Горькая сладость

Глава 14

В пятницу в четверть седьмого вечера Нэнси подъехала к дому. Темнело. Из кухонного окна Эрик увидел, как фары ее машины осветили двор и уперлись в гараж, старомодный и неудобный, который она ненавидела. Завести в него машину было не так-то просто. И хотя опустить дверцу гаража было намного легче, чем поднять, Эрик все же вышел помочь Нэнси запарковать машину и все закрыть.

Холод проник ему в рукава и заставил поежиться, пока он стоял и наблюдал, как жена достает чемодан. У нее потрясающие ноги. Она всегда покупала очень дорогие чулки, на этот раз под цвет костюма — голубовато-зеленые. Было время, когда один только вид ее ног возбуждал его, а теперь он смотрел на них, сожалея о прошлой страсти, упрямо отстаивая в душе свой дом и этот неудобный гараж, который она так ненавидела. Возможно, уступи он ей в чем-то, она бы тоже пошла ему навстречу, и они не докатились бы до такой степени отчуждения.

Наконец она выбралась из машины и заметила Эрика.

Нэнси застыла в ледяном молчании, которое, как дальний дымок от ружья, предвосхищало звук выстрела. С момента его сексуального подвига с Мэгги холодное отчуждение с женой стало привычным явлением.

Наконец Нэнси шевельнулась.

— Что тебе надо?

— Я занесу вещи в дом, — сказал Эрик, входя в гараж и поднимая чемодан. Нэнси взяла с заднего сиденья портфель, повесила на плечо сумку с одеждой и резко захлопнула дверцу машины.

— Как прошла неделя? — спросил он.

— Неплохо.

— Как доехала?

— Хорошо.

С того вечера все их разговоры стали пустыми и отрывистыми. К дому они подошли, не проронив больше ни слова.

Переступив порог, Нэнси поставила на пол портфель и потянулась к дорожной сумке.

— Давай я отнесу, — предложил Эрик.

— Я сама, — остановила его Нэнси и потащила вещи наверх.

Оставшись один, Эрик ощутил, насколько он взвинчен и уязвим. Разойтись! Решение, конечно, правильное, но предстоящий вечер не сулил ему ничего хорошего.

Нэнси вернулась — в юбке из шерсти чирока, в белой блузке с длинными руками и с алой розой, приколотой на уровне ключицы. Она пересекла комнату, избегая его взгляда. Он стоял, опираясь на раковину, и наблюдал, как она приоткрыла крышку кастрюли с кипящим супом из красного перца, нашла половник, достала ложки и тарелки и стала разливать суп.

— Мне не надо, — предупредил он ее.

Она взглянула на него холодным и отсутствующим взглядом, который продолжала совершенствовать с той злополучной ночи, когда он так грубо овладел ею.

— Я уже поел. — Это была неправда, но та пустота в желудке, которую он чувствовал, не могла быть заполнена едой.

— Так что же случилось? — спросила Нэнси.

— Сначала поешь, а потом поговорим.

Стоя у мойки, он смотрел сквозь кухонное окно на грязный снег, растворяющийся в сумерках зимнего вечера. Нервное напряжение до холода в животе и бледности на щеках угнетало его, как тяжелое ярмо. То, что он собирался сделать, давило его своей тяжестью.

Огромная часть его жизни прошла рядом с этой женщиной.

Он посмотрел ей в лицо.

— Нэнси, лучше сядь, нам надо поговорить.

— «Лучше сядь», «сначала поешь», — взъелась она на него. — Что еще прикажешь сделать? Говори, чтобы я смогла выполнить твои желания.

Эрик прошел в комнату и отодвинул от стола два стула.

— Пожалуйста, иди сюда и садись, — сказал он.

Когда она уселась, приняв напряженно-выжидательную позу, Эрик сел напротив и, положив ладони на стол, какое-то время изучал деревянные фрукты, которые так его раздражали.

— Для того, что я хочу тебе сказать, нет подходящего момента ни до еды, ни после, как бы ты ни огрызалась... А-а, черт. — Он сцепил пальцы, поднял глаза и, встретив ее взгляд, спокойно закончил: — Нэнси, я хочу развестись.

Она побледнела, широко открыв глаза, и злобно выкрикнула:

— Кто она?

— Я знал, что ты спросишь об этом.

— Кто? — взвизгнула Нэнси, ударяя кулаком по столу. — Только не вздумай сказать, что никого нет, потому что в течение этой недели я дважды звонила домой в одиннадцать вечера и не заставала тебя. Ты был у нее. Кто она?

— Это наше личное дело, оно касается меня и тебя, и больше никого.

— Можешь не говорить: я знаю! Это твоя школьная подружка, правда? — Нэнси с вызовом тряхнула головой. — Она?

Он вздохнул и машинально ущипнул себя за переносицу.

— Она, я знаю. Миллионерша-вдова. Ты ее уже оттрахал, Эрик?

Он медленно перевел взгляд на жену.

— Побойся Бога, Нэнси!..

— Трахаетесь! Ты трахал ее еще в школе, трахаешь и теперь! Я знала, что так будет, как только она объявилась у нас в городе. Ей потребовалось постоять не более пяти минут на ступеньках церкви, чтобы вздыбить твои штаны. И нечего говорить мне про наше личное дело, которое никого не касается! Где ты был в среду в одиннадцать ночи? — И она снова грохнула кулаком по столу. — Где?

Эрик сдержался.

— А прошлую ночь?

Он не хотел отвечать той же монетой, это бы только сильнее разожгло ее гнев.

— Сукин ты сын, — вскрикнула Нэнси и, перегнувшись через стол, отвесила ему пощечину. Злую и тяжелую. Настолько тяжелую, что он чуть было не упал со стула. — Черт бы тебя побрал!

Она обогнула стол и размахнулась для второго удара, но Эрик перехватил ее руку, и она лишь ногтями проехалась по его щеке.

— Прекрати, Нэнси!

— Ты трахаешь ее, трахаешь! Признавайся!

Он держал ее руки, но она вырывалась, билась об стол, отчего расплескался суп, а деревянные персики скатились на пол. Поцарапанная щека начала кровоточить.

— Прекрати, говорю тебе! Прекрати сейчас же. — Он все еще сидел и удерживал ее руки.

— Ты ночуешь у нее, я знаю! — плача кричала Нэнси. — И не только последнюю неделю, но и раньше. Я и раньше звонила и не заставала тебя!

— Нэнси, прекрати кричать!

Капля крови капнула на рубашку.

Крепко обхватив ее руками, Эрик ждал, когда к ней вернется самообладание. Заливаясь слезами, она опустилась на свой стул и уставилась на него. Эрик поднялся, принес кухонную тряпку и стал вытирать пролитый суп. Ее взгляд следовал за ним от стола к мойке и обратно. А когда он, наконец, снова сел напротив, она сказала:

— Я этого не заслужила. Я была тебе верной женой.

— Это не вопрос верности или неверности. Просто мы не те люди, которые могут вместе взрослеть и стариться.

— В какой газетенке ты вычитал эту пошлость?

— Посмотри сама. — Он прижал сложенный носовой платок к щеке, взглянул на впитавшуюся в него кровь и продолжил: — Что общего осталось между нами? Пять дней в неделю мы вообще не видим друг друга, а остальные два — это два дня несчастья.

— Они не были такими, пока не появилась эта баба.

— Оставь ее в покое. Все началось задолго до ее приезда в Рыбачью бухту. И ты знаешь об этом.

— Ты врешь!

— Нет, не вру. Мы стали чужими уже много лет назад.

И вдруг, к своему удивлению, он заметил, что ее злость превратилась в страх.

— Ты о моей работе? Я же сказала, что попрошу вдвое сократить свой объем.

— Ты, правда, этого хочешь, не врешь?

— Конечно, хочу.

Она не хотела. И он не обольщался на этот счет.

— Но разве ты станешь от этого счастливей? Не думаю. Ты счастлива, делая то, что делаешь, даже я наконец понял это.

Она посерьезнела и наклонилась к нему.

— Тогда почему же ты не хочешь позволить мне это?

Эрик тяжело вздохнул, чувствуя, что они начинают ходить по кругу.

— Зачем ты вообще выходила за меня замуж? Что тебе это дало?

— Это ты считаешь наше супружество ошибкой, я же думаю, что за него еще стоит побороться.

— Опомнись, Нэнси. Открой глаза и взгляни на вещи прямо. С того момента, как ты стала путешествовать, наша семейная жизнь начала рушиться. Мы храним нажитое в одном доме, спим в одной спальне — и это все, что у нас есть общего. Скажи, что еще? Общие друзья? Да, у меня они есть, но не у нас. Не сразу, но я понял, что мы не можем ни с кем подружиться, потому что это требует усилий и времени, которого тебе всегда не хватает. Мы не приглашали гостей, потому что ты слишком устаешь и субботние вечера для тебя — это единственный день отдыха за всю неделю. Мы не ходим в церковь по воскресеньям, потому что это твой единственный свободный день. Мы не заходим попить пивка к соседям — ты считаешь это дурным тоном. Мы не завели детей, не участвуем в лотереях, не посещаем детские праздники и игры в Лиге Малышей. А мне именно этого хотелось, Нэнси.

— Но тогда почему ты... — начала Нэнси и замолчала.

— Почему, что?

Ответ они знали оба.

— Но у нас есть друзья в Чикаго.

— Да, это правда, в начале семейной жизни у нас были друзья. Но не потом, когда ты стала работать в торговле.

— Но у меня не осталось времени ни на что другое.

— Это я и пытаюсь сказать. В твоем желании работать нет ничего постыдного, как нет ничего постыдного и в том, чего хочу я. Просто наши желания не совпадают и мешают нам обоим. А как мы проводим время? Ты — работаешь, я — а, черт, ты всегда считала мои занятия слишком низменными для себя. Поездки на снегоходе портят прическу. Рыбалка? — не тот уровень для отчета в «Орлэйне». А прогулки по лесу ты расцениваешь как наказание. Что между нами осталось общего, Нэнси?

— Начиная нашу жизнь, мы хотели одного и того же, это ты изменился, а не я.

Он задумался и вынужден был согласиться.

— Да, ты, наверное, права. Возможно, изменился я, а не ты. Я честно пытался втянуться в городскую жизнь с ее картинными галереями и концертными залами, но мне больше по душе радоваться живому, а не нарисованному цветку. И мне кажется, что в храме Риджес Нейчер музыки больше, чем во всех концертных залах мира, вместе взятых. Пытаясь стать горожанином, я стал несчастным.

— Поэтому ты заставил меня переехать сюда. А обо мне ты подумал? Как насчет моих нужд и желаний, а? Я люблю эти галереи и концертные залы, люблю!

— Ты говоришь то же самое, что и я. Наши потребности, наши стремления слишком различны, чтобы сложиться в нормальную семейную жизнь, и настало время в этом честно признаться.

Она оперлась лбом на пальцы, уставясь в тарелку супа.

— Люди меняются, — продолжал Эрик. — Я изменился. Ты изменилась. Раньше ты не была торговым агентом, рекламировала модную одежду, а я еще не знал, что отец умрет, а Майк попросит меня вернуться и помочь ему продолжить семейное дело. Я тогда мечтал стать служащим крупной корпорации, и потребовалось несколько лет, чтобы понять: это совсем не то, что мне надо. Мы изменились, Нэнси, просто мы стали другими.

Она заплакала. Ему было тяжело видеть ее слезы, и он отвернулся. Наконец Нэнси прервала затянувшееся молчание.

— Я же сказала, что начала подумывать о ребенке.

— Слишком поздно, — ответил Эрик.

— Почему? — Она перегнулась через стол и накрыла его руку своей ладонью.

Он не сделал попытки освободиться.

— Потому что это будет актом отчаянья, и совсем не дело заводить ребенка только для того, чтобы вновь сойтись. То, что я натворил в эту злосчастную ночь, — непростительная глупость, я прошу у тебя прощения.

— Эрик! — взмолилась она, не отпуская его руки.

Мягко, но решительно он высвободил руку и спокойно сказал:

— Дай мне развод, Нэнси.

После долгой паузы она ответила:

— Развестись, чтобы позволить ей завладеть тобой? Никогда!

— Нэнси...

— Мой ответ — нет, — твердо повторила она, встала со стула и начала собирать рассыпанные по полу деревянные фрукты. — Я не хотела затевать войны, — сказала она, складывая груши из тикового дерева в вазу, — но, боюсь, придется. Мне совсем не нравится этот дом, но в нем есть и моя доля денег — я остаюсь.

— Хорошо. — Эрик поднялся. — Тогда я временно перееду к маме.

И вдруг Нэнси смягчилась.

— Не уходи, — взмолилась она, — останься, и мы попробуем все уладить.

— Не могу, — ответил он.

— Но, Эрик... восемнадцать лет.

— Не могу, — повторил он и, несмотря на мольбу в ее глазах, отправился наверх собирать вещи для переезда к матери.

Приехав к матери, он никого не застал в доме, но на кухне над мойкой горела лампа, освещая грязную кастрюлю, пару миксеров и два старых кухонных противня.

— Мама, — позвал он и не дождался ответа.

Телевизор не работал, ее вязанье валялось на кушетке, из клубка ниток торчал крючок. Он потащил чемодан по скрипучей лестнице в свою бывшую комнату, расположенную под навесом крыши. Это была убогая клетушка с потертыми ковриками, разбросанными по линолеуму, и изношенными шенильными покрывалами на двух кроватях. В ней стоял слабый запах испражнений летучих мышей, которые, сколько он себя помнил, всегда жили под карнизом за старыми ставнями. Иногда одна из них залетала в комнату, и они с братом ловили ее сачком. Даже в раннем детстве они не знали страха перед животными, а мать к тому же всегда следила, чтобы мальчики выпустили мышь на свободу. «Летучие мышки едят комаров, и вы не должны обижать их».

Сухой, с запахом летучих мышей чердак вызывал острую ностальгию, но в то же время и успокаивал.

Он включил ночник в «комнате мальчиков» и прошел в «комнату Рут». Из двух спален, расположенных пистолетом, «комната мальчиков» была проходной, и, прежде чем попасть к себе, Рут приходилось пройти через мальчишеский «бардак». В те времена между комнатами еще не было двери. Вместо нее висела цветастая хлопчатобумажная занавеска.

Топчась бесцельно по комнате Рут, Эрик подошел к окну. Сквозь сеть ветвей зимних деревьев с высоты чердака он увидел освещенные окна в доме Майка и Барб. Мама, конечно, пошла к ним. Она часто завтракала с ними вместе. Но сейчас он не испытывал никакого желания присоединиться к семейной трапезе. Он просто вернулся в «комнату мальчиков» и плюхнулся на одну из кроватей.

В полутьме чердака он горестно думал о своей несложившейся семейной жизни, обо всех своих ошибках, о том, что у него нет детей, о растраченных годах, приведших лишь к сожалениям и разочарованиям. Думал об отказе Нэнси дать развод и порвать отношения, не имеющие никакого будущего. Думал обо всех тех неприятностях, которые ждут его впереди. Он вспоминал минуты, когда они с Нэнси были счастливы. Воспоминания проносились в мозгу, как кадры кино, одно за другим, отчетливо и ясно. Вот они делают свою первую покупку — стереосистему. Конечно, не самый практичный выбор, но им так хотелось ее иметь. Они вдвоем тащили ее в квартиру, а потом, лежа прямо на полу, слушали два тогда же купленных альбома: Гордон Лайтфут — для него и «Битлз» — для Нэнси. Эти пластинки, наверное, целы до сих пор. Интересно, заберут ли они каждый свою при разделе имущества? А тогда, давно, лежа на полу и наслаждаясь музыкой, они мечтали о будущем. О тех временах, когда они обставят дом мебелью, причем самой лучшей, а сам дом, весь из стекла и красного дерева, будет стоять в каком-нибудь богатом пригороде Чикаго. Она абсолютно права: это он предал ее мечты.

А однажды они неожиданно решили слетать в Сан-Диего. Подсчитали деньги, созвонились во время работы в пятницу и вылетели в тот же день. Уже в десять вечера они оказались в отеле «Ля Джолла». Бродили по горбатым улицам города, держась за руки, пили коктейли на верандах открытых кафе, любуясь закатом над Тихим океаном, отведали знаменитый гороховый суп в ресторане-ветряной мельнице, исследовали Капистрано-Мишн и предались любви среди бела дня в укромном уголке пляжа на Оушнсайд. Они пообещали друг другу, что никогда не станут солидными и предсказуемыми и еще не раз совершат такие вот стихийные поездки, так просто, по наитию. Теперь же их жизнь протекает с такой же точностью, как циклы луны, а разъезды Нэнси не оставляют никакой надежды на импровизированные путешествия.

Еще одна картинка памяти: второй год их супружества, Нэнси поскользнулась на обледеневшем тротуаре и получила сотрясение мозга. Холодный страх за нее в приемном покое больницы в ожидании результатов рентгена. Ощущение пустоты во время ее отсутствия, и огромное облегчение, охватившее его, когда она вернулась домой. В то время даже одна ночь, которую они проводили раздельно, казалась им серьезным испытанием. А теперь? Пять дней вдали друг от друга — не разлука, а нормальный образ жизни.

Надо было найти компромисс, позволивший бы им чаще бывать вместе.

Надо было построить дом из стекла и красного дерева.

Надо было договориться о детях до свадьбы.

Он лежал на своей детской кровати, погруженный в воспоминания, и на глаза наворачивались слезы.

Он слышал, как вошла мать, ее шаги, ведущие в гостиную.

— Эрик? — Она видела у дома его припаркованный грузовичок.

— Я тут, наверху. Сейчас спущусь.

Он смахнул слезы кулаком, поднялся, высморкался в запачканный кровью платок и, сутулясь, спустился по деревянным ступенькам лестницы. Чтобы не упасть, он придерживался за стенку, засаленную обитателями этого дома.

В стеганой нейлоновой куртке «Хэллоуин» и оранжевом хлопчатобумажном платке, разрисованном чудовищными бордовыми розами, туго подвязанном под самым подбородком, мать стояла и ждала его у основания лестницы. В тепле дома очки запотели, и, чтобы разглядеть сына, она подняла их на лоб.

— Какого черта ты забрался наверх?

— Понюхать дерьмо летучих мышей и кое-что вспомнить.

— Что случилось? Неприятности?

— Ничего, я поплакал немного, не стоит волноваться.

— Расскажи, что случилось?

— Я ушел от Нэнси.

— А-а, это... — Она внимательно смотрела на сына, и тот вдруг осознал, как безразлична ей судьба его жены, и впервые задумался о том, что чувствовала мать все эти годы.

Мать раскрыла руки для объятий и позвала:

— Иди сюда, сынок.

Он подошел к ней и, чуть приподняв, прижал ее маленькое крепкое тело к своему, дыша ароматом поздней зимы, исходящим от ее куртки, едва уловимым запахом топливного масла, идущим от платка, и какими-то еще, наверное, от блюд, приготовленных Барб на завтрак, и от волос.

— Мама, какое-то время мне придется пожить у тебя.

— Сколько захочешь.

— Возможно, я буду в плохом настроении...

Она освободилась от его объятий и взглянула в глаза сыну.

— Меня это не пугает.

Ему стало немного легче.

— Мама, что происходит с людьми, они становятся совсем другими.

— Такова жизнь, сынок.

— Но вы с отцом всегда были верны себе. От начала и до конца.

— Да нет, мы тоже менялись. Все меняются. Но в наше время все было проще, не так запутанно. А сейчас тысячи советчиков учат молодых, что надо чувствовать, как думать и как правильно действовать, чтобы найти самого себя, — она глумливо растянула раздражающие ее слова. — Дурацкие выражения... «найти себя» и «занять чужое место», — снова издевательски проговорила мать. — В наши времена место мужчины было рядом со своей женой, а место жены — около мужа, и если мы что-то и давали друг другу, то это — руку помощи и немного любви, если к концу дня на нее оставалась хоть капля сил. А сегодня они заставили вас поверить, что, если ты не главный, значит, делаешь что-то не так. К сожалению, в семейной жизни это правило не срабатывает. Нет, нет, я не собираюсь упрекать тебя, сын, я просто хочу сказать, что ты родился не в самое удачное время для хорошей женитьбы.

— Но я всегда ладил с Нэнси. А если посмотреть со стороны, то у нас вообще все в порядке. А на самом деле мы уже многие годы расходимся по всем жизненно важным вопросам — работа, дети, смысл жизни.

— Что ж, я думаю, иногда бывает и так.

Он ожидал, что, как полагается матери, она примет его сторону, и его удивило ее подчеркнутое безразличие. Он уважал ее мнение, но ее реакция показала ему, что она никогда не одобряла его связь с Нэнси.

Мать тяжело вздохнула и поглядела в строну кухни.

— Ты что-нибудь ел?

— Нет. Но я не голоден, мама.

И снова ее реакция оказалась для него неожиданной.

— Понимаю, порой неприятности лишают аппетита. Ладно, я поднимусь и сменю постельное белье. Его не меняли с тех пор, как там ночевали Грейси и Дэн. Они приезжали сюда на Рождество.

— Я сам сменю белье. Мне не хочется быть тебе обузой.

— С каких это пор мои дети стали мне обузой?

Растроганный, он подошел к матери и, обхватив ее лицо ладонями, взглянул просветленным взглядом. И боль отступила.

— Знаешь, Ма, мир много выиграл бы, будь в нем побольше таких, как ты, — сказал Эрик и тихонько щелкнул ее по голове, как в далеком и шаловливом детстве.

— Пусти меня, щенок, — вспыхнула мать.

Он отпустил ее и вместе с нею поднялся на чердак менять белье на кроватях. Стеля простыни, он сказал:

— Мама, я ведь не знаю, сколько проживу у тебя, может, очень долго.

Сердито встряхнув второй простыней, мать ответила:

— А кто тебя об этом спрашивал? И не стыдно тебе?

На следующий день утром он пошел к Мэгги.

— Привет! — сказал он угрюмо.

— Что с твоим лицом?

— Нэнси.

— Ты сказал ей?

Он печально кивнул:

— Иди ко мне, хочу почувствовать тебя рядом, дотронуться до тебя.

Прижавшись к Эрику, Мэгги прошептала:

— Мне тоже нужно прижаться к тебе. Рассказывай, что произошло.

При каждой встрече с Мэгги ему казалось, что настроение одного отражается в другом, как в зеркале, будто их сердца нанизаны на одну нитку. Сегодня они встретились, чтобы утешить друг друга. В их объятиях не было страсти.

— Плохие новости, — тихо сказал Эрик.

— Что она говорит?

— О разводе и слышать не хочет.

Рука Мэгги легко скользнула по его спине. Закрыв глаза, она простонала:

— О, нет...

— Подозреваю, что она устроит нам тяжелую жизнь. И приложит к этому все свои силы. Она говорит: «Если не мой, то и не ее!»

— Я ее понимаю. Будь ты моим, я тоже не смогла бы от тебя отказаться.

Он отклонился от Мэгги, не снимая рук с ее шеи. Поглаживая кончиками больших пальцев уголки ее губ, всмотрелся в печальные карие глаза.

— Я переехал к маме. Все остальное подвешено в воздухе.

— И что говорит твоя мать?

— Мама? Да она же соль земли. Она обняла меня и сказала: оставайся хоть навсегда.

Мэгги снова прижалась к Эрику.

— Счастливчик. Как бы мне хотелось иметь мать, с которой я могла бы честно поделиться своими радостями и горестями.

По вторникам Вера Пиерсон посещала бейсайдовский дом престарелых, где играла на пианино, сопровождая пение его обитателей. Ее мать была пылкой христианкой, и сознание важности благотворительной деятельности было заложено в Веру с раннего детства. По вторникам она играла на пианино в Бейсайде, по субботам украшала цветами алтарь приходской церкви, весной помогала на церковной распродаже дешевой подержанной одежды для бедных, осенью — на распродаже просвир, посещала все церковные мероприятия своего прихода, собрания общества садоводов и встречи «Друзей библиотеки». Если, выполняя все эти функции, Вера слышала сплетню, которая еще не попала на страницы газеты «Адвокат», то считала своим священным долгом восполнить пробел и распространить ее как можно шире.

Не далее как в последний вторник Вера нашептала одной из сестер, что слышала, будто средняя дочка Дженнигсов, первокурсница высшей школы, забеременела, и она, Вера, не видит в этом ничего особенного, поскольку какова мать, такова и дочь.

После музыкальных занятий они всегда устраивали «посиделки». На этот раз кофе оказался удивительно вкусным, и Вера выпила его с удовольствием, заедая кексом, залитым шоколадом, парочкой кусочков апельсинового торта и кокосовым пирожным.

Зайдя потом в туалет и задержавшись у металлической двери кабинки, пытаясь затянуть запутавшиеся тесемки капюшона, она услышала, как в уборную вошли две переговаривающиеся между собой женщины.

Шэрон Гласгоу, санитарка из Байсайда, заметила своей спутнице:

— Вера Пиерсон что-то слишком разговорилась сегодня. А что собственная дочь крутит роман с Эриком Сиверсоном, помалкивает. Слыхала, что он ушел от жены?

— Да ну!

Дверь в соседнюю кабинку закрылась, и из-за перегородки Вере была видна только пара белых ботинок.

— Он переехал жить в дом матери.

— Ты шутишь! — Второй собеседницей оказалась Сандра Эклештейн, диетолог.

— Мне помнится, они еще в школе гуляли вместе.

— Красивый мужчина...

— Жена тоже красавица. Видела ее?

За перегородкой послышался шум спускаемой воды. Вера застыла на месте, как сломанные часы. Разделяющая их стенка задрожала от резко захлопнутой дверцы соседней кабинки, и белые туфли удалились. На их месте появилась другая пара. Из крана потекла вода, загудел вентилятор для сушки рук, и вся процедура повторилась снова под продолжающийся треп двух женщин, но теперь уже на другую тему.

Уборная наконец опустела, но Вера еще долго не покидала своего убежища, боясь столкнуться с вышедшими перед ней женщинами. Она решила дождаться, пока те уйдут подальше в здание приюта.

«Где я ошиблась? Что я сделала не так? — думала она. — Я была образцовой матерью, лучшей из всех, кого я знаю. Я приучила ее к церкви и преподала урок супружеской верности, оставаясь с единственным мужчиной всю свою жизнь, содержала в чистоте дом и готовила вкусную еду — во всем чувствовалось присутствие матери. Я установила строгий порядок и контролировала каждый ее шаг, чтобы уберечь от возможности спутаться с вертопрахами. Но в первый же день своего возвращения она побежала на то злосчастное городское собрание, чтобы встретиться с ним.

Я предупреждала ее, что может произойти, предупреждала!»

Вера не умела водить машину. В городке размеров Рыбачьей бухты это было не обязательно, но сегодня, семеня вдоль Коттедж-Роу, она пожалела об этом. Добравшись до дома Мэгги, она уже взвинтила себя до предела.

Вера постучала и стала ждать, уперев руки в бока и прижимая зажатую в кулак лямку сумочки к животу.

Открыв дверь, Мэгги воскликнула:

— Мама! Какими судьбами? Заходи!

Вера, пыхтя от возмущения, промаршировала внутрь дома.

— Давай я помогу тебе снять пальто, а потом угощу тебя кофе.

— Никакого кофе. Я уже выдула четыре чашки.

— Ты прямо с занятий?

— Да.

Мэгги отнесла пальто в комнату прислуги, а вернувшись, застала Веру примостившейся на краю стула с прижатой к коленям сумочкой.

— Чаю? Печенья? Что ты хочешь?

— Ничего.

Мэгги села на стул напротив матери.

— Ты шла пешком?

— Да.

— Позвонила бы. Я бы заехала за тобой.

— Можешь отвезти меня обратно, после того как... — и Вера запнулась.

Мэгги поняла по тону, что ее ждут осложнения.

— После чего?

— Боюсь, что я пришла по не очень приятному поводу.

— Ну?

Вера впилась в замок сумочки пальцами обеих рук.

— Ты встречаешься с этим парнем, Сиверсоном, правда?

Мэгги не была готова к такому повороту. Но, подумав, ответила вопросом на вопрос:

— Если я скажу «да», ты захочешь говорить об этом со мной?

— Я уже говорю с тобой. И весь город судачит о том же. Говорят, что он ушел от жены и живет у матери. Это так?

— Нет.

— Не ври мне, Маргарет! Я тебя так не воспитывала.

— Он живет у матери, и оставил жену, которую разлюбил.

— Побойся Бога, Маргарет! И этим ты хочешь оправдаться?

— Мне не в чем оправдываться.

— У тебя с ним роман?

— Да, — закричала Мэгги, вскакивая на ноги, — да, у меня с ним роман! Да, я люблю его! Да, мы решили пожениться, как только он с ней разведется!

Перед внутренним взором Веры возникли все женщины из алтарного общества, из общества садоводов, активные прихожанки и любительницы библиотек — всех их она знала всю свою долгую жизнь. Ее снова окатила волна стыда и смущения, подобная той, которую она испытала в кабинке уборной.

— Как я теперь посмотрю в глаза членам нашего приходского актива?

— Разве тебе так важно, что они думают?

— Я состою там более пятидесяти лет, Маргарет, и за все это время они не могли меня упрекнуть даже в мелочах. И вдруг такое! Ты совсем недавно появилась в этом городе и уже сумела вляпаться в скандал. Это позор!

— Даже если ты права, то это мой, а не твой позор.

— Какая ты умная! Послушай, что ты говоришь! Ты веришь ему, как самая последняя дура. Ты и вправду думаешь, что он хочет развестись и жениться на тебе? Сколько раз и скольким женщинам плели эту ложь мужики всех времен. Неужели ты не видишь, не ты ему нужна — а твои деньги.

— О-о, мама... — Мэгги опустилась на стул с безнадежным видом. — Почему бы хоть раз в жизни тебе не поддержать меня, а не рвать на куски и травить как дикого зверя.

— Если ты думаешь, что я одобряю такое...

— Нет, не думаю. И более того, никогда не думала, потому что, насколько себя помню, ты никогда и ни в чем мне не доверяла.

— И менее всего твоему здравому смыслу. — Вера наклонилась вперед и уперлась руками в стол. — Ты теперь богатая женщина, и как ты не понимаешь, что мужики охотятся не за тобой, а за твоими деньгами.

— Нет, — медленно покачала головой Мэгги, — Эрик не охотится за моим состоянием. Но я не собираюсь, сидя здесь, защищать ни его, ни себя. В этом нет никакой необходимости. Я уже выросла, мама, и живу своей жизнью так, как хочу я, а не кто-то другой.

— И без зазрения совести позоришь своего отца и меня?

— Мама, мне жаль, что так получилось, это правда. Но я могу только повторить — это мое личное дело. Мое, понимаешь. Ни отца, ни твое — а мое. За свои чувства и действия отвечаю я, а ты отвечай за свои.

— Не смей разговаривать со мной учительским тоном. Ты знаешь, как я это ненавижу.

— Ладно, но можно мне задать тебе один вопрос, который всегда меня беспокоил? — Мэгги посмотрела в глаза матери. — Ты меня любишь, мама?

Вера отреагировала так, будто ее обвинили в приверженности к коммунизму.

— Ты что? Конечно, люблю. Что за вопрос?

— А если честно? Ты мне никогда не говорила этого.

— Я следила за тем, чтобы ты всегда была сыта, чисто одета, жила в хороших условиях. Я заботилась о тебе!

— Это мог сделать и дворецкий. А мне нужно было понимание, участие, чтобы меня обняли, когда я возвращалась домой, приняли мою сторону в споре...

— Я обнимала тебя.

— Нет, ты позволяла обнять себя — это совсем другое...

— Маргарет, я не понимаю, что ты от меня хочешь. Я не могу дать того, чего у меня нет.

— Для начала я хочу, чтобы ты прекратила мною командовать, И не только мною — отцом тоже.

— Сейчас ты обвиняешь меня уже в другом. Каждая женщина обязана следить за правильным ведением дома.

— Раздавая приказы и ругаясь? Мама, есть приемы и получше.

— Я опять виновата? Отец не имеет ко мне претензий, а мы с ним прожили уже сорок пять лет...

— А я, сколько себя помню, ни разу не видела, чтобы ты подошла и обняла его или спросила, как прошел его день, погладила по голове, утешила. Зато я часто слышала, как ты, едва он возникал на пороге, кричала ему: «Сними ботинки! Не видишь, что ли, я только что отскребла полы». И, помнишь, тоже из-за ботинок ты ругалась на Кейти, когда та приехала на каникулы. Тебе не приходило в голову, что мы хотим приветствий другого рода? Что, например, теперь, когда я на грани эмоционального срыва, в один из самых ответственных периодов моей жизни, мне нужен человек, которому я могла бы полностью довериться, и я по-другому оценила бы твой приход, если бы ты искренне поинтересовалась моим состоянием, а не обрушилась на меня с упреками и обвинениями в том, что я позорю своих мать и отца.

— Удивительно! Я прихожу сюда, чтобы ткнуть тебя носом в твое паскудство, а ты все выворачиваешь наизнанку и обвиняешь меня же непонятно за что. Я могу только повторить тебе: за сорок пять лет нашего супружества твой отец на меня не жаловался.

— Конечно нет, — грустно согласилась Мэгги, — он просто уходил в гараж.

Лицо Веры залилось краской. Это Рой виноват, что перебрался в гараж, не она! Она вообще не командует и не ругается — только следит за порядком. Позволь она Рою делать так, как он хочет, и весь пол был бы загажен, ели бы они в самое неподходящее время и всегда опаздывали к воскресной обедне. А это неблагодарное дитя, которому она дала все, что было в ее силах — одежду, воскресную школу, образование в колледже, — смеет говорить, что она все делает плохо и ей надо исправиться!

— Я учила тебя уважать своих родителей, но, к несчастью, мне это не удалось. — И с видом ущемленной гордости Вера поднялась со стула с каменным лицом. — Маргарет, не буду больше надоедать тебе, но до тех пор, пока ты не соизволишь передо мной извиниться, можешь меня не беспокоить. Я сама оденусь...

— Мама, пожалуйста... давай обсудим...

Вера вынесла пальто из комнаты прислуги и облачилась в него. Вернувшись на кухню, она медленно и демонстративно натянула перчатки, не поднимая глаз на Мэгги.

— Можешь не отвозить меня, я пойду пешком.

— Мама, постой...

Вера не ответила и вышла.

Хлопнув дверью перед лицом дочери, она остановилась на пороге с колотящимся сердцем. И это все, что она заслужила за свои материнские заботы? Неблагодарная тварь. И Вера решительно направилась к себе домой.

Когда вечером Эрик навестил Мэгги, та сообщила:

— Утром ко мне приходила мать.

— И как?

— Потребовала, чтобы я отчиталась перед ней о романе с «этим парнем» Сиверсоном.

Он захлопнул брошюру по плотницкому делу, поднялся со стула, подошел к Мэгги и прижал ее к себе. Они стояли в одной из спален для гостей, где он помогал ей просверлить отверстия для крепления на стене огромного зеркала в раме.

— Прости меня, Мэгги, я не хотел навлекать на тебя неприятности.

— Я ей сказала о нас.

Он отшатнулся и удивленно спросил:

— Ты сказала ей?!

— Сказала, и что? Мне так захотелось. — Кончиками пальцев она провела по его щеке под следами царапин, оставленных ногтями Нэнси. — Я готова на все, если ты не против.

— Отчиталась о романе... О, Мэгги, любимая, во что я тебя впутал! И что еще тебе предстоит перенести. Разве я этого хотел для нас с тобой? Я хотел, чтобы все было законно, как у людей.

— И пока этого еще можно добиться, я не отступлю.

— Сегодня я заполнил документы по разводу, — сообщил Эрик, — и, если не возникнет осложнений, мы сможем расписаться уже через полгода. И еще, я принял решение, Мэгги...

— Что?

— Я решил не оставаться больше у тебя на ночь. Это становится неприличным, люди сплетничают о нас.

На следующей неделе он заходил к ней почти ежедневно. По утрам иногда приносил свежеиспеченные пироги, к ленчу — рыбу. Порой он был таким усталым, что заваливался на диван и спал, в другие, более счастливые дни хотел есть, смеялся, гонял на машине с открытыми окнами. Он приходил, когда тронулся лед и вскрылось озеро, ознаменовав конец зимы. Приходил и в тот день, когда она принимала своих первых и потому неожиданных гостей, прочитавших ее рекламу в «Дор-Чамбер оф коммерс». Они пришли и спросили, если ли у нее свободная комната. В тот вечер она очень волновалась, растопила камин в гостиной, позаботилась, чтобы ваза со сладостями была полна и в нужных местах под руками оказались книги, газеты и журналы. Ее гости пообедали в городе, а вернувшись, заглянули на кухню о чем-то спросить. Мэгги представила им Эрика только по имени, и, когда гость обменивался с ним рукопожатием, она услышала:

— Рад познакомиться с вами, мистер Стерн...

Эрик помог Мэгги обустроить пристань и поставить новые скамейки в беседке, которую она построила у спуска к воде, сняв перегородки теннисного корта, давно используемого как место для парковки машин.

Когда был вбит последний гвоздь, они долго сидели на сооруженной скамейке и, держась за руки, любовались закатом.

— Кейти согласилась приехать летом и поработать со мной, — сообщила она Эрику.

— Когда?

— Занятия кончаются в последней декаде мая.

Их взгляды встретились, и он нежно провел большим пальцем по ее запястью. Слов не потребовалось, Мэгги молча склонила голову на плечо Эрика.

Настал день, когда он спустил «Мэри Диар» на воду и проплыл мимо дома, приветствуя ее гудком, и она выскочила на порог, махая ему платком, разыграв классическую сценку, о которой он так часто мечтал.

— Иди сюда, — позвал Эрик.

Она бросилась с веранды к пристани прямо по газону с проступившей весенней травой, между рядами уже цветущих ирисов и запрыгнула на палубу качающейся лодки.

А потом, когда расцвели монтморенцы и макинтоши, он вдруг приехал на своем побитом пикапе, вычищенном и отдраенном снаружи и изнутри и украшенном цветами, что растрогало Мэгги до слез, и отвез ее в цветущий сад, где, окруженные красочными растениями и ароматами, они долго сидели, грустные и задумчивые, молчали и слушали щебет садовых птиц.

А в мае, когда потеплело и она ждала Кейти, он помогал ей ремонтировать и красить неотапливаемое помещение над гаражом, а потом обставить его привычной для дочки мебелью из дома в Сиэтле.

В разгар мая было много туристов, и они почти не встречались вплоть до ночи перед приездом Кейти на летние каникулы.

Во втором часу, в темноте, под плеск волны о борт лодки они прощались на палубе «Мэри Диар» и не могли оторваться друг от друга.

— Я буду скучать по тебе.

— Я тоже.

— Как только смогу, приплыву к тебе в темноте.

— Не знаю, сбежать будет трудно.

— Посматривай меня около одиннадцати, я мигну фонарем.

Прощальный поцелуй показался им таким же мучительным, как и тот, много лет назад, когда колледж разлучил их в первый раз.

— Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя.

Она отступила, не отпуская руки, потом разжала ладонь, и они еще немного постояли, касаясь друг друга кончиками пальцев.

— Выходи за меня замуж.

— Обещаю.

Но эти слова только бередили их боль, ибо, несмотря на то что он давно заполнил все документы, ее адвокат неизменно отвечал: мисс Макэффи не согласна на развод и желает восстановить супружеские отношения.