Горькая сладость

Глава 18

Одной из самых ярких черт характера Мэгги, ярче чем солнце над всей береговой линией до Кауни, было упорство. Она выдюжит! Она докажет им всем! Она все восприняла так как есть, даже то, что придется воспитывать ребенка одной, без отца. Она внутренне, и физически и эмоционально, готовила себя к тому, чтобы с честью выполнить обе роли: матери и хозяйки гостиницы. Она запретила себе даже мечтать о замужестве и собрала всю свою отвагу для того, чтобы сообщить новость Кейти и Вере.

Прошла неделя, потом другая. Мэгги так ничего и не сказала. Она носила широкие кофточки навыпуск и не застегивала под ними слаксы.

Как-то ранним августовским утром, когда Кейти оставалось меньше месяца до начала занятий в колледже, они проснулись от звуков надвигающегося шторма. Ветер мел по двору тополиные листья и раскачивал ветви соседской ивы. Поскольку в ближайшие два дня Тодд не работал, Мэгги и Кейти вышли сами убирать двор.

К одиннадцати часам легкий бриз с озера уже не мог ослабить разгоряченный воздух, поднимающийся от влажной почвы. Вместо этого он разносил по округе отвратительный запах гнилья, намытого на каменистый берег последним штормом. А это означало дополнительную работу: им придется граблями очистить берег от водорослей и дохлой рыбы, прежде чем все это окончательно не сгниет под палящим солнцем.

Мэгги наклонилась, чтобы придержать у бамбуковых граблей кучку ивовых листьев, и выпрямилась чересчур быстро. Острая боль кольнула у нее в паху, голова закружилась. Она выпустила листья на землю и прижала ладонь к животу, ожидая с закрытыми глазами, когда пройдет приступ. Открыв их, она увидела, что Кейти внимательно изучает ее, отставив грабли. Несколько минут они стояли неподвижно: Мэгги в классической позе усталого ожидания, Кейти — полного отупения.

Тупое выражение на лице Кейти сменилось любопытством. Она качнула головой и то ли спросила, то ли обвинила:

— Ма-а?..

Под пристальным взглядом дочери Мэгги отвела руку от паха. Взгляд девушки скользил с живота Мэгги на ее лицо и обратно. С пробуждающимся пониманием она повторила:

— Мама, ты?.. Ты не... — Догадка казалась слишком чудовищной, чтобы высказать ее вслух.

— Да, Кейти, — призналась Мэгги, — я беременна.

Кейти открыла рот и с изумлением уставилась на ее живот. В глазах появились слезы.

— О Боже, — прошептала она через несколько секунд и снова со страхом в голосе повторила: — О Боже, это ужасно!

Осознание ситуации постепенно проявлялось на лице Кейти, как процесс увядания цветка, отснятого на серии последовательных фотографий. Выражение менялось от легкого осуждения до бешеной ярости.

— Как ты могла позволить такому случиться, мать! — хлестала она словами. — В этом месяце тебе исполнится сорок лет, ты же не такая дура, чтобы этого не осознавать.

— Я не дура, — ответила Мэгги, — я объясню.

— Можешь не объяснять. Я не хочу слышать!

— Я думала...

— Ты думала! — прервала Кейти. — О чем ты думала, всем и так ясно. Ты думала, что сможешь погулять на стороне так, что никто об этом не узнает. Вместо этого — беременность.

— Да, пять месяцев назад.

Кейти отступила, будто на пути у нее появилось что-то отвратительное и гадкое. Лицо скривилось от отвращения, и она сказала с презрением:

— Это он, ведь правда? Тот женатый мужик?

— Да, он.

— Но это отвратительно, мама!

— Ты можешь услышать и вторую часть истории: его жена тоже беременна.

Какое-то время Кейти была слишком ошарашена, чтобы ответить. Наконец она махнула рукой и сказала:

— Вот это здорово! Я только что подружилась с ребятами в городе. Что я им скажу? Что мою мамочку обрюхатил женатый мужик, который, между прочим, сделал то же самое со своей обманутой женой. — Она сузила глаза и презрительно добавила: — О да, мама, я все знаю. Я кое-кого поспрашивала. Я слышала, что он не жил со своей женой в эту зиму. Ну и как, он, конечно, обещал развестись с ней и жениться на тебе?

Удар по самолюбию и сознание собственной вины заставили Мэгги покраснеть. Кейти хлопнула себя ладонью по лбу, отчего ее челка вздыбилась.

— О Боже, мама, как ты могла оказаться такой легкомысленной? Эта сказка так же стара, как венерические заболевания. И уж если мы об этом заговорили...

— Кейти, я не хочу выслушивать от тебя проповеди...

— Раз уж мы об этом заговорили, — повторила Кейти с нажимом, — то ты должна была воспользоваться презервативом, разве ты не слышала об этом? Это стандартная процедура для тех, кто ведет беспорядочную половую жизнь. Это же просто, как два пальца... мам, этим набиты все газеты, если ты собираешься спутаться с каким-нибудь Лотарио, который переспал со всеми женщинами в городе...

— Но он не переспал со всеми женщинами в городе! — рассердилась Мэгги. — Кейти, что с тобой? Ты грубишь и нарочито жестока со мной.

— Как, что со мной? — Кейти изумленно прижала руки к груди. — Что со мной! Вот смех-то. Ты и вправду хочешь знать, что со мной, когда передо мной стоит моя собственная мать на пятом месяце беременности от женатого мужика? Да ты только посмотри на себя, — завелась Кейти, — посмотри, как ты изменилась после смерти отца. И как же ты хотела, чтобы я вела себя? Может, ты хотела, чтобы я раздавала сигары и всем рассказывала, что скоро у меня будет новорожденный братишка? — Кейти вскинула голову, и ее лицо исказила ярость. — И нечего надуваться, мама, я никогда не буду считать этого ублюдка своим братом или сестрой! Никогда! — Она отшвырнула грабли в сторону. — Единственное, чему я рада, так это тому, что отец не дожил до такого позора! — И она с ревом бросилась в комнату.

Мэгги скривилась от удара захлопнувшейся двери. Она смотрела на нее, и слезы струились по лицу. Отповедь Кейти гулом отдавалась у нее в голове. Грудь стянуло. Чувство вины отягощалось грузом нечистой совести. Мэгги заслужила каждый из ее упреков. Ведь ожидалось, что она, мать, должна показывать пример безукоризненного поведения, быть достойной подражания.

«А вместо этого, о, что я натворила! О, Кейти, Кейти, прости меня. Ты полностью права! Ну что я могу поделать теперь? Это мой ребенок, и мне надо его вырастить».

С тяжелым сердцем она стояла посередине замусоренного двора и тихо плакала, пытаясь справиться с угрызениями совести и чувством собственной неполноценности. Ибо в этот момент она не знала, как ей, матери, правильней сейчас поступить. Никакие курсы по изучению частных случаев, никакие брошюры для самообразования, которые она прочитала в свое время, не описывали такой ситуации. Вся ирония состояла в том, что это ей, сорокалетней женщине, прочитала лекцию по предохранению от беременности собственная дочь. И это ее родная дочь кричала:

— Что подумают ребята?

Мэгги прикрыла глаза, ожидая, когда ее наконец отпустит тяжелое чувство вины. Но нет, наоборот, ей становилось все тяжелее, и под этим гнетом ей казалось, что она, как стальной кол, вдавливается в землю. Она поняла, что все еще держит гладкую и теплую ручку граблей. Повернувшись с потерянным видом в сторону дома, Мэгги выронила ее из рук, и та упала в траву. Она села на деревянную скамейку в оплетенной зеленью беседке, построенной для нее Эриком. Когда он мастерил ее, Мэгги мечтала, как будет сидеть здесь вечерами и ждать возвращения «Мэри Диар», когда спадет волна, ждать, когда он заглушит мотор и она, прижимаясь к нему бедром, поднимется к дому на фоне разбушевавшегося заката, разлившегося по небу розовым и красным, отчего плоская, как стекло, поверхность воды превратится в вишневый нектар.

Бриз, дующий с озера, становился все холоднее. Парочка белогрудых ржанок пролетела, хлопая крыльями и ругаясь — «чар-вии», «чар-вии», — села на камни, к которым крепились понтоны. Далеко в водах скользил по ветру оранжевый парусник. Мэгги тоже планировала купить парусную лодку, как только обустроится получше. Раньше она мечтала, как они с Эриком пойдут на ней в Чикаго, посмотрят шоу, пообедают в Крикетсах и побродят, держась за руки, по гавани Бьемонто, восхищаясь прибывшими сюда с Великих Озер кораблями и лодкам. Да, она хотела купить яхту, но теперь не хочет. Потому что нет ничего более печального на свете, чем ездить на яхте одной.

В такие минуты она тосковала по Эрику столь сильно, что порою казалось, тоска раздавит ее совсем. Она ужасно хотела быть стойкой, самостоятельной и волевой. Такой она и будет. Но в моменты слабости она отчаянно в нем нуждалась.

Она ужаснулась своим мыслям. Разве один человек может заглянуть в душу другого? Анализируя свои отношения с Эриком, она поняла, что он мог всего лишь развлекаться с ней, не имея ни малейшего намерения развестись со своей красавицей женой. И значит все эти разговоры о том, что она не хочет иметь детей, — ложь? Ведь в результате Нэнси — законная жена — беременна.

Мэгги вздохнула, прикрыла глаза и опустила голову на сложенные руки.

Какое ей теперь дело до того, врал он ей или был честен? Роман окончен. И назад пути нет. Она вырвала его из своей жизни, уйдя под проливным дождем, бросая телефонную трубку, когда он звонил, и попросив ледяным тоном никогда больше не приходить к ней, когда он попытался ее навестить. Но какой позор — она все еще тоскует по нему! Все еще любит. Ей так хочется поверить в то, что все его слова были правдой.

Ржанки улетели, понтонный буек превратился в черное пятно. По дороге наверху проехала машина. Жизнь продолжалась. Ей тоже надо жить.

Она в одиночестве убрала граблями двор и вернулась в дом. Кейти не было. На кухонном столе лежала записка.

«Ушла к бабушке». Без подписи. Без объяснений. И уж, конечно, без стандартного «любящая тебя». Рука, в которой Мэгги держала записку, беспомощно опустилась. «К маме», — устало подумала она. Сунула записку в ящик стола, стянула с себя садовые рукавицы и бросила их туда же. Потом медленно, как лунатик, обошла по периметру кухонный стол, скользя бедром по гладкому краю столешницы, пытаясь оттянуть неизбежное.

В конце концов, она подошла к телефону, стоящему на шкафу около холодильника. Еще одно последнее усилие.

Мэгги вернулась к раковине, вымыла и вытерла руки, С расстояния десяти шагов она изучала телефонный аппарат, как своего противника, прежде чем поднять руку с пистолетом. Не найдя больше никаких предлогов для задержки, она прикрыла дверь холла и села на небольшую белую табуретку.

«Давай, и покончим с этим». Она подняла трубку, набрала номер матери и, прислушиваясь к гудкам, тяжело вздохнула. Мэгги представила себе материнский дом, как всегда, безукоризненно чистый, и свою мать с аккуратной, но старомодной прической, спешащую на кухню.

— Алло, — раздался голос Веры.

— Здравствуй, мама.

Молчание.

— О, это ты.

— Кейти у тебя?

— Кейти? Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Сейчас придет. Она на пути к тебе и очень расстроена.

— Из-за чего? Вы опять поссорились?

— Боюсь, что да.

— И что на этот раз?

— Мама, прости, что говорю тебе это по телефону. Надо было бы зайти и поговорить нормально. — Мэгги выдохнула и прерывающимся голосом сказала: — Я жду ребенка от Эрика Сиверсона.

Ошеломленная тишина. И затем:

— О, Боже милостивый!

Слова слышались приглушенно, потому что Вера прикрыла рот рукой.

— Сегодня утром я сказала об этом Кейти, и она вся в слезах бросилась к тебе.

— О, Боже милосердный, Маргарет! Как ты могла?

— Я знаю, что очень огорчила тебя.

Но Вера уже закусила удила. Железным тоном она осведомилась:

— Надеюсь, ты не собираешься его оставить?

Если бы момент не был напряженным, Мэгги, возможно, заметила бы тот ужас, который испытала от вопроса-приказа матери. Она подавила возмущение и просто ответила:

— Боюсь, что-либо предпринимать уже поздно.

— Но говорят, что его жена тоже ожидает ребенка.

— Да, это так. Мне придется воспитывать своего ребенка одной.

— Но, надеюсь, хотя бы не здесь! Надеюсь, не здесь, Мэгги?

— Но я здесь живу, — сказала она рассудительно, — и моя работа тоже здесь.

Вера ответила, как и ожидала Мэгги:

— Но как же после этого я смогу смотреть в глаза своим друзьям?

Уставившись на бронзовую ручку комода, Мэгги застыла, охваченная жгучей обидой. Всегда о себе! Только о себе! Неожиданно Вера разразилась потоком резких хлещущих слов:

— Я же говорила тебе. Разве я тебя не предупреждала? А ты и слушать не хотела. Ты продолжала с ним путаться. На виду у всего города. А теперь она к тому же знает, что его жена тоже ждет ребенка! Мне уже стыдно встречаться с людьми на улице. А что будет, когда ты промаршируешь по городу с незаконным ребенком на руках? — И, не дожидаясь ответа, она поспешно продолжила, раскаляясь все больше: — Если уж ты совсем стыд потеряла, то подумала бы хотя бы о нас с отцом. Нам жить в этом городе остаток нашей жизни.

— Мама, я знаю, — слабо ответила Мэгги.

— Мы ведь не сможем поднять глаза на улице.

Мэгги поникла головой.

— Может, хотя бы сейчас твой отец перестанет тебя защищать. Я пыталась заставить его поговорить с тобой прошлой зимой, но он увиливал и делал вид, что не слышит. Я говорила ему: «Рой, девочка путается с Эриком Сиверсоном, и не уверяй меня, что это не так!»

Мэгги униженно молчала, представляя себе, как налилось кровью лицо Веры, как дрожат ее губы.

— Я говорила ему: «Рой, тебе надо поговорить с ней, меня она слушать не хочет». Ну что ж, может, теперь он поймет, когда узнает про этот кошмар.

— Папа уже знает, — спокойно ответила Мэгги.

Вера взорвалась от негодования и обиды.

— Ты сказала ему и ничего не сказала мне! — Мэгги тихо сидела, испытывая чувство мстительного удовлетворения. — Тебе не кажется странным, что дочь делится своими неприятностями не с матерью, а с отцом?! Почему он мне ничего не сказал?

— Потому что я попросила его не говорить. Я считала, что сама должна сказать тебе о ребенке.

Вера фыркнула и саркастически заметила:

— Ну что ж, спасибо за заботу. Я глубоко тронута. Ну мне надо идти. Пришла Кейти. — Она швырнула трубку, не попрощавшись. А Мэгги осталась сидеть, прикрыв глаза и прислонившись головой к холодильнику.

«Не буду плакать, не буду. Но как же удержаться?»

Лучше всего ее охарактеризовал папа — тяжелая женщина.

«А что ты ожидала от нее услышать? Но она моя мать! В такой момент она должна поддержать и ободрить меня. Когда это она тебя поддерживала и подбадривала?» Из трубки, лежавшей на ее коленях, раздавались короткие гудки оборванной связи, но Мэгги не двигалась, борясь с комком в горле и ожидая, когда пройдет спазм и она сможет разреветься. Где-то в самой глубине своего существа она обнаружила источник силы, который помог ей прийти в себя, и яростно швырнула трубку на рычаг. Схватила телефонную книжку и набрала номер «Дор-Каунти эдвокейт». И, когда там ответили, бросила:

— Примите заказ на объявление, пожалуйста.

Поместив объявление в разделе «Нуждаюсь в помощи», Мэгги перемыла всю посуду, сменила белье на четырех постелях, прибрала в трех спальных комнатах, выстирала груду полотенец, подмела веранды, вымыла холодильник, укрепила колышками побитые штормом лилии, приняла две группы новых гостей, ответила на восемь телефонных звонков, съела кусок арбуза, покрасила второй раз часть плетеной обшивки, приняла ванну, переоделась (на этот раз в удобную одежду для беременных, которую до сих пор ото всех прятала) и в четыре сорок пять пополнила вазу в гостиной сладостями — все это в спокойном деловом ритме. Не проронив ни одной слезы. «Я зачала его. Я принимаю ситуацию такой, какая она есть. Я справлюсь. Я буду суперженщиной. О Боже, я это сделаю!».

Она мужественно держалась всю ночь, а Кейти так и не вернулась. На следующий день Мэгги вела свое хозяйство одна. Быстро приготовила ленч (одной рукой раздавая бутерброды с индюшатиной, другой стирая пыль), приняла одних гостей, проводила других, и едва успела перевести дыхание в перерыве между двумя группами. Она совсем измоталась от сурового режима, который сама себе навязала, когда кухонная дверь открылась и вошла Бруки. Мэгги мыла серебряные приборы, склонившись над раковиной. Она как раз держала в руке целый сноп вымытых вилок и ложек, когда Бруки остановилась на пороге и пронзила ее взглядом воинственного самурая.

— Я слышала... — сказала она, — я думала, что можно обратиться к другу.

Все укрепления Мэгги рухнули, как крепость под канонадой. Серебряные ложки и вилки со звоном упали на пол, а сама Мэгги упала в объятия Бруки, рыдая, как пятилетний ребенок, разбивший колено.

— О, Бруки! — стонала она.

Бруки крепко прижимала ее к себе, сочувствуя ей всем сердцем, и Мэгги стало от этого немного легче.

— Почему ты не пришла ко мне? Я так за тебя волновалась. Я думала, это из-за того, что я чем-то тебя обидела. Думала, может, ты недовольна работой Тодда, чего только я не передумала! Мэгги, ты одна с этим не справишься. Разве ты не знала, что можешь на меня рассчитывать?

— О, Бруки! — Мэгги продолжала рыдать, но это уже были слезы облегчения. Она прижималась к Бруки, и плечи ее тряслись. — Я так боялась поделиться этим с кем-нибудь.

— Боялась меня? Ты давно знаешь старушку Бруки?

— Я зз-знаю, — сказала Мэгги, всхлипывая.

— А ведешь себя как маленькая.

— Я дд-достаточно взрослая, чтобы вв-все понимать, а я вв-ведь верила ему. — Мэгги едва могла говорить, слезы душили ее.

— Ну значит, ты ему верила, — повторила Бруки.

— Он сс-сказал, что жж-женится на мне, как только получит раз-раз... — Слова утонули в рыданиях, наполнивших кухню, подобно заунывным завываниям волынки.

Бруки похлопала Мэгги по спине.

— Выскажи все, что у тебя наболело, а потом мы сядем и поговорим с тобой, и тебе станет легче.

— Я никогда, никогда не буду чувствовать себя лучше.

Бруки любила Мэгги и возразила с улыбкой:

— Нет, ты обязательно будешь чувствовать себя лучше. Высморкайся, вытри глаза, а я приготовлю тебе чай со льдом. — Она посадила Мэгги на стул и подала ей две салфетки. — А ну-ка опорожни свои сопелки и вздохни свободно.

Мэгги покорно последовала приказу, пока Бруки наливала воду и исследовала содержимое буфета. Мэгги пила чай с лимоном, и постепенно к ней возвращалось самообладание. Теперь она изливала свои чувства, ничего не опуская, рассказывала о своей боли, разочаровании, своих ошибках. Это был долгий и очень горький монолог.

— Я чувствую себя такой доверчивой легкомысленной дурой, Бруки. Ведь я не только верила ему, я была убеждена, что не смогу больше забеременеть. Когда я об этом рассказала Кейти, она прочитала мне целую лекцию. Мне стало так стыдно, что хотелось умереть. Потом она начала орать, что никогда не будет считать «моего ублюдка» своим братом или сестрой. А потом собралась и уехала к матери. А мать... я даже вспоминать не хочу, как она прошлась по мне. Но, правда, я заслужила все это.

— Ну, кончила? — сухо спросила Бруки. — Теперь я кое-что добавлю. Начнем с того, что я всю жизнь знаю Эрика Сиверсона, он не такой мужик, который может сознательно обманывать женщину. А что касается Кейти, она еще слишком молода, чтобы понять. Понадобится время, чтобы она привыкла к этой мысли. Когда ребенок родится, она изменит свое отношение. Ну а Вера... Воспитывать мать — дело вообще трудное.

Мэгги слегка улыбнулась.

— А ты совсем не дура, — покачала головой Бруки. — Да я и сама бы так думала, если бы у меня были приливы и нарушения циклов.

— Но люди будут говорить…

— Насрать на людей. Пусть болтают, что хотят. Те, кто понимает, будут снисходительны к тебе.

— Бруки, посмотри на меня. Мне сорок лет, и ребенок незаконный. Нельзя беременеть в моем возрасте. Я слишком стара, чтобы быть матерью. Есть риск, что родится дефективный ребенок. Что, если...

— Да брось ты. Посмотри на Бэт Мидлер и Глен Клос — у обеих первый ребенок появился после сорока — и никаких проблем.

Решительная поддержка Бруки сыграла свою роль. Мэгги приподняла голову и спросила:

— Да?

— Да. Знаешь, что будет? Самые нормальные роды. Тебе нужна помощь? Я давно стала специалистом по этим вопросам.

— Спасибо за предложение, но папа уже собирается это сделать.

— Твой папа!

Мэгги улыбнулась:

— Мой милый папочка.

— Хорошо, молодец. Ну если произойдет что-нибудь непредвиденное, и он не сможет помочь, сразу зови меня.

— О, Бруки, — сказала Мэгги грустно, но уже с надеждой. Самое худшее миновало. Буря улеглась. — Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

Именно эти слова исцелили Мэгги. Вернули ей самоуважение и позволили увидеть происходящее не в таком мрачном свете. Они сидели за кухонным столом, положив локти на столешницу с громоздившейся посудой, ложками, вилками — результат нервной деятельности Мэгги, и она спокойно сказала:

— А ведь мы никогда не говорили этого друг другу.

— Пожалуй, ты права.

— Ты думаешь, нужно повзрослеть, чтобы спокойно говорить такие слова?

— Может, и так. Надо ведь еще додуматься до того, что лучше сказать, чем промолчать.

Они улыбнулись, понимая, как в этот момент близки друг другу.

— Знаешь, Бруки. — Мэгги крутила в руках стакан и, казалось, изучала охлажденный льдом чай. — Моя мать никогда не говорила мне ничего подобного.

— О, дорогая! — Бруки взяла ее руку.

Подняв озабоченный взгляд на подругу, Мэгги позволила себе поддаться той пугающей пустоте, которая осталась в ее душе после разговора с Верой. Ее воспитывали истовой христианкой. Все, начиная с коммерческих телепрограмм и кончая картинками на поздравительных открытках, вдалбливали одно: нелюбовь к родителям — тяжкий грех.

— Бруки, — сказала она торжественно, — я хочу кое в чем тебе признаться.

— Твоя тайна — моя тайна.

— Я думаю, что не люблю свою мать.

Твердый взгляд Бруки встретил печальный взор подруги. Бруки, успокаивая, взяла Мэгги за руку.

— Вопреки твоим ожиданиям, это меня не пугает.

— Я должна была бы мучиться совестью по этому поводу...

— А что такого сверхценного в чувстве вины, и почему мы должны мучиться в такие ответственные моменты, как этот?

— Но я очень старалась любить ее, а в ответ — ничего, абсолютно ничего. Я знаю, что так думать слишком эгоистично. Любовь не строится на расчете: ты мне — я тебе.

— И где же ты об этом вычитала? На поздравительной открытке?

— Ты не считаешь меня выродком?

— Мое отношение к тебе ты давно знаешь, а сейчас я считаю тебя очень сильно обиженным человеком.

— Так и есть. О, Бруки, именно так. Ведь это мать должна сейчас держать меня за руку и утешать, а не ты. Разве я не права? Я имею в виду... если бы Кейти забеременела, то я никогда не отвернулась бы от нее. Я бы сразу бросилась к ней и постаралась скрыть свое разочарование, потому что за последние пару лет многое поняла. В частности, я поняла, что даже очень любящие люди порой разочаровывают друг друга.

— А вот теперь ты говоришь разумные слова. Я тоже так думаю. Это очень похоже на правду.

— Когда я переезжала сюда, то надеялась, что у меня появился шанс наладить отношения с матерью, сделав их если и не сердечными, то, по крайней мере, приемлемыми. У меня всегда было ощущение, что она еле терпит меня, а теперь... что ж, теперь она ясно дала понять, что ничего доброго от нее ждать не приходится. Бруки, мне даже жалко ее, она такая холодная, такая... закрытая для всего, связанного с вниманием и заботой. Я очень боюсь, что Кейти станет ее копией.

Отпустив руку Мэгги, Бруки налила им по новой чашке чая.

— Кейти еще слишком молода и впечатлительна, а судя по тому, что я видела (как она общается с Тоддом), о ее холодности можешь не беспокоиться.

— В этом смысле, да. — Мэгги размазывала по столу мокрое пятно от стакана. — И это еще одна тема, которую я хотела обсудить с тобой. Она... ну, я думаю, они...

Взглянув на Бруки, Мэгги увидела, что та усмехается.

— Ты хочешь сказать, они находятся в интимных отношениях?

— Ты тоже это заметила?

— Все, что мне надо было замечать, это время, когда он возвращается по ночам, и как он пожирает свои завтраки, чтобы вырваться к вам и встретиться с нею.

— Все получается так неловко. Я... — И снова Мэгги запнулась, не находя подходящих случаю приличных слов.

Бруки снова пришла ей на помощь.

— Ты не знаешь, как предупредить свою дочь о мерах предосторожности, когда сама оплошала и неожиданно для себя забеременела?

Мэгги грустно и виновато улыбнулась в ответ.

— Именно так. Я могла только молча наблюдать, не смея ничего сказать ей — все выглядело бы слишком фальшиво.

— Можешь не беспокоиться. Я и Джинни переговорили с Тоддом.

— Вы предупредили его? — Глаза Мэгги расширились от изумления.

— Это Джинни. У меня с ним уговор: с девочками беседую я, а он — с мальчиками.

— И что ответил Тодд?

Бруки безразлично отмахнулась:

— Он сказал: «Не беспокойся, все будет о'кей, па».

Лица обеих женщин просветлели, и они засмеялись. Они попивали чай, беседуя о родительских заботах вперемешку с воспоминаниями о своих сексуальных отношениях. Наконец Мэгги сказала:

— Но сейчас ведь все переменилось, правда? Разве мы могли себе представить, что будем вот так сидеть и спокойно обсуждать сексуальную жизнь своих детей, как, например, способы выращивания овощей.

— Ну, а какое право мы имеем их поучать? Это мы-то, которые сделали свое первое открытие на одной и той же лодке?

— Мы? Ты имеешь в виду себя с Арни?

— Да я и Арни тоже.

Их глаза встретились, и подруги вспомнили день, когда они, молодые и пылкие, оказались на борту «Мэри Диар» и каждая из них решилась на поступок, ставший краеугольным камнем всей их дальнейшей жизни. Бруки вздохнула, оперлась скулой о кулак и машинально потерла запотевшие грани своего стакана с чаем. Мэгги приняла примерно такую же позу.

— Эрик у тебя был первым, правда?

— Первым и единственным, помимо Филлипа.

— И Филлип знал о нем?

— Подозревал. — Мэгги вопросительно на нее взглянула и, в свою очередь, спросила: — А Джин знал об Арни?

— Нет, и я тоже ничего точно не знаю о его бывших подружках. Зачем нам рассказывать об этом друг другу? Это все было несущественно. Это этап взросления, который сейчас потерял свое значение.

— К сожалению, мой первый опыт именно сейчас приобрел очень даже большое значение.

Бруки задумалась и потом решилась сказать:

— Подумать только, что это я дала тебе его телефон, да еще сказала: «Не будь дурой. Почему бы тебе не позвонить своему старому приятелю?»

— Да, детка, значит, это твоя вина.

Они обменялись кислыми ухмылками.

— А смогу я время от времени подбрасывать тебе ребенка, когда мне надо будет уйти вечером по делам?

Бруки засмеялась:

— Ну вот, наконец-то я услышала от тебя первую здравую мысль по поводу твоего малыша. Надо привыкать думать о нем.

— Я это и делаю.

— Знаешь что? Я не хотела двух последних детей. Но они каким-то образом врастают в тебя.

Необычное выражение понравилось Мэгги, и обе женщины засмеялись. Успокоившись, Мэгги вдруг посерьезнела:

— Я хочу сделать тебе еще одно признание.

Бруки тоже выпрямилась и сказала:

— Давай выкладывай.

— Я все еще люблю его.

— Да, это, наверное, тяжело.

— Да, я думала об этом и кое-что решила. Чтобы влюбиться в него, мне потребовалось шесть месяцев. Сколько же я отвела себе, чтобы разлюбить?

А как вообще можно разлюбить? Чем дольше она не видела Эрика, тем сильнее тосковала по нему. Она ожидала увядания чувства, как крестьянин переживает недели засухи, с грустью смотря на гибнущий урожай и думая, что уж лучше умереть сразу, чем видеть это. Но, как сорняк, который может выжить и без воды, любовь Мэгги к Эрику отказывалась увядать.

Прошел август — жаркий, изматывающий, гнетущий месяц. Кейти уехала учиться, не попрощавшись, Тодд отправился на военные сборы, Мэгги наняла пожилую женщину по имени Марта Данворти, которая ежедневно приходила убирать в гостинице. Но, несмотря на помощь Марты, рабочий день Мэгги оставался долгим и строго регламентированным.

В шесть тридцать — испечь кексы, приготовить соусы и сварить кофе, затем — накрыть на стол и привести себя в порядок. С восьми тридцати до половины одиннадцатого — раздать завтраки, причем она взяла за правило пусть недолго, но пообщаться с каждым из гостей, понимая, что от ее дружеского расположения к ним и приветливости зависит, вернутся ли они сюда в свой следующий приезд. Когда последний постоялец позавтракает, привести гостиную в порядок, затем прибрать на кухне, зарегистрировать отъезжающих, что часто затягивалось надолго, потому что большинство постояльцев считали себя ее друзьями. Она принимала плату, заполняла квитанции и готовила их к отправке в конвертах с эмблемой «Дома Хардинга» вместе с другими деловыми бумагами в глубине веранды. Работа с бумагами часто прерывалась ответами на телефонные запросы, которые обычно начинались около десяти утра (их становилось все больше с приближением осени — самого напряженного туристического сезона в Дор). Местные звонки были вполне терпимы и исходили по большей части из коммерческой палаты, которая запрашивала информацию о свободных местах в гостиницах. Но иногородние переговоры были более занудными, и, прежде чем принять заказ, приходилось каждый раз отвечать на одни и те же вопросы. С уходом гостей она заполняла бухгалтерскую ведомость по дневной выручке, отвечала на письма, отсылала на оплату счета, стирала полотенца (прачечная принимала только постельное белье), меняла цветы в вазах, проверяла работу Марты и отправлялась на почту. К двум часам дня начинали появляться новые гости с их бесконечными вопросами: где поесть, где порыбачить и где купить продукты для пикника. Помимо всех этих рабочих обязанностей надо было еще приготовить еду для себя и поесть, сходить в банк и сделать множество других дел, касающихся ее лично.

Ей нравилось быть хозяйкой гостиницы — на самом деле нравилось, — но это была слишком утомительная работа для беременной женщины. Она занималась делами и в то же время постоянно оставалась доступной для своих гостей. Из-за этого было практически невозможно урвать время на дневной сон. Вне зависимости от того, когда появлялся последний постоялец, она дежурила по половины одиннадцатого вечера. Выходных дней не существовало в природе. По ночам, свалившись в постель с гудящими ногами и измотанным телом, она охватывала лоб рукой и думала: «Нет, я ни за что не справлюсь со всем этим, когда у меня будет ребенок». Роды должны были состояться примерно ко Дню благодарения, и Мэгги объявила перерыв в работе гостиницы на конец октября, но не была уверена, что дотянет до этого времени.

«Если бы у меня был мужчина, — думала она в моменты слабости, — если бы только у меня был Эрик». И как это ни было плохо, мысль о нем не оставляла Мэгги.

А двадцать второго сентября позвонила Бруки с сообщением, которое снова всю ее всколыхнуло.

— Ты сейчас сидишь? — начала разговор Бруки.

— Сейчас сяду. — Мэгги опустилась на стул около холодильника. — В чем дело?

— У Нэнси Макэффи выкидыш.

Мэгги с шумом вздохнула — ей показалось, что сердце вот-вот вырвется из груди.

— Это произошло в Омахо во время ее командировки. Но, Мэгги, я боюсь, что другие новости не столь приятны. Ходят слухи, что он уезжает с ней в круиз на Сент-Мартин и Сент-Киттс, чтобы поправить ее здоровье и наладить семейные отношения.

Надежды Мэгги лопнули.

— Мэгги, ты слушаешь?

— Да... я слушаю.

— Извини, что я говорю тебе об этом, но мне казалось, ты должна знать правду.

— Да... да, хорошо, что ты сказала. Спасибо, Бруки.

— Как с малышом, все в порядке?

— Да, спасибо.

— Может, зайти к тебе?

— Нет, не надо. Послушай. Со мной все хорошо. Хорошо! Я говорю правду. Я... я фактически освободилась от него, — заявила она с деланной решимостью.

Освободилась от него? Как можно освободиться от человека, чьего ребенка носишь под сердцем?

Этот вопрос преследовал ее в бессонные ночи, пока приближался срок родов. Тело ее становилось круглее, а сон все чаще прерывался походами в туалет. А потом колени распухли, лицо стало одутловатым, и они вместе с Роем стали посещать курсы Леймеза.

Наступил октябрь, и Дор-Каунти нацепил на себя все осенние регалии: полыхающие клены, желтый огонь берез, отяжелевшие румяными яблоками сады... Гостиница наполнялась каждую ночь до отказа, и, кажется, все посетители были влюбленными. Они приезжали парами, всегда парами. Мэгги наблюдала, как они ходят под руку к озеру, садятся на плетеную скамейку и изучают дрожащее пламя отраженных в водной глади тополей. Иногда они целовались, а порой даже позволяли себе быструю интимную ласку и возвращались наверх в гостиницу с полыхающими лицами и горящими глазами. Насмотревшись, Мэгги отходила от окна, обхватывала свой вздувшийся живот, и горькая испарина тоски и отчаяния покрывала ее лоб. Наблюдая, как весь мир ходит парами, она предвидела рождение ребенка как вершину одиночества своей жизни.

— У нас все будет хорошо, — вслух говорила она вынашиваемому младенцу. — У тебя будут дедушка и Бруки, целая куча денег и этот огромный дом. А когда ты вырастешь и станешь побольше, мы купим тебе парусную яхту, я научу тебя управлять ею, и мы вместе — ты и я — поплывем под парусом в Чикаго. У нас все будет хорошо.

Однажды, в конце октября, в полный разгар бабьего лета Мэгги решила пешком прогуляться до почты. Она надела черные шерстяные слаксы и широкую вязаную кофту для беременных. Уходя, оставила на двери записку: «Вернусь в четыре».

Тополя и клены уже сбросили листву, но дубы продолжали сеять свои желтые листы по Коттедж-Роу. Она медленно поднималась в гору. Белочки суетливо собирали желуди и перебегали перед ней дорожку. Небо было невероятно синим, под ногами шуршала опавшая листва.

В центре города было поспокойнее. Большинство лодок уже покинуло доки, многие магазины закрылись в связи с окончанием дачного сезона, в тех же, которые еще работали, народу было мало. Цветы на клумбах Мэйн-стрит почти все завяли, за исключением золотых шаров и хризантем, устоявших под первыми заморозками.

Почта была пуста, и у желтой стойки с ящиками для писем никого не было. Мэгги подошла к своему ящику, достала корреспонденцию и, обернувшись, лицом к лицу столкнулась с Эриком Сиверсоном, стоящим от нее на расстоянии трех метров.

Оба застыли. Сердце Мэгги бешено колотилось. Его лицо покраснело.

— Мэгги... — первым заговорил он. — Привет.

Она словно вросла в пол, чувствуя, что ее кровь вот-вот выбьется наружу, брызнет из ушей и запятнает проход. Она онемела от его присутствия. Впитывала в себя его загорелое лицо, седеющие волосы и голубые глаза. Выцветшие рыжие джинсы, застиранная рубашка, вытянутая шерстяная куртка создавали впечатление запущенности.

— Привет, Эрик.

Его глаза были прикованы к ее кофте для беременных с выступающим животом. «О Боже, — молила она, — только бы сейчас никто не вошел». Он проглотил слюну и, оторвав глаза от живота, поглядел ей в лицо.

— Как ты?

— Хорошо, — ответила она странно дрожащим голосом. — Я просто... со мной все хорошо. — Полубессознательно она прикрыла живот рукой с почтовыми конвертами. — А как ты?

— Еще лучше, чем ты, — ответил он, вглядываясь в ее лицо глазами, полными муки.

— Я слышала, что твоя жена потеряла ребенка. Соболезную.

— Да, конечно... Иногда такое... ну, ты знаешь.

Его слова уходили в никуда, а взгляд снова возвращался к животу, притянутый некоей космической силой. Секунды потянулись как световые годы, пока он стоял в растерянности и его адамово яблоко перекатывалось в горле. В задней комнате заработал какой-то механизм, кто-то прокатил по полу тяжелую тележку. Когда он снова взглянул ей в лицо, она отвела глаза.

— Я слышала, что ты путешествовал, — сказала она, пытаясь затянуть встречу.

— Да, на Карибское море. Я думал, это поможет ей... нам прийти в себя.

Хэтти Хоккенбаргер, ветеран двадцатипятилетней службы на почте, появилась в окошке, открыла ящик и наполнила его вновь поступившей корреспонденцией.

— Прекрасный день, не правда ли? — обратилась она к обоим сразу.

Они бросили на нее короткий отсутствующий взгляд и не ответили. Оба лишь проследили, как она уходит за высокую перегородку, в ожидании, когда смогут возобновить разговор и вновь сконцентрироваться друг на друге.

— Она тяжело пережила выкидыш, — пробормотал Эрик.

— Да, конечно... Я не знаю, что сказать. — И Мэгги замолчала.

Он прервал тишину через несколько секунд низким, каким-то горловым, но очень мягким голосом, едва слышимым в почтовом зале.

— Мэгги, ты прекрасна.

«Ты тоже». Но она не скажет этого. Мэгги даже не взглянула на него. Она смотрела на объявление с заголовком «Требуется», которое висело на стене, и ничего не видела сквозь туман, застилающий глаза.

— Доктор говорит, что я здорова как лошадь, и папа согласился помочь мне при родах. Мы посещаем леймезовские курсы два раза в месяц, и у меня хорошо получаются упражнения по Кейгелю. Поэтому... я... мы...

Он дотронулся до ее руки, и она замолчала, не в состоянии сопротивляться притягательности его глаз. Глядя в них, она становилась беспомощной, потому что понимала, что его чувства к ней не изменились. Он тоже страдал, так же, как она.

— Ты знаешь, кто это будет, Мэгги, — прошептал он, — девочка или мальчик?

«Не отвечай, не обращай внимания. Если ты не можешь быть с ним, не делай этого!» Еще мгновение — и ком в горле задушит Мэгги. Еще мгновение — и слезы брызнут из глаз. Еще мгновение — и она превратится в еще большую дуру, чем была, прямо здесь, посередине почтового зала.

— Мэгги, ты знаешь...

— Нет, — прошептала она.

— Тебе что-нибудь нужно? Деньги, что-нибудь еще?

— Нет.

«Тебя».

Открылась дверь, и в зал вошла Олти Манн, а за ней Марк Броуди, который говорил:

— Я слышал, что Коач Бекк сегодня начинает Мюллеровские соревнования. Игра должна быть интересной. Надеюсь, что теплая погода еще...

Он взглянул на присутствующих, обомлел и так и застыл у открытой двери, отстав от Олти на расстояние в половину зала. Его взгляд метался с Эрика на Мэгги и обратно.

Наконец Мэгги собралась с силами и сказала:

— Здравствуйте, Марк.

— Здравствуйте, Мэгги, Эрик, — кивнул он и отпустил дверь.

Все трое стояли у доски объявлений и чувствовали себя очень неловко под внимательными взглядами Олти Манн и Хэтти Хоккенбаргер, которая вернулась к окошку при звуке открывающейся двери.

Взгляд Марка соскользнул на живот Мэгги, и он покраснел. Он не видел ее с тех пор, как поползли слухи о ее связи с Эриком.

— Ну что ж, мне надо идти, приезжают постояльцы, — прервала паузу Мэгги деланно бодрым тоном. — Рада была видеть тебя, Марк. Олти, привет, как дела?

Она выскочила за дверь, дрожа от волнения, потрясенная, еле удерживая слезы. Оказавшись снаружи, Мэгги налетела на двух туристов, проходивших по тротуару. Она хотела зайти в магазин и купить к ужину пару гамбургеров, но папа все равно заметит, что она расстроена, и начнет расспрашивать. Мэгги поплелась в гору, не замечая красоты прекрасного осеннего дня, утопающего в душистом запахе опавших листьев.

«Эрик, Эрик, Эрик. Как я сумею жить дальше, случайно сталкиваясь с ним и выдерживая встречи вроде той, что произошла сейчас? Если это травмирует меня сегодня, то что станется, когда у меня в руке будет зажата ручка его ребенка?» Перед глазами всплыла картина: вот она со своим двухлетним уже ребенком входят в почтовое отделение и сталкивается с высоким блондином с затравленными глазами, которые он не может от них оторвать. И малыш, подняв головку, спросит: «Мама, кто этот дядя?»

Нет, она просто не сможет этого вынести. Это не имеет никакого отношения ни к стыду, ни к позору. Только к любви. К любви, которая упорно отказывается увядать, как бы плохо с ней ни обращались. Которая будет украшать новой вспышкой чувств каждую их случайную встречу, как эти опавшие листья украшают конец лета.

«Нет, я этого не вынесу, — думала она, подходя к дому, который возвела для любви, — Я не могу жить здесь с ребенком и без него. У меня нет выбора — мне надо уезжать отсюда».