Жених моей сестры

Глава 20. Золотой

Новость я решаюсь сказать семье за ужином, едва сумев вклиниться в нескончаемый поток свадебных обсуждений, который льется за столом. Основным источником этих обсуждений являются, конечно, мама и Леля, а папа со своими аквариумными золотыми рыбками позорно капитулирует. В начале он пытается что-то рассказать про очередной нерест очередной редкой рыбы, но быстро умолкает, задавленный новостями о подгонке платья, о меню банкета и о том, что пионы придется заказывать в другом месте.

Наступает небольшая пауза, пока мама жует, а Леля пьет свою минеральную воду без газа, я набираю воздуха и…. говорю.

Неожиданно громко.

– Я прошла собеседование.

За столом повисает пауза. Все на меня смотрят. Мама, подавившись, надсадно кашляет.

– Какое собеседование? – недоуменно хлопает ресницами Леля. – На работу?

– В Лондон? – мама наконец справляется с кашлем. – Серьезно?

– Подожди-подожди. Так тебя правда берут? – папа морщит лоб складками. – А ты точно правильно все поняла? Официальное письмо есть или тебе просто сказал кто-то?

– Есть, конечно, – я чувствую себя слегка задетой его недоверием.

Неужели они даже мысли не допускали о том, что меня могут взять в Лондонский университет искусств? С другой стороны, я и сама в это не то чтобы верила. Кажется, не сомневался один только Георгий Исаевич, которому я позвонила сегодня утром.

– Умница, Левинская, – с редкой для него теплотой проговорил он. – Дураки бы они были, если б тебя не взяли.

И от этой неожиданной похвалы я так растерялась, что даже забыла поблагодарить Георгия Исаевича за наши уроки. Надо будет еще раз позвонить ему. А еще лучше заехать. Никогда не думала, что буду скучать по его требовательному тону и язвительным замечаниям, но, оказывается, уже скучаю.

Как будто опять хочу вернуться в те дни, когда приезжала к нему на занятия, а Яр ждал меня после них в своей машине и…

Так. Стоп.

Дальше думать нельзя.

Папа все-таки требует показать ему письмо из университета. Я приношу ноутбук и открываю свою почту. Папа придирчиво вчитывается в строчки на английском, а Леля и мама стоят в это время у нас за спинами и заглядывают в экран.

– И правда, – наконец недоверчиво чешет нос папа. – Взяли… Надо же, Нютка. Поздравляю. Поздравляю, дочь! Платить там сколько надо будет? Нет, ну вот эту сумму я вижу, но это же не все?

– Все, – пожимаю плечами я. – Обучение наполовину покрывается их стипендией. Мне нужны будут только билеты, ну и там деньги на еду, на проживание. Но недолго, – торопливо поправляюсь я. – Я планирую найти работу, как только смогу!

– Не неси ерунды, – отмахивается папа. – Работать она там еще будет, смотрите-ка на нее! Картинки лучше свои рисуй. Содержать мы тебя сможем, это вообще не проблема. Ты, главное – за художника там не выскочи. Такого добра нам в семью не надо. Среди бизнесменов смотри, среди экономистов. Не ниже. Поняла?

– Поняла.

С губ рвутся слова, что мне никто не нужен. И никогда нужен не будет. Ни художник, ни экономист, ни король, ни президент. Потому что тот, кто нужен, остаётся здесь. В нашей же – по злой иронии судьбы – семье.

– Кажется, это повод для коллекционного шампанского! – мама улыбается и обнимает меня. А потом добавляет с плохо скрываемой гордостью: – Скажу Амалии, вот она от зависти с ума сойдет. Лондон – это тебе не местечковая выставка у нас в музее за свои же деньги. Это совсем другой уровень!

Папа приносит шампанское, мы его пьем, и я впервые ощущаю, что на меня все смотрят не как на бесполезный придаток к семье, а как на кого-то, кто их удивил. Вкус у шампанского резкий и кислый. Мне не нравится.

– Подожди, так ты правда что ли хорошо рисуешь? – вдруг выдает Леля.

Очевидно, что эта мысль все это время не давала ей покоя.

– Ну, видимо, – неловко отвечаю я, пожав плечами.

– А покажи!

– Да, Нюта, покажи, – вступает мама. – Правда же интересно. А то ты все прячешь от нас.

На этих словах я едва не смеюсь нервно.

Прячу?!

Ну конечно. Рассовываю свои картинки по тайникам. Не дай бог кто увидит!

Нет, конечно, есть один портрет, который я и правда спрятала подальше… Но остальные-то работы я не скрывала. Просто никто ими никогда не интересовался.

– Хорошо, сейчас принесу.

Я поднимаюсь к себе в комнату и возвращаюсь с той самой папкой, которую брала с собой на собеседование. Там все мои работы, за исключением портрета Яра. Плюс еще беру недавние рисунки. Акварель из парка развлечений, пастельный набросок распахнутого окна студии, карандашный автопортрет. Пусть смотрят. Мне не жалко.

Папа мельком бросает взгляд, послушно хвалит и пересаживается в кресло, где он обычно сидит после ужина с книгой и чашкой кофе. А вот мама с сестрой внимательно разглядывают каждый лист.

– А это наша набережная, да? Красиво! Ой, Лель, смотри, это же ты. Лучше, чем на фото, правда?

– Почему ты никогда не говорила, что реально хорошо рисуешь? – вдруг каким-то обиженным тоном спрашивает Леля, оборачиваясь на меня.

Идиотский вопрос.

Не понимаю, какого ответа она от меня ждет.

– Ты не спрашивала, – наконец говорю я.

– Подаришь? – Леля не выпускает из рук свой портрет.

– Конечно, забирай.

– Спасибо! Надо будет только рамку сделать. О… подожди… – Леля вдруг всплескивает руками, и все ее лицо озаряется восторгом. – У меня есть шикарная идея! Нюта, а ты можешь нарисовать мне картину в качестве подарка на свадьбу?

От слова «свадьба» горечью сводит рот. Но показывать это нельзя.

– Да, могу, – принужденно улыбаюсь я. – А какую картину ты хочешь?

– Наш семейный портрет.

– В смысле портрет нас с тобой и родителей? – уточняю я.

– Нет, конечно, Нют, ты что, – Леля смеется серебристым колокольчиком. – Семейный! Мой и Ярика.

Ощущение такое, как будто меня ударили под дых. Я судорожно пытаюсь найти убедительную причину, позволяющую мне отказаться, но в голову не приходит ничего. Там пусто.

– Я… я не уверена, что успею, – бормочу я наконец.

– Успеешь, конечно. Еще целых две недели! – Леля, кажется, очень загорелась этой идеей. – Нюта, ну что тебе стоит?

– Действительно, – вступает в разговор мама. – Ты же ничем сейчас не занята. И в подготовке к свадьбе участия не принимаешь.

Молчу. Крыть нечем.

– В какой технике ты хочешь портрет? – тусклым голосом спрашиваю я у сестры.

– Вот как мой нарисован! Так же хочу.

– Масло, значит, – сама себе говорю я. – Но этим краскам надо время, чтобы просохнуть.

– Тогда начинаем завтра! – тут же распоряжается Леля. – Сейчас позвоню Ярику и узнаю, когда он свободен. Нам надо тебе позировать, да? Можем прям тут, у нас в гостиной.

– Краски? У нас дома? – мгновенно поднимает голову папа. – Ни за что. Сто раз же говорил. Нюта, я тебе для чего студию снимал? Туда и идите.

Сердце бьется так тяжело и болезненно, словно вместо него в груди камень.

Рисовать их вдвоем в нашей с Яром студии – это пытка с особой жестокостью.

– Там уже срок аренды кончился, – торопливо вру я.

Но в том, что касается денег и сроков, папа обладает фантастической памятью.

– Я оплачивал девятого числа на месяц. Сегодня третье, – сообщает он и снова углубляется в книгу.

– Вот и отлично! Вопрос решен! – Леля едва не прыгает от радости. – Сейчас Ярику позвоню.

Она убегает из столовой, и я нервно сжимаю пальцы, молясь, чтобы Яр отказался от этой идиотской идеи. Ну это же полный бред, он не может этого не понимать!

Но Леля возвращается, сияя, будто новогодняя елка.

– Он согласен! Завтра в одиннадцать! Дай мне адрес этой студии, я ему отправлю.

«Он и так знает», – едва не срывается у меня с языка. Но я успеваю себя одернуть и только молча киваю, чувствуя мерзкую горечь во рту.

Яр, зачем? Зачем тебе это?

***

Без десяти одиннадцать мы с Лелей уже сидим в студии. Я затачиваю карандаши для первоначального эскиза, раскладываю рисовальные принадлежности и закрепляю лист на мольберте, а она с любопытством оглядывает все вокруг, но это быстро ей наскучивает.

Она усаживается на стул и листает что-то в телефоне, но и на это ее надолго не хватает.

– Ну где Ярик? – с досадой восклицает Леля. – Мне еще к косметологу сегодня вообще-то. Он же не думает, что я тут весь день просижу?

Молчу.

И горячо надеюсь, что он передумал. Что он не придет. Что он…

Дверь с мягким щелчком открывается.

– Ярик! – Леля повисает у него на шее, но от меня не укрывается, как быстро Яр убирает ее руки и как морщится, словно ее прикосновения ему неприятны.

– Привет, – мой голос звучит как чужой.

– Привет, Нюта, – равнодушно кивает Яр, но я замечаю его взгляд, которым он жадно обводит стены студии.

Ты ведь тоже помнишь, сколько всего здесь было? Как ты брал меня на этом столе? Как укладывал на пол, подложив под меня свой кашемировый свитер?

– Садитесь, – грубовато говорю я, стараясь не смотреть на них.

– Как?

– Как хотите.

– Ну ты же художник, – капризно возражает Леля. – Откуда я знаю, как будет лучше?

«Надо же, – так и хочется сказать мне. – То есть сейчас, когда тебе надо, я художник! А до этого была бездарностью, которая занимается ерундой. Быстро же ты переобулась».

– Ты можешь сесть на стул, – сдержанно говорю я. – А Яр… а твой жених может встать у тебя за спиной.

Мне проще будет нарисовать их так, чем сидящих рядом. А еще есть в этом что-то мстительное – заставить Яра стоять целый час. Раз уж он пришел сюда меня помучить, не подумав, каково мне будет рисовать их как пару, пусть мучается тоже.

Леля послушно устраивается на стуле, Яр занимает место за ее спиной и… и смотрит прямо на меня. Неприкрыто, жадно, тоскливо.

У меня каждый раз болезненно дергается сердце, когда я встречаю его взгляд, поэтому я ныряю в рисунок, стараясь рисовать по памяти. Тем более это несложно…

Но иногда все же приходится поднимать глаза, и в этот момент мне стоит больших усилий не пялиться на Яра. Потому что я соскучилась. Я безумно соскучилась.

И какого черта он так смотрит на меня? Как будто на утраченное сокровище. Я же так не могу. Я же не железная…

Не проходит и часа, когда в моих пальцах с треском ломается карандаш. А руки трясутся так, что я понимаю: надо заканчивать. Больше я не выдержу.

– Все, – хрипло говорю я. – Достаточно. Я дальше сама.

– Серьезно? – Леля с облегчением встает и потягивается, грациозно, словно кошка. – А точно не надо еще раз приехать?

– Точно.

Она без спроса подходит к эскизу и с любопытством разглядывает то, что получилось.

– Ну вот! А говорила, что не успеешь. Ты уже наши лица нарисовала практически. Слушай, ты, походу, правда талант.

Я неопределенно дергаю головой, не отвечая на комплимент.

Дело не в таланте, а в навыке. Просто Лелю я много раз рисовала за последние пару лет, так как больше под рукой не было моделей, а Яра… лицо Яра я могу написать с закрытыми глазами. Я знаю каждую линию и каждый изгиб, знаю, как падает тень от ресниц на его щеку, знаю, как лежат пряди волос и как нужно смешать краски, чтобы передать необыкновенную синеву его глаз.

– Уверена, что больше приезжать не нужно? – сухо роняет Яр, но меня не обманывает тон его голоса. Я слышу в нем надежду на новую встречу, но это не то, что мы можем себе позволить.

– Уверена.

– Супер! Тогда я побежала к косметологу! – Леля меня неожиданно приобнимает, чего сроду не делала. – Ярик, идем. Тебе же в офис надо.

– Надо, – подтверждает он и, бросив на меня еще один короткий взгляд, уходит вместе с сестрой.

Я остаюсь наедине со своей картиной, которую заранее ненавижу.

С грустной иронией думаю о том, как поеду обратно домой. Леле не пришло в голову, что она меня сюда привезла, а значит, должна и увезти. Придется вызывать такси, хоть родители и против этого, потому что с водителем на сегодня я не договаривалась.

Подхожу к картине, и к горлу подкатывает тошнота. Как я буду это писать? Через не могу?

Дверь мягко щелкает, открываясь. И еще за секунду до того, как она распахивается, я уже знаю, кого там увижу.

Может, именно на это я подсознательно рассчитывала, когда не запирала ее? Кто знает.

Яр стоит на пороге, уже не стараясь держать лицо. Он уставший и измученный, у него совершенно больной взгляд, которым он прожигает меня насквозь. И я не могу отвести от него глаз. Просто не могу.

Он смотрит на меня.

Я смотрю на него.

Не замечаю, когда мы начинаем идти друг к другу, просто в какой-то момент обнаруживаю, что между нами уже меньше, чем полметра. И я чувствую его запах. Вижу, как бьется жилка на шее. Слышу дыхание.

– Анюта, – почти беззвучно выдыхает Яр, и мы притягиваемся, словно два магнита. Влепляемся друг в друга телами, сталкиваемся губами и целуемся жадно, голодно и яростно, словно это последний глоток воздуха перед казнью.

Время замирает, мир вокруг исчезает, остаются только его теплые знакомые губы, упоительный запах тела и руки, в которых я хочу остаться навсегда.

Мой. Мой. Мой… (1ee4b)

И нет ничего удивительного в том, что мы не слышим звук открывающейся двери. Но тот дикий крик, который за этим следует, не услышать невозможно. Мы дёргаемся в разные стороны, обрывая поцелуй, но уже поздно.

Поздно.

– Ярик! – визжит Леля, неизвестно зачем и как снова оказавшаяся тут. – Ярик! Это что? Это, блядь, что?!