Жемчужина страсти

Лимонная роща

Ночь кончалась. Все было погружено в сон в прелестной, веселой Осаке. Только пронзительная перекличка часовых на валу раздавалась по временам в тишине, которую нарушал лишь отдаленный рокот моря в заливе.

Над темной массой дворцов и садов сегуна медленно меркла звезда. Утренние сумерки дрожали в воздухе. Волнистые очертания верхушек леса стали яснее вырисовываться на синеве неба.

Скоро бледный свет озарил самые высокие деревья и проскользнул между ветвей и листвы до земли. Тогда выступили туманные аллеи царских садов, наполненные цветущим терновником. По траве разлился изумрудный цвет. На клумбе пионов заблистали роскошные цветы. В конце аллеи из тумана выступила белая лестница.

Наконец, небо сразу зарделось. Потоки света, пробегая по кустарникам, зажгли капельки росы на листьях. Фазан тяжело опустился на землю; журавль распустил свои белоснежные крылья и с протяжным криком медленно поднялся ввысь, тогда как земля дымилась, как курильница, а птицы во весь голос приветствовали восходящее солнце.

Как только божественное светило поднялось над горизонтом, раздался звон гонга. Звуки были однообразны, докучливо-печальны: четыре сильных, четыре слабых удара, и так без конца.

Звонили, приветствуя день и возвещая об утренних молитвах.

Внезапно раздался молодой, звонкий смех, на минуту заглушивший этот благочестивый звон, и на площадке белой лестницы появились два человека; они казались темными на светлом небе.

Они остановились на минуту на верхней ступеньке, чтобы полюбоваться очаровательной чащей кустарников, папоротников и цветущих кустов, из которых состояли перила лестницы.

Потом они медленно спустились по ступеням, на которые ветви отбрасывали причудливые тени.

Дойдя до подножия лестницы, они быстро отступили, чтобы не задавить черепаху, которая ползла по нижней ступеньке. Верхний щит этой черепахи был позолочен, но позолота немного потускнела от сырой травы.

Оба человека пошли по аллее.

Младшему из гуляющих было не более двадцати лет, но ему можно было дать больше по гордому выражению его лица и по уверенности взгляда; когда же он смеялся, он казался ребенком; впрочем, он смеялся мало, и какая-то гордая печаль омрачала его прелестный лоб.

Его костюм был очень прост: на нем было платье из серого крепа и голубое атласное пальто без всякого шитья; в руках он держал раскрытый веер.

Наряд его товарища, наоборот, был в высшей степени изыскан. Платье состояло из белого, мягкого шелка, слегка голубоватого, как будто сохранявшего отблеск луны; оно ниспадало мелкими складками до ног, и по талии было перехвачено черным бархатным кушаком. Обладателю его было двадцать четыре года. Он был безукоризненно красив. Странной прелестью дышало его разгоряченное, бледное лицо, его мягкие насмешливые глаза, а главное, все его существо, проникнутое какой-то презрительной небрежностью. Он опирался рукой на богатую рукоятку одной из своих сабель, концы которых поднимали складки его черного бархатного пальто с болтающимися рукавами, накинутого на плечи.

У обоих гулявших головы были непокрыты, и их волосы были связаны узлами на макушке.

— Но куда же ты меня, наконец, ведешь, милостивый господин? — воскликнул вдруг старший из молодых людей.

— Вот уже в третий раз ты мне задаешь этот вопрос с тех пор, как мы вышли из дворца, Ивакура.

— Но ты мне ничего ни ответил, слава моих очей!

— Ну, так я хочу сделать тебе сюрприз. Закрой глаза и дай мне руку.

Ивакура повиновался, и спутник его заставил сделать несколько шагов по траве.

— Теперь смотри! — сказал он.

Ивакура открыл глаза — и слегка вскрикнул от удивления.

Перед ним простиралась лимонная роща, вся в цвету. Каждое деревце, каждый кустарник казался покрытым инеем; на более высоких стволах занимавшееся утро разливало розовые краски и золото. Все ветви гнулись под душистым бременем; цветущие кисти клонились к земле, которой касались слишком тяжелые ветви.

Среди этого белого цвета, распространявшего чудную свежесть, там и сям высовывались пучки нежной зелени.

— Видишь, — сказал младший из гуляющих, улыбаясь, — я хотел разделить с тобой, мой любимец, удовольствие видеть раньше всех этот чудесный расцвет. Когда я приходил вчера, роща казалась жемчужным кустом, сегодня все цветы раскрылись.

— При виде этой рощи я думаю об одном изречении поэта о цветах персика, — сказал Ивакура: — «На это дерево пролился дождь из бабочкиных крыльев, которые, пролетая по утреннему небу, окрасились в розовый цвет».

— Ах! — воскликнул младший, вздыхая. — Я бы хотел погрузиться в середину этих цветов, как в ванну, и опьянить себя до смерти их сильным запахом!

Ивакура, полюбовавшись, принял слегка разочарованный вид.

— Еще более роскошные цветы готовы были распуститься в моих мечтах, — сказал он, подавляя зевоту. — Господин, зачем ты меня заставил так рано встать?

— Полно, принц Нагато! — сказал молодой человек, кладя руку на плечо своего спутника. — Я не заставлял тебя встать, ты не ложился в эту ночь!

— Что ты говоришь? — вскричал Ивакура. — Где доказательство?

— Твоя бледность, друг, и твои усталые глаза.

— Разве я не всегда такой?

— Одежда на тебе была бы слишком роскошна даже для петушиного часа; а посмотри, солнце едва встает, и теперь кроличий час[1].

— Для того, чтобы почтить такого господина, как ты, нет слишком раннего часа.

— А это тоже для того, чтобы почтить меня, неверный подданный, ты являешься передо мной вооруженным? Эти две сабли, забытые у пояса, выдают тебя; ты только что вернулся во дворец, когда я велел позвать тебя.

Виновный склонил голову, отказываясь от оправданий.

— Но что у тебя на руке? — вскричал вдруг младший, видя тоненькую белую перевязку, которая виднелась из-под рукава Ивакуры.

Последний спрятал эту руку за спину и показал другую.

— Ничего нет, — сказал он.

Но его спутник схватил руку, которую он спрятал. Принц Нагато вскрикнул от боли.

— Ты ранен, неправда ли? В один прекрасный день придут и доложат мне, что Нагато убит в пустячной ссоре. Что ты еще наделал, неисправимый смельчак?

— Когда к тебе явится правитель Гиэяс, это тебе станет слишком хорошо известно, — сказал принц. — Ты узнаешь удивительные вещи, о знаменитый друг, о твоем недостойном любимце. Мне кажется, что я уже слышу страшный голос этого человека, от которого ничто не скроется: «Фидэ-Йори, начальник Японии, сын великого Таико-Сама, перед памятью которого я благоговею, великие беспорядки смутили в эту ночь Осаку!..»

Принц Нагато так хорошо подражал голосу Гиэяса, что молодой сегун не мог удержаться от улыбки.

— А что это за беспорядки? — скажешь ты. — «Разломанные ворота, стук, шум, скандалы». — Известны ли зачинщики этого злодеяния? — «Предводитель один виноват, и я знаю этого виновного». — Кто же это? — «Кто же, как не тот, что попадается во всяких происшествиях, во всех ночных драках? Кто же, какие принц Нагато, ужас честных семей, гроза мирных людей»? А так как ты простишь меня, о всемилостивейший, то Гиэяс упрекнет тебя в слабости, прозвонив о ней очень далеко — так, чтобы эта слабость повредила сегуну и послужила бы в пользу правителю.

— Но если я, наконец, рассержусь на твое поведение, Нагато, — сказал сегун, — если я отправлю тебя на год в твою провинцию?

— Я пойду туда безропотно, господин.

— Да, а кто же будет любить меня здесь? — печально сказал Фидэ-Йори. — Я вижу кругом себя большую преданность, но не любовь, подобную твоей. Но, может быть, я неправ, — прибавил он, — я одного тебя люблю, и наверно, поэтому-то мне и кажется, что меня никто не любит, кроме тебя.

Нагато поднял на принца взор, полный благодарности.

— Ты чувствуешь, что я простил тебя, не правда ли? — сказал, улыбаясь, Фидэ-Йори. — Но постарайся избавить меня от упреков правителя; ты знаешь, как они тяжелы для меня. Иди приветствовать его: он скоро встанет. Мы увидимся на совете.

— Значит, нужно будет приветствовать этого урода? — проворчал Нагато.

Но он должен был идти. Он поклонился сегуну и удалился с недовольным видом.

Фидэ-Йори продолжал прогуливаться по аллее, но вскоре вернулся в лимонную рощу. Он остановился еще раз перед ней, чтобы полюбоваться, и сорвал свежую веточку, покрытую цветами. Вдруг листва зашелестела, как от сильного ветра. Ветви раздвинулись от резкого движения — и среди цветов появилась молодая девушка.

Принц быстро отступил и чуть не вскрикнул; он подумал, что ему представилось видение.

— Кто ты? — вскричал он. — Может быть, дух этого леса?

— О, нет! — сказала молодая девушка дрожащим голосом. — Но я очень смелая женщина.

Она вышла из рощи, осыпанная дождем белых лепестков, и бросилась на колени в траве, протягивая руки к царю.

Фидэ-Йори склонился к ней и стал с любопытством рассматривать ее. Она была восхитительно хороша: маленькая, грациозная, она как бы тонула в своих широких одеждах. Можно было подумать, что тяжесть шелков заставила ее стать на колени. В ее больших, чистых глазах, похожих на глаза ребенка, виднелись робость и мольба; бархатистые, как крылышки бабочек, щеки слегка раскраснелись; маленький полуоткрытый от восхищения ротик позволял видеть блестящие зубки, белые, как капельки молока.

— Прости меня, — говорила она, — прости, что я нахожусь перед тобой без твоего разрешения.

— Я прощаю тебя, бедная трепещущая птичка, — сказал Фидэ-Йори, — потому что, если бы я знал тебя и знал бы, чего ты хочешь, я пожелал бы тебя видеть. Чего ты хочешь от меня? В моей ли власти сделать тебя счастливой?

— О, господин! — вскричала молодая девушка с восторгом. — Одним словом ты можешь сделать меня более счастливой, чем Тен-Сио-Дай-Тзин, дочь Солнца.

— Что же это за слово?

— Поклянись мне, что ты не пойдешь завтра на праздник Духа моря.

— К чему эта клятва? — спросил сегун, удивленный такой странной просьбой.

— Потому что, — сказала молодая девушка, дрожа у ноги царя, — мост внезапно обрушится, и вечером у Японии не будет государя.

— Ты, без сомнения, открыла заговор? — сказал, улыбаясь, Фидэ-Йори.

При этой недоверчивой улыбке молодая девушка побледнела, и глаза ее наполнились слезами.

— О, чистый круг светила! — вскричала она. — Он не верит мне! Все, что я сделала до сих пор, ничто. Вот ужасное препятствие, а я о нем и не подумала. Слушаются голоса кузнечика, возвещающего жару, прислушиваются к кваканью лягушки, предвещающей дождь, но молодую девушку, которая кричит вам: «Берегитесь! Я видела западню, смерть на вашем пути!» — не слушают и идут прямо в западню. Все-таки это невозможно, ты должен был мне поверить. Хочешь, я убью себя у твоих ног? Моя смерть будет залогом моей искренности. Впрочем, если б я и ошиблась, что тебе за дело! Ты все-таки можешь не пойти па праздник. Послушай, я пришла издалека, из дальней провинции; одна под тяжестью моей печальной тайны, я перехитрила самых тонких шпионов, я победила свой ужас и слабость. Мой отец думает, что я отправилась на богомолье в Киото, и видишь: я в твоем городе, в ограде твоих дворцов. Однако часовые бдительны, рвы широки, стены высоки. Посмотри, мои руки в крови, меня сжигает лихорадка! Сейчас я думала, что не в состоянии буду говорить: так мое ослабшее сердце трепетало при виде тебя; а также от радости спасти тебя. Но теперь я чувствую головокружение, кровь стынет у меня в жилах: ты мне не веришь!

— Я верю тебе и клянусь повиноваться тебе, — сказал царь, тронутый отчаяньем, которое звучало в ее голосе. — Я не пойду на праздник Духа моря.

Молодая девушка испустила крик радости и с благодарностью посмотрела на солнце, восходившее над деревьями.

— Но скажи мне, как ты открыла этот заговор, — продолжал сегун, — и кто его зачинщики?

— О, не приказывай мне говорить тебе этого! Все это бесчестное сооружение, которое я разрушаю, обрушится на меня же.

— Хорошо, девушка, сохрани свою тайну, но скажи мне, по крайней мере, откуда у тебя эта великая преданность и почему моя жизнь так дорога тебе?

Молодая девушка медленно подняла глаза на царя, потом опустила их и покраснела, но ничего не ответила. Смутное волнение охватило сердце принца. Он замолчал и поддался этому впечатлению, полному сладости. Он хотел бы долго простоять так, в молчании, среди этого пения птиц, этого благоухания, перед этим коленопреклоненным ребенком.

— Скажи мне, кто ты, которая спасаешь меня от смерти, — сказал он наконец, — и укажи вознаграждение, достойное твоей отваги.

— Меня зовут Омити, — отвечала молодая девушка. — Больше я ничего не могу сказать тебе. Дай мне цветок, который ты держишь в руке: это все, чего я от тебя хочу.

Фидэ-Йори протянул ей лимонную ветвь; Омити схватила ее и скрылась в роще.

Сегун долго неподвижно стоял на одном месте, озабоченный, смотря на траву, измятую легким телом Омити.