среди них есть пенсионный.

В доме Кожуховых бывало немало странных гостей. Среди них были меценаты, министры, артисты, аферисты, нефтяники, бизнесмены и даже преступники со стажем. Впрочем, о том, что они преступники, говорили лишь сомнительные повадки, перенятые с девяностых, которых немало было и у самого Сергея Анатольевича.

– Боюсь, ее интересует помощь только детям.

– Бедняжка, – вздохнула Вероника Кирилловна. Она всегда становилась до омерзения сердобольной, если человек ей нравился. Во всех остальных случаях она была ведьмой, как за глаза называл ее муж. – Наверное, с ней в жизни приключилась какая-то беда.

Катя закатила глаза и поднялась к себе. Детей она искренне не любила, хоть у нее и не было младших сестер и братьев. Внутри нее жило крепкое убеждение в том, что траты на детей – траты иррациональные, потому как в 96% случаев они не окупаются. У больных детей возникают ремиссии, у тупых детей не появляется мозгов, невоспитанные дети не становятся прилежнее, ДЦП и аутизм не лечатся. Кроме того, жизнь в принципе бесцельна, и в капиталистическом строе она играет роль легкозаменяемой шестеренки: когда она износится, ее утилизируют. Катя была из тех людей, которые не привыкли питать никаких надежд относительно будущего, и потому, если бы ее поставили перед выбором спасти взрослого или ребенка, она бы выбрала взрослого. В ней было слишком мало чувствительности для патетики.

Катя плюхнулась на кровать и долго не поднималась, смотря в белый навесной потолок. Эта комната, прежде вызывавшая в ней восторг, некогда сросшаяся с ее кожей, теперь навевала скуку и даже отвращение. За два года, что она жила отдельно, дом Кожуховых, сколь бы ни был удобен и богат, успел ей позабыться и даже те полгода, что она прожила здесь, не вернули к нему того благоговения, которое она испытала, впервые перешагнув его порог.

Катя, в отличие от остальных ребят ее круга, богатой не родилась, и территория, растянувшаяся на приличное количество гектаров, прежде была небольшим дачным участком. Тот дом, что стоял здесь прежде, – бревенчатая хибара с покосившейся крышей, – был точь-в-точь такой же, как тысячи других по всей России. Если пройти по какому-нибудь СНТ за городом, где-нибудь между богатыми кирпичными домами, похожими на замки в миниатюре, всегда увидишь хиленькие, почерневшие от времени домики, где гостиная – это непременно горница с деревянными лавками. Там в нос бросается запах мокрого дерева и печного жара и небольшие окошки пропускают мало света, оставляя углы в тени. Там всегда на стол постелена клеенка, под полом обязательно есть подвал, где хранятся закрутки с прошлого года, и за окном колосится поросль сорняков. Для кого-то эти домики связаны с летом у бабушки, для кого-то – с колхозами и трудом, кто-нибудь мечтательный молится на их старину, кто-то с предпринимательской жилкой мечтает подороже все это продать.

Сложно представить, что когда-то вместо бдительно оберегаемого сада и темных прямоугольных домов здесь когда-то стоял одинокий, стонущий на ветру дом. О нем забыли, казалось, даже владельцы, а вспомнили лишь тогда, когда к ним обратились с предложением о покупке. Но Сергей Анатольевич в то время отсиживал срок за кого-то из больших шишек, и продать участок было невозможно. Мама Кати налаживала свои дела за границей и мало вспоминала о неудавшемся, как она тогда думала, браке и своей дочери. Она брала приступом индустрию мод, ей было не до ребенка, и Катя до десяти лет прожила с бабушкой и дедушкой. Когда отец вышел из тюрьмы по условно-досрочному и денег вдруг появилась целая гора, первым делом была заложена резиденция Кожуховых. Строительство шло очень быстро, и в свои семнадцать Катя без смущения могла звать сюда своих богатых подруг. Теперь она официально была богата. Но это богатство ее не изменило. Детство, проведенное во дворе с мальчишками среди гаражей и пьяных мужиков, годы в общеобразовательной школе, куда стекались как хулиганы, так и вундеркинды, невозможно было перебить богатством, связями и недвижимостью за рубежом.

Телефон завибрировал. Катя подняла трубку, не посмотрев на экран.

– Разве я не сказала, что напишу сама, где и как мы встретимся?

– Я терпеливо ждал неделю, но ты так и не соизволила написать.

В отличие от Кати, Дима все это время работал. Он выполнил по меньшей мере пятьдесят заказов и был собой очень доволен. Пандемия ничуть не помешала ему зарабатывать деньги на 3D моделях и веб-дизайне, даже в чем-то приумножила его капитал. И все-таки он скучал по людям. Его ближайшие друзья начали экономить, клубы были закрыты, а в кафе подсаживаться к незнакомым людям да еще и в пандемию было странно. Время от времени он выходил на улицу покататься на скейте или на пробежку, но отсутствие общения его добивало. Ему было скучно и плохо одному, и, что ни говори, вирт мало был похож на реальный секс. В июне он даже встретился с несколькими девушками, но они, будто ожидавшие чего-то другого, отказались с ним переспать.

Чувство, испытываемое Димой, было сродни тактильному голоду. Катя была единственным контактом, который он не удалил впопыхах. И если сначала он сам был не уверен в своей идее «секса без обязательств», то теперь величал себя гением за такую дальновидность.

– Так что, куда пойдем?

– Я еще не решила.

Катя даже не вспоминала о нем в Петербурге. После долгого пребывания дома вылазка на две недели в другой город была светлым лучом, и омрачать поездку размышлениями о Диме, который был для нее никем, она не стала. Ей было весело, ей было хорошо, ей было интересно, потом ей было грустно, обидно и стыдно. О том, что она обещала Диме подумать об их встрече, она забыла.

– Что ты предлагаешь? – спросила Катя.

Дима тоже ни о чем таком не думал. Он знал, что предстоящая встреча будет равносильна тому, чтобы начать все заново. Прошло слишком много времени, и она стала воспринимать его скорее как друга, чем любовника, а у друзей, как известно, взаимного сексуального влечения нет, иначе бы они друзьями не были. Нужно было выбрать место, которое бы подчеркивало ее зависимость от него и проводило бы линию между дружбой и тем типом отношений, которого Дима добивался. Они не могли просто пойти погулять, не могли сходить в парк аттракционов – все это было как-то по-дружески.

– Как насчет «Страны которой нет»?

Дима тут же подумал, что это не совсем соответствует его намерениям.

– Без проблем. Когда и во сколько?

Дима и Катя оба потянулись к календарю. Катя прикинула, когда сможет сходить к стилисту, Дима – когда закончит новый проект.

– Наверное, в среду.

– Меня устроит, – Катя поставила две галочки на понедельник и вторник, чтобы позвонить стилисту и маникюрщице.

– Тогда закажу столик на среду в пять.

– На веранде? – у Кати была чувствительная кожа, и она не выходила летом из дома без солнцезащитного крема.

– Не уверен, что есть варианты.

Кафе, конечно, открылись, но использовать залы им было запрещено. Очень сомнительная мера предосторожности.

– Тогда до среды.

В воскресенье Катя уехала к себе на квартиру, в понедельник пять часов провела в салоне красоты, во вторник просидела четыре часа на маникюре, и в среду была готова выйти в люди. Из дамской вежливости задержавшись на двадцать минут, она села в такси и скоро была на месте. Диму она заметила сразу, как вышла из машины. Он сидел за столиком и смотрел на нее из-за меню, чуть сдвинув на нос солнцезащитные очки. На секунду она остановилась. Было что-то неловкое в том, чтобы вот так прийти и сесть рядом с ним, завести дежурную светскую беседу, а в голове постоянно держать, что все это лишь ширма, прелюдия, отговорка для того, чтобы провести вдвоем ночь. Катя почувствовала, что готова сбежать прямо сейчас, и останавливало ее лишь то, что ее уже заметили.

Дима открыто следил за ней, когда она подходила, и мысленно хвалил себя. Все-таки богатые девушки – это принципиально другой класс. Они знают, чего хотят, их не нужно спрашивать дважды, на них не нужно давить, они не робеют, чувствуя поддержку отцовских денег, и всегда хорошо выглядят. Вот и сейчас, Дима был уверен, что Катя основательно подготовилась к их встрече, и это его радовало. Он любил девушек, которых можно было со свидания вести на подиум. В этом он находил отражение собственной значительности.

Катя села напротив него и постаралась настроиться на дружелюбный лад, хотя на деле только нервничала и злилась.

– Как провел время? – спросила она, откидываясь на плетеную спинку стула.

– В пандемию? Неплохо. Пару раз бегал от патрульных. В остальном так же, как всегда: кодил и играл.

– Хорошо выглядишь для того, кто «кодил и играл».

Катя по отцу знала, как хорошо мужчины умеют скрывать свою обрюзглость, но Дима выглядел так, словно пандемия ничем не изменила его привычного уклада жизни. На нем была белая поло, плотно сидевшая на груди и плечах, и зауженные к низу светлые брюки – одежда, в которой сложно спрятать дефекты фигуры, зато легко их преумножить. Кроме того, от него буквально пахло летом: каштановые волосы выгорели на солнце, на руках ровным слоем лежал загар.

– Возможно, я бегал от патрульных больше двух раз, – улыбнулся Дима.

Катя даже не попыталась сделать вид, что ей интересно, и дальше они обсуждали преимущественно ее отдых в Питере. Катя была немногословна, Дима тоже болтуном не был. Он задавал наводящие вопросы, – вбрасывал тему, чтобы напряженная тишина не развела их, – она ограничивалась коротким ответом. Когда официант принес заказ, надобность в разговоре отпала сама собой – Катя не любила, когда во время еды разговаривали, Диме говорить было не о чем. В повисшей между ними тишине они настраивались друг на друга: Катя, по жизни относящаяся к людям с пренебрежением и чуть ли не с ненавистью, и Дима, не имевший никакого желания бороться с ее крутым нравом и ждавший, когда она немного привыкнет к нему.

Женщины во многом похожи на кошек. Пусть среди них и немало дружелюбных пород, были и одичалые, которые не давались на руки. Дима ждал, пока она привыкнет к запаху его парфюма, казавшемуся ей слишком резким, пока из ее взгляда пропадет настороженность и тихая злоба.

Кате было тяжело себя отпустить, но ненавязчивое молчание ее успокаивало, предлагая действовать самой. Тот парень, с которым она созванивалась по видео, с которым грабила пещеры Скайрима и расстреливала пиратов на Рук Айленд, был не тем франтом, который сидел перед ней сейчас. Катя привыкла к нему, ходящему по дому в растянутой футболке и трениках, оставлявшему телефон у стены, чтобы говорить с ней, пока он готовит. От этого веяло спокойствием и безопасностью, и, закрывая глаза на его пошлые шуточки, она думала, что они, наверное, подружились, даже если ее поведение ничуть не изменилось.

До того, как Катя увидела его, она думала (хоть и в тайне от себя), что их встреча будет носить дружеский характер. Но вот он, одетый просто и выглядевший потрясающе, сидел перед ней, и было что-то хищное в его лице, что-то, что не давало ей расслабиться.

Каждой девушке в жизни нужен прежде всего друг. Перерастет это во что-то большее или останется на уровне платонической привязанности – решает момент. Катя думала, что она немного старомодна. Она и правда хотела, чтобы прежде у нее появился друг, а затем он стал любовником и, возможно, мужем. С возрастом идея менялась, муж становился переменной, пока не исчез из планов вовсе. Затем появился Дима и появился вовремя. Вовремя появился, чтобы переспать с ним, вовремя исчез, чтобы взять перерыв и ничего не объяснять. И все же спустя полгода они сидели друг напротив друга в кафе в центре города, и ни один из них не был одет так, словно выбрался на прогулку с другом, и ни одному из них не пришло в голову, что этот вечер закончится как-то иначе, чем в постели.

– Ты была в Большом когда-нибудь? – спросил Дима, смотря поверх Катиного плеча на бежевое здание театра.

– Да, несколько раз, – ответила Катя, не желая выставлять, что у некоторых знакомых ее отца в Большом театре были ложи. – На «Свадьбе Фигаро», «Марко Спада» и чем-то еще. В последний раз я, кажется, заснула. А, точно. Это была «Богема».

– Тебе не понравилось?

– Я не заканчивала музыкальной школы, чтобы любить оперу. На танцы ходила, но восторгов во мне это не вызывало, так что и балет я люблю постольку-поскольку. Но мне нравятся их декорации и костюмы.

– То есть высокое искусство не для тебя, – улыбнулся Дима.

– Наверное, – Катя пожала плечами. Она бывала в Лувре, в Уфицци, рассматривала Сикстинскую капеллу, умела отличить барокко и рококо. Она знала об искусстве достаточно, чтобы не вворачивать свои замечания в разговор при каждом удобном случае, как то делали люди, искавшие возможности самоутвердиться.

– Мюзиклы люблю, – вдруг вырвалось у Кати.

– Мюзиклы?

– Да. И оперетты.

– Что-то из этого похоже на кабаре?

Катя поняла, куда идут его мысли, и улыбнулась.

– Если ты о том кабаре, где женщины похожи на проституток с перьями, то нет.

Они рассмеялись.

– Значит, мюзиклы, – повторил Дима. – В этом году приезжала какая-то французская труппа с Дон Жуаном. Ее рекламу крутили в Instagram чуть ли не целый год.

– Не приезжала, – с видом знатока ответила Катя. – Они быстро свернули это дело из-за ковидных ограничений чуть ли не за несколько дней до показа. Но я успела сходить на Нотр Дам в прошлом году. Как всегда волшебно.

Дима Нотр Дам знал. Это был любимый мюзикл его бабушки, и они не раз смотрели его русскую версию по телевизору и в записи. Сюжета он не помнил, в мозгу всплывали какие-то вырванные из контекста строчки.

– «Душу дьяволу продам за ночь с тобой» не оттуда?

– Впечатлена, что ты начал не с «за тебя калым отдам», – засмеялась Катя и, прочистив горло, напела: – Ô Notre-Dame, laisse-moi rien qu'une fois pousser la porte du jardin d'Esmeralda. Вообще, смысл в песне другой, но русская версия тоже хороша. Она… сдержанная.

Катя больше не казалась напряженной. Разговор о чем-то знакомом и приятном ее развеселил, и она наконец-то вздохнула свободнее. Чтобы закрепить свой успех, Дима вдруг спросил:

– Не хочешь как-нибудь сходить в театр?

Бокал в руках Кати дрогнул.

– Театр?

– Да, – Дима и сам удивился своему предложению, но не стал идти на попятную. Робость в тот момент выглядела бы совсем по-дурацки. – Можем сходить в Театр мюзикла или Московскую оперетту. Если они работают, конечно.

Катя искоса посмотрела на него. Они не договаривались проводить время вместе, но ей было нечем себя занять. Компания Димы, как она чувствовала, не была ей неприятна, и она согласилась.

– Но выбирать будешь сам. Пусть это приглашение будет до конца на твоей совести.

***

Катя стояла у окна и курила. Димины сигареты были горькими, совсем не для нее, но курила она нечасто, все больше, когда нервничала или была раздражена. Время близилось к полуночи, и она собиралась скоро уходить. Дима валялся в кровати и пялился в телефон. Наконец, Катя не выдержала:

– Мне так не нравится.

Дима на секунду оторвал глаза от экрана.

– Что именно? – спросил он. Такие разговоры обычно имели два направления: либо женщины пытались придать их отношениям формальный характер, либо, что случалось реже, имели какие-то претензии по поводу секса.

– Это место.

Они были в каком-то люксовом номере гостиницы с почасовой оплатой. Кровати здесь были удобными, комнаты аккуратными, вид по-своему красивым, если можно считать красивым мегаполис, и даже запах ароматических масел был приятен. Однако Кате все равно тут не нравилось. Как и многие мизантропы, склонная к неврозу, она думала слишком много и слишком неуместно.

– Что, слишком мелко для тебя? – усмехнулся Дима. – Богатые девочки плавают в аквариуме побольше?

Катя кинула на него гневный взгляд, но он его проигнорировал.

– Не в этом дело.

– А в чем же?

– Ни в чем, – огрызнулась Катя, растирая фильтр между зубов.

Катя не могла объяснить. Просто такие места казались ей отвратительными, мерзкими. Все знали, зачем существуют эти гостиницы. И девушка на ресепшене, и персонал гостиницы – все, казалось, были вовлечены в их небольшой tête-à-tête, и оттого стены казались ей почти прозрачными, точно их и не было вовсе. Катя не могла здесь расслабиться. Ее чуть не тошнило, когда она об этом думала.

– Мне здесь не нравится.

– Хорошо, в следующий раз пойдем в другое место, – легко согласился Дима. Спорить с ней не было нужды. – Москва большая.

Катя готова была зарычать. При всей своей прямолинейности она не могла сказать, что именно ей не нравилось, в душе понимая, что это прозвучит по-детски капризно. При всей своей проницательности Дима отказывался идти ей на встречу.

– Если хочешь, можешь сама что-нибудь поискать, – предложил Дима, продолжая листать Instagram. – Я оплачу.

Катя была похожа на кипящий чайник: в лицо бросилась краска, и из ушей вот-вот должен был повалить пар. Усилием воли она взяла себя в руки и бросила:

– Моя квартира.

– Что?

– Моя квартира, – зло повторила она.

– А, так вот в чем дело, – протянул Дима. – Боюсь, она совершенно не приспособлена для такого рода вещей.

И правда, у Кати в тумбочках хранились конспекты и провода от зарядок, а не лубриканты и презервативы разного вкуса и размера.

– Чем тебя не устраивают отели? – продолжал Дима. Если он и издевался над ней, то не выдал этого ни единым жестом. Казалось, он и правда не понимает, почему Катя упорствует.

Она промолчала. Дима оторвался от экрана телефона и посмотрел на ее спину, спрятанную под махровым полотном халата. Еще одна причина, почему он не связывался с девственницами – их непонятное стеснение. Даже если персонал гостиницы знал, зачем сюда приходят люди всех возрастов, им было на это абсолютно плевать. Конечно, может, горничные знали об этой стороне больше, но пользоваться их услугами было всяко удобнее, чем то и дело стирать и выглаживать собственные простыни. К тому же, в современных многоэтажках стены были более чем тонкие, и лучше единожды покраснеть перед горничной, у которой вас таких озабоченных сотни на неделе, чем перед соседом, с которым вам в одном доме еще жить.

Дима не понимал, как подобные загоны могут существовать в голове человека, так самозабвенно отдающегося в постели. В то же время ему не очень нравились встречи вне нейтральной территории, даже если не в его квартире, потому что привычка порождала чувства, возможно, более сильные, чем любовь. Но в тот момент он ощущал себя выше быта, поэтому со смешком сказал:

– Если тебя так сильно заботит участие в этом других лиц, то ладно. Можем ездить к тебе. Но…

– На ужин даже не надейся.

Дима качнул головой, соглашаясь.

– Удивительно, мы мыслим в одном направлении. Новые правила?

– Да, – Катя раздраженно уничтожала бычок о дно пепельницы. – Первое: ты не приезжаешь, не предупредив меня.

– Второе: ты не настаиваешь, если я не хочу приезжать.

– Третье: ты не оставляешь своих вещей. И четвертое: я тебе не готовлю и не стираю.

Дима рассмеялся.

– Вот бред, с чего бы мне!..

– Это ключевое. Я не собираюсь становиться твоей девкой на прицепе.

– Понял. Тогда пятое: я не остаюсь на ночь.

Теперь рассмеялась Катя.

– Это что, угроза?

– Нет. Просто не хочу недопонимания.

– Отлично. Это нам подходит.

– И самое главное, шестое, – добавил Дима. – Нет никаких «нас».

– Ты не перестаешь меня радовать!

Катя застегнула юбку и подхватила сумочку.

– Мое такси подъехало, – объявила она. – Провожать не надо.

Дима махнул ей рукой с кровати. Дверь закрылась.

***

Катя относилась к Диме, как к терапии, потому неудивительно, что в постели скорее терпела его, чем наслаждалась. Ей по-прежнему были неприятны его прикосновения, хоть они и пускали дрожь по телу, ей была неприятная его тяжесть, и она выставляла руку, чтобы он не заваливался на нее – так она пыталась сохранить личное пространство даже в том положении, когда его не могло остаться, а после выкуривала одну сигарету, две, три, чтобы прийти в себя. Иногда она чувствовала себя опустошенной, иногда – уставшей и вымотанной, но довольной – никогда.

Дима, если и замечал, то никогда эту тему не поднимал. Ему было все равно. В том, как Катя торопилась уйти на балкон, набросив халат на голое тело, – скрыться из поля его зрения, когда он был разморен до такой степени, что в нем просыпалась сиюминутная нежность – было что-то от затравленного животного. Он старался не трогать ее, зная наперед, что когда она приведет мысли в порядок, Катя вернется хотя бы для того, чтобы выгнать его.

Они встречались у Кати на квартире без какого-либо графика. Дима писал, что может вечером заехать, и Катя отвечала, будет его ждать или нет. За месяц ей действительно пришлось перебрать свою тумбочку, освободив верхний ящик для всякого барахла, которое ей посоветовали завести подруги, когда узнали, что у нее кто-то есть. Какую-то часть они притащили сами, и в итоге тумбочка до отказа была забита такими вещами, о которых Катя прежде и не догадывалась.

– Так кто этот парень, пробивший укрепленную стену? – смеялась Надя.

– Я же говорила, здесь ничего такого нет, – оправдывалась Катя. – Мы просто занимаемся сексом.

– Да-да, – подала голос Марина. – Консервативная девственница-мизантропка отдалась первому попавшемуся мужику, а потом стала с ним спать по дружбе. Не потому что он ей понравился, а потому что… Что? Потому что она боится после этого остаться одна?

Девушки засмеялись. Никто и представить не мог, чтобы в такой самоуверенной, себялюбивой, агрессивной девушке, как Катя, существовала боязнь остаться одной. Катя опасалась и не без причин, что, однажды переступив через себя, снова совершить этот подвиг не сможет. И Диму она использовала, как ступеньку. Он был красив, неглуп и довольно умел в том, о чем она до сих пор знала лишь по случайно прочитанным «Пятидесяти оттенкам серого» (книга была добросовестно сожжена на заднем дворе, пока дома никого не было) и по порносайтам, которые с пубертата посещала нередко. Катя думала, что, используя Диму в этом ключе, она сможет без стеснения идти дальше, когда стоять на этой ступеньке надоест. Это была своего рода попытка выйти за пределы зоны комфорта и освободиться. От чего – она сама не до конца понимала.

В том, как она объясняла себе существование Димы в своей жизни, никогда не было ничего романтичного, но все, даже психолог, – та же женщина, у которой она была в последний раз, – думали иначе.

– Вы молодец, – Галина Николаевна (так звали ее нового психолога) улыбнулась поверх своих убогих толстых очков. – Это большой шаг вперед.

– Мне это нелегко далось, – призналась Катя, вспоминая, как первое время она не могла найти себе места в своей же квартире.

Даже если Галина Николаевна не говорила об этом, по ее полуулыбкам и вопросам о Диме, Катя понимала, о чем она думает.

– Понимаете, Екатерина, – говорила она, – важно не то, чтобы вы прекратили остерегаться людей, а то, чтобы вы нашли остов, который будет вас поддерживать среди людей. Это не человек, а уверенность в том, что вам ничего не угрожает. Это возможность свободно жить и свободно чувствовать.

– Я не понимаю.

– Вы очень скованы. Ваша рассудительность стесняет вас, но разве внутри вас нет чувств?

– Это мой тип мышления. Мой характер.

– Разве? А мне видится, что вы очень страстная натура, но вы сублимируете свои желания и единственное выражение, которое они находят, – это занятия спортом, учебой, это ваши кружки по лепке, ваша редколлегия, ваш театр. Этого много, но этого все еще недостаточно. Ведь ничего из этого вы не любите.

Катя пожимала плечами. В этом была часть правды. А другая часть… О ней они еще не говорили.

Юля в университет не вернулась. Время от времени Катя с ней списывалась, и эти разговоры, пусть и короткие, не выходящие за рамки тривиальной дружбы, которую они имели, составляли самые яркие минуты ее жизни в последнее время. Иногда она перечитывала их переписку и пыталась представить, с каким лицом писала Юля: была ли она радостна, была ли она задумчива, думала ли она, что написать столько, сколько об этом раздумывала Катя? Порой Кожуховой казалось, будто она надоедает Юле, и она представляла, как та с примесью раздражения пишет ей ответ, щедро сдабривая его смайликами. И пусть Юля писала, что рада, что Катя о ней не забывает, девушка все равно часто бывала расстроена.

– Кому ты там пишешь? – спросил как-то Дима, докуривая сигарету.

С балкона доносился холод и дым.

– Юле.

– Это та девочка? – Катя не ответила. Дима заглянул ей через плечо. – И что, это все?

Конечно, он не ожидал каких-то любовных излияний в их переписке, но, зная характер Кати, ее стиль письма, пестрящий милыми смайликами и нежными словами поддержки, был похож скорее на любовную лирику, чем на общение с подругой. Дима читал односложные, блеклые ответы Юли и про себя думал, что Кате нужно лечить голову. Она пришла в такой восторг, когда несколько минут назад ее телефон завибрировал, что чуть не скинула его с постели, а теперь и вовсе о нем забыла, и все лишь потому, что какая-то сомнительная девчонка написала ей несколько сухих строчек. Но Катины глаза сияли, и с губ не сходила улыбка, которой она не замечала. Сейчас, когда взгляд ее смягчился и не был ни насмешливым, ни враждебным, она казалась даже милой.

«Самообман, – подумал Дима. – Но какой высококлассный, черт возьми!»

– Почему она? – вдруг спросил Дима. – Не какой-нибудь хороший, добрый парень, не какая-нибудь горячая красотка, а она?..

Дима помнил, как в первый раз увидел Юлю. Это была низкая девочка с милым детским лицом, круглыми щечками, маленькими ручками. Такие люди обычно будят во взрослых материнский инстинкт, но, пронаблюдав за Катей какое-то время, он мог с уверенностью сказать, что такового у нее имеется. Она отшатывалась от детей, лицо ее при этом кривилось, она почти наверняка проклинала их в голове, но Юлю она боготворила.

– Я видел ее и…

– Ничего ты не видел, – оборвала его Катя. Она не собиралась обсуждать с Димой свои чувства. Они много говорили и говорили о разном, но она никогда не позволяла ему коснуться этой темы.

Дима пожал плечами. Все-то он видел, разве что смотрел не теми глазами. Видел, как на Юлином тональнике скатывается пудра, как сильно подведены ее глаза, как тонкие волосы обрамляют круглое лицо, как она немного сутулится под весом груди, отчего кажется еще меньше даже в сапогах на высоком каблуке. Видел он и то, как расцвело лицо Кати, стоило ей услышать звонкий дребезжащий голос. Однако, что тогда, что сейчас, он ясно видел, что эта девушка себя обманывает. Да, она была радостна, да, она была нетерпелива во всем, что касалось этих дрянных сообщений, но все-таки Дима отказывался верить в природу этих чувств.

– Ты когда-нибудь любил? – осторожно спросила Катя.

Дима фыркнул. Он завалился на кровать, пристраиваясь головой на Катиной пояснице.

– Любовь? – здесь он как будто бы задумался. – Не знаю. Я ни к кому не испытывал сильных чувств. Это против моей природы. Я не любил своих родителей, я не любил своих партнеров, хотя многие из них и любили меня, но я сам… Пожалуй, наиболее сильные чувства я испытываю к тебе. Но это не любовь. Не хочу обижать тебя, но, если ты исчезнешь из моей жизни, я не стану долго горевать.

– Здесь не на что обижаться. Это взаимно, – ответила Катя. Хоть его слова и несколько уязвили ее, она находила их разумными. Они оба были циниками, и природа их отношений была далека от любви. Он не был первым человеком, которому она бы позвонила, попав в беду, да и она не была для него тем, за кого он стал бы волновался.

– Кстати, – Дима помял ее ягодицы, – кажется, ты набрала жирка.

Прежде, чем он успел вскочить, Катя изогнулась и вскользь ударила его пяткой по носу.

Акт

I

: нарушители

Глава 13. Поклянись мне головой

«Традиционные ценности изжили себя, и никто не собирался жертвовать своей свободой ради другого. Наша свобода – это свобода угасания, и унести с собой в вечность мы собираемся карьеру и деньги. Чувственная связь отягощает жизнь, телесная – никогда.

В этом веке есть что-то мерзкое и липкое, от чего хочется поскорее отмыться.

…Но разве мне о том говорить?»

Катя не сильно переживала о том, что спит с человеком, к которому не имеет чувств, но прежде неприкосновенность как будто бы превозносила ее высоту, с которой она могла по-лермонтовски печально смотреть на свое поколение. Теперь же она оказалась на одном уровне с ними, но не ощущала это как падение. Отношения, в которых она состояла, казались ей чем-то принципиально отличным от копошения одногодок в любовных ссорах, – чем-то более совершенным и зрелым. Однако временами на нее накатывала тоска, о которой Дима и не подозревал, иначе поторопился бы сбежать.

В их связи можно было утонуть. Отсутствие обязательств и ожиданий существенно облегчало им доступ друг к другу. Они тянулись к моменту, не делясь сокровенным, не заглядывая в будущее, и отдаваясь со страстью, на которую способны лишь случайные любовники. Дима был для нее мгновением, Катя – его фантазией. Девушка без комплексов, без наигранной кокетливости, без ложной скромности, без желания его увлечь – она тем и завлекала, что была совершенно естественной в своих желаниях, особенно теперь, когда она вдруг отпустила ситуацию.

Катя томно провела ладонями по его крепким рукам, наслаждаясь тем, как ее бледность смотрится на фоне смуглой кожи. Она легко оттолкнула Диму обратно на кровать и перевернулась, устроившись на его бедрах. Подняв его руку, Катя мягко провела влажными губами от запястья до пальцев.

– Когда у мамы были показы в Лондоне, мне приходилось учиться дома с репетитором. Как-то раз та женщина показала мне одно интересное стихотворение, – Катя лизнула кончик его пальца. – Оно называлось "Жена Пилата". В нем рассказывалось о сексуальном возбуждении, какое испытала Прокула, увидев сухие длинные ладони Христа.

Катя широко облизала указательный палец.

– Прокула сожалела, что у ее мужа лощеные руки, не знавшие труда, мягкие, точно женские, – она лёгким прикосновением другой руки спустилась от запястья до локтя.

– Именно тогда у тебя появился фетиш на руки? – Дима с усмешкой коротко погладил ее язык двумя пальцами.

– В какой-то степени это повлияло на меня, да, – легко согласилась Катя, лаская свою грудь. – Но знаешь, что мне интереснее? То, чего во мне нет. И чего я никогда не получу. Мужские руки, которые, как бы ни были слабы, всегда сильнее женских, возбуждают меня больше, чем твой член. Даже мысль о них заводит меня.

Дима смотрел на нее снизу вверх. На то, как из-под нарощенных матовых ресниц в приглушенном свете мерцают ее глаза, как медленно она ведет рукой по своей груди, задевая сосок, как ее губы смыкаются вокруг его большого пальца. Он протолкнул его дальше, надавил на корень языка, и Катя издала приглушенный стон, предупреждающе придавив фалангу зубами.

– Что тебе ещё во мне нравится? – прохрипел Дима, огладив пальцем внутреннюю сторону щеки. Он отнял ладонь от ее лица и провел мокрым пальцем по ее соску.

Катя потерлась о его пах, чувствуя, как он снова начинает твердеть.

– Твои ноги. Длинные. Сильные. Мне нравится, что на них меньше волос, чем у иных мужчин. Много волос – это как-то негигиенично.

Она откинулась на его колени и медленно поднялась вверх, оглаживая бедра, в которых скапливалось напряжение по мере возрастания его возбуждения.

– И кожа на бедрах у тебя неожиданно мягкая, хотя они и похожи на кору дерева. Мы не ожидаем мягкости там, где есть твердость, но тело человека удивительным образом сочетает в себе и то, и другое. Также ли пластична душа?

Катя притерлась к его члену.

– И линия твоих плеч. Четкая геометрическая фактура с перепадами над длинными прямыми ключицами.

Она размяла его мышцы у шеи.

– Мне не нравится, когда ты напряжен здесь. Мышцы будто разрастаются, и шея выглядит короче. Это не гармонирует с тем впечатлением, которое оставляет твое тело.

– Я развратил тебя, – глухо рассмеялся Дима.

Катя хмыкнула и направила его член в себя.

– Это было во мне всегда, – она качнулась и закусила губу. Наверное, лицо Димы показалось ей слишком довольным, поэтому прежде, чем наклониться к его губам, Катя прошептала ему в ухо: – Просто чтобы ты знал. Руки Христа впечатляют больше, чем ты. Life imitates art¹¹.

Эта связь была точно американские горки.

***

Когда Дима вышел из душа, Катя сидела у телевизора. На дне заварочного чайника клубилась ягодная мякоть. Закаленное стекло было еще горячим, и он налил себе чашку, сев у барной стойки. Дима открыл Telegram, и на него разом высыпалась куча сообщений от Игоря.

«Димон, ты завтра поедешь с нами в баню?» «Димон?» «Дима». «Ди-и-има!» «Опять с телкой какой-то зависаешь?» «Аккуратнее, болячку какую-нибудь подхватишь». «Как я будешь». «Ну как тогда, помнишь, когда я с Иркой встречался?»

«Это потому что ты идиот», – набрал Дима, пересаживаясь на диван. «Презервативы для тебя просто слово, да?»

Катя придвинулась поближе и наклонилась к его плечу.

– Пахнет дыней и клубникой, – фыркнула она.

Уже три месяца длилась эта связь, и Катя чувствовала, что захлебывается в ней. Было так необычно и приятно иметь кого-то вот так рядом, под боком. Катя иногда ловила себя на том, что ей уже не столько интересен секс, сколько сам Дима – скрытный человек, создававший впечатление этакого рубахи-парня, словоохотливого, но без фанатизма. Он никогда не касался серьезных тем и не рассказывал о чем-то ином, кроме работы, но Кате казалось, что за это время они стали очень близки. Иллюзию близости создавала вполне естественная привычка к его присутствию, и, когда его не было, Катя все равно продолжала думать о нем – с иронией, с насмешкой, с нетерпением, порой раздражением, потому что они часто спорили, но все-таки не без некоторого удовольствия.

Дима дописал сообщение и бросил телефон на широкий подлокотник. Он был уверен, что Катю его жизнь вне стен квартиры мало интересовала. Она никогда не пыталась заглядывать в его телефон, если он сам не поворачивал к ней дисплей.

– Что, прям так сильно пахнет? – спросил он, кладя голову ей на макушку. От нее пахло также.

Катя приподняла голову, прислушиваясь к запаху его мокрых волос.

– Омела и корица, – фыркнула она. – В моей школе тебя бы избили за такое.

– Блин.

Диме было все равно, чем от него пахнет: мятой, грейпфрутом, клубникой или дыней. Он не чувствовал на себе запахов. Он в принципе не отличался особо развитым обонянием, поэтому не умел оценить духов, которыми так часто женщины и девушки обливали себя, будто из ведра, рассчитывая то ли перебить свой природный запах, то ли привлечь кого-нибудь, но в итоге привлекали исключительно рассерженных пассажиров общественного транспорта.

Катя же была человеком другого склада. Она была той, у кого болит голова от сильных запахов, той, кто реагирует на пыль аэрозоля чихом, кто без стеснения говорит людям в лицо, что от них дурно пахнет. Многих запахов, вроде сирени или можжевельника в купажных винах, она назвать не могла, но всегда чутко улавливала их появление. Нередко Катя связывала отдельные запахи с людьми, но эти запахи имели больше общего с ее личными впечатлениями, чем с их манипуляциями. Например, Надя пахла сыростью и пудрой, Наташа – свежим сеном, Дима…

Дима пах дыней и клубникой, его волосы пропитал запах омелы и корицы. Это были ее запахи.

– Смотри аккуратнее на улицах, – сказала Катя. – А то поймают хачи в метро и скажут, что ты педик.

– Если меня хачи будут в метро обнюхивать, то я предъявлю им «реверс»¹². Да и поздновато для метро.

По телевизору шли новости. С экрана что-то вещали на английском, и Диме было слишком лениво вслушиваться в речь корреспондента.

– Почему ты смотришь столько новостей? К тому же на BBC.

– Я подумываю о том, чтобы пойти в Дипакадемию или МГИМО на международные отношения. А может, на госустройство, но английский все равно пригодится и там, и там.

Катя теперь уже жалела, что не последовала совету отца сразу. Теперь она была обречена терять на филологическом четыре года!

– Вау, – запоздало отреагировал Дима.

– Я не говорила?

– Ты в принципе со мной своими планами редко делишься.

Катя усмехнулась и отстранилась. Она вдруг вспомнила, что человек рядом с ней был ей никем.

Катя поднялась, чтобы поставить кружку в раковину. Мытьем посуды она брезговала (собственно, она и посудомойку не всегда догадывалась разгрузить), но завтра должна была прийти Светлана Евгеньевна, ее уборщица, она бы и кружку помыла заодно. На диван Катя не вернулась.

Дима почувствовал, как изменилась атмосфера, но говорить ничего не стал. Громко прихлебывая горячий чай, он открыл чат с Игорем.

«Да это было всего один раз!» – пришло сообщение.

«Зато запомнится на всю жизнь», – со смешком отправил Дима. «Чего ты хотел-то?»

«Едешь с нами на дачу на этих выходных?»

Дима посмотрел на Катю. Она распустила балдахин и лежала на кровати. За его легким маревом проступал только неясный свет ее мобильного, мертвой бледной маской выделяя ее лицо.

«Когда?»

«Выезжаем как всегда в пятницу, а там как получится».

На пятницу у них были билеты в театр. Как и обещал, Дима нашел, как ему казалось, достойное представление, – «Монте-Кристо» в Московском театре оперетты – и сейчас ему отказываться было не с руки. Не столько потому, что он уже потратился на билеты на первый ряд в бельэтаж, сколько потому, что, пока искал что-нибудь, от чего Катя не стала бы воротить нос, читал всевозможные афиши и отзывы и сам заинтересовался постановкой.

«Я пас».

«А че так?»

Дима не ответил. Он зашел в приложение, чтобы заказать такси, когда снова пришло сообщение от Игоря:

«Дим, братву на сиськи не меняют».

«Себе почаще об этом напоминай».

Катя немного полистала Twitter. Обычно Диму не приходилось выгонять: он никогда не засиживался надолго, но в последнее время он уезжал из ее квартиры все позже. Катя уже не относилась к его присутствию так настороженно, как раньше, когда она не знала, куда себя деть в его присутствии, и предпочитала делать вид, что его не существует. Стоило послеоргазменной неге схлынуть, как поднималась огромная волна то ли страха, то ли пустоты и наваливалась на нее с той силой, с которой реальность порой выбивает землю из-под ног мечтателей. В такие моменты присутствие Димы становилось неуместным, хотя тот и позволял ей прижаться к себе, когда Катя вдруг испытывала острый приступ нежности и одиночества, высасывавшего душу из-за близости, в которой не было чувств. Дима никогда ее не отталкивал. Он притягивал ее за талию, имитируя объятие и даже на нее не смотря, словно видеть ее было неприятно. И правда, Дима не любил нежностей после секса, когда он чувствовал себя слишком открытым, уязвленным, пустым и равнодушным, – они раздражали его, почти пытали, высасывая последние крохи тепла из его тела. Пожалуй, Катя не существовала для него даже как личность. Он спрашивал, как ее дела, чтобы завести разговор, она отвечала, что нормально, только из необходимости ответить. Как-то так получалось, что в постели они разговаривали больше, чем вне нее.

Такие отношения гармоничны лишь до той поры, пока кто-то не сорвется и не попытается сделать из них что-то похожее на влюбленность. Катя хорошо это понимала, и все же крупинки нежности, которую она выжимала из Димы вне постели, заставляли ее чувствовать себя немножко слабой, чуточку обиженной, капельку счастливой.

Глаза уже слипались, Дима все не уходил.

«Спишь?» – прозвенел телефон.

Писала Марина.

«Нет», – ответила Катя.

«Ты в эту пятницу как?» «Свободна?»

Катя украдкой бросила взгляд на Диму, словно он мог заметить его за газовой тканью балдахина.

«В театр иду».

«Мы, между прочим, праздновать собирались, какой театр?!» «Я тебя предупреждала за неделю!»

«Билеты купили за две». Катя снова зевнула. «Не парься, подарок я тебе приготовила».

Некоторое время от Марины не было ответа.

Дима встал с дивана и подошел к кровати. Он отодвинул шторку и посмотрел на нее сверху вниз. Катя подняла вопросительный взгляд. Она не убавляла яркость экрана, и ее глаза заметно покраснели. Дима включил прикроватную лампу.

– Глаза убьешь.

– У меня есть деньги, чтобы их воскресить.

Дима хмыкнул.

– Не беси меня.

Он поддался вперед, и Катя застыла, когда его сухие губы коснулись ее лба.

– Я поехал, – сказал Дима и отпустил шторку.

Телефон пару раз мигнул, но Катя не отреагировала. Она была ошеломлена, поражена тем, как бешено забилось ее сердце, какая щемящая радость сжала его и почти разбила. Входная дверь захлопнулась, и Катя словно очнулась. Она открыла чат.

«Получается, что опять только мы с Надей будем?» – продолжала Марина.

«Позови Наташку».

«Так позвала». «Она болеет».

«Опять?»

«Слушай, ты идешь в пятницу, верно?». «Давай тогда на субботу перенесу». «Думаю, проблем не будет, если я папу попрошу впрячься».

Папа Марины держал сеть разноплановых ресторанов, поэтому был с людьми из этой индустрии на короткой ноге. Кроме того, Иван Евгеньевич хорошо знал шумные веселые места, где Марина любила проводить свои гулянки. Пожалуй, при его участии любую бронь можно было перенести, но Катя не хотела забивать эти выходные. В ее голове крутилась ничем неподкрепленная мысль, что они с Димой смогут где-нибудь погулять. Она бы как раз рассказала о своих планах на дальнейшее обучение, а он бы, может, пожаловался на какую-нибудь свою программистскую кухню. Нужно же было им когда-то начинать говорить друг с другом.

«Не, у меня планы», – наконец написала Катя.

«Ты че, реально мужика себе нашла?»

Катя смутилась, но ответила:

«А если и так, то что?»

Катя ожидала взрыва, чего угодно, только не полуравнодушного:

«Ну с ним приходи».

Катя знала Марину с 10 класса. Та была нетерпеливой, азартной, и потому, как только в ее жизни что-то случалось, она прилагала все усилия, чтобы придать событию либо драматический надрыв (как то было с расставанием с Димой), либо помпезное веселье. То, что она не отреагировала на сообщение Кати, говорило о том, что у нее есть новости покруче.

«Ты что, беременная?» – предположила Катя.

«ИДИ ТЫ!»

«Ну тогда что?»

Видимо, Марина думала, стоит ли ей отвечать, потому что сообщение долго не приходило, и Катя уже снова начала засыпать.

«Я парня нашла».

«И что в этом нового?» – написала Катя и стерла.

«Хотела вас всех с ним познакомить».

«А до следующей недели вы расстанетесь что ли?» – написала Катя и снова стерла. Марина впервые знакомила их компанию со своим парнем. Все прошлые разы она избегала показывать своих парней Кате. Ну или же Катю – им.

«Ну вот, никакого сюрприза из-за тебя!» «Короче, я перенесу на субботу». «Не придешь – я тебя закопаю». «И не вздумай проболтаться!»

***

Дима вышел из квартиры Кати, прошел мимо поста охраны и сел в такси. И тут его словно отпустило. Он снова достал телефон.

«Подъеду в пятницу под ночь. Нормально будет?»

Игорь ответил через пару минут, за которые Дима уже успел известись.

«Зашибись». «Отдыхаем по-старому или ты уже в хомуте?»

«Клоун».

«Я серьезно».

«Дважды клоун». Дима улыбнулся. «Конечно по-старому».

«Тогда Вовка с собой привезет девок из своей АкАдЕмИи».

«Ну тогда я привезу презики».

«Бля, да хватит!»

***

Все с самого начала пошло не так, как планировала Катя. Она переворошила почти весь свой гардероб, пока с экрана ноутбука их старый дед из профессуры вещал что-то про древнерусский язык, и с трудом остановилась на одном из вечерних платьев. Ее любимого в шкафу не оказалось. Она догадывалась, что оно висит где-нибудь в резиденции, но просить, чтобы его срочно привезли, было поздно. Пришлось надевать другое, которое не совсем сочеталось с дизайном ее ногтей, но при этом идеально подчеркивало стройность и гибкость фигуры. Потом она 1,5 часа красилась. У нее буквально дрожали руки. Несколько раз она попала кисточкой в глаз, тот поплыл, и пришлось срочно искать капли. Когда Катя решила, что готова выходить, было уже довольно поздно. Выскочив из такси в 18:50, она частыми шагами (юбка стягивала ноги) засеменила к входу. В фойе она переобулась в туфли на длинной шпильке со стразами и почувствовала себя немного увереннее. Поднимаясь на бельэтаж, Катя смотрелась в каждое зеркало, поправляя то волосы, то серьги, то бриллиантовую нить.

А этот гандон пришел в джинсах и с рюкзаком.

Дима с трудом пробрался мимо зрителей, лишь чудом и никак иначе, догадавшись снять рюкзак, но так и не додумавшись повернуться к людям лицом. Уже давно прозвенел третий звонок, и он едва успел занять место рядом с Катей прежде, чем свет потух.

– Фух, – громким шепотом выдохнул он, – чуть не опоздал!

Катя заскрежетала зубами, но от комментария не удержалась:

– Рюкзак мог бы оставить в гардеробе.

– А тут так можно?

Катя вполне была способна на убийство в тот момент.

В антракте Кожухова не поднялась. Она при всем желании не могла себя заставить встать с кресла и выйти во всем богатстве своего вечернего туалета с человеком, который стыдил ее. К тому же она чувствовала, что переборщила с марафетом. Рассматривая людей в ложах и партере, одетых с большим удобством и меньшей роскошью, она чувствовала себя неуместно помпезной. Нет, она чувствовала себя, как курица на шесте! Да еще и с такой партией!

Дима будто не замечал ее состояния и сидел рядом, залипнув в телефоне.

– Ты читала «Графа Монте-Кристо»? – вдруг спросил он.

– Да, – Катя ответила на автомате.

– Мюзикл похож?

Катя поморщилась. В шестнадцать она зачитывалась Дюма, но из «Монте-Кристо» уже мало что помнила, и мюзикл ничуть не прояснял сюжета в ее памяти. Она надеялась, что по ходу мюзикла вспомнит что-нибудь помимо любовной линии, но режиссер дальше любовной линии, очевидно, тоже ничего не помнил. Единственное, что интересовало Катю во втором акте – и почему она все-таки не ушла – как дальше развернется сюжет постановки. Это должен был быть либо провал, либо пятичасовая кульминация.

– Сколько идет постановка?

– Где-то 2,5 часа.

– Это провал, – призналась себе Катя.

– То есть не похож?

– А ты не читал?

– Нет.

Катя терпеливо промолчала, и Дима оставил ее в покое. Обсуждение, происходившее в общем чате, было ему куда интереснее того, какого она мнения о мюзикле.

Весь день его друзья с бешеной скоростью накидывали варианты алкоголя и закусок, и только сейчас кто-то вспомнил, что на дачу приедут «девочки», поэтому нужно и для них что-то взять. Тут же открылся спор, кто будет оплачивать закупку для них. Одни писали, что они должны скинуться мужской компанией, Вова предлагал скинуть девчонкам чек потом и, что не особо удивительно, многие его в этом поддержали, кто-то пускал сальные шуточки по поводу эскортниц, работающих за еду, кто-то вспоминал про цены на презервативы, которые стоят, как земельный участок где-нибудь в Рязани. Все эти комментарии не вносили ясности и лишь усугубляли положение Игоря, взявшего на себя ответственность за закупки.

Вставив свои пять копеек и на этом успокоившись, Дима оторвался от телефона и впервые за вечер посмотрел на Катю. Перекинув черные волосы на плечо и обнажив бриллиантовую нить, она с видимым раздражением скользила взглядом по залу. Наконец, ее взгляд упал на оркестровую яму. Она подняла бледную руку, поднося к глазам позолоченный лорнет. Бриллиантовая серьга бликовала, бросая на длинную шею радужные лучи.

– А чего ты так вынарядилась? – спросил Дима. Он сначала и не заметил этого. Мужчины вообще мало обращают внимания на то, в чем ходят их жены и девушки, как они красятся, как они выглядят. Они становятся привычкой, которая в зависимости от того, насколько мужчина влюблен, доставляет либо величайшее удовольствие, либо ужаснейшую скуку.

У Кати едва пар из ушей не повалил. Она подчеркнуто медленно отвела лорнет от глаз и, поджав губы, ответила:

– Ты пришел в театр, а не в пивнушку.

Дима хмыкнул.

– Конечно, здесь наверняка немало людей повоспитаннее меня, но никто не сияет так ярко, как ты.

Катя не поняла, была это издевка или комплимент, поэтому сочла за благо промолчать. Она с досадой думала о том, что могла бы сейчас отмечать день рождения Марины, а не сидеть как на иголках в зале, полном незнакомых людей, настойчивое, осязаемое присутствие которых не сдерживал даже подлокотник (Катя то и дело сталкивалась локтями со своим соседом, тяжело пыхтевшим рядом с ней весь первый акт). Однако она по-прежнему как будто на что-то рассчитывала. В ней теплилась надежда на то, что Дима, почувствовав ее настроение, выведет ее из зала, а потом они немного погуляют на улице, пока она не придет в себя. Но вот свет стал гаснуть, а Дима продолжал сидеть в телефоне, пока портьеры не разъехались.

Как молча они сидели во время мюзикла, также молча они поднялись с кресел и спустились вниз. Дима торопился. Катя видела это по тому, как он нервничал, стоя в очереди у гардероба. Его хватило лишь на то, чтобы насильно натянуть на нее пальто и, быстро попрощавшись, выскочить вон.

Катя стянула пальто и переобулась. Он даже не заметил, что на ней по-прежнему были туфли, а не ботильоны. Она сложила свои вещи и, подняв глаза, заметила, как из дальнего зеркала на нее смотрит хрупкая бледная девушка. Катя будто вблизи видела ее светлые грустные глаза и горькую обиду, кривившую лицо под слоем макияжа.

Это видение рассеялось также быстро, как и появилось. Мимо зеркала проходили люди, и Катин силуэт в нем едва уловимо мерцал.

Катя открыла свой календарь. Через пару дней должны были начаться месячные. Это ее немного обрадовало, и она утерла краем платка выступившие в уголках глаз слезинки.

– Это просто гормоны, – успокаивала она себя. – Чертовы гормоны.

Подъехало такси, и Катя вышла на улицу. В дверях ее застал резкий порыв ветра, словно пытаясь загнать ее обратно. Когда Катя вышла, ее вдруг объяла тревога: ей стало дурно, к горлу подкатила тошнота, вдохнуть удавалось через раз из-за сердца, вдруг ставшего таким тяжелым, что грудь распирало. Прислонясь к стене театра, она смотрела на такси, за рулем которого сидел незнакомый, обросший густым, точно шерсть, волосом мужчина, ничуть не внушавший ей доверия. Она сунула руку в сумочку, и обнаружила, что забыла свой серебристый нож. В глазах неожиданно поднялись слезы.

Катя, стараясь не моргать, чтобы слезы не нарушили чувствительность сенсора, нашла приложение такси и отменила заказ. Она боялась пользоваться такси в темное время суток и, не способная пересилить этот свой иррациональный страх, поплелась вниз по улице к метро. До метро она так и не дошла. Обогнув переход, Катя вышла на Театральную площадь.

Величие, которым обладает искусство, способно заглушать наши тревоги. Величие, которым обладал Большой театр, навеки связанный с классической школой русского балета, связанный с Чайковским больше, чем стоявшая на Никитском бульваре консерватория имени Петра Ильича, носило в себе царственный отпечаток истории и обладало уверенностью монолита, пережившего эпохи. Смотря на его парапет, на крыше которого возвышалась античная колесница, Катя мысленно откатывалась в прошлое, когда люди, одетые ничуть не хуже, чем она, носившие фраки, костюмы, вечерние платья, искали общества друг друга в этих стенах, питая их своим великолепием и умом. Это светское общество, существовавшее лишь в ее воображении и тягу к которому она угадывала в себе по любви к французским романам, золотым коконом обступило ее, приглушая тревогу. Оставаясь на перепутье между веками, когда глаза видели массу, подчинившую элитарную культуру, и мелькание фар, уши слышали обрывки их простых, лишенных изящества слов, а разум, подчиненный ощущению тела, – приятным объятиям дорогой ткани, тяжести мехов и драгоценностей – по-прежнему пребывал среди блеска хрусталя и бокалов, Катя будто сквозь толщу воды услышала свое имя. Но это было не столько ее имя, сколько сочетание звуков, которые были привязаны так крепко к самому ее естеству, что не откликнуться – хотя бы частичкой души – она не могла. Оклик повторился, вытягивая ее наружу из мечтаний, и сошлись две вещи: ее имя и знакомый голос. Это звали ее.

Катя обернулась еще до того, как Саша дернул ее за локоть, желая обратить на себя внимание.

– Ты? – спросила она, отшатнувшись.

– Как грубо! – фыркнул Саша, но тут он приободрился и лукаво спросил: – На «Богеме» была?

Сестра Саши профессионально занималась искусством (Катя не помнила, чем именно), и для нее в качестве подарка в этом сезоне сняли целую ложу в бельэтаже. Наверное, чета Охотниковых тоже не совсем понимала, чем занимается София, потому как она воспользовалась ложей лишь дважды, а все остальное время таскалась с группой сомнительных ребят по театрам, дающим классику на новый лад, весьма опошленную всеми доступными современному искусству средствами.

– Нет, не была, – призналась Катя и добавила через силу: – Я говорила тебе, что мне не нравится Пуччини.

Будь у нее настроение, она бы наверняка спросила, откуда в этом сезоне у Большого театра вырисовалась «Богема», но мысли стали неподъемными и тяжело ложились на язык.

Они постоянно возвращались к одному и тому же. Саша думал, что шутка, в которой замешано высокое искусство в том или ином виде, непременно выйдет изысканной, а Катя думала, что постоянно шутить про ее нелюбовь к ряду композиторов – пустое бахвальство, допускаемое из тщеславия, которое усвоили люди с тех пор, как образование и элитарная культура стали массовыми. Вот и пришли к тому, что писателем себя считает каждый, кто умеет писать, театралом – тот, кто умеет ходить и выбирает для этого занятия театры (совершенно неважно какие), а культурной элитой – все, кто способен приплести имена хотя бы двух-трех композиторов.

– А мне казалось, что «Тоска» тебе понравилась, когда мы ходили в прошлый раз. Но ты не выглядела так хорошо! Была на свидании?

Катя отвела глаза.

– «Тоска» мне не понравилась, – сказала она. – Есть в ней что-то сумбурное. Впрочем, это ожидаемо, когда пьесу Сарду настолько сократили, подгоняя под либретто.

– Но мне помнится, ты была в восторге. Во всяком случае, глаза у тебя горели, – Саша лукаво посмотрел на нее. – Так что же, на свидании была?

Катя мягко улыбнулась и покачала головой, как бы прося не выпытывать из нее ответа.

Они были знакомы уже пару лет, может, чуть больше. Впервые они встретились на научной конференции в школе и прошли мимо друг друга, потом случайно пересеклись в толпе на совместном мероприятии университетов, и только на «Кармен» он осмелился к ней подойти, чем сразу же привлек внимание Сергея Анатольевича, видевшего в каждом молодом человеке будущего зятя.

Саша Охотников учился в Финансовом университете на факультете экономики и бизнеса. Он умел проявить себя интеллигентным, мягким, интересным человеком – и потому, наверное, Катя относилась к нему хоть и с теплотой, но как-то равнодушно. При всей своей любви к умным людям, она не терпела ума слишком долго: он был неуместен в бытовых разговорах и в разговорах дружеских, как сейчас неуместны были Пуччини и Сарду. Саша любил все, что нравилось Кате: фильмы, которые нравились ей, нравились и ему, книги, которые читала она, читал и он, и, даже сидя в кафе, они заказывали одинаковые блюда. Но все это подобие было не совсем искренним. Однажды, еще на первых парах их знакомства, Кате это надоело, и она забавы ради заказала пасту с фисташковым соусом. Фисташки она не любила, а у Саши была аллергия на орехи. Он заказал то же самое. Катя смотрела на эту комедию жизни и смерти несколько тягучих минут, пока Саша не покрылся испариной и не начал тяжело дышать, насильно давясь и улыбаясь… В общем, его вырвало, а потом они поехали в больницу.

– Ох, прости, – вдруг сказал Саша, – держу тебя на холоде. Как насчет того, чтобы зайти куда-нибудь?

Они оба уже забыли о том случае, хотя Саша не мог смотреть Кате в глаза еще пару месяцев – до того нежным цветочком он был. Они продолжали общаться благодаря дружбе родителей, но Катя стоически отметала все его предложения о встрече, потому что внезапно они приобрели для нее привкус измены. Она помнила о договоренности с Димой и ничуть не ревновала, находя на его теле следы от чужих губ и ногтей, но сама она жила и вела себя так, словно уже кому-то принадлежала.

– Я устала, – призналась Катя. – Хочу домой.

– Тогда что ты стоишь здесь? Снова это твое?..

Катя кивнула. Саше доводилось видеть ее приступы панической атаки. Это было еще на первом курсе до фисташкового соуса, когда Катя, уже вечером выйдя из корпуса, поскользнулась на ступенях, упала на колени и не поднялась. То был сложный для нее период. Она быстро уставала, жизнь в новой пустой квартире сводила ее с ума, но что еще хуже – ей снова нужно было привыкать к резким мужским голосам, их похабным шуточкам, на которые она хоть и умела ответить, но все также не переносила. В тот вечер они собирались пройтись по Воробьевым горам и посидеть в кофейне неподалеку, поэтому Саша должен был ждать ее у главного корпуса, но так вышло, что у него отменили последнюю пару, и он приехал пораньше.

Саша был отдушиной, чистым воздухом – до того чистым, будто ты дышишь через маску, не уверенный, что тебе подают кислород. Таким знала его Катя, потому что именно эту маску он хранил для нее. То ли по наущению отца, то ли он действительно питал к ней какие-то чувства, но Саша изо всех сил старался понравиться Кате, никогда себя не навязывая, но всегда предлагая.

– Что ж, хорошо. Я вызову такси…

Саша достал мобильный.

– Нет, я не…

– … и подброшу тебя до дома, – закончил он. – Меня же ты не боишься?

– Спасибо. Извини, что напрягаю тебя.

– Мне это только в радость, ты же знаешь.

Катя знала, и ей было стыдно.

Домой она вернулась в двенадцатом часу. Произошедшее все еще не выходило у нее из головы.

Катя бессильно опустилась по стене. На глаза без конца набегали слезы. Она чувствовала себя разбитой, ненужной, и в этот момент она была ближе к своему «я», чем когда-либо. Ближе к обиженному, никому не нужному ребенку, ближе к зашуганой маленькой девочкой с железной волей, умевшей терпеть, но неспособной смиряться.

Она бросила затравленный взгляд на зеркало. Как он посмел ее бросить?!

– Quelle allure et quelle stature, – Катя смеялась над собой, чувствуя, как в груди рычит от невыносимой обиды гордость, как она горит огнем и требует отмщения. – Un vrai modèle de droiture, Une force de la nature¹³.

Повелась! Она на него повелась! На красивого, неглупого, флегматично-равнодушного ко всему парня! Повелась даже вопреки разуму, вопреки тому, что у них был уговор!

Катя была в бешенстве. Как бы ей ни было плохо, она злилась на себя за то, что позволила себе обмануться его редкой нежностью. Как нелепо, как больно разочаровываться в том, что привык считать своим! Она была уязвлена сильнее, чем могла вообразить. Сердце, словно прошитое сотней иголок, болело и ныло, голова горела от унижения, и краска заливала все ее лицо.

Дурость! Какая дурость! Как она могла подумать, что за этим приглашением на мюзикл есть что-то большее, чем простой интерес – не к ней, к мюзиклу! Нет, она не была создана для любви. Но как будет приятно отомстить!

– Поклянись мне головой, – со злыми слезами прошептала Катя, не отрываясь от сверкающих в зеркале глаз, запоминая отражение, выглядевшее таким жалким, что от одного его вида становилось тошно. В эту минуту она была сама не своя. – Что эту тварь повесят¹⁴.

***

На следующий день Дима проснулся у унитаза. Его мутило, болела голова. Во рту стоял кислый привкус вчерашней пиццы. Воспоминания о минувшей ночи возвращались обрывками, и с каждым новым воспоминанием желудок скручивало все сильнее. Он едва нашел в себе силы подняться и найти за зеркалом заначку на черный день. Он сгреб в охапку все, что нашел, и сел у туалета, разбрасывая по ванной комнате бластеры от таблеток.

Его снесло под утро уже после того, как он увел в спальню вторую девчонку, – ту, у которой были широкие округлые бедра и мальчишеская грудь. Дима едва успел выбраться из-под нее и добежать до туалета, когда его скрутило. Он понемногу вспоминал, как время от времени к нему заходил то Игорь, то Максим, то Вова, чтобы посмотреть, не умер ли он прямо там у толчка. Кто-то принес графин – он наполовину пустой стоял у стиральной машины. Дима закинул в рот несколько таблеток активированного угля и опрокинул графин. Из уголков его губ вниз по груди потекла вода. Дима немного отдышался. Постепенно к нему возвращалась чувствительность. С подбородка на трусы капала вода. Он отдаленно почувствовал липкий холод и отодвинул резинку. На члене по-прежнему висел использованный презерватив. Его вырвало.