Жажда странствий

Глава 5

Дни в Лондоне пролетели как один миг, Джеймс и Ви отвезли Одри в «Клариджез» и поручили особым заботам управляющего. Одри заказала себе номер в «Конноте», она не понимала, чем «Клариджез» лучше, ведь обе гостиницы высшего класса, разницы, казалось бы, никакой, просто Джеймсу по каким-то причинам больше нравился «Клариджез», а после его разговора с управляющим к Одри стали относиться как к принцессе крови.

Она решила рассказать обо всем Аннабел, но разорвала письмо: ей не хотелось, чтобы в душе сестры поселилась зависть.

Шампанское лилось рекой, всюду стояли корзины с фруктами и серебряные подносы с лучшим шоколадом. После обеда она ходила с леди Ви по магазинам, вечером театры и приемы — и всюду Джеймс и Ви возили ее в своем «роллс-ройсе». Они даже устроили прием в ее честь, познакомили со своими самыми близкими друзьями. Дети Готорнов ее сразу очаровали, их дом вызвал чувство сродни благоговению. Он был огромный и изысканный, скорее дворец, а не дом, ничего подобного она не видела даже в Сан-Франциско, в котором немало величественных зданий. Прошла неделя, Одри вовсе не хотелось ехать в Париж, но некоторым утешением было то, что совсем скоро она встретится с Готорнами на мысе Антиб.

Без Вайолет и Джеймса Париж показался Одри невероятно скучным. Она купила себе у Пату прелестную крошечную шляпку и еще более прелестную для Аннабел, которую тут же ей и послала. Почти все парижские туалеты в том году были Сшиты из тканей с рисунками экзотических пейзажей или животных.

Одри купила себе экстравагантное вечернее платье в черно-белую полоску, как шкура зебры, решив, что наденет его на бал у Мерфи, если они ее пригласят, когда она будет гостить у Джеймса и Вайолет. Впервые в жизни Одри чувствовала себя совершенно независимой и взрослой. Вставала она когда хотела, обедала и ужинала когда вздумается. Вечер проводила на Монмартре, днем пила красное вино, бродила по левому берегу Сены. Через две недели такой блаженно-беззаботной жизни Одри отправилась на поезде на Ривьеру.

Она таки отказалась от намерения ехать на машине, но' не потому, что боялась, и не потому, что Джеймс за нее тревожился, просто она в последнее время ужасно разленилась — зачем самой трудиться, пусть ее поезд везет. Когда она выходила из вагона;" Ницце, на ней была длинная узкая голубая юбка, купленные в Париже сандалии на веревочной подошве и соломенная шляпа с большими полями и букетом цветов. Ее встречали Джеймс и Вайолет, одетые в таком же духе: на Вайолет белый сарафан, широкополая соломенная шляпа с красной розой и красные босоножки. Джеймс в сандалиях, как на Одри. Оба уже успели загореть. Дети с няней ждали их в машине с откидывающимся верхом. Одри сразу же посадила Александру к себе на колени, Джеймс и Вайолет запели какую-то мелодичную французскую песню, и машина помчалась вперед на предельной скорости. Было лето, было счастье и волнующее ожидание чего-то прекрасного, необыкновенного. В этой жизни не было ни страха, ни тревог.

Одри пришла в восхищение при виде виллы Готорнов. Общество, которое собралось у них в тот вечер, очаровало ее — там были художники и музыканты, английские и французские аристократы, итальянки из Рима, несколько американцев, ошеломляюще красивая девушка, которая захотела непременно голой искупаться в бассейне. Если бы Хемингуэй проводил это лето на Ривьере, как намеревался, он точно приехал бы сюда, но, увы, он неожиданно передумал и уехал на Кубу ловить рыбу. Одри словно попала в сказку, именно о такой жизни она всегда и мечтала. Неужели всего месяц назад она безвылазно сидела дома и волновалась, не переварены ли яйца для деда?

Сейчас она поняла, почему всегда с таким жадным интересом следила за событиями в мире: это помогало ей вырваться из тесного, душного мирка мелочных забот, давало иллюзию причастности к другой жизни, полной ярких, захватывающих впечатлений. А сейчас она сама окунулась в эту жизнь, с утра до рассвета ее окружают удивительные люди, знаменитости, с каждым днем круг их становится все шире. Для Готорнов такая жизнь привычна, иной они просто не знают. Кто-то из окружения написал книгу, которую сейчас все читают, другой — пьесу, о которой только и говорят, рядом с ними известный всему миру художник, прославленный скульптор, модный музыкант, титулованная знать. Все выделяются из разряда людей обыкновенных, именно они творят образ и дух времени, и порой, глядя на них, Одри чувствовала, как и на нее летит золотая пыль от их волшебного резца.

Каждое утро она просыпалась с ощущением, что очутилась в сказке. Теперь она еще лучше понимала отца — ему было непереносимо серое, будничное существование, он рвался наполнить каждый миг волнующим биением жизни и потому погиб.

Она вспоминала его альбомы, но то, что происходит с ней, даже интереснее. И, как отец, она не разлучалась с фотоаппаратом.

— О чем ты задумалась, Одри? — спросила ее Вайолет, сидевшая рядом на узкой полоске песка у воды. — Смотришь куда-то вдаль и улыбаешься…

— Я думала о том, как я счастлива. И как не похожа моя нынешняя жизнь на прежнюю. — Одри понимала, как тяжело ей будет возвращаться домой осенью, и гнала печальные мысли прочь.

Жить бы здесь всегда, в этой упоительной сказке, но все кончается, и сказки тоже, все в конце концов разъедутся отсюда…

— Стало быть, тебе здесь нравится?

— Еще бы! — Одри легла на спину, черный, купленный в Париже купальный костюм обтягивал ее фигуру, как перчатка; на Вайолет был белый купальный костюм. Подруги — одна черноволосая, другая медно-рыжая — очень эффектно смотрелись вместе, Одри с удовольствием сделала бы такую фотографию. Она здесь без устали снимала, и когда в Ницце проявили и напечатали ее снимки, все их похвалили. Даже Пикассо отозвался одобрительно, просмотрев с интересом очередную пачку фотографий. «А знаете, у вас талант, — сказал он, пронзив ее своим взглядом. — Не дайте ему пропасть». Он произнес эти слова таким строгим тоном, что Одри это удивило. Занятие фотографией доставляло ей огромное удовольствие, она никогда не думала, что у нее талант и что он может пропасть, но слова Пикассо произвели на нее сильное впечатление. На нее все здесь производило сильное впечатление, все восхищало.

— Почему бы тебе не остаться?

— Где — на мысе Антиб?

— Нет, в Европе. По-моему, именно здесь тебе и место.

Одри думала о доме, и глаза у нее были ужасно грустные.

— Ах, Вайолет, я бы с радостью, да совесть не велит.

— Почему?

— А дедушка? Не могу я его бросить. Может быть, когда-нибудь это станет возможным…

— А я считаю, ты не имеешь права вот так заживо хоронить себя.

— Я люблю его, Ви, не надо жалеть меня, — тихо сказала Одри.

— Нет, Одри, ты живой человек, тебе нужна другая жизнь. — В ее глазах зажглось любопытство. — Разве ты не хочешь выйти замуж, любить и быть любимой? — Ви не могла понять, почему Одри не замужем. Сама она так давно любит Джеймса, что просто не может себе представить, как бы она жила без него.

— Хочу, наверное. Я как-то не думала об этом. Видно, такая уж у меня судьба. Может быть, я не создана для замужества, может быть, у меня другое предназначение…

Подруги снова легли на песок. Впервые в жизни Одри осознала, что, даже если она никогда не выйдет замуж, ничего ужасного не произойдет. Свобода — великое благо. Особенно здесь, на Ривьере, на мысе Антиб, в доме Готорнов, летом 1933 года.

Вечером они опять были приглашены к Мерфи, на сей раз те устраивали маскарад, и, как всегда, душой общества был Джералд. Он был так красив, так безупречно и утонченно элегантен и при этом так неповторимо оригинален, что от него трудно было отвести восхищенный взгляд. В 1912 году, когда он учился в Йельском университете, его курс провозгласил Джералда Мерфи самым элегантным мужчиной, хотя таланты его только начали проявляться. Прошло двадцать лет, он давно стал признанным законодателем моды. Его жена Сара была само совершенство.

Она приходила на пляж в жемчугах, утверждая, что жемчугу это полезно, и, сидя рядом с Пикассо, который и здесь не расставался со своей черной шляпой, нескончаемо с ним щебетала.

У всех было радостное, приподнятое настроение в то удивительное лето. Исключение составляли лишь Мерфи — их сын Патрик еще не излечился от туберкулеза, но все равно они приехали сюда и принимали участие во всеобщем веселье. Каждый день был по-своему прекрасен. Одри тоже попала в плен волшебного лета. Какое счастье каждый день бродить по пляжу с Вайолет, щурясь от яркого солнца, любоваться детьми, чувствовать под ногами теплый золотой песок, лежать на нем в блаженной праздности и нескончаемо говорить с подругой: говорить ей о себе, слушать ее рассказы, узнавать о ее жизни, делиться мыслями, впечатлениями, смеяться… В леди Ви Одри наконец-то обрела настоящую сестру: всего на два года старше, Ви была верный и чуткий друг, а близки они были не просто как сестры, а как сестры-близнецы. У Одри было такое чувство, что, встретив ее, она как бы нашла свой родной дом. Прежде она не знала таких теплых и прочных отношений и с каждым днем ценила их все больше. Джеймс тоже был очень доволен, что Одри живет у них, им было удивительно хорошо втроем, они почти не расставались, но Джеймс никогда не проявлял неподобающего интереса к подруге жены и вел себя как добрый брат — это был истинный джентльмен.

— Скажи, Од, как ты собираешься жить, когда вернешься домой? — Вайолет пытливо смотрела на высокую тоненькую девушку с темно-рыжими волосами. Она часто с тревогой думала о ней. Ее жизнь в Америке так уныла и однообразна, заманить бы ее остаться с ними в Лондоне, но Одри ни в какую, говорит, что не может, что должна непременно вернуться в Калифорнию.

— Не знаю. Наверное, так же, как и раньше. — Одри улыбнулась. — Все будет отлично, Ви, не беспокойся. — Говоря так, она пыталась убедить не столько подругу, сколько себя. — Я к этой жизни привыкла, ведь я столько лет вела дедушкин дом…

Нет, никогда больше она не сможет жить так, как жила раньше. Все изменили эти волшебные дни в обществе людей, о встрече с которыми можно только мечтать, — избранных счастливцев, собравшихся в этом изумительном месте. Сейчас она тоже как бы принадлежит к ним, но лишь на краткий миг, скоро волшебный сон кончится. Одри никогда об этом не забывала и потому дорожила каждым днем как особым подарком судьбы.

— Пожалуйста, останься у нас хоть ненадолго.

Одри с сожалением покачала головой и вздохнула, щурясь от солнца.

— Признаюсь тебе: я должна на следующей неделе проститься с вами, иначе мне не успеть сделать все, что я задумала.

Я хочу добраться на машине до Итальянской Ривьеры, а оттуда поездом — в Рим.

— Ты в самом деле хочешь ехать? — огорченно спросила Вайолет.

Одри засмеялась:

— Сказать честно? Ужасно не хочу. Я бы провела здесь всю жизнь, только вряд ли это удастся, поэтому надо постепенно возвращаться к обычной жизни. Одному Богу известно, когда я снова попаду в Европу.

Дедушка стареет, она не может бросить его одного. Аннабел в последнем письме сообщила, что она, кажется, опять беременна; она не хотела второго ребенка так скоро, Харкорт в бешенстве и винит ее. Видимо, она не принимала мер предосторожности.

Единственное письмо деда оказалось именно таким, как она и ожидала: читая, она прямо-таки слышала его ворчливый голос.

Дед рассказывал о местных новостях, ругал Рузвельта: чего только не наобещал в своем «Новом курсе», а сдвига никакого; причем называл Рузвельта не иначе как «твой приятель ФДР», и Одри не могла удержаться от смеха. Задумавшись, Одри снова вздохнула. Как дед далеко… Она подняла глаза и увидела Джеймса, он медленно приближался к ним. Рядом с ним шагал высокий худощавый мужчина с волосами еще более темными, чем у Джеймса. Вот Джеймс указал ему на дам, и его спутник приветливо помахал им рукой. Вайолет заулыбалась и повернула голову к Одри.

— Ты знаешь, кто это?

Одри покачала головой, не понимая, чему так радуется Ви.

Спутник Джеймса был, без сомнения, очень привлекательный молодой человек, но не более, чем множество других, которые появлялись ненадолго в их жизни и навсегда исчезали. Вайолет схватила свою огромную растрепавшуюся соломенную шляпу и принялась изо всех сил размахивать ею.

— Это Чарльз Паркер-Скотт, путешественник, исследователь и писатель, неужели тебе неизвестно его имя? Его в Штатах много печатают. Мать у него американка.

Одри изумилась. Ну конечно, она часто слышала это имя, ведь Паркер-Скотт — личность известная. Просто она думала, что он уже в годах, а писатель, оказывается, совсем молод и даже красив. Вот он подошел к ним с Джеймсом… Ви прервала размышления Одри, кинувшись гостю в объятия.

— Какой срам, леди Ви! Негоже замужней даме бросаться на шею постороннему мужчине. — И Джеймс ласково шлепнул ее пониже спины. Что касается Чарльза, то ему явно пришлось по душе подобное приветствие.

— К черту тебя, Джеймс, к черту! — в восторге закричала Ви, а Чарльз вновь подхватил ее на руки и закружил. — Что за глупости, Чарли вовсе не мужчина!

Чарльз изобразил на своем лице гнев и бесцеремонно бросил Ви на песок.

— То есть как это я — не мужчина?! — грозно спросил он. В его речи отчетливо угадывался американский акцент, и Одри вспомнила, что он учился в Йельском университете, она где-то об этом читала. Потом, когда они подружились, он рассказал ей, что в детстве каждое лето проводил на острове Мэн, в Бар-Харборе, где жили родители его матери. Он вообще отдавал предпочтение всему американскому.

— Конечно, Чарльз Паркер-Скотт, ведь ты — член нашей семьи. — Ви лежала на песке и, смеясь, глядела на него. Он тоже расхохотался, сел рядом с ней и крепко обнял, однако то и дело с интересом посматривал на Одри. Он буквально заставил себя сосредоточить внимание на Вайолет.

— Как поживаете, ваша светлость?

— Чудесно, Чарльз. А теперь, когда ты с нами, будет просто потрясающе. Ты надолго?

— На несколько дней, может быть, на неделю. — Он знал, как бурно все развлекаются тут летом, и, приезжая к Готорнам, с удовольствием принимал участие во всеобщем веселье.

«А ведь он необыкновенно красив», — подумала Одри, глядя на Чарльза. И почему она решила, что он старик? Наверное, потому, что он так много успел сделать… к тому же его необычная внешность и страсть к бесконечным странствиям чем-то напоминали ей отца.

Черные блестящие волосы Чарльза, казалось, отливают синевой, глаза большие, карие, смуглое матовое лицо, на редкость светлая открытая улыбка. Высокий, стройный, породистый, он внешне совсем не похож на англичанина, скорее испанец или француз, а может быть, итальянец, решила Одри, да-да, итальянский аристократ. На нем был темно-синий трикотажный купальник, и Одри невольно любовалась его длинными мускулистыми ногами, скульптурными руками, да и в плечах он был, пожалуй, пошире Джеймса. В свое время они вместе учились в Итоне и подружились на всю жизнь, были близки, как братья.

Джеймс схватил Чарльза за плечо и слегка встряхнул.

— Если моя жена хоть на минуту перестанет стрекотать, я представлю тебя нашему другу. Это Одри Рисколл из Калифорнии.

Чарльз подарил ей улыбку, от которой растаяло бы сердце любой женщины, и Одри тоже не осталась равнодушной. Они обменялись рукопожатием. Невозможно было не поддаться его обаянию, но книги Чарльза интересовали даже больше, чем сам автор, и она надеялась улучить время и поговорить с ним о литературе. После обеда все долго сидели на веранде и болтали, потом Чарльз с Джеймсом уехали прокатиться на машине, а Одри и Вайолет снова остались одни.

— Необыкновенно красив, правда? — сказала Вайолет. Она явно гордилась своим другом.

— Да уж, хорош. — И Одри засмеялась. Она с самого появления Чарльза отчаянно боролась со смущением, которое ее просто сковало, но Чарльз вел себя так просто, так непринужденно, что в конце концов она забыла о его поразительной красоте и преодолела робость.

— И что самое удивительное', он даже не подозревает об этом… — Дамы сидели на веранде с бокалами шампанского и ждали Джеймса. На обеих были белые шелковые платья, оттенявшие глубокий загар, посветлевшие на солнце волосы Одри стали просто огненными. — Представляешь, ему и в голову не приходит, какое ошеломляющее впечатление он способен произвести на людей. Каково? Может показаться, что он привык к своему сногсшибательному успеху у женщин и не замечает, как они при виде его бледнеют и падают в обморок. Так нет, ничего подобного, он сказал мне, что и думать о них не думает. Весь поглощен своими книгами.

Одри это понравилось, но гораздо больше ей нравилось, что он так умен. Еще в Америке она прочитала две его книги и буквально не могла от них оторваться. Из писателей, описывающих свои путешествия, Одри особо выделяла Никола Смита.

Чарльз отозвался о нем с большим уважением, и беседа на эту тему была долгой. Одри с восторгом слушала, как Чарльз рассказывает о Яве, Непале, Индии.

— Тебя-то туда ничем не заманишь, — напала Одри на Вайолет, когда та стала жаловаться, что ей скучно.

— Не представляю, почему вас так тянет на Восток, это же сущий кошмар.

Одри с Чарльзом расхохотались, и тут на сцене появился Джеймс — загоревший дочерна, в белом полотняном костюме, он словно перенесся сюда из Индии.

— Что, Од, опять мадам разошлась? — Джеймс налил себе шампанского и взял тарталетку с грибами. — А вы чертовски хороши сегодня, леди Ви, должен вам признаться. — Он с восхищением смотрел на жену. — Ты всегда должна носить белое. — Он поцеловал ее в губы, съел еще одну тарталетку и опять улыбнулся Одри. Как хорошо, что она с ними, а теперь вот приехал Чарльз, теперь уж они погуляют на славу!

Веселье началось с того, что все четверо поехали в Канн поужинать в любимом ресторанчике. Пили без меры вино, хохотали до слез всю дорогу до Хуан-Ле-Пен, там пошли на праздник, о котором Джеймс узнал случайно, танцевали до двух часов ночи, потом поехали на другой праздник на мысе Антиб и вернулись домой в четыре утра. Хмель уже изрядно повыветрился, и они решили не ложиться спать, а встречать восход солнца. Джеймс открыл бутылку шампанского, которую сам и выпил. Леди Ви мгновенно задремала на кушетке, и Джеймс, громко напевая, унес ее на руках наверх в спальню. Когда солнце медленно выплыло из моря и стало подниматься над горизонтом, на веранде сидели только Одри и Чарльз.

— Скажите, почему вы оказались здесь? — спросил он серьезно.

Целых два часа они без умолку разговаривали о том, что их больше всего интересует, радуясь обществу друг друга и перескакивая с предмета на предмет: путешествия в самые далекие уголки мира, лето на мысе Антиб, их друзья Ви и Джеймс. Но сейчас Чарльз неотрывно глядел на Одри, пытаясь понять, что она за человек, а Одри задавала себе те же вопросы о нем.

Какой каприз судьбы привел их обоих сюда в одно и то же время?

Одри решила сказать ему правду — в той мере, в какой это возможно.

— Мне непременно нужно было убежать.

— От чего? — Как мягко и приятно звучал его голос, каким чудесным золотым светом заливало их поднимающееся солнце. Чарльз спросил: «От чего?» Он решил, что Одри хотела скрыться от мужчины: по представлениям того времени женщина в ее возрасте непременно должна была быть замужем. — Или правильнее было бы спросить: «От кого?» — И он улыбнулся.

Одри покачала головой:

— Нет, тут совсем другое… Наверное, я хотела убежать от самой себя, от долга, который я на себя взвалила.

— Звучит серьезно. — Ему безумно хотелось прикоснуться к ее губам поцелуем, погладить пальцами ее длинную изящную шею, но он принуждал себя слушать ее и как мог подавлял вспыхнувшее желание.

— Для некоторых такое и впрямь серьезно. — Она откинулась на спинку кресла и вздохнула. — У меня есть дедушка, которого я люблю всей душой, и сестра, которой я отчаянно нужна.

— Она что, больна?

Одри удивленно посмотрела на него.

— Нет, почему вы так решили?

— Вы произнесли это слово — «отчаянно»…

Она покачала головой, глядя вдаль на море и думая об Аннабел. В первый раз за все время она позволила себе вспомнить обвинения, которые бросил ей в лицо Харкорт.

— Просто она очень молода… а я ее избаловала. Да и как было не избаловать? Мы потеряли родителей, когда были совсем маленькие, и мне пришлось заменить ей маму.

— Как странно. — На его лице мелькнула боль.

— Странно? Почему?

— Сколько вам было лет, когда умерли родители? Они умерли одновременно?

Одри кивнула, не понимая, почему он так взволнованно ее расспрашивает.

— Мне было тогда одиннадцать лет, моей сестре семь… это случилось на Гавайских островах… да, они погибли вместе, был шторм, и судно, на котором они плыли, утонуло… — Ей до сих пор было тяжело рассказывать об этом. — Мы вернулись в Америку, к дедушке. С тех пор я вела его дом и заботилась о сестре… наверное, слишком заботилась, так, во всяком случае, твердит ее муж. Он обвиняет меня в том, что я сделала из Аннабел калеку, потому что она совершенно беспомощна, ничего сама не может сделать и решить. Боюсь, он прав. А про меня он сказал… про меня сказал, что я только одно умею: следить за порядком в доме и нанимать и увольнять горничных. И мне нечего было ему возразить, так оно и есть. Поэтому я уехала из дому, ненадолго, мне так хотелось переменить обстановку…

Чарльз взял ее за руку.

— Я вас понимаю.

— Вы? Меня? — Она вскинула на него глаза, ресницы у нее стали влажными. — Разве это возможно?

— Конечно, ведь у нас с вами сходная судьба. Только вот дедушки нет. Были тетя с дядей, но и они умерли. Мои родители погибли в автомобильной катастрофе, когда мне было семнадцать лет, а моему брату — двенадцать'. Год мы прожили у тети с дядей в Америке, и нам там пришлось очень несладко. Родные, конечно, желали нам добра, — Чарльз вздохнул и слегка сжал руку Одри, — но совершенно нас не понимали. Им казалось, что я слишком независим для своего возраста, постоянно рискую, а мой брат слишком тихий мальчик. Он всегда был довольно болезненным ребенком, а смерть родителей окончательно подорвала его здоровье. Когда мне исполнилось восемнадцать, мы вернулись в Англию, я делал все, что в моих силах… — Голос его прервался, и сердце Одри переполнилось состраданием. — Он прожил дома всего год. В четырнадцать лет мой младший брат умер от туберкулеза. — Чарльз смотрел на нее невидящими глазами, в них было горе. — Я все время думаю: может быть, этого бы не случилось, останься мы в Америке… может быть, он был бы жив, если бы я…

— Нет, Чарльз, не надо упрекать себя. — Сама того не сознавая, она протянула руку и осторожно коснулась его щеки. — Жизнь нам неподвластна… Я тоже почему-то всегда считала себя виновной в гибели родителей, но это же глупо и бессмысленно. За что нам казнить себя? Судьба сильнее нас.

Он кивнул. В первый раз за все годы он рассказал о своем горе, и кому — человеку, которого едва знал! Но от Одри исходило такое душевное тепло и понимание: его настойчиво влекло к этой девушке, он понял это, едва увидел ее, и с каждой минутой она привлекала его все сильнее. Ему хотелось рассказывать о себе, о своей жизни, об умершем брате, поделиться всем радостным и трудным, что довелось пережить.

— И тогда я пустился странствовать по свету. Но сначала пытался учиться в университете, однако после смерти Шона ни на чем не мог сосредоточиться. Все напоминало мне о нем, у всех были младшие братья, на улице я видел детей, похожих на него. Мне хотелось убежать куда-то, где ничто не будет постоянно напоминать мне о моем несчастье. И я уехал в Непал, потом в Индию, прожил год в Японии. В двадцать один год написал свою первую книгу. — Наконец-то он улыбнулся. — Путешествия и книги стали моей жизнью, другой я просто не представляю.

Одри тоже улыбнулась.

— Книги вы пишете замечательные. — Она была благодарна ему за то, что он открыл ей свою душу, и полна сочувствия. Вдруг в голову ей пришла страшная мысль: а что, если бы она потеряла Аннабел? Нет, она не перенесла бы этого! Глаза Одри сразу наполнились слезами.

— Видите, какой я перекати-поле, — признался он чуть ли не виновато, и в глазах его появился прежний мальчишеский блеск.

— Что ж тут плохого? — Она вздохнула и улыбнулась. — Если хотите знать правду, я вам завидую. Мой отец объездил весь свет, и мне тоже всю жизнь так хотелось побывать в далеких экзотических странах.

— Почему же вы сидите дома?

— А Аннабел? А дедушка? Разве они могут остаться одни, без меня?

— Отлично могут, ничуть не сомневаюсь.

— Мне еще предстоит в этом убедиться. Потому я и уехала от них сюда.

— Ну, мой друг, мыс Антиб при всем желании не назовешь далекой экзотической страной.

— Догадываюсь. — Оба рассмеялись. — Но если я увижу, что они могут обходиться без меня и за мое отсутствие ничего дурного не произойдет, то, может быть, когда-нибудь я и отважусь на что-то более серьезное и смелое.

— Не когда-нибудь, а сейчас, иначе упустите возможность: не сегодня-завтра вы выйдете замуж, и тогда уж будет не до путешествий.

Она усмехнулась: что-что, а замужество ей не грозит.

— Напрасно вы тревожитесь, я ничем не рискую.

— Что, существует какая-то страшная тайна? На вас падет проклятие семьи? Или вы скрываете от всех ужасный порок?

Она со смехом затрясла головой, и пышный медный узел на затылке распустился, волосы упали на плечи.

— По-моему, я не принадлежу к тем женщинам, которые созданы для семейной жизни.

— Но вы только что рассказали мне, что пятнадцать лет ведете дом своего деда! Это вы-то не созданы для семейной жизни?!

— Все так, но прожила я все эти годы с дедом, а не с мужем.

Скажу честно, — Одри действительно не кривила душой, — из всех мужчин, кого я знаю, меня никто не привлекает.

— Почему же? — Он был в полном восхищении, его восхищало все, что Одри говорит, делает, думает. Никогда в жизни он не встречал такой необыкновенной женщины.

— Мне с ними до смерти скучно. Все до единого похожи на мужа моей сестры: все самодовольно убеждены, что имеют право диктовать женщинам, как они должны жить, что им позволено, а что нет. Женщины, видите ли, не должны говорить о политике, даже думать о ней не должны. А вот разливать чай, работать для Красного Креста, обедать днем с приятельницами — пожалуйста. Но о том, что мне действительно интересно, и думать не смей. Политика, путешествия — все под запретом. А я мечтаю увидеть мир и никогда не расставаться с моей камерой.

— Вы занимаетесь фотографией?

Она утвердительно кивнула.

— Наверное, у вас замечательные снимки. — Он сказал это с полной уверенностью, и она удивилась.

— Почему вы так решили?

— Вы тонко чувствуете, у вас хороший вкус, развита интуиция… Чтобы быть хорошим фотографом, нужны особый склад ума, острый глаз, собранность.

— И я повинна во всех этих грехах? — Как лестно он ее аттестовал! — А знаете, дома меня все зовут вековухой, никаких талантов во мне не видят.

Чарльз возмутился:

— Господи, какая глупость! Никто не желает нас понять, если мы не укладываемся в общепринятые рамки, в этом вся беда. А знаете, у нас с вами одни и те же сложности. Я тоже не могу жениться просто так, без душевной близости и понимания, я никогда и не пытался, после того как… — Она знала, что он имел в виду смерть Шона. — Жизнь слишком коротка, слишком быстротечна, преступление — истратить ее, играя чужую роль, я хочу всегда оставаться самим собой.

— А какой вы? — Настал ее черед расспрашивать его, ведь ей тоже хотелось узнать о нем как можно больше.

— Я не из тех, кто создан для тихих семейных радостей, я кочевник по натуре, только такая жизнь мне по душе, а много ли найдется женщин, готовых меня понять? То есть они делают вид, что ах как глубоко все понимают, а сами начинают заманивать в семейную ловушку. Да это все равно что заманить льва в клетку — ну заманили, а дальше что? Я рожден, чтобы жить на свободе, я люблю свободу, и, боюсь, приручить меня невозможно. — Он улыбнулся своей обворожительной улыбкой, и ее сердце затрепетало. До чего же он обаятелен! Он снова заговорил, и она всей душой отозвалась на его слова. — И еще мне кажется, я никогда не решусь завести детей, это тоже немалое препятствие, ведь почти все женщины хотят двух или трех. — Она не осмеливалась спросить его, почему он против детей, но он сам объяснил:

— После смерти Шона я понял, что не хочу никого любить так, как любил его. У меня было такое чувство, словно я потерял не брата, а сына, потеря была слишком тяжела. — В глазах Чарльза показались слезы, но он их не стыдился, не ощущал никакой неловкости. — Я бы так же сильно любил своих детей и, случись с кем-то из них такое, просто не смог бы это перенести. Нет уж, пусть все остается как есть. Я вполне доволен своей жизнью, чего мне желать? — Он горько усмехнулся. — Конечно, мои друзья негодуют. Вайолет считает своим долгом знакомить меня с подругами и приятельницами, так что, когда я оказываюсь в этих широтах, скучать никому не приходится. — Он легонько погладил ее руку. — А вы, мой друг, надеюсь, вы все-таки рано или поздно выйдете замуж?

— Чтобы выйти замуж, нужно от столького отречься… То, чего я хочу от жизни, несовместимо с браком — в том виде, в каком он у нас существует.

— А дети?

Она тяжело вздохнула и посмотрела ему прямо в глаза.

— У меня есть Аннабел. И теперь вот ее сын… дедушка… мне не нужно своих детей.

— Нет, так нельзя, вы не должны жить жизнью других.

Вам слишком много дано, судьба вас слишком щедро одарила.

— Откуда вы знаете? — Казалось, он читает ее душу, как открытую книгу, и ведь ни разу не ошибся. — Вот вы, например, вполне довольны своей жизнью. Что помешает мне быть довольной своей?

— Но ведь я живу именно так, как мне хочется. А вы нет, вы стремитесь к иному. — Он говорил так ласково, его сильная рука бережно держала ее руку. Она не могла не согласиться с ним и медленно наклонила голову. У нее нет своей жизни, есть только долг и обязанности по отношению к людям, которых любит, но стремится к иному.

Одри задумчиво улыбнулась ему, понимая, что между ними возникла дружба, которая продлится много-много лет.

— Вы правы, и не в моих силах что-то изменить, во всяком случае, сейчас. Я могу только радоваться, что судьба подарила мне такой щедрый подарок — лето здесь, с Ви и Джеймсом, но скоро я вернусь домой.

— А там, дома? Сколько еще лет своей жизни вы готовитесь принести в жертву?

— Как сколько? Всю. Любовь не делят на части.

Да, это он понял, когда пытался спасти Шона, потому-то и боялся теперь полюбить самозабвенно — a tout jamais, как говорят французы. Ведь тогда надо будет отдать всего себя без остатка. Пятнадцать лет он жил, не привязываясь прочно ни к кому, и вдруг встретил женщину, которая понимает тончайшие движения его души, как он понимает ее. Странно, очень странно.

Он ее не искал и, если говорить правду, вовсе не уверен, что хотел найти, — может быть, когда-нибудь потом… И тем не менее — вот она, сидит перед ним, и ее медные волосы ярко сияют в лучах поднимающегося солнца.

— Не знаю, почему мы встретились с вами именно сейчас, но мне кажется, я в вас влюбился.

Меньше всего на свете она ожидала такого признания, ее сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

— Я… мне… я… — Так и не найдя слов, она смотрела ему в глаза. Конечно, он все понял из ее рассказов о Харкорте, об Аннабел, о дедушке, о страстном желании увидеть мир, жить полной жизнью, быть свободной, заниматься фотографией… Понял ее смутную, почти забытую мечту — поделиться с кем-то всем, что ей так дорого, встретить человека, который разделил бы ее мысли и желания… Что же, вот он, этот человек, перед ней, их пути сошлись на несколько дней или часов. — ..Мне кажется, я тоже, — с изумлением прошептала она, чувствуя впервые в жизни свою полную беспомощность. Одри чуть качнулась навстречу ему, он обнял ее и так крепко прижал к себе, что у нее перехватило дыхание. Его губы коснулись ее волос. Не было ни малейшего сомнения в том, что их поразила одна и та же стрела.

Он улыбнулся и поцеловал ее в губы сначала с нежностью, какой никогда не испытывал ни к одной женщине, потом со все большей и большей страстью…

Нет, это поистине безумие. До вчерашнего дня они вообще не знали друг друга, и вдруг сейчас она осознала, что влюблена в него.

Они медленно вошли в дом. Он положил руку ей на плечи и погладил пальцами загорелую шею. Одри чувствовала, что ее жизнь вдруг переломилась, прежнего никогда больше не будет.

— Одри… — Они стояли возле дверей ее спальни, и он с нежной улыбкой смотрел на нее. — Одри, ведь мы так с тобой похожи. — Он никогда не встречал женщины, подобной ей, никогда не надеялся, что встретит.

— Да, это удивительно. — Ив самом деле, произошло чудо, но как несправедлива жизнь! Перед ней мужчина, в котором воплотилось все, что она ценит выше всего на свете, и тем не менее через несколько дней они навсегда расстанутся. — Сколько вы еще пробудете здесь, на мысе Антиб? — прошептала она, собрав все свои силы.

— Постараюсь как можно дольше.

Они все смотрели в глаза друг другу. Наконец она молча наклонила голову и скользнула к себе в спальню.