Горькая сладость

Глава 16

Мэгги никогда не звонила Эрику, кроме того случая прошлым летом, когда она была в депрессии и по совету доктора Фельдстейна закрутила всю эту кутерьму. Поэтому сегодня днем, набирая телефонный номер Эрика, она чувствовала себя незащищенной и очень ранимой. Чего она боялась, то и случилось — трубку сняла Анна.

— Да. Чартер Сиверсонов, — раздался ее ворчливый голос.

— Здравствуйте Анна, это Мэгги Стерн.

— Кто?

— Мэгги Пиерсон.

— О-о... Мэгги Пиерсон. Провалиться мне на месте.

— Как поживаете?

— Я? Хорошо. Заимела еще одну внучку. Уже знаешь?

— Да, слыхала. Поздравляю.

— А другой внук только что кончил колледж.

— Один из сыновей Майка?

— Ага. И сын теперь снова живет дома.

— Да, я... Я слыхала и об этом...

— Рыбалка идет хорошо. Дело процветает. Ты тоже выбралась бы как-нибудь попробовать...

— Мне бы хотелось, но у меня почти нет времени, ведь я открыла гостиницу.

— Слыхала, и что, дела идут неплохо, а?

— Да, у меня с первого дня почти ежедневно останавливаются новые гости.

— Ну и прекрасно. Развлекай их, тогда они будут возвращаться. Поверь мне и опыту моих мальчиков. — Наступило молчание, и Мэгги не могла придумать ничего лучше, чем спросить напрямую:

— Анна, а Эрик дома?

— Нет, он уехал с клиентами. А что ты хотела?

— Не могли бы вы передать, чтобы он мне позвонил? Пожалуйста.

— О... — И после короткой паузы Анна ответила: — Конечно, конечно. Я передам. Думаю, что он вернется около шести.

— Спасибо, Анна.

— Угу... Тогда до свидания.

— Пока.

Мэгги положила трубку и заметила, что ее руки вспотели. Анна застыла у телефона, мозг ее лихорадочно работал.

Эрик поставил «Мэри Диар» на прикол в начале седьмого. Из окна конторы Анна наблюдала, как сын помогал своим клиентам выбраться на пристань, провожал их до помещения для чистки рыбы, выгружал добычу и развешивал лососей на «доске хвастовства», чтобы сфотографировать удачный улов.

В половине седьмого он возник в конторе и спросил:

— Мама, найдется что-нибудь поесть?

— Угу, я приготовила тебе сандвич с ростбифом, а в холодильнике есть охлажденный чай.

Он похлопал ее по спине, когда она хлопотливо обходила конторку.

— Спасибо, мама.

— Да, между прочим, звонила Мэгги Пиерсон. Просила тебя позвонить ей.

Он остановился, будго наткнулся на невидимую стену, и обернулся к матери, серьезный и напряженный.

— Когда?

— Около четырех или чуть позже.

— Почему ты не сказала мне об этом по радио?

— А зачем? Ты все равно не смог бы связаться с ней до своего возвращения.

Хлопнув дверью и выражая всем своим видом крайнюю степень нетерпения, он выскочил наружу. Присматривая за рыбаками, которые заходили в контору за сигаретами и фотокарточками, Анна прислушивалась, о чем разговаривает сын по телефону, но как следует расслышать не удавалось. Спустя несколько минут он вернулся и хмуро спросил:

— Ма, намечена на сегодня семичасовая группа?

— Угу, — подтвердила она, сверяясь с расписанием, — четыре человека.

— А где Майк?

— Майк? Где-то шляется,

— А когда будет, не знаешь?

— Возможно, минут через пятнадцать.

— Ты не могла бы ему позвонить и спросить, не подменит он меня с семичасовой группой?

— Не беспокойся, но что такого могло произойти, что важнее клиентов?

— Мне надо сбегать в город, — уклончиво ответил Эрик уже на пути к кухне.

А минутой позже она услыхала, как заработал их старенький насос, наполняя кадку для мытья. Еще через пятнадцать минут он появился в дверях конторы причесанный, гладко выбритый, пахнущий так, что хоть вылижи, в белых джинсах и красной спортивной рубашке для игры в поло.

— Дозвонилась до Майка?

— Угу.

— И что он сказал?

— Он займется ими.

— Спасибо, мама. Поблагодари его за меня.

Он бросился через парадный выход, добежал до пикапа, из-под колес которого взметнулся хвост гравия и умчался. «Так вот откуда ветер дует», — подумала Анна,

Мэгги договорилась встретиться с ним в небольшой баптистской церквушке на восточной деревенской окраине залива Систер-Бей. Деревенские пригороды Дор-Каунти были усыпаны такими деревянными церковками с высокими шпилями колоколен, с четырьмя арками окон с каждой стороны, у которых, как часовые, стояли сосенки, а чуть за ними — утопающие в зелени мирные кладбища. По воскресеньям окна открывались, и из них доносились голоса молящихся и божественные песнопения. Но сегодня была среда, никакой службы не предвиделось, и на укатанной гравиевой дорожке стояла только машина Мэгги. Окна оставались закрытыми, и единственными звуками было грустное воркованье голубей, устроивших себе насест на ближайших электрических проводах.

Мэгги сидела на корточках возле одной из могильных плит. Обернувшись, она посмотрела, как он выбирается из пикапа и снова вернулась к своему занятию, низко склонившись над могилой. Подол зеленого в клеточку платья веером раскинулся вокруг нее.

Эрик остановился у машины и залюбовался ею в сумеречном вечернем свете, наблюдая, как Мэгги поливает из обувной коробки кучку бордовых цветов, а затем идет между замшелых плит к колонке, наливает воду в эту коробку и несет ее обратно, оставляя за собой серебристую струйку. Она снова склонилась над цветами. Голуби продолжали грустно ворковать. День уступал вечеру. В накатывающихся сумерках запахи диких цветов становились тяжелыми и влажными.

Он медленно пошел к ней навстречу, ступив с хрустящего, раскаленного за день гравия в бархатную тишину травы, уже предвещающую ночную прохладу, и выбирая проход среди «ушедших в потусторонний мир», чьи стертые временем и погодой имена едва можно было различить на надгробных камнях. Подойдя к ней, он остановился в тени дерева и коснулся ее головы.

— Мэгги, что ты здесь делаешь? — спросил он тихо, в тон воркующим голубям.

Стоя на коленях и обернувшись через плечо, Мэгги ответила:

— Поливаю эти несчастные флоксы.

Она поставила мокрую картонную коробку себе на подол и наклонилась выдрать пару сорняков из цветущей заросли флоксов.

— Зачем? — ласково спросил он.

— Я просто... — Голос Мэгги сорвался и зазвенел. — Мне просто... так надо.

Как же быстро ее отчаянье передалось ему! От прервавшейся фразы Мэгги его грудь стянуло болью. Он присел рядом с ней на корточки и потянул за локоть, побуждая повернуться к нему лицом.

— Что стряслось, Мэгги? Мэгги, девочка моя! Что с тобой?

Она уклонялась, укрывала лицо, бормотала что-то несвязное, бессознательно стараясь оттянуть надвигающуюся беду.

— Интересно, кто их здесь посадил? Как давно это было? Сколько лет они сами по себе увядают и возрождаются снова, без присмотра? Я полью их немного, если уж мне есть до них дело, и про... прополю, выдерну сорняки и окопаю вокруг. Они ду... цветы задушены ими.

Но задушенною казалась она сама.

— Мэгги, в чем дело?

— У тебя есть что-нибудь в пикапе?

Сбитый с толку ее очевидным горем и нежеланием поделиться с ним, Эрик ответил:

— Надо посмотреть...

С хрустом в коленях он поднялся и направился к машине. Минутой позже Эрик вернулся и протянул ей отвертку. Он снова присел на корточки рядом с Мэгги и молча наблюдал, как та рыхлит каменистую почву и выдергивает сорняки. Он терпеливо дождался конца бессмысленной работы, затем остановил ее дрожащую руку, взяв в свои ладони кулак с зажатой отверткой.

— Мэгги, что случилось? — прошептал он. — Скажи мне.

Мэгги разогнулась, не вставая с колен, положила руки на бедра и, обратив свои грустные карие глаза на Эрика, сказала:

— Я жду ребенка. Твоего ребенка.

Шок исказил его лицо, и он рухнул на колени, как от удара в грудь.

— О Боже, — побледнев, прошептал Эрик, и испуганно взглянул на ее живот. Переведя взгляд на лицо Мэгги, он спросил: — Ты уверена?

— Да, уверена. Я сегодня ходила к врачу.

Он проглотил слюну, и на горле дернулся кадык.

— Сколько?

— Четыре с половиной месяца.

— Такой большой срок?

Она кивнула.

— Значит, ошибки быть не может. И нет риска потерять его?

— Да, — попыталась прошептать Мэгги, но голос не слушался ее.

И вдруг по его лицу расплылась улыбка счастливого мужа.

— Мэгги, но это же прекрасно! — воскликнул он, охватив ее руками. — Это невероятно! — крикнул он небу. — Вы слышите? У нас будет ребенок! У меня и Мэгги будет малыш! Обними меня, Мэгги, обними скорее!

Ей ничего другого не оставалось, ибо его руки держали ее со всей силой. Прижатой к плечу гортанью она смогла выдавить:

— У меня грязные руки, сумасшедший.

— Наплевать, обними меня!

Стоя на коленях в траве, она обняла его и прижала к себе грязными руками со все еще зажатой в кулаке отверткой, оставляя грязные следы на красной рубашке Эрика.

— Эрик, твоя жена не дает тебе развода, а мне... нам уже за сорок. Это совсем не прекрасно — это ужасно! И все в городе узнают, что этой твой ребенок.

Он усадил ее обеими руками.

— Вот здесь ты чертовски права, потому что я сообщу им об этом! И ничто теперь не остановит мой развод. Я сброшу ее, как старую рубашку. А что значит сорок лет? О Боже, Мэгги! Я мечтал об этом долгие годы и уже отчаялся. Как мне не быть счастливым?

— Но я не замужем, помни.

— Это ненадолго.

Он пылко схватил ее за руки и с сияющим лицом спросил:

— Мэгги, ты выйдешь за меня замуж? Ты и малыш! О Боже, как только это станет возможным, выйдешь?

Она не успела ответить, потому что он вскочил на ноги и возбужденно заходил по кругу. Колени на его белоснежных джинсах были запятнаны зеленью травы.

— О Боже! Только четыре с половиною месяца! Надо все распланировать, выбрать родильный дом. Ты не хочешь пойти на курсы Мэзда или как там его?

— Леймеза.

— Хорошо, пусть Леймеза. Подожди, я посоветуюсь с мамой. И Майком. Вот он удивится! Мэгги, ты не думаешь, что мы успеем завести и еще одного? У детей должны быть братья и сестры. Хотя бы по одному...

— Эрик, прекрати. — Она поднялась на ноги и коснулась его, призывая вернуться к здравому смыслу. — Послушай...

— Что? — спросил он с невинным видом и застыл среди неподвижных надгробий с сияющим раскрасневшимся лицом на фоне розовато-золотистого заката.

— Милый мой, ты забыл, что я не твоя жена, что эта привилегия досталась другой женщине, — напомнила она ему. — Ты не можешь... ты не можешь бегать повсюду и кричать на весь город о своей радости, как если бы был женат на мне. Это позорит Нэнси, понимаешь? Да и наших родителей тоже. А у меня еще и дочь, и ее приятели... Я понимаю твою радость, но все так непросто.

Он остыл и отрезвел, будто столкнулся со смертельной опасностью, резко охладившей его пыл.

— Ты не хочешь ребенка.

Как заставить его понять?

— Вопрос не в том, хочу я или не хочу. Он здесь. — Она прижала руки к животу. — И уже половина срока позади, что намного опережает время твоего развода. Его появление сильно нарушит мою жизнь. Возможно, придется отказаться от гостиницы, на которую я потратила столько сил и средств. Мне, и только мне, нести всю тяжесть до того, как ты разведешься, встречать косые взгляды и слышать, как меня называют разрушительницей семейного счастья. Мне придется свыкнуться с этим, а тебе, Эрик, набраться терпения.

Он стоял все так же неподвижно, обдумывая ее слова. Голуби продолжали ворковать.

— Ты не хочешь ребенка, — повторил он огорошенно.

— Нет, но не с такой необоснованной радостью, как ты. Нужно время.

Лицо Эрика стало жестким, и, нацелив на нее палец, он сказал:

— Знай, если ты что-нибудь предпримешь, чтобы избавиться от малыша, ты убьешь не только его, но и меня. Поняла?

— О, Эрик, — застонала Мэгги и сникла, — как ты мог подумать такое?

Он отвернулся, отошел к тополю и уставился на его гладкий серый ствол. Несколько секунд Эрик стоял напряженно и неподвижно, затем хлопнул по стволу открытой ладонью и поник головой, опершись о дерево.

Потрясающий летний закат продолжал царить в небе. Среди сумаковых зарослей на опушке леса зеленая с распущенным зобом мухоловочка повторяла свое картаво-гортанное «фии-би», «фии-би». У гранитного надгробья склонил головку флокс, паучки и жучки продирались сквозь траву, маленькая зеленая гусеница упала на паутину, блестевшую ниспадающими стеклянными нитями в последних лучах заходящего солнца. Жизнь, продолжение рода — они вездесущи, даже на кладбище, даже в женщине, сердце которой в этом летнем великолепии сжималось от холода.

Она молча изучала человека, которого любила всей душой, его ссутулившуюся фигуру, судорожно сжатые руки, поникшую голову.

Как он расстроен после такого воодушевления! Неразрешимая дилемма ввергла его в отчаянье.

Она подошла к нему и обняла.

— Зачатье было актом любви, — тихо сказала Мэгги, — и я по-прежнему люблю тебя и буду любить. Но я не замужем и не хочу выносить нашу любовь во внешний мир: он этого не заслуживает. Вот почему я чувствую себя такой несчастной. Мне кажется, Нэнси сделает все, чтобы затянуть развод до тех пор, когда ребенок уже появится на свет.

Он поднял голову и сказал, обращаясь к дереву:

— Я поговорю с ней в ближайшие выходные и скажу, что на примирение у нее нет никаких надежд. Я попрошу адвоката ускорить бракоразводный процесс.

Он повернулся к Мэгги, но не прикоснулся к ней, сдерживаемый невидимыми ограничениями. Он понял, насколько буднично-прозаичной оказалась ситуация, в которую они попали, какой шаблонной выглядела его реакция при взгляде со стороны: женатый мужчина, принесший типичные осложнения в жизнь своей любовницы, пытается успокоить ее сказками о разводе. И все же она никогда не упрекала его в медлительности, не понуждала и ни на чем не настаивала.

— Прости, Мэгги, все это я должен был сделать намного раньше.

— Да, конечно ...но разве мы могли знать, что такое случится.

Его лицо стало задумчивым.

— Да, это просто удивительно.

— Я думала, что беременность мне уже не грозит. Вот уже больше года, как у меня появились некоторые признаки климакса. Но доктор мне объяснил, что даже в этом случае есть периоды, в которые женщина еще может забеременеть. А когда он сообщил мне, что я на пятом месяце... — Мэгги опустила глаза и стала рассматривать свои руки. — Я почувствовала себя круглой дурой — в моем-то возрасте и после того как я преподавала курс «Семейная жизнь», — о Боже! — Мэгги отвернулась и как-то вся сжалась.

Он взглянул на ее округлившуюся спину, на руки, которыми она обхватила себя, на выступы лопаток сквозь обтягивающую светло-зеленую ткань платья и тягостно задумался. Он полностью осознал всю жестокую правду сложившейся ситуации. Наконец грустно и очень тихо, он сказал ей:

— А ты ведь на самом деле хочешь ребенка, признайся, Мэгги.

Она чуть качнула головой — скорее вздрогнула, прежде чем ответила:

— Ах, Эрик, Эрик. Если бы нам было по тридцать и мы были бы женаты, все было бы совсем по-другому.

Да, он понимал, что для нее все сложнее, что у нее уже была семья и она знает, как ребенок перевернет ее жизнь, и оба они уже не молоды. И снова отчаянье охватило его.

— Возьми. — Мэгги протянула ему отвертку. — Спасибо.

Возникшая непонятно почему напряженность не проходила, отделяя его от Мэгги.

— Я обещаю поговорить с Нэнси.

— Пожалуйста, ничего не сообщай ей о ребенке. Мне бы не хотелось, чтобы она знала об этом.

— Ладно, не буду. Но кому-то я все-таки должен об этом сказать. Можно, я посоветуюсь с Майком? Он не растреплет.

— Конечно, поговори с ним. Может, я тоже поделюсь своими бедами с Бруки, не знаю.

Он неуверенно улыбнулся и потянулся было обнять ее, но что-то удерживало. Как глупо. Она вынашивает его ребенка. Они так любят друг друга.

— Мэгги, позволь мне обнять тебя, вас обоих?

Тихо вскрикнув, Мэгги бросилась к нему, освобождаясь от сковавшей их апатии, и, привстав на цыпочки, обвила шею Эрика руками. Он сжал ее в объятиях и почувствовал, как снова заколотилось его сердце.

— О, Эрик, я так боюсь, — призналась она.

— Не бойся. У нас будет семья. Будет. Вот увидишь, — поклялся Эрик.

Закрыв глаза, он провел руками по ее спине, ягодицам, по грудям. Опустившись на одно колено, обхватил за талию и прижался щекой к выступающему животу.

— Привет, малыш! — сказал он приглушенным мягкой зеленой тканью платья голосом. — Я буду любить тебя, поверь мне.

Даже через одежду Мэгги почувствовала тепло его груди, а его грусть ласково окутывала сердце. Но когда он поднялся и нежно обхватил ее руками, она поняла: этого недостаточно. Она желала только одного — стать его женой.

Порой Нэнси Макэффи готова была признать, что Дор-Каунти вполне терпимое место. Летом в конце жаркой и напряженной рабочей недели возвращение домой было не столь отвратительным, как в зимнее время. Полуостров встречал ее прохладным бризом и густой тенью деревьев. Ей нравилось изобилие цветов, растущих здесь повсюду. Но публика была деревенская: старухи ходили в шалях и букольках, старики — в сдвинутых на ухо старомодных кепчонках. Встречаясь на улице, обыватели обсуждали урожай фруктов и улов рыбы на озере. Продуктовые магазины оставляли желать лучшего, а дом, в котором ей приходится жить, был чудовищным.

И как только Эрик может любить эту картонную коробку? Единственное, что удалось купить, когда они сюда приехали, и он говорил ей, что это временное жилище. Разве она виновата, что ей хочется жить в лучшем доме? А возвращаться в этот? Когда Эрик ждал ее, было еще терпимо, но после его ухода — отвратительно и невыносимо. Но ее адвокат советовал ей смириться, говоря, что, если она уедет, это будет означать признание ею перемены в семейных отношениях, что нежелательно.

Вернувшись домой в пятницу вечером, Нэнси не сразу справилась с запорами гаража и выругалась. В кухне стоял спертый запах. На столе валялась груда прочитанной почты, которую она забыла выкинуть, уезжая из дома в прошлый понедельник. Никто не почистил коврик у мойки, на который она опрокинула баночку майонеза. Не приготовил к ее приезду любимое блюдо из дичи и «чили». Не предложил ей помочь отнести вещи наверх.

Но на кухонном столе лежала записка Эрика «Нэнси, нужно поговорить. Позвоню в субботу».

Она улыбнулась и кинулась наверх. Да, конечно, он не купил ей хрустального дворца на «Озере высоких башен» с видом на Золотой берег и с Чикаго под ногами, но она соскучилась по нему, черт возьми, как он ей нужен! Она хотела его вернуть, хотела, чтобы кто-то открывал ей дверь гаража, готовил завтрак, чистил, чинил и заправлял ее машину, подстригал газоны и приносил кофе в постель в субботу утром. А когда она забирается под одеяло, ей нужен кто-то, кому она необходима и желанна как женщина.

Поднявшись наверх, Нэнси швырнула чемодан на кровать и сбросила с себя хлопчатобумажный костюм цвета розового шампанского. В комнате было еще светло от заходящего солнца, но Нэнси включила свет у зеркала над столиком с косметикой. Наклонившись к нему, Нэнси тщательно осмотрела свое лицо, смахнула частичку осыпавшейся пудры со щеки, погладила шею. Тонкой кисточкой подправила линию бровей. Затем взяла большую щетку и, сдернув заколку для волос, швырнула ее в груду прочего барахла на туалетном столике и стала яростно причесываться, резко откинувшись назад. Распушившиеся кончики волос щекотали ей плечи. Отбросив и щетку, Нэнси внимательно рассмотрела себя в зеркало и сбросила персикового цвета комбинацию, бюстгальтер и трусы, позволив им упасть на пол, как лепестки цветка к ногам Мадонны.

Она погладила себя по плоскому животу, провела руками по бедрам вверх, к ребрам, поймала в ладони свои груди изящной конической формы и приподняла их, нацелив соски прямо в зеркало.

Как она истосковалась по сексу. У них все так хорошо получалось. Но мысль о том, чтобы испортить тело беременностью, казалась ей чудовищной. Некоторым женщинам это необходимо, другим — нет. Почему он не может понять такую простую вещь?

Пройдя в захламленную уродливую ванную комнату, Нэнси наполнила ванну, растворила шампунь и, взбив пену, со вздохом погрузилась в воду. Лежа в ванне с закрытыми глазами, она думала об Эрике. Ждать до завтра — слишком долго. Одевшись в новый костюм и спрыснув себя духами «Пэшн», которые так нравились Эрику, Нэнси решила узнать, не изменил ли он свое решение о разводе.

Ожидая, пока кто-нибудь ответит на стук в дверь, Нэнси брезгливо осматривалась вокруг. Если здесь и было место, которое она ненавидела больше собственного дома, так только эту вонючую дыру. Рыба, о Боже! — да она не выносила само звучание этого слова. После такого запаха она не сможет съесть даже филе махимахи. Как вообще можно работать в таком зловонии, было выше ее понимания. Вся эта проклятая деревяшка провоняла насквозь!

На стук вышла Анна, как всегда небрежно одетая в ужасную футболку с надписью на груди «Марафон бабушек-88».

— Привет, Нэнси.

— Здравствуйте, Анна. — Нэнси приблизила свою щеку к щеке Анны. — Как поживаете?

— О, как сказать... мальчики не дают покоя. Улов хорош, по-настоящему хорош. А как ты?

— Тоже занята. Но одиноко.

— Да... конечно, иногда нам всем приходится пройти через это. Я полагаю, ты зашла повидать Эрика? Он в сарае для чистки рыбы, заканчивает работу.

— Благодарю.

— Будь внимательней на своих каблуках в такую темноту, — предупредила Анна.

Нэнси пересекла усыпанный гравием двор и направилась к доку и внешним строениям. Было уже десять вечера. Под деревьями сгустилась темнота, но над сараем для чистки рыбы висела одинокая лампа. Внутри этого убогого строения горела еще одна тусклая лампа, освещавшая цементный пол и грубые доски стены. Подходя к дому, Нэнси прикрыла нос рукой и постаралась перебить запах, внюхиваясь в «Пэшн» — любимые духи Элизабет Тейлор.

Ниже к озеру заливалась руладами жаба, стрекотали сверчки, жужжали жуки, и насекомые колотились о стекло ламп. Какое-то из них запуталось в прическе Нэнси и та, согнувшись, яростно попыталась выбить живность из волос. Из сарая доносились два мужских голоса, приглушенных струей воды, бьющей из шланга по цементному полу и заглушающей шелест гравия под ногами Нэнси.

Нэнси остановилась в дверях и прислушалась.

— Да, я не сказал бы, что она в восторге. — Это был Эрик.

— Ты думаешь, что она его не хочет? — Это Майк.

— Она не хочет серьезных изменений в своей жизни.

— Можешь передать ей от меня, что мы тоже не хотели ничего подобного, но, после того как заполучили Анну, не обменяем ее ни на что на свете.

— Но с Мэгги все немного иначе, Майк. Она боится, что не сумеет справиться с гостиницей, имея на руках ребенка, который плачет по ночам и требует уйму других забот. И она, скорее всего, права.

— Да, я об этом не подумал.

— И, кроме того, она считает, что слишком стара для этого.

— Но какого рожна, парень! Она же знает, что ты мечтал о ребенке всю свою жизнь?

— Знает и говорит, что будет его любить. Просто она в шоке.

— Когда он родится?

— Через четыре с половиной месяца.

Нэнси услышала достаточно. Ее будто обожгло. Лицо вспыхнуло, и сердце бешено заколотилось. Вода все еще била о бетон, и Нэнси незаметно удалилась, уже не прислушиваясь к голосам из сарая. В тени тополей она проскользнула к своей машине, тихо влезла на водительское сиденье и схватилась за руль. Накатывающиеся слезы щипали глаза.

Он обрюхатил ее. Сокрушенная и растерянная, она опустила голову на костяшки пальцев и почувствовала, как кровь приливает к лицу и шее. Страх, шок и злость сотрясали ее тело. Боязнь грядущих, неизвестных еще неприятностей, разрушенный дом и финансовое благосостояние, конец всего их жизненного уклада, который она тоже хотела изменить, но не так — по своему свободному выбору, а не по принуждению.

Она страшилась потерять человека, которого покорила в двадцать лет, и покорить второго такого в сорок ей вряд ли удастся.

Это был шок, потому что это все-таки произошло, а она надеялась, что сможет его вернуть своей красотой, сексуальностью, интеллигентностью, амбициозностью. Она думала, что, соглашаясь подумать о ребенке, вернет его чувства.

Она была зла на него, потому что он отвернулся и отверг ее усилия, потому что сделал ее посмешищем в глазах всех, спутавшись со своей бывшей любовницей.

«Как ты смеешь! Я пока еще твоя жена!» Слезы полились рекой, слезы предчувствия страданий, которые ей еще придется перенести.

Будь ты проклят, Сиверсон, чтоб твоя вонючая лодка утонула вместе с тобой и оставила ее одну с твоим недоноском.

Она ревела. Била кулаками по рулю. Измученная и отчаявшаяся женщина, позволившая затянуть себя в это ненавистное место вопреки своему желанию. И это она, которая отказалась от так сильно любимой ею городской жизни, чтобы приехать сюда играть пьеску Капитана Агаба. Она, которая проводит пять дней в неделю в разъездах, пока он трахает других баб! Если бы они жили в Чикаго, никому до этого не было бы дела, но здесь все узнают мгновенно — его семья, почтальон, вся эта проклятая рыбацкая флотилия.

Она продолжала сидеть и, когда слезы иссякли, наблюдала, как в блеклом освещении дверного проема движутся тени мужчин, перекрещиваясь и пересекаясь. Она могла бы дать ему то, что он хочет, но он ни черта от нее не получит. С чего бы это она стала облегчать ему жизнь? Ее самолюбие было уязвлено, и он поплатится за это.

Она тщательно вытерла глаза, высморкалась, включила в салоне свет и посмотрелась в зеркало. Нашарив в сумочке косметический набор, Нэнси подправила макияж и выключила лампы.

А там, внизу, в сарае для чистки рыбы, заглох насос, прекратился шум водной струи и погас свет. Как только братья показались из сарая, Нэнси, хлопнув дверью, вышла из машины.

— Эрик, — окликнула она дружелюбным тоном и пошла навстречу мужчинам, скрытая тенями деревьев, — привет! Я нашла твою записку.

— Нэнси! — Его голос был холоден и неприветлив. — Ты могла просто позвонить мне.

— Я знаю, но мне хотелось с тобой увидеться. У меня есть важная новость. — И, как бы только что заметив Майка, закончила: — Привет, Майк.

— Привет, Нэнси, — ответил Майк и, повернувшись к Эрику, добавил: — Пока, Эрик, встретимся завтра.

— Уг-у... Спокойной ночи.

С уходом Майка воцарилась тишина, нарушаемая лишь ночными голосами природы. Остановившись на некотором расстоянии от Нэнси, Эрик физически почувствовал исходящую от нее угрозу и ощутил потребность уйти.

— Подожди минуту, я вымою руки и сразу вернусь.

Он скрылся в сарае, не пригласив ее войти внутрь.

«Какого черта я должен с ней миндальничать: она никогда не любила ни мою мать, ни ее дом. Подождет снаружи».

Он вышел минут через пять в чистых джинсах и свежей рубашке, пахнущий шампунем, и решительно направился к Нэнси, желая покончить с ней как можно быстрее.

— И где ты хочешь со мной говорить? — спросил он еще издали.

— Дорогой, что ты так торопишься? — нараспев ответила Нэнси, беря его за руку и прижимаясь грудью.

Он отдернул руку с нарочитой грубостью.

— Мы можем побеседовать на «Мэри Диар» или у тебя в машине. Где ты предпочитаешь?

— У себя дома, в нашей постели, — сказала она, кладя ладонь на его грудь.

Он снова снял ее руку.

— Меня не привлекает ни то, ни другое, Нэнси. Все, что мне от тебя надо, — это развод, и чем быстрее, тем лучше.

— Ты передумаешь после того, что я тебе сообщу.

— И что же это? — спросил он тоном, каким, бывало, говорил отец, снимая ремень для порки в дровяном сарае.

— Ты будешь счастлив.

— Очень сомневаюсь, разве что ты сообщишь мне дату слушания нашего дела в суде.

— Ты помнишь, чего ты хотел больше всего на свете?

— Нэнси, кончай играть свою дурацкую игру, я устал, у меня был трудный день.

Она засмеялась искусственным горловым смешком и снова прикоснулась к его руке, чувствуя, как его это раздражает, предвкушая удовольствие от того, в какой шок повергнет его в следующее мгновенье. Искра сомнения проскочила в мозгу. Не перегибает ли она палку? Но то, что сделал он, тоже достойно осуждения.

— Дорогой, у нас будет ребенок.

Шок был, как от удара током. Перехватило дыхание. Он отступил на шаг и уставился на нее с отвисшей челюстью.

— Не верю!

— Правда. — Она повела плечами, но без всякого вызова. — Я думаю, что рожу ко Дню благодарения.

Он быстро просчитал сроки, отсчитывая от того вечера на диване.

— Нэнси, ты врешь!

— Это не тот случай.

Он схватил ее за запястье и потащил к машине. Открыв дверцу, запихнул ее внутрь, забрался сам, но дверцу оставил открытой.

— Мне хочется видеть твое лицо, когда ты говоришь о ребенке, — сказал он, сжимая ее щеки и заглядывая в глаза.

К своему смущению, он увидел, что она плачет, и это усилило его опасения. И все же, не в силах поверить, он заставил ее повторить.

— А теперь скажи мне все это снова.

— Я на четвертом месяце беременности, три месяца и две недели. И это твой ребенок, Эрик Сиверсон! — сказала она с вызовом.

— Тогда почему это совсем незаметно? — Он скользнул взглядом по ее фигуре.

— Поехали домой и рассмотри меня голой.

А вот этого-то он и не хотел. Видит Бог, не хотел. Единственной женщиной, с которой он желал близости, была Мэгги.

— Почему ты так долго молчала об этом?

— Я хотела убедиться на сто процентов, а не бить тревогу понапрасну. В первые три месяца многое могло случиться. Но потом — это уже наверняка. Я просто не хотела тебя обнадеживать без достаточных оснований.

— Тогда почему ты не огорчена? — допрашивал он ее, сузив глаза.

— Ты имеешь в виду развод? — спросила она рассудительно и, прекрасно разыграв роль озадаченной женщины, продолжила: — Это ты кажешься огорченным, и я не понимаю почему. Ты ведь так хотел ребенка?

Он со вздохом откинулся на сиденье и стал пощипывать переносицу.

— Но, черт подери, не теперь!

— Не теперь? — переспросила она. — Но ты же всегда твердил мне, что мы не молодеем и время уходит. Я старалась угодить тебе. Я думала... — Она продолжила на жалобной ноте: — Я думала...

Ей удалось выжать несколько слезинок и добиться нужного эффекта.

Эрик наклонился к ней, снял ее руку с подола и, вложив в свои ладони, стал поглаживать большим пальцем.

— Прости, Нэнси. Я... я сейчас зайду за вещами и сегодня же вернусь домой, хорошо?

Ей удалось заговорить еще более жалостливым и несчастным голосом:

— Эрик, если ты не хочешь этого ребенка после стольких лет…

Он приглушил ее причитания, положив палец на губы.

— Ты ошарашила меня, вот и все. А если учесть, как развивались наши отношения, то это не самые удачные обстоятельства для того, чтобы обзавестись ребенком.

— Эрик, ты действительно уже не любишь меня?

Это был первый искренний вопрос, который она задала ему в этот вечер. Неожиданно она испугалась, что это так и есть, что придется строить свои отношения с ним заново, как с чужим человеком, и проделать тяжелейшую работу для того, чтобы сделать терпимой их якобы семейную жизнь. Это ее пугало даже больше, чем боязнь не встретить другого мужчину, за которого она могла бы выйти замуж.

Но ответа она не получила. Он только отпустил ее руку и, тяжело вздохнув, сказал:

— Поезжай домой, Нэнси, я тоже скоро приеду. Поговорим обо всем утром.

Наблюдая, как он растворяется в тени деревьев, Нэнси подумала: «Что я натворила? Что я скажу ему, когда он узнает правду?»

По пути к дому Эрик чувствовал себя как в момент кончины отца — беспомощным и потерянным. Почему это произошло именно теперь, после стольких лет бесплодных уговоров? Именно теперь, когда ни она, ни ее ребенок ему уже не нужны? Он едва сдерживал слезы, поэтому прошел в сторону дока и остановился у борта «Мэри Диар». Потрясение было настолько сильным, что живот свело спазмами. Он согнулся, упершись руками в колени, и малодушно поддался отчаянию, позволив ему сотрясать себя, в надежде если не перебороть, то хотя бы перешагнуть через эту боль и обрести способность спокойно думать.

Наконец он выпрямился. Лодка покачивалась на воде, удерживаемая подрагивающим натянутым якорным канатом, Эрик отклонился назад и посмотрел на созвездия, разбираться в которых научил его старик-отец. Пегас, Андромеда и... Рыбы. Рыбы, да, они были у него в крови, в жилах, в цвете его волос и глаз, который передался ему от далекого голубоглазого викинга задолго до того, как Скандинавия получила свое сегодняшнее название.

Она ненавидит рыбную ловлю. Она ненавидит Рыбачью бухту. Она хочет карьеры деловой женщины, работая по четыре дня в неделю вдали от семьи. За время пребывания в материнском доме он о многом передумал, заглянул себе в душу, поговорил с Барб и Майком. Они признались, что с трудом скрывали свою нелюбовь к Нэнси. А он признался в ответ, что после радости, которую испытал с Мэгги, понял, какой фальшивой была его жизнь с женой, которую он считал счастливой.

И вот теперь Нэнси понесла... и довольна этим, чтобы не сказать — счастлива.

Мэгги тоже ждет ребенка. Но он — муж Нэнси и годами упрашивал ее обзавестись ребенком. Бросить ее теперь было бы вершиной бесчувственности, а он не был жестоким человеком. Обязательства придавили его, неотвратимые, как закон земного притяжения: это его ребенок, зачатый женщиной, которая будет ему дрянной матерью, если не просто чудовищем, которому малыш только помешает, в то время как Мэгги — любящая и добрая Мэгги — со временем привяжется к малышу, не оставит его, присматривая и воспитывая, — уж в этом-то он уверен. Из двух детей в его поддержке больше нуждается ребенок от Нэнси.

С угрюмым видом он направился к материнскому дому собирать вещи и готовиться к предстоящему аду.