Граница дозволенного

Визит второй

После отъезда Хосефины хожу сама не своя. Не потому, что без нее грустно, — после всех разговоров мне даже захотелось побыть одной. Своим приездом она разбередила горькие мысли о том, чего я лишилась: не только Эсекьеля, но и привычного образа жизни, опоры, ориентиров. Я теряю и теряюсь. Даже мои отношения с сестрой, которые она считает незыблемыми, постепенно меняются. Медленно, однако решительно. Хосефина докапывалась до правды в первую очередь из желания соединить прежнюю, привычную Амелию с незнакомкой, которая вдруг перед ней материализовалась. Сложно представить, как в итоге изменится в моих глазах Хосефина, однако реакция на мой развод показала ее не в лучшем свете. И она такая не одна. Большинство звонивших мне тоже мямлили что-то несуразное, будто ровная почва дружбы вдруг раскололась и им теперь приходится осторожно ступать между трещинами. Я стала для них подозрительной, ненадежной — непонятно, чего теперь от меня ожидать.

Они правы, я уже не та, что прежде. Для меня они тоже пока предмет размышлений — я ведь не знаю, к чему они придут и какими покажутся «другой» мне. Не исключено, что Хосефина в мою новую жизнь не впишется совсем. Это не значит, что я перестану ее любить или отрекусь от нее как от сестры, но в жизни моей, очевидно, происходят кардинальные перемены.

С самого приезда в Рунге тоска наваливается и уходит, когда ей вздумается, не спрашивая, удобно ли мне и крепко ли я стою на ногах. Она не ослабевает со временем, только пульсирует, угасая иногда вроде бы до полного исчезновения, но потом вновь набрасывается в самый неожиданный момент с прежней жестокостью. И даже если частота приступов с годами снижается, все равно они каждый раз уничтожают обретенную мной за это время уверенность. Знаю по гибели родителей. Стоит вспомнить полет на Ямайку за их телами и два одинаковых гроба, уезжающих в трюм самолета, и всю подготовку к похоронам, как сердце снова наполняется невыносимой горечью. Смерть папы с мамой, которых я бы не назвала хорошими родителями, оглушила меня так, будто я любила их без памяти. Смотрю на море и воскрешаю в своих мыслях этот кошмар, чтобы опять выплакать его. Однако вместо этого вязну в тумане разных чувств, и этот туман застилает настоящее, а прошлое превращается в едва различимый луч маяка.

Тоску не прогонишь, но есть способы ее смягчить. Утренней прогулкой, например. По косогору можно перейти в соседнюю лощину, куда более широкую и глубокую, чем наша. Туда сбегают бурные зимние ручьи, не иссякающие даже летом — на радость лошадям, которые здесь иногда пасутся. Я углубляюсь в лес, надо мной смыкаются криптокарии и шинусы, воздух делается свежее и чище, а следы цивилизации остаются далеко позади. Перед тем как разбивать сад, я часто бродила по лесу в поисках подходящих идей для моей маленькой лощинки. Почти у самого конца тропы есть удивительное место: там, где склон становится более пологим и тенистым, растет черноствольный папоротник. Темные стебли сливаются в полумраке с землей, и крошечные ярко-зеленые листочки, напоминающие перистое облако, будто парят в воздухе. Между ними торчат ржавчатого окраса валуны, покрытые мхом. К небу тянутся стариканы беллото[7], с седыми, голыми до самой кроны стволами.

Мы любили приходить сюда с Эсекьелем. Растягивались на каком-нибудь плоском валуне и, затаившись, наблюдали, как лесные обитатели возвращаются к прерванным занятиям. Особенно нам нравилось слушать бодрую трель райадито, напоминающую стрекот крошечной карнавальной трещотки, и жалобные перепевы элении. Эсекьель засек их первым. Иногда поблизости пролетала семейка мелких хищников химанго, разрывающих утреннюю тишину своим ликующим клекотом. Были и редкие гости — два дятла, которые сообщали о своем присутствии барабанной дробью, приступая к поиску личинок под корой. А в прошлом году мы услышали не иначе как птеродактиля, судя по крику. Замерев, мы вглядывались в небо над кронами беллото, ожидая увидеть огромные раскинутые крылья. Но второй крик послышался ближе, на дорожке. На нас смотрела не сумевшая побороть любопытство лиса. Смотрела всего пару секунд, хотя нам показалось — намного дольше, а потом скрылась в зарослях, полыхнув на прощание огненным хвостом. Еще один зверь, ставший символом — на этот раз покровительства. Лесной шпион, не сводящий завистливого взгляда с влюбленной пары.

И вот я снова растягиваюсь на валуне, дожидаясь, когда какая-нибудь пичуга заявит о себе. Тишина давит на меня. В этих деревьях, в их морщинистой коре, в ветре, который перебирает ветви, словно струны, по-прежнему живет Эсекьель. Я боюсь, что этот лес больше не будет моим. Как так вышло? Это все он, он, он виноват! Он даже не пытался искать выход, ни сам, ни с чьей-то помощью. Есть виагра, замедлители, врач, психолог… Он не делал ничего, сидел сложа руки. Это не просто нежелание, это гораздо хуже — безучастность. Поэтому шевелиться пришлось мне. Так мы двинулись на ощупь по минному полю.

Дорожка выводит на высокий козырек, с которого открывается вид на огромную пеструю лощину и море вдали. Это скалистый, потрепанный стихиями утес. Ветер дует здесь со страшной силой, а от раскинувшегося под ногами пейзажа захватывает дух. Там я горюю и забываюсь, успокаиваюсь и выплескиваю боль в крике, тороплю и тяну время, там я начинаю и перестаю думать об Эсекьеле.

Бернардо позвонил несколько дней назад. До этого последний раз мы с ним общались в конце марта 2005-го, уже после окончания работы над проектом клуба. По телефону он разговаривал в своем излюбленном мрачном тоне:

— Ничего, если я к тебе наведаюсь? Мы с детьми едем в Майтенсильо.

— Ничего, приезжай.

— Во вторник?

— А что ты такой серьезный?

— Развод — дело нешуточное, тебе не кажется?

— Разумеется, нешуточное. Для меня.

— Для меня тоже. Во вторник поговорим.

— Что-то у меня нет особенного желания с тобой встречаться.

Реплика дает ожидаемый результат, и лед наконец тает.

— Прости, Амелия, нелегко звонить после такого перерыва.

— Как ты поживаешь?

— Я один.

— Ладно, лучше поговорим, когда приедешь. Пиши: в семь вечера, как раз успеем прогуляться по саду.

Голос Бернардо, полный выразительных модуляций, оттенков и обертонов, по-прежнему волнует не меньше красноречивого взгляда. Он способен передать широчайшую гамму чувств, в нем есть хорошая, без пережима, театральность. Этот голос, можно сказать, нас и свел. Однажды вечером, после долгого рабочего дня, мы отправились на аперитив к Микелю, жившему у подножия холма Манкеуэ. Чем дольше я смотрела на голый бетон, патио, световые люки, высокие потолки, служившие визитной карточкой стиля Микеля, тем менее уютным и более холодным казался мне этот дом. Даже гостиная, где мы в конце концов уселись, страдала серьезным нарушением пропорций. Вся интимность терялась под чересчур высоким потолком. Хозяин дома говорил и говорил, не умолкая ни на секунду. Под пиджаком (твидовым, с кожаными заплатками на локтях — что-то вроде униформы архитекторов старшего поколения) прорисовывались, будто шарниры, мосластые плечи и бедра, намекающие на широкие кости под худосочными. Даже длинный нос Микеля заканчивался округлостью, словно подчеркивая стремление его обладателя сглаживать острые углы — в частности, ни в коем случае не пугать заказчиков незнакомыми терминами и не идти наперекор негласной, но непреложной архитектурной традиции, сложившейся у нас в Чили. У Микеля с Бернардо намечался новый раунд давнего спора: при изначальной договоренности решать клуб в современном ключе Микель не желал превращения проекта в экспериментальный.

После третьей водки с тоником Бернардо двинулся в контрнаступление. С таким подходом, доказывал он, вместо клуба у нас получится монастырь. Микель слушал, усмехаясь. Но, поняв, что нам нужно нечто в духе созданного Ренцо Пиано римского Музыкального парка — концертного комплекса, напоминающего гигантских скарабеев, — и что наши здания тоже должны походить на типичных обитателей парка: божью коровку, пчелу, стрекозу, — он посерьезнел, поставил бокал с виски и велел Бернардо пойти проспаться и вытряхнуть дурь из головы. Бернардо, обычно умевший держать себя в руках, выпалил: «Да ты, старый пень, небось и стрекозы никогда не видел?» Я от неожиданности залилась истерическим хохотом. Бернардо тоже — смех заразителен. Мы никак не могли остановиться, заходясь все сильнее при виде оцепеневшего Микеля. Прощаясь, мы извинились перед хозяином, но смех искал выхода, и в мощеном дворике за парадной дверью мы снова закатились, как только погас свет в окне. Бернардо обнял меня сзади за талию, поцеловал в шею и спросил: «Ну, чем займемся?» Голос его был тягучим, обволакивающим, многоцветным. Тем самым, который только что снова прозвучал в телефонной трубке.

Я никогда не думала о нем в плане секса. Несмотря на лишние килограммы, Бернардо выглядел вполне привлекательным, однако представить себя в постели с человеком настолько занятым собой, набитым под завязку своими идеями и вдобавок отягощенным семейными узами, — нет, увольте. Но тогда я повернулась и поцеловала его в губы. Через двадцать минут мы уже были в мотеле в районе Эль-Арайана — несколько домиков на берегу Мапочо с двухместной парковкой у каждого. Дело было в разгар зимы, в середине июля — если я правильно помню по стадии проекта. В комнате горел газовый камин с искусственными поленьями, бросая отсветы на запотевшие изнутри окна. Река бурлила, грохоча по каменистому дну. Бернардо, очутившись сверху и стремительно проникнув в меня, двигался размеренно, без робости и стеснения, деловито, с почти садистской улыбкой. У него были широкая и безволосая грудь с маленькими сосками, выпирающий живот и толстые расплывшиеся икры. Стон за стоном он довел меня до первого за долгое время оргазма, а потом кончил сам, не сдерживая хриплого протяжного крика, который, наверное, было слышно в соседних домиках. Откинувшись на подушку, он закурил сигарету.

Это курение в постели — запретное для Эсекьеля, курившего где угодно, кроме спальни, — заставило меня со страхом вспомнить о супружеском ложе. Застиранные казенные простыни вызывали отвращение. Обстановка, еще минуту назад казавшаяся вполне подходящей, теперь превратилась в нелепые штампованные декорации. Я приподнялась, собираясь встать, но Бернардо придержал меня за плечо: «Не торопись, протяни удовольствие». Его невозмутимый вид, уверенность в себе, в своем теле, эта сигарета в расслабленных пальцах вмиг вернули мне спокойствие — я словно вспомнила свою роль, а сценарий снова обрел логику. Я попросила у Бернардо закурить. Семь бед — один ответ, мужу я все равно уже изменила. Мы лежали молча, еще разгоряченные, и смотрели, как сигаретный дым тянется вверх в отсветах фальшивого камина.

Вот так, с разрядки, все и началось. Совесть умолкла быстро, так же быстро, как в ту первую ночь. Я не комплексовала. Более того — отлично себя чувствовала. Именно этого мне не хватало, чтобы вновь ощутить себя полноценным человеком. Так происходит и до сих пор: долгое отсутствие секса выбивает меня из колеи настолько, что все действия и поступки кажутся размазанными и бессвязными.

Вылазки в мотель учащались, каждая встреча делала следующую еще слаще. Не однажды мы встречались по утрам, не в силах дождаться вечернего свидания, а потом, вечером, повторяли на бис. Бывало, мы сбегали в мотель каждый будний день, с понедельника по четверг, и ужасно жалели, что в пятницу приходится возвращаться домой пораньше, чтобы с семьями разъехаться за город на выходные. Я не испытывала к Бернардо романтических чувств, и он вряд ли чувствовал по отношению ко мне что-то, кроме физического влечения.

Мы с Эсекьелем по-прежнему жили в своем мире, а эти вылазки просто помогали мне удовлетворить потребность. Бернардо тоже вроде бы не терзался муками совести. Он утверждал, что верит в прочность семьи, но не считал зазорным и для мужчины, и для женщины искать удовольствие на стороне. Как только такая возможность исключается — все, конец супружескому сексу. Свобода цементирует брачные узы, взаимопонимание между супругами всецело зависит от сексуальной удовлетворенности обоих. Брак держится на плаву только благодаря походам налево, доказывал Бернардо, и моментально пойдет ко дну, если им с женой придется хранить верность друг другу.

Меня эти бесстыдные оправдания позабавили, и я спросила, как он относится к изменам своей жены Марты. На этот счет имелось свое правило: не попадайся и ни в коем случае не дай себя уличить. Риск дарит адреналин, а тайна создает интимность. Однако жена Бернардо оказалась слишком наблюдательной, а он не заботился о том, чтобы как следует замести следы. Два раза она застукала его, заставляя немедленно прекратить связь на стороне. Он не сомневался, что жена ему тоже изменяет, но конкретно никого не подозревал и в принципе не считал, что об этом стоит говорить в открытую. Жена знала, что ему нравится смотреть, как она флиртует с другими, что это его даже возбуждает. На самом же деле либо Бернардо был слишком занят собой, чтобы замечать любовников Марты, либо это она спускала ему все с рук, пока он не заходил слишком далеко.

Впереди полдня ожидания. Бернардо, наверное, выезжает из дома или уже на пути к пляжу Майтенсильо со своими сыновьями Гильермо и Мартином — им сейчас девять и двенадцать. Еще до нашего знакомства, примерно в то же время, когда строился мой дом, он купил старую деревянную хибару на берегу, которую затем перестроил и расширил, не выбиваясь из общего примитивного стиля. Раз десять мы с ним наведывались в этот домик, устав от унылого мотеля в Эль-Арайане. Чтобы добавить света и зрительно увеличить помещение, Бернардо выкрасил стены изнутри в белый и нарастил оконные переплеты, а самое главное — пристроил огромную и тоже белую террасу размером почти с сам домик. Деревянные жалюзи защищали от солнца, в доме хватало места для сна, для бесед, для трапез, в саду имелись укромные уголки с шезлонгами, печь-барбекю, мойка, длинные столы и кладовая — отличное получилось убежище для вылазок на природу. В хорошую погоду мы занимались любовью на шезлонге, скрытом от посторонних глаз; если было холодно, то в жилой комнате на толстом индейском ковре, греясь у печки-времянки. На супружеское ложе ни Бернардо, ни я не посягали.

Как-то, отправившись погулять по берегу, мы попали в плотную пелену тумана, и теперь эта картина неизменно встает перед глазами, когда я пытаюсь представить возможное будущее с Бернардо. Не самый вдохновляющий образ на первый взгляд: двое закутанных в пальто молчаливых людей шагают, засунув руки в карманы, глядя под ноги, чтобы не споткнуться. Однако меня это воспоминание греет, ведь мы вместе. Плывущий рядом темный силуэт рождает у меня ощущение защищенности от враждебного окружающего мира. К этому ощущению я стремлюсь по сей день — погрузиться в гущу жизненных событий и одновременно отгородиться от невзгод надежной броней участия и заботы. Этот идеал, по-моему, близок всем, но большинство довольствуется малым — не каплет, и ладно.

В тот день, вернувшись, мы сели на террасе, и Бернардо закурил сигарету. Его жена относилась к этому еще строже, чем я, и запрещала курить везде — и там, и в городском доме. Бернардо спросил, доверяю ли я ему. Я не поняла, что он имеет в виду. Он принялся объяснять, описывая разные типы доверия, которые можно испытывать к другому человеку, пока до меня не дошло, что он сомневается, верю ли я в его чувства, в то, что он испытывает ко мне. Так мы завели разговор о чувствах, выйдя за рамки прагматичного лексикона любовников. Прежде мы признавались, что нам нравится быть вместе, что нам хорошо в постели, что мы соскучились друг по другу. Но тем вечером, прощаясь, Бернардо сказал мне слова любви — придав голосу привычную напыщенность. И с тех пор повторял мне это снова и снова при каждом удобном случае, особенно двигаясь внутри меня и пожирая бешеным взглядом.

Я подстроилась не сразу, мне понадобилось некоторое время, чтобы тоже заговорить о чувствах. Я любила его, но совсем не так, как Эсекьеля. Я любила его как-то однонаправленно, ограниченно, будто картинку, увиденную в телескоп. Я дошла до черты, у которой оказываются рано или поздно все любовники, и переступила ее, не задумываясь о последствиях. Мне было все равно, что дальше.

Я начала терять осторожность, вечерами могла подолгу разговаривать с Бернардо из кухни, пока Эсекьель сидел в кабинете. Я не собиралась лишаться своего источника удовольствия, но то, что началось как разрядка, превратилось в обязанность, в самоцель. Говорят, это и есть грубейшая ошибка всех любовников — они не успевают остановиться до того как возникнут чувства. Мы искали кого-то, с кем можно преодолеть барьер. И когда он замаячил впереди, вместо того чтобы отступить назад, мы бросились на него, будто на шлагбаум, закрывавший дорогу к свободе. Мы были такими наивными! Думали, что завоевываем новые территории, не догадываясь в любовном угаре, что заодно обрекаем себя на новые муки.

Я называла его «клоун» или «мой клоун». Ему нравилось, когда я звала его так во время секса, не нарушая сосредоточенного ритма. Садистская улыбка давно канула в небытие, он начал огрызаться на мои шутки и колкости, особенно если я перечила ему или сомневалась в его правоте. Для него любое действие, слово, жест, речевой оборот, пауза, интонация — любая мелочь имела непередаваемое значение, которое улавливала его якобы чуткая интуиция. По ее канве он вышивал стежок за стежком, создавая предположительно объективную картину реальности. У меня, напротив, каждый поступок воспринимался как есть, в контексте, со всеми вариациями, во всей полноте. Бернардо «расшифровывал» меня на каждом шагу, словно полный загадочных метафор текст, перевирая и переворачивая все с ног на голову, как свойственно, скорее, женщинам. Недоразумений было столько, что я уже не берусь припомнить их в точности, осталось только ощущение тяжести, запутанности, хоть я и наловчилась мастерски обезвреживать мины, которыми он себя окружал.

Впрочем, одна размолвка мне особенно врезалась в память, наверное, это была первая. На меня обрушили целую обвинительную речь: «Приехав в офис, ты вопреки обыкновению не предложила мне кофе. Потом обсуждала с Микелем детскую игровую площадку, даже не оглянувшись на меня. Это в отместку за мою вчерашнюю обиду, когда ты не дала довезти тебя до самого дома. Выходя из машины, ты сказала, что тебе пора, потому что Эсекьель ждет. Ты никогда не упоминаешь Эсекьеля при прощании, значит, это тоже в отместку, хотела уколоть меня словами о муже и доме. Ты подчеркнула — после свидания, когда я особенно раним, — что наши отношения для тебя ничего не значат. Даже в мотеле ты умудрилась выдать очередную глупость — мол, внешний мир сюда не проникает и время будто останавливается. То есть я для тебя существую только в постели, к твоему миру я не принадлежу. И видя, как мне больно от предстоящего расставания, ты, едва попрощавшись, стремглав несешься к мужу. Я не хочу быть мимолетным видением, Амелия. Не хочу быть источником удовлетворения, которое тебе не может дать супруг».

Звучала эта тирада пугающе убедительно, потому и запомнилась в таких подробностях. Я, чтобы не сдаваться без боя, посмеялась тогда над «паранойей» Бернардо, но он еще больше разозлился — сказал, что всю ночь заснуть не мог от переживаний, а мне смешно. И еще не раз он цеплялся ко мне со своими подозрениями. Особенно меня задело, когда он съязвил насчет сексуальной несостоятельности Эсекьеля (о которой я проговорилась из нелепого желания оправдать собственную неверность). И тогда я заявила, что нечего Бернардо лелеять свою неуверенность и разводить шпионские страсти на пустом месте: кофе я не предложила, поскольку не выспалась и не хотела демонстрировать помятое лицо. Как ребенку, я разъясняла Бернардо, что любой поступок может быть продиктован сотней причин, эмоций, мыслей и неосознанных порывов, от которых его примитивная дедукция полетит к чертям. Он не отличает намеренное от случайного, постоянное от мимолетного, серьезное от смешного, важное от пустякового. Я доказывала, что любые действия можно интерпретировать как душе угодно, в зависимости от настроения толкователя. Но ни этот разговор, ни последующие так и не научили Бернардо видеть огромную разницу между субъективным и объективным.

Меня ничуть не удивляет, что в продлившемся всего девять месяцев романе более чем трехлетней давности кто-то пытается искать причину наших с Бернардо разводов. Совпадение их по времени развязало злые языки, которые до сих пор никак не успокоятся. Что поделать, сенсационная новость обязательно выплывет наружу, ведь человек никогда не прочь убедиться, насколько причудливо порой развиваются события.

Снова приходят на ум маменькины нравоучения. Одна из немногих материнских обязанностей, дававшихся ей без напряжения, — наставлять нас на путь истинный. По ее убеждению, любой самый тайный поступок все равно станет достоянием общественности и не стоит наивно думать, что все забывается, — пятно позора не смыть до конца своих дней. Сколько я слышала за свою жизнь якобы подлинных историй, которые оказывались в итоге не более чем пересудами и кривотолками…

Однако в слухах обо мне и Бернардо доля истины все же есть. Развелась я не из-за него, но именно с ним сделала первый шаг к разводу. Ждала ли я теперь его звонка? За эти три года столько произошло, а голос по телефону ничуть не изменился с последнего нашего разговора. Бернардо словно перетаскивает нетронутое прошлое в полностью преобразившееся настоящее. Но ведь и у него за эти годы не обошлось без перемен? Нам предстоит впервые увидеть друг друга свободными. По манере говорить похоже, что Бернардо еще мнится связь между нами, неоплаченный долг, возможность продолжить прерванный роман уже без отягчающих обстоятельств. Неужели он так поглупел? Хотя с его дурацкой привычкой без конца анализировать чужие поступки — ничего удивительного. Даже мой развод он воспринял как закономерный запоздалый итог наших с ним встреч. Интересно узнать, что привело к разводу самого Бернардо. Возможно, не обошлось без другой женщины — как у меня не обошлось без другого мужчины. Хотя на вопрос, как он поживает, Бернардо ответил, что он «один»…

При воспоминании о нашей прогулке по пляжу меня охватывает нежность, а потом перед глазами встает койка мотеля, и теплые чувства тают без следа. Не представляю, каким я его увижу, но увидеть хочу, это бесспорно.

Не знаю, имеет ли смысл прихорашиваться. Точнее, не знаю, стоит ли стараться ради Бернардо. Я в раздумье замираю перед зеркалом. После развода левая щека зацвела прыщами, и они до сих пор не прошли, к тому же после каждого остается темное пятно. Надо бы замазать их корректором, потом выровнять цвет тональным кремом. Несмотря на средства от загара, на моем лице красновато-коричневая россыпь веснушек, их бы тоже закрасить, но избыток макияжа предательское летнее солнце непременно выдаст. Незачем Бернардо видеть мои старания, пусть думает, что преимущество на моей стороне. Натягиваю старые джинсы, которые отлично на мне сидят, к ним кофту — или футболку? Пожалуй, обтягивающая футболка без рукавов может показаться провокационной, значит, свободная кофта, знак безразличия. Я неожиданно для себя начинаю анализировать свои действия с той же дотошностью, которая меня так бесила в Бернардо. Если вначале я была в него влюблена, то теперь просто боюсь. В итоге я останавливаюсь на футболке и единственных сапогах, которые помешают Бернардо смотреть на меня свысока, но в которых я не рискую оступиться при прогулке по саду.

Эсекьель и Бернардо познакомились на свадьбе старшей дочери Микеля. Банкет в конном клубе, факелы вдоль подъездной дорожки, пятьсот человек гостей — мало кто из чилийских архитекторов мог себе позволить подобный размах. Мне в тот вечер тоже предстояло знакомство — с Мартой. Мы вели неловкую светскую беседу на террасе верхнего этажа с видом на беговую дорожку ипподрома — огромный зеленый овал, залитый мертвящим светом прожекторов. От Бернардо я никаких подвохов не ждала, меня больше волновала реакция Эсекьеля. Мой муж еще не разогрелся — помалкивал, держался скованно, нервно переминаясь и поеживаясь (у него это вроде тика). Не помню, о чем говорили мы с Мартой, помню только ее натянутую улыбку, острый подбородок, почти неприличную худобу и прямые гладкие волосы, выкрашенные в яркий блонд, отливавший таким же искусственным светом, как беговая дорожка у подножия трибун. Марта была само высокомерие — наверное, так казалось из-за надменного тона, — однако владение престижным пиар-агентством еще не давало ей права обращаться со мной словно с секретаршей своего мужа. Пришлось подчеркнуть, что мы с Бернардо участвуем в проекте на равных. Марта изобразила удивление: неужели простой ландшафтный дизайнер тоже имеет решающий голос? Вместо того чтобы отбрить нахалку, я принялась разъяснять, в чем заключается моя работа, однако вскоре, заметив среди гостей кого-то поинтереснее, Марта удалилась. Подозревала она меня? Бернардо решительно уверял, что нет.

Я вернулась к мужчинам. Видеть их рядом было забавно и страшновато в одно и то же время. Они беседовали о сходстве и различиях между литературной критикой и архитектурной, которую практически никто не замечает. За тот, 2004-й, год престиж Эсекьеля как литературного обозревателя заметно возрос, поэтому для определенного круга людей, которые стремились приобщиться с его помощью к культуре, он представлял немалый интерес. Близкие друзья восхищались Эсекьелем, считая замечательным собеседником и одобрительно хохоча на общих сборищах над его меткими и оригинальными замечаниями. Тем обиднее мне было видеть, как он, не в силах развернуть свою артиллерию, сдувается под натиском другого «гения мысли» вроде Бернардо. Вырвавшись наконец из-под обстрела, Эсекьель проговорил, глядя на раскинувшееся под ногами призрачное зеленое поле: «Кажется, меня только что размазали по стенке». Несмотря на его равнодушие к большинству типично мужских занятий, для меня он по-прежнему оставался образцом рассудительности. Хлесткие и точные, его реплики напоминали удар рапиры.

Направляюсь к подъездной дорожке дожидаться Бернардо. Там меня встречают буйно цветущие ирисы — белоснежные трехлепестковые соцветия с фиолетовой сердцевиной на фоне густой зелени. Но их вид меня не успокаивает. Я расхаживаю туда-сюда, потом решаю взобраться на ближайший косогор. Вечер стоит удивительно ясный и прозрачный. На юге вырисовывается труба медеплавильного завода в Вентанасе, из которой тянется хвост ядовитого дыма. Вдалеке виден скандально знаменитый жилой квартал, под который оттяпали дюны Конкона. А ночью на горизонте зажжется цепь огней на холмах Вальпараисо.

Бернардо приезжает в открытом джипе, одетый в шорты и футболку, волосы растрепаны ветром.

— Моих парней из моря не вытащишь, — говорит он вместо «здравствуй». — Вот, приволок их домой и приехал.

Сняв сандалии, он вытряхивает песок. Я подхожу к нему.

— И как оно?

— На пляже? Супер! — улыбается Бернардо. — Я знаю, что ты туда не спускаешься, поскольку не любишь толпу, но сегодня солнечно, даже тебе бы понравилось. Да и народу немного было. Вот в выходные — да, катастрофа. Какой у тебя роскошный сад, — продолжает он, не задерживаясь взглядом. Меня задевает этот дежурный комплимент, особенно от человека, знающего, сколько труда я вкладываю в этот сад, как дорожу сторонним мнением и с каким удовольствием показала бы здесь каждый уголок.

Он совсем не тот, что по телефону. Скорее, такой, каким я увидела его в первый раз, в офисе Микеля. Наигранная беззаботность, словно никаких серьезных выяснений не предвидится, просто встреча двух давних друзей, без намека на разговоры «о нас». Или новое знакомство, когда люди только присматриваются друг к другу в самом начале возможного сближения. Но я-то знаю его как облупленного — настоящим был тот, мявшийся в телефонном разговоре, а сейчас он просто играет якобы ожидаемую мной роль. Наверное, я остудила его своим холодным приемом, предостерегая от бесцеремонного вторжения в мою жизнь.

Он как будто даже помолодел за три года, седины на висках почти не прибавилось. Фигура подтянутая — наверняка ходит в тренажерный зал или занимается спортом. Ноги такие же мускулистые, как раньше. Волосы отпустил подлиннее, и ему так больше идет. При этом Бернардо вовсе не молодится специально: сколько я его знаю, он всегда излучал ауру молодости. На работу в офис Микеля он являлся в джинсах и футболке, а на свиданиях в мотеле вообще расхаживал голым.

Я невольно вспоминаю Бернардо времен начала нашего знакомства — непринужденного, довольного жизнью, способного принять решение или высказать мысли без долгих мучительных раздумий. В те первые месяцы ему было не до метафизики и психологических выкладок, он следовал велениям чувств. Встречи доставляли нам взаимное удовольствие. И в работе Бернардо тоже не был роботом, требующим подробной и четкой программы действий, он подходил к проекту без предвзятости и не пытался втиснуть нашу фантазию в заранее очерченные рамки. До нанесения на бумагу черновых эскизов он шел интуитивным путем, рассматривая любые дельные идеи, свои и чужие, любая беседа могла натолкнуть его на неожиданное решение.

Тем Бернардо я восхищалась. Это был человек, свободный в мыслях и поступках, человек слова и дела, способный обнять меня за плечи и спросить: «Ну, чем займемся?» — уверенный, что я не откажу. Открытый окружающему миру. Однако Бернардо мог быть и другим. Он любил строжайший учет и контроль, и это проявлялось, как только ставилась подпись под черновым проектом. Временами по милости Бернардо мне приходилось корпеть над подробными чертежами до одиннадцати-двенадцати ночи. Чертежники стонали от его придирок к редактируемым вариантам — он проверял каждую линию, каждую отметку снова и снова, пока Микель наконец не забирал у него чертеж на подпись. Примерно то же произошло и между нами. По мере того как крепла эмоциональная связь, росли переживания Бернардо — пока не разбудили в нем параноика.

— Что у тебя за джип?

— Так, баловство.

— Приманка для новых пассий? После развода самое то.

— Да ну! Я сто лет мечтал о джипе, а Марта всегда была против, называла его «сафари без зверя». А теперь мечта сбылась. Это, если хочешь, символ независимости, но уж никак не приманка. Впрочем, твоя реакция меня не удивляет. — Вот, похоже, начинается сеанс анализа. — Ты всегда слишком зацикливалась на том, кто что как воспримет. Даже когда мы работали над проектом…

— Это просто шутка, Бернардо! — перебиваю я со смехом. — И я не зацикливалась на чужом мнении.

Он тоже смеется. Считает, что заработал очко в свою пользу. Меньше всего на свете мне сейчас нужен человек, желающий поговорить о моих недостатках. Он не видит границ, для него любая ситуация — вызов, любая фраза — фонтан воспоминаний.

У Эсекьеля все наоборот, он чуткий не напоказ, он слушает отрешенно, будто не вникая, однако на моей памяти он ни разу не просчитался с оценкой выпадавших на нашу долю испытаний (за пределами спальни). Он понимал, когда рассмеяться, когда промолчать, когда утешить лаской, а когда просто выждать. Подобного понимания — не нарочитого, не дотошного, не тщеславного — я больше не встречала ни у кого. Предельная чуткость, по крайней мере по отношению ко мне.

— Здесь просится навес от солнца, — отмечает Бернардо, когда мы выходим на площадку у бассейна.

— Это солярий.

— Тем более. Нужна противоположность, как инь и ян — что-то тенистое, защищающее от солнца. Хотя бы дерево.

— С радостью огородила бы террасу плетеной изгородью — как у тебя, — ехидничаю я, — но здесь, в холмах, ветрено, в тени сразу мерзнешь. Поэтому и райские оливы я вопреки твоему совету сажать не стала.

— А зря, очень красиво бы смотрелось. — Бернардо смеется, поняв, что я его подкалываю. — Тут как раз не хватает чего-то серебристо-зеленого.

— Уже все равно некуда. Наоборот, кое-что придется срубить.

— Я бы не трогал, пусть растет, как в дремучем лесу.

Мы шагаем по тропинке, совсем чужие, приземленные, утратившие ощущение полета.

— Ты как, нормально? — интересуется он, когда мы выходим в лощину. Я вспоминаю, какой нежной настойчивой заботой он когда-то меня окружал, стоило мне взгрустнуть.

— Насколько это возможно после развода. Ты простудишься в этих сандалиях. Давай лучше вернемся в дом.

При виде голых ног Бернардо мне вспоминается соприкосновение наших с ним тел.

— Нет, давай еще погуляем. Сад очень изменился. Ведь под этими шинусами ничего не было, сплошная лысина, а теперь такие заросли.

— Да, мы сажали вместе с Сезаром. Тот же вид, что растет в Кебрада-дель-Агуа.

— Можем завтра туда прогуляться.

Ну уж нет. Большая лощина зарезервирована за Эсекьелем.

— Я лучше одна.

Какое-то время мы идем молча. Беспокойный взгляд Бернардо не вяжется с его напускной безмятежностью.

— Ты развелся… — наконец говорю я.

— Да, полгода назад. Стало легче, — добавляет он после секундной заминки.

— А Марта?

— Живет с банкиром.

— Так быстро?

— Они начали встречаться еще до развода. Ее кобель два месяца жил в доме до моего отъезда… Был бы это просто дом, плевать, но это мой проект, и я дорожу им как никаким другим. Марта и слышать не хотела о том, чтобы перебраться с детьми на квартиру. За этот дом мы дрались насмерть… Деньги — пожалуйста, пусть забирает, хотя куда ей столько, она зарабатывает гораздо больше меня. Но дом принадлежит мне — и точка, неужели ей невдомек?

— Черт с ним с домом, лучше бы ты о детях подумал. Как это все на них отразится?

— Старший рассказал мне про любовника Марты, еще когда она сама все упорно отрицала. Я просил ее, чтобы она вела себя осторожнее, чтобы подумала о детях. Но она меня не слушала. Сказала, детям придется привыкать к новой жизни.

— С чего это она вдруг так?

— Месть.

Одним-единственным словом Бернардо скидывает меня с вершины, на которую меня возносило отсутствие детей и денежных проблем, и окунает в свои переживания.

— Она знала?

— С самого начала.

— Ты ей рассказал?

— Нет. — Выражение его лица неуловимо меняется, теперь оно отражает обиду, но меня это не трогает. Весь арсенал ужимок — его тайное оружие — мне прекрасно знаком. При любом неожиданном повороте беседы, когда вкус, эрудиция, проницательность или искренность Бернардо оказываются под сомнением, он прибегает к своему сомнительному таланту, чтобы выбить у собеседника почву из-под ног и вновь оказаться в седле. Однако сейчас он лишь заставляет меня ощетиниться.

— Если она смирилась с моим существованием тогда, зачем ей мстить сейчас?

— Она говорит, что завела роман с банкиром, потому что я разлюбил ее, променяв на тебя.

— А как же ее хваленая независимость? — Возмущение полыхает у меня в груди под стать рдеющим на закатном солнце холмам. — Отличный способ переложить вину на другого. Ты ведь не настолько наивен, чтобы поверить? Она закрутила роман с банкиром, потому что захотела. — Я злюсь, не желая принимать роль главной виновницы. Не я разрушила их семью, все началось до меня, я была лишь следствием. — Ты не из-за меня ее разлюбил. Ты хотел ее разлюбить, она наверняка хотела того же. Вы оба запутались в сетях супружеской измены и искали предлог, чтобы освободиться от брака. И нашли. Идеальный, кстати, предлог.

Бернардо с улыбкой кладет мне руку на плечо.

— Ты же знаешь, как у меня плохо с причинно-следственными связями. Марте так удобнее, она выходит чистенькой и перед людьми, и перед детьми: «Муж мне изменил, и я его бросила». — Он энергично машет рукой. — Мне без разницы, пусть говорит что хочет. Мы с ней чужие — она всегда была мне чужой, только теперь можно не мучить себя совместной жизнью с ней.

— Ты женился на чужой тебе женщине?

— Когда мы познакомились, я был в некотором раздрае. Она меня пригрела, легла со мной в постель, а потом прибрала к рукам.

— Тогда что с вами такое происходит? — Я оборачиваюсь к нему, изумляясь все больше. — Вы вините в своих поступках кого угодно, кроме себя. Только не говори, что для тебя ее измена стала неожиданностью, будешь выглядеть идиотом.

— Пусть идиотом, но так и было.

— Бедняга.

На этот раз, как ни странно, обходится без оскорбленной гримасы. Вместо нее возникает печальная всепрощающая улыбка, будто Бернардо нравится, когда его жалеют.

Почти у самого дома, заметив, что мой гость все-таки мерзнет, я предлагаю ему выпить горячего чаю и переодеться. В гардеробной остались кое-какие вещи Эсекьеля.

— Наденешь его свитер, ничего?

— Ничего. — Бернардо поджимает губы.

Я открываю двери шкафа, в который не заглядывала с самого приезда, и меня окутывает запах Эсекьеля. Он по-прежнему здесь. Схватив свитер без высокой горловины, я поспешно захлопываю дверцы и отхожу. Бернардо с покорным видом утепляется. Я думала, он приехал с прицелом на секс, но тогда он бы прямо сейчас начал приставать, а раз надел свитер, значит, точно не хочет оставаться со мной полуголым один на один.

Мы садимся пить чай. Что мне ему рассказать? О своей жизни после нашего расставания? Про Соединенные Штаты? Признаться, что встречаюсь с Роке (больше года, а не пару месяцев, как я соврала сестре)? Бернардо снова интересуется моими делами, но мне особенно нечего ему поведать, тем более что расходились мы с Эсекьелем мирно. Упоминаю про приезд сестры и про убежденность моих близких и дальних родственников в том, что именно из-за него, Бернардо, я развелась.

— А это не так?

— Ни в коем случае. Мы об этом уже говорили в саду.

Он кажется искренне разочарованным.

— Однажды в мотеле ты, раззадорившись, начала фантазировать про нашу совместную жизнь — домечталась до того, что мы бы смотрели твои любимые передачи, у тебя была бы собственная мастерская, мы спали бы обнявшись до самого утра… А сейчас тебе проще делать вид, будто ты развелась из-за бытовых проблем, а не любовной интриги?

— Каждый защищается по-своему, — отвечаю я беззлобно. В какой-то степени он прав. — Мне удобнее так, чем переваливать вину на других.

— То есть Эсекьель не виноват?

— Не больше, чем я.

— Лукавишь, Амелия. Ты всегда говорила, что он импотент, что он тебя не хочет, что с самого начала не удовлетворял тебя в постели.

— Это не снимает вины с меня. Можешь не верить, но — кто знает? — скорей всего именно я его расхолаживала. Он сам не раз мне на это намекал, с другими женщинами у него вроде бы осечек не случалось. Его пугала моя требовательность.

— И ты в это веришь?

— Мы попали в порочный круг. Чем больше Эсекьель охладевал, тем сильнее я его донимала и тем активнее выражала недовольство.

— То есть все-таки ты винишь его…

— Вот зануда!

За этим старым садовым столом в конце февраля 2005 года мы с Эсекьелем впервые отважились на откровенный разговор о нашей проблеме. Я уже восемь месяцев крутила с Бернардо. Мы закончили проект, чертежи ушли к строительным фирмам на время проведения тендера, и я уехала на две недели сюда, к морю, наконец выкроив время для отпуска. Бернардо тоже отправился к себе в Майтенсильо, с женой и детьми. Пару раз мы тайком встречались в его машине на уединенной дороге, терявшейся в холмах на подъездах к Пучункави. Бернардо предпочел бы заявиться сюда, но мне эта мысль не нравилась: по утрам приходила домработница, а еще был Сезар и сосед, который, как и все соседи, любил совать нос в чужие дела. Начни ко мне наведываться мужчина, косых взглядов не оберешься. В результате мы перепихивались, словно подростки, на заднем сиденье, потому что Бернардо нужно было возвращаться к родным.

Эсекьель мог приезжать только на выходные. В газете ему тогда поручили редактировать альманах журналистской хроники, и он работал в Сантьяго с авторами, которых набралось больше двадцати. В пятницу вечером я приготовила к его приезду одно из самых любимых блюд — острое куриное фрикасе. Оно придавало мне уверенности. Тоска по мужу проснулась сразу после вечернего секса с Бернардо — эти два чувства уживались во мне, нисколько не заглушая одно другое.

Эсекьель прибыл в хорошем настроении, поужинал с нехарактерным для него аппетитом, чуть не вылизав тарелку. Потом сказал, что нам нужно поговорить. Он видит, что между нами растет трещина, и больше не хочет закрывать глаза на происходящее. Нужно взглянуть на ситуацию шире, разобраться, как-то бороться с отчуждением. Он хочет знать, какие у меня чувства в связи с этим. Я ответила, что меня не устраивает только отсутствие физической близости. Если это устранить, остальное приложится, но мы ведь уже который месяц даже не обнимаемся. Он спросил, нет ли у меня другого мужчины. Я воспользовалась случаем признаться, решив, что лучше так, чем быть пойманной с поличным. Да, у меня есть другой. Эсекьель смотрел так же участливо, не изменившись в лице, будто ничуть не был задет признанием. Я спросила, есть ли кто-нибудь у него. Он ответил, что да, встречался два раза с разными женщинами. Я их не знаю. Мне стоило больших усилий сохранить невозмутимость, но когда он начал расспрашивать о подробностях моей измены, я призналась, что любовник у меня постоянный. Это Бернардо, архитектор. Звеневшее в моем голосе раскаяние отдавалось в глубине души эхом злорадства. Эсекьель, помолчав, посмотрел на меня понимающе: пустяки, главное, чтобы я не «попалась на крючок», остальное не страшно. Ему не о чем беспокоиться, ответила я, чувств к другому у меня нет. Соврала, собираясь отчитать его за то, что тратит свою сексуальную энергию не пойми на кого, когда я рядом и жду с распростертыми объятиями. Но его спокойный понимающий взгляд отбил у меня все желание ругаться — именно этот взгляд, а не то, что я наломала больше дров.

На моей мысленной картинке вся окружающая нас в тот вечер обстановка растворяется — и стол, и потрескивающий в глубине камин, — остается только Эсекьель в луче света. Он поинтересовался, где мы с Отеро (я назвала ему Бернардо по фамилии) встречались. Я, не выдерживая его бесстрастного тона, спросила напрямую: не чувствует ли он себя преданным или оскорбленным? Нет, ответил он, никаких уязвленных чувств — он уже давно догадывался и свыкся с мыслью. Если мы хотим остаться вместе, нужно принимать все как есть. И если приходится искать удовлетворения на стороне, значит, так тому и быть. Мало того, он предложил «узаконить» наши свободные отношения, чтобы избавиться от чувства вины. Пока мы вместе, нам не о чем беспокоиться. Влюбиться в кого-то другого нам не грозит, если мы останемся родными и близкими по духу. А если такое все же произойдет, тогда появится веская причина расстаться.

Я не придумала другого способа продемонстрировать свое разочарование, кроме как отказаться лечь с ним в постель. Осталась сидеть у огня, прокручивая в голове слова и интонации, не в силах что-то вычленить из общей картины и осмыслить трезво. На меня то накатывало облегчение, то я снова чувствовала, что запутываюсь и вязну. Когда я легла, Эсекьель спал, приоткрыв рот, с возмутительно безмятежным видом. Однако на следующее утро я вообще перестала что-либо понимать. Он разбудил меня поцелуями и ласками, подгоняемый неурочной эрекцией, и я не нашла в себе сил ему отказать.

В тот вечер я позвонила Бернардо. Он позицию Эсекьеля не понял. Идея ему не понравилась, он не хотел подобных одолжений. Я обиделась, повесила трубку и на звонки не отвечала. Эсекьель то и дело отрывался от книги. Мне становилось не по себе. Творилось что-то непонятное: его взгляд словно проникал и в мотель, и в дом на пляже, и на заднее сиденье автомобиля, обливая нас с Бернардо дождем презрения. Оправданная обстоятельствами интрижка превращалась в постыдный проступок. И я уже не чувствовала себя вправе спать с Бернардо. Неужели Эсекьель на это и рассчитывал — и каким проницательным и извращенным умом для этого нужно обладать? Неужели его понимание и сочувствие — лишь часть изощренного плана, цель которого заставить меня порвать с Бернардо? Теперь каждая поездка в Майтенсильо будет вызывать подозрения. Каждый раз, когда я не успею ответить по сотовому, Эсекьель будет думать, что я с Бернардо. Или что я встречалась с ним днем, если не смогу четко объяснить, где была и что делала. Как под дамокловым мечом подозрения мне работать с Бернардо дальше? Зачем я призналась? Сама ведь хотела порвать с Бернардо, воспользовавшись осведомленностью мужа. Что меня в таком случае гнетет? Хотела, чтобы все произошло по-другому?

Я оглянулась на сидящего в кресле Эсекьеля — его торс в конусе света, все остальное тонет во тьме. Ничего в его лице не выдавало душевных терзаний. Он размеренно переворачивал страницу за страницей и, почти не поднимая глаз, делал пометки, не забывая каждые полчаса закуривать сигарету и доливать вино в бокал. Своей безмятежностью он словно подталкивал меня к встрече с Бернардо. Или — учитывая его неожиданный утренний пыл — выстраивал подобным подстрекательством почву для тайных эротических фантазий. Может быть, ему как раз не хватало распаляющей воображение картины, чтобы было на что самоудовлетворяться дальше? Я была просто уверена, что именно мастурбацией он и спасается.

Ночь я провела беспокойную, опасаясь, что заявится Бернардо. В сброшенном мне на сотовый сообщении он грозил, что нагрянет без звонка, если я не дам ему возможности увидеться. Теперь он уже не казался мне таким сильным, гордым и бесшабашным, как прежде. Из человека он превратился в инструмент. Эсекьель свел всю его многоплановую натуру к одной-единственной грани — «любовник», тот, кто удовлетворяет физическую потребность женщины, но ни в коем случае не способен предложить ей что-то лучшее, чем муж.

Эсекьель вернулся в Сантьяго в воскресенье вечером — работать над альманахом. Ночью ко мне приехал Бернардо с заявлением, что пришло время нам обоим рвать с супружеской жизнью — но решимости в его голосе я не уловила. Нет уж, сказала я: он волен поступать, как ему угодно, а я разводиться не собираюсь. У нас состоялся долгий разговор, Бернардо блистал красноречием, и чем убедительнее он высказывался, тем крепче я держала оборону. Он изображал понимание — как священник, исповедующий блудницу, которую еще надеется вернуть в стадо верующих, но стоило ему отвести взгляд, как на лице отражались подлинные чувства. Он колебался, в нем, попеременно одерживая верх, боролись противоречивые переживания, заставляя поминутно менять стратегию.

В какой-то момент он вдруг шагнул ко мне и начал яростно целовать, будто демонстрируя, что его страсть сильнее всех принципов и наших обязательств перед Мартой и Эсекьелем. Я попыталась увернуться, но его губы упорно преследовали мои. Вскоре я перестала сопротивляться. Стыд, проснувшийся под взглядом незримо наблюдающего за мной Эсекьеля, превратился в возбуждение. Я хотела завершить незавершенное прошлой ночью. Чтобы Эсекьель увидел, как Бернардо набрасывается на меня и ласкает, покусывает и входит в меня, смотрел, как я бьюсь в экстазе, слышал мои стоны и крики, чтобы Бернардо извергался на меня под этим взглядом.

Потом, после отъезда Бернардо, меня охватила паника: занимаясь сексом с Бернардо, я почти не думала о нем, постоянно чувствуя на себе взгляд Эсекьеля. И этот взгляд, взгляд человека, которого я так хотела и который расхотел меня, вознес меня на вершину оргазма. Мне не спалось. Я вздрагивала от любого шороха. Окончательно запутавшись в чувствах и мыслях, решила, что всему виной роман с Бернардо, ведь не зря говорится, что шашни на стороне — это жестокий удар по взаимоотношениям. До сих пор я мысленно разводила любовника и мужа по разным отсекам. Но эта ночь доказала: каждое мое соитие с Бернардо происходит под носом у Эсекьеля. И когда пелена страха перед глазами начала рассеиваться, я пришла к выводу, что воображаемый взгляд Эсекьеля, наблюдавшего, как я кувыркаюсь с Бернардо, — это крик моей больной совести. Продолжать так дальше невозможно. Как бы снисходительно ни относился к происходящему мой муж, мне теперь не отделаться от мысли, что я его обманываю. Паника не отпускала. Наслаждение выжало меня до капли и обессилило. Все, я больше не буду видеться с Бернардо, я не собираюсь выворачивать себя наизнанку. Собрав вещи, я уехала в Сантьяго, позвонив Бернардо с дороги, и отключилась, он едва успел пробормотать: «Нет, Амелия, не надо».

Эсекьель так удивился моему приезду, что все сомнения насчет возможных манипуляций с его стороны у меня сразу отпали. Я, бросив полураспакованный чемодан, принялась излагать свои выводы. С Бернардо все кончено. Раз моя измена раскрыта, я не могу больше с ним встречаться. Это не измена, возразил Эсекьель: какая же это измена, если он сам дал добро? Но я не слушала. Я хотела, чтобы он почувствовал охвативший меня страх, мое глубочайшее чувство вины. Да, я врала, врала, что не возражаю против его встреч с другими женщинами; мне не нужен такой расклад, я не хочу, чтобы нам с ним остались только унылые будни, а вся страсть тратилась на эксперименты с чужими людьми. Я не хочу рыскать в поисках мужчины для постельных утех. Почему он сам не может со мной спать? Почему я должна искать себе любовника? Или его это возбуждает? Эсекьель призывал меня успокоиться — он не просил меня ни искать любовника, ни бросать его. Привычный цинизм во всей красе. Я возмутилась, что именно он внушил мне чувство вины, он заставил меня бояться самой себя. Чемодан валялся на кровати с разинутой пастью, будто его вот-вот вытошнит нашим грязным бельем. Я выхватила первое, что подвернулось под руку, и бросила в корзину для стирки. Как, спрашивается, он предлагает мне жить дальше, не занимаясь любовью и не заводя любовников? Пусть объяснит, по крайней мере на это я имею право, потому что после пятничного разговора я в полной растерянности.

В тот вечер мы выкурили косячок, прежде чем сесть за стол, а потом, за ужином, выпили вина. Я искала способы заглушить смятение. Потом я лежала на диване, уставившись в потолок, а Эсекьель в той же позе лежал на противоположном. Стопка книг на столе между нами делила Эсекьеля пополам: с одной стороны торс в старой футболке, а с другой — голые ноги от колен.

Я выпалила, что прошлой ночью спала с Бернардо. Во мне бушевала мстительная холодная ярость, которую я оправдывала пережитым страхом. Травка неплохо развязывает язык. Я начала рассуждать издалека, о жизни в целом, словно пытаясь проанализировать все со стороны, словно происходящее не имело к нам непосредственного отношения. Поведала, какую бурю чувств испытала, представляя, что Бернардо овладевает мной у него на глазах. Рассказывала без всяких эмоций, будто на приеме у психолога. Потом призналась насчет паники. Меня скребло изнутри ощущение уязвимости, будто острое лезвие, способное подкосить и куда более стройные доводы.

Я посмотрела на Эсекьеля, желая, чтобы он меня обнял. Он, конечно, понял это, но продолжал лежать в задумчивости, глубоко затягиваясь сигаретой.

За раскрытыми окнами зеленели склоны Санта-Лусии. Поток машин в этот поздний час уже поредел, струйкой сигаретного дыма играл неуловимый ветерок. Эсекьель, похоже, не собирался нарушать дистанцию, разделившую нас с самого моего приезда. Дошло до того, что он спросил, не возражаю ли я против его присутствия. О чем он?! Накануне я занималась любовью с другим мужчиной под его воображаемым взглядом, а потом чуть Богу душу не отдала! Он считает, что я готова платить вечным страхом за возможность иногда заняться сексом, как нормальная женщина? Мое возмущение его не тронуло. Загасив окурок в пепельнице, он устремил взгляд в ясную летнюю ночь за окном. Я же сама говорила, что воображаемая слежка меня заводит? Поднявшись, он подошел ко мне, уселся рядом, посмотрел долгим взглядом — и поцеловал. «Как тебе?» — спросил он. Его рука скользнула мне между бедер. Я дернулась от неожиданности, пораженная и действиями Эсекьеля, и немедленным откликом своего тела. Что он делает?! Рука нырнула под подол легкого платья. Эсекьель попросил, чтобы я испытала сейчас то же самое, что и вчера. Я велела ему прекратить. Но он поцеловал меня снова. Его ладонь скользнула выше, и пальцы принялись ласкать меня под трусиками. «Это Бернардо входит в тебя, а я смотрю, как ты кончаешь, ладно тебе, Амелия, достаточно взглянуть на твое пылающее от наслаждения лицо…» Мое тело двигалось само, повинуясь возбуждению. Эсекьель стянул с меня белье и принялся ласкать внутри, медленно, но не снижая напора. Как ему там? Я почувствовала, как в меня проникает его средний палец. Ему доставляло удовольствие смотреть, как я распаляюсь, он смотрел, смотрел, как Бернардо входит в меня, слушал мои стоны, просьбы не останавливаться. «Вот так, Амелия, пусть Бернардо доведет тебя до оргазма». Я взмолилась, чтобы он взял меня. Но нет, это ведь Бернардо берет меня, а он только смотрит, и ему нравится смотреть, как я дохожу до вышей точки. «Вот так, Амелия, сейчас, уже вот-вот, так, Амелия, да, Амелия…»

Я заснула, вцепившись в него, слегка дрожа, не соображая, что мы натворили. Страх мучил меня меньше, чем накануне. Долгие годы безопасность и любовь я понимала совсем по-другому, теперь все изменилось. Теперь я на неизведанной территории, менее знакомой и менее привычной, более опасной и более дикой, по которой нет других проводников, кроме телесного наслаждения. Это наслаждение проникло в меня и не отпускало, как не отпускает сознание душевная травма. Это неизвестное, пугающее чувство разгоняло тьму своим сиянием, несмотря на то что пока его огонек еще только разгорался.

Я пыталась понять, где искать зачатки того рокового перелома, первые намеки, которые спустя годы привели нас к происшедшему на диване. Но распутать предысторию, которая тянется скорее всего откуда-то из далекого детства, оказалось так же сложно, как предвидеть последствия этой ночи. Потому что ни утрата Эсекьелем сексуального аппетита, ни моя неутолимая жажда наслаждения не объясняли случившегося. И еще один вопрос до сих пор не дает мне покоя: кто все это начал, я или Эсекьель? Мне кажется, мы оба едва заметно подталкивали друг друга, все сильнее и сильнее, пока не пришли к некому общему знаменателю, превосходившему сумму наших отдельных слагаемых.

Я поднимаюсь, чтобы зажечь свет в столовой. На горизонте рдеет алая полоса, а море, наоборот, гаснет, приобретая цвет неотшлифованного серебра.

— Можно, я к тебе завтра еще заеду? Сейчас мне пора. Ребята ждут к ужину, голодные, наверное, как волки.

— Посмотрим…

— Не горишь желанием меня видеть?

Вопрос продиктован его впечатлением от приезда. Меня выдает холодность, вялость, прогулка вместо постели, чай вместо бокала чего-нибудь покрепче и ни к чему не обязывающая дружеская болтовня вместо возобновления тайного заговора.

— Я встречаюсь с другим, Бернардо, — неловко признаюсь я.

Он осмысливает услышанное и через несколько секунд натягивает маску понимающего священника:

— У вас серьезно?

Этот всепрощающий тон возвышает его над происходящим — и одновременно принижает.

— Кажется, да.

— Кажется? Ты не уверена? Ясно, Эсекьель по-прежнему не отпускает.

— Бернардо, я тебе ничего не должна.

— Ты должна мне развязку, если между нами все действительно кончено.

Он встает из-за стола, обиженно чмокает меня в щеку и уходит, не дав мне опомниться.

Никогда не подозревала в нем такого простодушия. Или, наоборот, это я ослепла от цинизма, от постоянной жизни с оглядкой? Может, я действительно должна ему развязку? Этот выпад напоминает те письма, которые он слал мне в последние дни отпуска, перед тем как снова встретиться в офисе.

22 февраля 2005 г.

С самого начала ты уверяла меня, что с Эсекьелем у вас полное взаимопонимание, какое только может быть между давними супругами. Попомни мои слова: это не более чем иллюзия, от которой тебе пора избавляться. Вот мы с тобой действительно близки телом и душой, иначе, по совести, и не должно быть. Ты заблуждаешься, Амелия, если думаешь, что сможешь меня забыть.

23 февраля 2005 г.

Ты боишься. Этот страху тебя родом из детства, ведь ты не знала ни материнской любви, ни отцовского участия. С Эсекьелем ты впервые в жизни поняла, что можешь на кого-то положиться и перестать бояться. Он твой оплот — изученный, охраняемый и находящийся у тебя в подчинении, поскольку у тебя есть жажда жизни, а у него нет. Эти слова тебя, конечно, поразят, потому что они не мои. Это твои слова, сказанные в один из тех моментов, когда благодаря нашей близости ты увидела свою жизнь в истинном свете. Посмотри на нее еще раз так же, не увязай в привычке, как в зыбучих песках.

27 февраля 2005 г.

Ты упрямая и жестокая. Ты не даешь мне ни малейшего шанса, не отвечаешь ни на звонки, ни на эсэмэс, ни на письма. Фантастическое легкомыслие. Черкни мне хотя бы пару слов. Я не хочу встречаться в офисе, не поговорив предварительно.

Письма показались мне слишком напыщенными, слишком самонадеянными для человека, который пока не расстался со своей женой. Но отторжение они у меня вызвали не поэтому. Причиной было происходящее с Эсекьелем — с того момента, как он дал добро на встречи с другими, до ночи на диване, — все то, что разбивало штампы о любовных треугольниках, на которых строились эти письма. Мучительный выбор между любовником и мужем, как представлялось Бернардо, был тут совершенно ни при чем — прежние колебания померкли перед новой, только что зародившейся силой.

Туман, ползущий с моря, стекает по склонам и окутывает каждый дом, каждое дерево, каждый камень невесомой дымкой. Но я все равно выхожу пройтись. Я иду сквозь теплое облако, от которого не сыреет одежда, и по мере подъема на косогор оно редеет. На гребне меня наконец встречает солнце. Оно отбеливает морскую гладь, тянущуюся от самого горизонта до извилистого шва береговой линии, пристрочившей море к холмам.

За завтраком я поговорила с Роке. Он звонил из Испании — сейчас работает на озвучке фильма, который он именует не иначе как «художка», и только иногда настоящим названием — «Пари». Главный герой — поэт со страстью к азартным играм и женщинам. Про приезд Бернардо я умолчала, Роке — человек ревнивый, ни к чему вызывать у него беспочвенные подозрения. О Бернардо я упоминала раньше, и не раз, но исключительно в прошедшем времени, причем не особенно кривя душой, — я уже убедила себя, что он действительно остался в прошлом. Однако его приезд заставил меня осознать, сколько всего мы пережили. Воспоминания, которые я, оказывается, ношу с собой, хлынули потоком, как солнечный свет. В наших отношениях тоже был свет и простор, которые я пыталась окутать забвением, как туманом, что размывает контуры и стирает память.

Перечитанные вчера письма — свидетельство нашей давней связи. Его присутствие, его близость, о которой я не забывала ни на минуту во время прогулки по саду и после возвращения домой, обладают необыкновенной силой, способной перенести меня в прошлое. В то самое прошлое, где Бернардо разрушил выстроенный мной в оборонительных целях образ жертвы и подтолкнул к переменам, я поняла, что способна искать удовлетворение, не терзаясь чувством вины, перешагнув моральный барьер. Неужели я преодолела эту преграду еще тогда? Я научилась руководствоваться иными критериями, отличными от тех, что управляли моими поступками прежде, научилась отдаваться желанию и выходить за рамки того несправедливого духовного, но не телесного единения, в котором мы существовали с Эсекьелем.

Если не дойду до утеса, можно считать, прогулка не удалась. Оттуда открывается вид на тонущую в туманной пучине густую зелень. Мысленно оправдав Бернардо после всех этих рассуждений, шлю ему эсэмэс: «Сегодня заедешь?» — заменив «сегодня вечером» на «сегодня», чтобы не быть превратно понятой. Мне кажется, я ему все-таки должна — если не развязку, то хотя бы объяснение. Через минуту приходит ответ: «Приеду в девять».

На тропинке, ведущей вниз, меня настигает видение: мелькающие передо мной крепкие икры Эсекьеля, будто я иду за ним и выше колен его фигура теряется в тумане. Обычно во время наших прогулок под этими молчаливыми деревьями я шла позади и болтала обо всем, что в голову придет. Делилась своими тревогами, спорила с воображаемыми оппонентами, рассказывала об идеях, навеянных пейзажем. Эсекьелю нравилось меня слушать. Он не поддакивал, не отвечал на задаваемые вслух вопросы воображаемому собеседнику, просто слушал не перебивая, и кажется, на поворотах тропинки я ловила улыбку на его лице. Его забавляло мое воодушевление и перфекционизм, мои необъявленные войны, мое упрямство.

Воспоминания переносят меня в постели наших первых лет: в соседнюю с комнатой его матери спальню, в квартиру на улице Росаль, куда мы переехали молодоженами… Он целует мою грудь, ласкает меня, а я озвучиваю происходящее вслух, довольно подробно, учитывая, в какой короткий срок приходится укладываться. «Ты ласкаешь меня, Эсекьель, покусываешь мои соски… ты раздвигаешь мне ноги, Эсекьель, я уже намокла, поласкай меня, войди, я хочу, чтобы ты вошел… сейчас ты войдешь, да, медленно, я тебя чувствую, да, ты входишь в меня… целиком, останься, останься внутри, Эсекьель, я хочу, чтобы ты кончил внутри, хочу почувствовать, как ты кончаешь…» И после его оргазма я продолжаю ласкать себя и выплескиваю свое наслаждение в крике, чтобы оно отпечаталось в памяти Эсекьеля.

Я в смятении опускаюсь на обочину тропинки, как никогда живо ощущая Эсекьеля рядом с собой. Получается, я с самого начала рассказывала ему, как занимаюсь сексом с другим, пусть даже этим другим тогда был он сам. Да, конечно, я делала это, чтобы возбудить его, но ведь на самом деле больше распалялась сама, как будто так наши занятия любовью становились более реальными. Я хотела, чтобы он осознавал, как я ощущаю наслаждение, доставленное человеком, носящим его имя, — только ведь на его месте мог быть кто угодно…

Я развожу жаркий огонь в камине, языки пламени начинают лизать поленья. Лето сейчас такое, что ночью особенно не согреешься. Антарктическое Перуанское течение, проходящее рядом с побережьем, остужает воздух и приносит нам те самые туманы, поэтому дровами нужно запасаться как следует. Проблема загрязнения воздуха здесь не стоит, так что можем не отказывать себе в первобытном удовольствии погреться у веселого живого огня. Бернардо стоит рядом со мной, не пытаясь заполнить паузу — ни легкомысленными замечаниями, ни многозначительными рассуждениями. Расслабленная рука вяло покручивает бокал виски. Я захожу на новый виток объяснений — не совсем таких, как для Хосефины, под другим соусом, потому что перед Бернардо мне не нужно оправдываться и меньше приходится скрывать. Он в очередной раз демонстрирует мужество, затрагивая тему, которую вчера мы обходили стороной.

— В тот наш последний разговор в офисе, когда ты уже знала, что едешь в Штаты…

— Да?

— Ты мне предложила… — перед тем как продолжить, он делает глубокий вдох и отпивает виски из бокала, — заняться любовью на глазах у Эсекьеля. Ты серьезно этого хотела или пыталась так защититься от моих приставаний?

— Ты решил, что это провокация?

Надеюсь, Бернардо не придет в ужас, если я выложу ему все начистоту. В зарослях криптокарии поет сычик, а внизу, в лощине, ему вторит миниатюрный филин, чей пронзительный клич, настойчивый и нежный, несется сквозь ночь догоняющими друг друга волнами, будто позывные той нашей последней встречи.

— Я помню, как было дело. Эсекьель стал таким… вездесущим, сказала ты, что другого выхода, кроме как заняться любовью у него на глазах, не оставалось.

— Я никак не могла отделаться от мысли, что он обо всем знает.

— Ты преподнесла мне все так, будто он тоже согласен…

Мы смотрим на огонь, будто приходя параллельно каждый к своим выводам. Сычик аккомпанирует. Мы идем на мерцающий впереди огонек, но видим его по-разному, будто смотрим из двух разных окон действительности. Бернардо сейчас не такой, как обычно, и по поведению, и по интонациям: вдумчивый без догматичности, внимательный, но без своей невротической дотошности. Таким я его почти не видела, нечто среднее между неумолимым гением анализа и бесчувственным Дионисом, замороченным собственной интуицией.

— Я была уверена, что он согласится.

— А я несколько дней пытался докопаться до смысла этого предложения. — Бернардо хватает бутылку виски и резким движением наполняет бокал. — Сначала решил, как уже сказал, что это просто предлог со мной развязаться. Невыполнимое условие для мужчины, у которого осталась хоть капля гордости. Но потом я засомневался: у тебя ведь хватило бы духу сказать мне в лицо, без всяких уверток, что не хочешь продолжать отношения. Поэтому я начал подозревать, что ты это серьезно. Я как никогда в жизни хотел, чтобы ты осталась со мной, я был уверен, что, если мы переспим еще раз, ты поймешь, как велика наша… любовь, страсть, называй как хочешь. И Эсекьель скрепит ее своим свидетельством. А затем у меня снова появились сомнения: вдруг ты меня все-таки обманываешь, вдруг это такой странный способ сказать, что больше не можешь спать со мной, раз он все знает, однако и порвать со мной сама тоже не в силах.

— И ты до сих пор в сомнениях?

— Мне жаль, что я тогда не понял, не ушел сразу. По-моему, тебя мучила совесть и страх перед разводом. Неопределенность оказалась для тебя невыносимой. Будь я менее предвзятым и более решительным, разъяснил бы тебе в самых конкретных выражениях, что из вашего тупика выхода нет.

— Ты ошибаешься, Бернардо.

— Откуда такая уверенность?

В отблесках огня казалось, что выражение его лица меняется, однако на самом деле он стоял, уставившись в одну точку на своей бочкообразной груди, будто именно там шла ожесточенная борьба воспоминаний со стремлением понять.

— Потому что других шансов, кроме как поучаствовать в нашей с Эсекьелем затее, у тебя не было. Тебе пришлось бы подыграть нам, а ты понимал, что не сможешь. Но ты этого не признавал.

— Я для тебя настолько мало значил?

— Нет, дело не в этом… Просто никакого другого места я бы тебе отвести не смогла. Я по-прежнему принадлежала Эсекьелю, но то ли я недостаточно ясно дала тебе это понять, то ли ты упорно это отрицал.

На миг в его взгляде мелькает возмущение, но оно тут же сменяется доходящей до идиотизма покладистостью. Он буквально выжимает из себя непредвзятость.

— Хотя, возможно, ты прав насчет страха перед разводом, — добавляю я. — Я питала к тебе сильные чувства, но жить без Эсекьеля не могла. Я тогда любила его больше, он меня будто околдовал, я не представляла себя без него или вдали от него. Я бы почувствовала себя выпотрошенной, лишенной собственного «я». Ты тоже боялся, ведь и сам развелся только два года спустя. Я тяжело это пережила и совсем этого не хотела. Многое должно было случиться, прежде чем я решилась подумать о разводе.

— И что же такое случилось?

— Тебе знать не нужно.

— Если бы я тогда согласился прийти, невыносимый абсурд происходящего все равно заставил бы тебя бежать без оглядки.

— Я не видела ничего невыносимого и абсурдного. Иначе бы не предложила.

— Ты предложила, зная, что я откажусь.

Тогда в крохотной кафельной кладовой при офисе Микеля, с кофе и электрическим чайником, в окружении множества чистящих средств, мне казалось, что Бернардо сможет противостоять своей гордыне. Бернардо, свободный в мыслях и поступках, незашоренный, доверяющий жизни и готовый попробовать что-то нестандартное, мог бы согласиться на мое предложение. Мы разговаривали второпях, боясь, что нас кто-нибудь услышит, оба возбужденные: он — перспективой лечь со мной в постель, я — заняться любовью при Эсекьеле. Бернардо превратился для меня в единственную надежду вернуть секс в мой брак. Двигавший мной порыв сокрушал всякий стыд, до такой степени мне хотелось повторить случившееся у нас с Эсекьелем, только чтобы теперь Бернардо присутствовал во плоти. После того дивана мы с Эсекьелем еще занимались любовью и мастурбировали вдвоем, представляя Бернардо, и проговариваемое вслух с каждым разом делалось все реалистичнее, будто не было в этом ничего несусветного и все могло бы осуществиться, стоит только предложить.

В узкой и тесной каморке мы так ни о чем и не договорились. Чайник уже выпускал клубы пара, и аромат кофе смешивался с едкими запахами порошков. Мы шептались, склонившись друг к другу, как заговорщики. Бернардо, не поддаваясь на уговоры, то и дело порывался меня поцеловать. Но я хотела уломать его, заставить принять мои условия. Я описывала, как все будет происходить, как я отдамся ему с невиданной прежде свободой. Он ответил, что я спятила, а Эсекьель тем более, что мне нужно брать ноги в руки и спасаться, но я не слушала, продолжая гнуть свою линию в надежде, что он подчинится. Откуда только взялось у меня это безрассудство, этот эгоизм, эта наглость, с которой я собиралась использовать Бернардо, ни на секунду не задумываясь о его чувствах? Мной двигало не просто извращенное желание — мне казалось, что я спасаю свой брак. Позже я поняла, что на месте Бернардо мог быть кто угодно, нам просто требовался кто-то третий, возвращающий нам, как ни парадоксально, иллюзию утраченной близости.

— Нет, я не знала. Если бы ты отбросил гордыню и предвзятость, возможно, взглянул бы на это как на приключение.

— У меня такое чувство, что ты никогда не верила в мою любовь.

Я улыбаюсь этому всплеску романтизма. Самое время сменить направление и сойти с тропы эмоций и догадок, на которую мы ступили. Романтизм сковывает любые самые неуместные страсти твердой леденцовой коркой, превращая в безобидные карамельки.

Я приготовила куриное карри с рисом басмати — не для того, чтобы произвести впечатление на Бернардо, его ничем не удивить, — просто воспользовалась одним из своих коронных проверенных рецептов. Он ведь считает себя не только архитектором, а еще и ландшафтным дизайнером, психологом, политологом и гурманом.

Перед самым десертом снова звонит Роке. Я скрываюсь в спальне, но там связь чуть хуже. Уверенности по сравнению с утренним разговором у меня прибавилось, поэтому я бесстрашно сообщаю, что ужинаю с Бернардо. Пусть лучше привыкает к тому, что у меня есть прошлое, вчера никуда не денется ради завтра. В голосе Роке появляется настороженность. Я заверяю, что беспокоиться ему не о чем, единственное, что от него требуется, — как можно скорее приехать в Рунге, когда вернется.

Пока Бернардо не поднимается из-за стола, собираясь уходить, мы делаем вид, что сможем остаться друзьями. Обманываем себя банальностями, перебрасываемся ничего не значащими новостями, беззаботными комментариями насчет интересных проектов, под конец изображаем тот самый дружеский разговор, который вроде бы и не посвящение во что-то сокровенное, но и не светская беседа. Это наша главная проблема — какую дистанцию держать. Оставаться на расстоянии, как за столом, глупо, учитывая насколько мы когда-то были близки. Мы оба ощущаем невольное напряжение, и все кажется натянутым, неловким, неестественным. Но близость и открытость, как тогда у камина, без живительной любви и страсти тоже все усложняют, омрачая атмосферу взаимными упреками. Единственный возможный сейчас выход — перестать видеться. Бернардо, похоже, понимает это и сам: вместо пошлого поцелуя в щеку на прощание он, скроив свою гримасу, протягивает мне руку.

— Когда-нибудь увидимся.

Через несколько дней после того разговора в тесной кладовой я, как и планировала, ушла из проекта. Перспектива взять год творческого отпуска и уехать в Нью-Йоркский университет читать магистрам лекции по писательскому мастерству на испанском начала обретать для Эсекьеля конкретику. В газете сложностей не предвиделось: от него требовалось посылать по статье в месяц, редакция же обещала никем своего популярного обозревателя не заменять, а дожидаться возвращения. Но Эсекьель самокритично считал, что редакция просто не сможет найти другого дурака, который согласится на такое неблагодарное занятие.

Себе на замену в работе над проектом клуба я привела Клариссу — мою хорошую подругу Клариссу Болдуин. Ей предстояло руководить фирмой, занимающейся обустройством парка — от первоначальных грунтовых работ до посадки последних растительных групп. Мы с Клариссой дружим с 1996 года, с совместного участия в выставке ландшафтных проектов — одной из первых в Чили. На выставке мы представляли полупустынный сад из устойчивых к засухе суккулентов, перемежающихся маленькими столбиками из плитняка охристых тонов — такие невысокие вертикальные столбики, будто надгробия, оставшиеся от поселения доколумбовой эпохи. Заняли второе место, и с этого момента моя карьера пошла в гору. Потом мы еще пару раз работали вдвоем, однако с каждым заказом у обеих росли перспективы открыть собственную фирму. Сначала мы общались только по работе, опасаясь допускать друг друга в личное пространство, но с годами сблизились по-настоящему. Мы умеем слушать, не осуждая, советоваться и оберегать друг друга — ни разу за все время я не упрекнула Клариссу в бестактности и себе ничего подобного не позволяла.

За оставшиеся месяцы я разобралась с остальными незаконченными проектами и уладила прочие дела. Если не считать возни с визами, подготовка к отъезду оказалась менее трудоемкой, чем мы думали. К нашему везению, в начале августа 2005 года намечалась свадьба двоюродного брата Эсекьеля, и, поскольку насчет жилья они с невестой еще не определились, всем было удобнее, если они поселятся у нас и разделят с нами расходы. За домом в Рунге оставалась присматривать Хосефина.

Начался новый этап, когда я уже не так сильно страдала от неудовлетворенности. Не проходило и недели, чтобы мы не занялись сексом. Я открыла в себе талант рассказчицы. Стоило нам в постели прижаться друг к другу, я принималась рассказывать Эсекьелю о других мужчинах — выбирая из вероятных кандидатур, чтобы придать словам правдоподобие. Бернардо постепенно отодвигался на второй план, пока однажды ночью я не отобрала у него роль главного героя окончательно. Оправдание каждый раз было одно и то же. Я ложилась в постель с другими, думая об Эсекьеле, представляя, как он подглядывает за мной. Мы упивались новыми ощущениями, вторым медовым месяцем, проснувшейся спустя годы страстью. Эсекьель откликался охотно, сам побуждал меня рассказывать дальше — особенно ему нравились подробности: когда другой решился дотронуться до меня, делала ли я ему минет, как ощущается внутри чужой пенис, в чем различия, в каких позах мы все проделывали. Ему нравилось, когда я снова и снова повторяла, что другой покусывает мои вставшие торчком соски.

Однако под конец проходящих в ожидании отъезда месяцев уже и эти фантазии перестали приносить плоды. Эсекьель нервничал, потому что по-прежнему писал рецензии и должен был подготовить первый осенний семинар. Он отвык заниматься двумя делами одновременно, а университет выдвигал многочисленные требования — к содержанию курса, методике, библиографии и системе оценок. Однако на самом деле причина охлаждения проста: я, увы, не Шахерезада эротического рассказа. Я исчерпала весь репертуар своих фантазий, сценарии и ситуации начали повторяться, ход действий становился предсказуемым. Конечно, Эсекьель не устраивал мне экзамен на творческие способности и предпочитал заводиться от моих порой незатейливых выдумок, а не от стройного печатного текста. Но все рано или поздно приедается, а я не знала, каким образом оживить наш секс. Так прошел последний месяц в Сантьяго и первый в Нью-Йорке. С опаской, но понимая, что назад дороги нет, мы закружились в бурном водовороте этого беспокойного города.