Жемчужина страсти

Западный фруктовый сад

Когда на другой день принц Нагато проснулся, им овладело приятное, радостное чувство, которого он уже давно не испытывал. Наслаждаясь этой минутой беззаботного мечтания, похожего на зарю пробуждения, он следил взглядом за трепещущими снаружи листьями, которые под лучами солнца отражались на спущенных занавесках. Тысячи птиц пели и щебетали, и можно было подумать, что сам свет производил эту трескотню звонких голосов.

Принц думал о предстоящем счастливом дне. Это был оазис в бесплодной и жгучей пустыне его любви! Он отгонял мысль о предстоящем отъезде, с его спутником, печалью, чтобы вполне предаться прелести настоящего. Он был счастлив, спокоен.

Накануне, полный воспоминаний и волнений, он понял, что сон совершенно покинет его. Тогда он приготовил себе снотворный напиток. Затаенное чувство кокетства побуждало его избежать лихорадочной ночи. Принц знал, что он красив; ему говорили это сто раз, и взгляды женщин повторяли ему это каждый день. Разве изящество его телосложения и лица, прелесть, которою веяло от всего его существа, не способствовали благосклонному вниманию царицы? Значит, следовало охранять себя от приступов усталости и лихорадки.

Позвав слугу, он тотчас же велел подать себе зеркало и посмотрелся с беспокойной поспешностью.

Однако с первого же взгляда он успокоился.

Бледность сменилась румянцем, который отняла было у него болезнь, губы заалели, но глаза еще сохранили какой-то лихорадочный блеск.

Он с мелочной тщательностью отнесся к подробностям своего туалета, выбирал самые нежные духи, самые тонкие одежды, самые светлые оттенки своего любимого голубоватого цвета.

Когда он, наконец, вышел из своего павильона, приглашенные уже собрались перед дворцом Кизаки. Его появление произвело впечатление. Мужчины пришли в восторг от его костюма, женщины не смели высказываться, но их молчание было самое лестное, его можно было перевести так: этот достоян любви даже царицы, так как это вполне прекрасное тело — храм самого тонкого ума и благороднейшего во всем дворце сердца. Принцесса Иза-Фару-Но-Ками подошла к Нагато. — Вы не спросили меня о Фаткуре, принц, — сказала она.

Принц совершенно не думал о Фаткуре и даже не заметил ее отсутствия.

— Она была больна вчера, — продолжала принцесса, — но весть о вашем приезде возвратила ей здоровье. Как она печальна с некоторых пор! Может быть, ваше возвращение успокоит ее. Вы ее сейчас увидите, она подле Кизаки; эту неделю она дежурная. Что же вы ничего не говорите?

Принц не знал, что сказать. И в самом деле, имя Фаткуры пробуждало в нем угрызения совести и досаду. Он упрекал себя за то, что внушил любовь этой женщине, или, скорее, притворно отвечал любви, которую угадывал в ней. Он воспользовался этой ложной страстью, как ширмами между любопытными взглядами и светилом своей истинной любви. Но он не в силах был поддерживать роль влюбленного, и вместо сострадания и дружбы, которую он пытался вызвать к несчастной жертве, Фаткура внушала ему только глубокое равнодушие.

Появление Кизаки избавило его от ответа Иза-Фару. Царица шла по веранде, приветствуя милой улыбкой своих гостей, которые опускались на одно колено.

Так как предстояло взбираться на гору и идти по узким дорогам, Кизаки надела более узкое платье, чем обыкновенно. Платье это было из серовато-зеленого крепа, слегка волнистого, как поверхность пруда, подернутая рябью от ветра. Широкий кушак из золотистого полотна охватывал ее талию и был завязан сзади большим бантом. В одном конце этого кушака была вышита ветка цветущей хризантемы. В волосах царицы были две большие белые булавки тонкой работы, а надо лбом маленькое круглое зеркальце в жемчужной рамке.

Вскоре к дворцу подъехала великолепная коляска, запряженная двумя черными буйволами. Эта коляска, с навесом и вся золоченая, походила на павильон. Она была закрыта занавесками, которые Кизаки велела поднять.

Принцессы и принцы разместились в норимоно, которые несла масса роскошно одетых людей, и все весело тронулись в путь.

День был прекрасный. Легкий ветерок освежал воздух, жара не грозила утомить.

Сначала миновали сады резиденции. Коляска раздвигала причудливые ветви, которые раскинулись по аллеям, спугивала бабочек и срывала цветы. Затем достигли стены, окружавшей летний дворец, и проехали через ворота, которые поддерживала птица микадо, Фоо-Гуань — мифологическое животное времен сотворения мира. Потянулись вдоль наружной стороны стен, потом свернули на дорогу, усаженную высокими деревьями, которая вела к горам. Там все вышли, чтобы продолжать путь пешком. Разбились на кучки, слуги распустили зонтики — и все начали весело взбираться на гору. Кизаки шла впереди, легкая, веселая, как молодая девушка; временами она бежала, рвала дикие цветы у ручьев, потом, когда их набиралось слишком много, разбрасывала их на дороге. Завязался разговор, раздавался смех, каждый шел, как ему нравилось. Некоторые из вельмож сняли свои лакированные шляпы, похожие на круглые щиты, и привесили их к поясу; потом они укрепили открытые веера под волосами, связанными в пучок, так что у них надо лбом образовался как бы навес.

Иногда через просвет в кустах мелькал город, который как будто разворачивался по мере того, как поднимались; но полюбоваться им не останавливались, так как первая станция была назначена на площадке храма Кио-Мидз, то есть храма Чистой Воды, откуда открывался прелестный вид.

Храм этот с одной стороны опирался на чрезвычайно высокие деревянные столбы, которые спускались до подножия горы, с другой — упирался в остроконечную скалу. Под широкой крышей, выложенной голубыми фарфоровыми пластинками, находилось тысячерукое божество.

На площадке, вымощенной камнями, перед входом в храм расставили складные стулья, чтобы знатные путники могли отдохнуть и вдоволь налюбоваться видом.

Вскоре они пришли и расположились.

Под их ногами расстилался Киото со своими бесчисленными низенькими, но изящными домами, окружавшими огромный парк даири, — это зеленое озеро, из которого там и сям выступали, подобно островкам, широкие великолепные крыши. Можно было проследить глазами за светлой полосой стены вокруг парка.

С горной стороны города блестит на солнце река Идогова, за которой тянется богатая, хорошо обработанная равнина. Другая полоса воды, река Дикого Гуся, протекает посреди города, около крепости Низио-Нозиро, с высоким валом и четырехугольной башней с крышей, края которой загибались кверху.

За городом тянутся полукругом высокие холмы, покрытые растительностью и всевозможными храмами, которые высятся один над другим по склонам, как бы взбираясь на них, и наполовину прячутся в зелени и цветах. Вельможи указывают друг другу то на храм Язакки или Восьми Уступов, то на башню То-Тзе с пятиэтажной легкой крышей, то на часовню Гихон, в которой находится только металлическое круглое зеркало и которая окружена множеством красивых домиков, где пьют чай и сакэ. Далее, внизу, около долины, на дороге, которая ведет в Фузими[15], находится огромная пагода Дайбуд, очень высокая и красивая, в садах которой находится храм Тридцати Трех богов; здание это очень длинное и узкое.

Путники пришли в восторг от красоты пейзажа; им нравилось, что взор их терялся в запутанной сети городских улиц, наполненных блестящей толпой, оград, дворов, которые сверху походили на открытые коробки. Одним взглядом они окинули весь Киото. У реки они увидели большое, пустое, огороженное пространство — это плац для маневров небесных всадников; некоторые из них скакали в его ограде, сверкая золотым шитьем своих одежд, копьями, касками.

Темно-зеленые горы вырисовываются зубцами на яркой синеве небес; некоторые, более далекие остроконечные вершины имеют лиловатый оттенок. Воздух так чист, что можно ясно различить маленький город Йодо, соединенный с Киото длинной лентой дороги, которая вьется среди золотистых полей.

Кизаки встала.

— В путь! — воскликнула она. — Не будем долго останавливаться здесь. Пойдемте выше, пить воду из водопада Отоуа, которая, по мнению бонз, придает осторожность и мудрость.

— Нет ли источника, вода которого обладала бы способностью делать глупым и беззаботным? — спросил Симабара. — В том я охотнее намочил бы губы.

— Не вижу, чтобы ты от этого выиграл? — сказала одна из принцесс, смеясь. — Если источник, о котором ты говоришь, существует, то ты, наверное, уже испил из него.

— Если бы был такой, который давал забвенье жизни и погружал в непробудное мечтанье, — сказал принц Нагато, — я бы напился им.

— Я бы на твоем месте удовлетворилась тем, который дает мудрость, — сказала Фаткура, которая еще ни словом не перекинулась с Нагато.

Этот горький и насмешливый голос заставил принца горестно содрогнуться. Он ничего не ответил и поспешил догнать царицу, которая поднималась по лестнице из обтесанного камня, сделанной в откосе горы.

Эта лестница, окаймленная кустарниками, раскидистые ветви которых образовывали над ней зеленую сеть, вела к водопаду Отоуа. Уже слышен был шум воды, которая бросалась со скалы из трех расщелин и падала с довольно большой высоты в маленькое озеро.

Кизаки пришла первая. Она опустилась на траву и погрузила руки в чистую воду.

Прибежал молодой бонза с золотой чашей в руках, но царица движением руки отстранила ее и, вытянув губы, принялась пить воду, которую с трудом удерживала в своей горсти, потом она встала и отряхнула пальцы; несколько капель упало на ее платье.

— Теперь, — сказала она, смеясь, — я мудрее самого Будды.

— Ты смеешься, — сказал Симабара, — я же верю в качество этой воды и потому-то не буду ее пить.

Отправились по очень крутой тропинке. Один ее вид заставил дам вскрикнуть от беспокойства. Некоторые из них объявили, что ни за что не рискнут идти по такой дороге; вельможи пошли вперед и протянули более трусливым свои сложенные веера; таким образом, достигли вершины горы. Но там крики ужаса еще усилились. Перед ними прыгал по камням маленький поток, который нужно было перейти, перепрыгивая со скалы на скалу и рискуя, в случае неловкости, вымочить ноги.

Кизаки оперлась на плечо Нагато и перешла. Несколько из ее спутниц последовали за ней, и потом оборачивались, чтобы вдоволь посмеяться над теми, которые не решались перейти.

Одна молоденькая принцесса остановилась посреди потока; она стояла на скале, подобрав широкие складки своего платья; она и смеялась, и сердилась, не решаясь ни идти вперед, ни возвратиться. Наконец она решилась на опасный шаг, когда ей погрозили покинуть ее одну среди потока.

Осталось всего несколько шагов до западного фруктового сада, окруженного изгородью из чайных кустарников. Царица толкнула решетчатую дверь и проникла в ограду.

Это было самое очаровательное место, какое только можно себе представить. Весна на этой высоте немного запоздала, и в то время как в долине фруктовые деревья уже отцвели, здесь они были в полном цвету. На холмах волнистой почвы, покрытой густой травой, сливы, усеянные белыми звездочками, абрикосы, яблони, персиковые деревья с розовыми цветами, вишневые с красными, гнулись, извивались, раскидывали свои темные ветви, грубость которых составляла резкую противоположность с нежностью распустившихся лепестков.

Посреди сада, на траве, был растянут большой ковер; над ним колыхался навес из красного шелка, поддерживаемый вызолоченными мачтами. На этом ковре была приготовлена закуска на дорогом фарфоре.

Гости с удовольствием подсели к подносам с тонкими блюдами. Прогулка вызвала у всех аппетит. Женщины расположились по обе стороны Кизаки, мужчины — напротив, на почтительном расстоянии.

Вскоре среди благородного собрания воцарилось самое непринужденное веселье: смех слышался из всех уст; велись шумные разговоры, и никто не прислушивался к звукам оркестра, скрытого за ширмами из волокон тростника.

Одна Фаткура была пасмурна и молчалива. Принцесса Иза-Фару тихонько наблюдала за ней с возрастающим удивлением; время от времени она смотрела также на принца Нагато, который, казалось, был погружен в нежную мечтательность, но ни разу не бросил взгляда в сторону Фаткуры.

— Что же такое происходит? — бормотала принцесса. — Ясно, что он ее больше не любит. А я-то думала, что свадьба так близка!

Но вот кончилось угощенье, и Кизаки встала.

— Теперь, — сказала она, — за работу! Пусть каждый из нас вдохновится природой и сочинит четверостишие на китайском языке.

Все рассыпались под деревьями сада; каждый уединился и стал размышлять; одни остановились перед цветущей веткой, другие медленно прогуливались, опустив взоры на землю или подняв голову к небу, которое виднелось сквозь букеты белых или розовых цветов. Некоторые, более неподвижные, растянулись на траве и закрыли глаза.

Свежие, яркие цвета платьев весело выступали среди зелени и придавали новую прелесть картине.

Вскоре созвали всех поэтов. Срок, определенный на сочинение четверостишия, миновал. Все собрались и уселись на траву. Слуги принесли большой бронзовый сосуд, по бокам которого извивались резные драконы среди причудливых ветвей. Этот сосуд был полон белых вееров, украшенных только легкими рисунками на одном их углов. Наброски изображали или пучок ирисов, гибких тростников, или хижину у озера, над которыми склоняется плакучая ива, или птичку с цветущей веткой миндаля в когтях.

Каждый из состязающихся взял по вееру, на котором нужно было написать стихи. Принесли также кисточки и разведенные чернила. Вскоре на белизне вееров вытянулись четыре ряда черных букв; поэмы были окончены, и каждый поэт прочитал вслух свое произведение.

Начала принцесса Иза-Фару:

Эта поэма вызвала живейшее одобрение. Когда водворилась тишина, стал читать Симабара:

— Хорошо, хорошо! — вскричали слушатели.

Некоторые принцы повторяли последний стих, качая головой от удовольствия.

Прочли еще много четверостиший, потом Кизаки прочла свое:

— Ты наша учительница! — вскричали все от восхищения. — Что наши стихи перед твоими!

— Наш великий поэт Тзурэ-Юки ни разу не написал поэмы, совершеннее этой, — сказал Нагато.

— Я действительно вдохновилась этим поэтом, — сказала Кизаки, улыбаясь от удовольствия. — Но теперь твоя очередь, Ивакура, — прибавила она, поднимая глаза на принца.

Принц Нагато развернул свой веер и прочитал:

— Знаменитый Тикангэ мог бы быть твоим братом, — сказала Кизаки. — В его произведениях нет ни одного четверостишия лучше этого. Я хочу сохранить веер с твоими стихами. Прошу тебя, отдай мне его.

Нагато подошел к царице, опустился на колени и вручил ей веер.

Фаткура внезапно прочла сочиненное ею четверостишие:

Царица нахмурилась и слегка побледнела. Сердце ее задрожало от прилива гнева, так как она поняла, что Фаткура этой импровизацией хотела оскорбить клеветой принца Нагато и ее саму. Она обижала царицу со смелостью человека, для которого все потеряно и который защищается от мести одним щитом — отчаянием.

Кизаки была не в силах наказать; ее охватил смутный страх, и она подавила свой гнев. Понять обидный смысл слов Фаткуры не значило ли признаться в преступном увлечении, в недостойном внимании ее величества к любви, которую она внушила своей красотой одному из своих подданных?

Она похвалила Фаткуру за изящество ее поэмы совершенно спокойным голосом, потом вручила ей через пажа приз состязания. Это было прелестное собрание стихов, величиной не больше пальца: тогда была мода на книги возможно меньшей величины. Несколько часов спустя, когда принц Нагато, опершись на перила террасы, любовался с высоты гор на заходящее солнце, которое разливало по небу красноватый свет, к нему подошла Кизаки. Он поднял на нее глаза, думая, что она хочет заговорить с ним, но она молчала. Устремив вдаль взор, полный печали, она хранила торжественное молчание.

Отблеск заката мешал видеть ее бледность. Она подавляла мучительное волнение и хотела удержать слезы, которые дрожали у нее на ресницах и застилали ее взгляд.

Нагато почувствовал какой-то страх; он хорошо понимал, что она скажет ему что-нибудь ужасное, и хотел помешать ей говорить.

— Царица! — сказал он тихонько, как бы для того, чтобы отдалить опасность. — Небо похоже на большой лепесток от розы.

— Это последний лепесток осыпающегося дня, — сказала Кизаки, — дня, который уходит в прошлое, но о котором в нашем уме останется воспоминание как о дне радости и мира, быть может, последнем.

Она отвернулась, чтобы скрыть слезы, которые невольно струились из ее глаз.

У принца сердце сжалось от невыразимой тоски. Он походил на жертву, которая видит поднятый над своей головой нож; он не смел говорить, боясь ускорить жертвоприношение.

Вдруг Кизаки повернулась к нему.

— Принц! — сказала она. — Вот что я хотела тебе сказать: ты должен жениться на Фаткуре.

Нагато с ужасом посмотрел на царицу. Он видел ее мокрые от слез глаза, но полные спокойной и непоколебимой решимости. Он медленно опустил голову.

— Я повинуюсь, — пробормотал он.

И в то время, как она быстро удалялась, он закрыл лицо руками и дал волю рыданиям, которые душили его.