Граница дозволенного

Визит третий

Я и предположить не могла, что визит Бернардо разбудит в моей душе мучительную тоску по Эсекьелю. Эти молодые деревца, тянущиеся к небу; кустарниковые купы, повторяющие очертаниями дикие заросли на душных влажных склонах; мягкие изгибы лощины, с каждым днем все ярче зеленеющей под солнечными лучами, — вся эта красота ровным счетом ничего не значит, если рядом нет Эсекьеля, чтобы ею полюбоваться. Жаль, конечно, что у меня нет подходящего предлога позвонить ему, но искушение набрать номер слишком велико. В ожидании ответа стою под большим больдо. Услышав голос Эсекьеля в трубке, невольно вздрагиваю. Он сейчас у своего друга, писателя Ренцо Перти, в старом особняке на холме Карсель в Вальпараисо.

— А я в саду. Вспоминаю наши с тобой прогулки.

— Хочешь, завтра приеду?

— А не далековато? — Я иду на попятную, понимая, что мой звонок продиктован скорее ностальгией, чем вспыхнувшими чувствами. Побродить с Эсекьелем по саду было бы мило, но волнения от встречи лицом к лицу мне ни к чему. Мне нужна идиллия, а не беспокойство. Я хотела сказать, что скучаю по нему, но теперь запуталась в собственных мыслях.

— Да нет, — отвечает он с едва заметной запинкой. — Чуть больше часа езды. Приеду, позавтракаем, и я уеду. Отдохну ненадолго от Перти. Он мне читать спокойно не дает, только и знает что языком молоть и напиваться. За месяц ни строчки не написал.

— Ладно… — соглашаюсь я с показной неохотой, уверенная, что от Эсекьеля эта неуверенность не ускользнет.

— Тогда до завтра. — Он готов отключиться.

— Эсекьель…

— Да?

Я не знаю, что сказать.

— Хочешь, приготовлю что-нибудь?

— Хм-м-м… Куриное фрикасе.

С утра, чтобы отвлечься, отправляюсь прогуляться в Кебрада-дель-Агуа. Несмотря на данную себе установку сохранять спокойствие, то и дело представляю, как мы занимаемся любовью, Эсекьель полон желания и жажды взять реванш за «холостые» годы; и другая картина: мы вдвоем бродим по саду в молчании, боясь ранить друг друга неосторожным словом. Меня бросает из крайности в крайность. Желание против страха. Мы не виделись с Эсекьелем уже два месяца — с того дня, как я уехала из Сантьяго. С каким лицом он появится сейчас? С угрюмым и замкнутым, как в последние наши дни, или я увижу в его глазах былое смущение и теплоту? Станет ли он делать вид, что этот приезд ничем не отличается от предыдущих? Будет бесцеремонно ходить по всему дому, показывая, что он тут хозяин? Обрушит на меня лавину упреков или начнет умолять начать все заново? На утесе, где обрывается тропинка, я представляю, как Эсекьель стоит рядом и его кудрявую челку треплет ветер. Он полон сил и жизни, он словно правит миром с этого утеса, обнимает меня за талию и передает мне бразды правления. Я сжимаю руки в кулаки и кричу. Нечего воображению шутить со мной так. Эсекьель никогда не предстанет на этом утесе ни человеком, ни демоном, ни богом спасительной любви. Он будет взирать на мир прежним, полным скептицизма и даже страха, взглядом, по-прежнему будет укрываться от ветра и тумана, поскольку никогда не сможет проникнуться их духом. Потому что в детстве он ни разу не летал во сне и не превращался в невидимку, потому что всегда, даже во сне, оставался собой.

Первый час после его приезда занимаемся тем, ради чего, по мнению Эсекьеля, он и прибыл: гуляем по саду и беседуем о растениях. Я вдыхаю аромат его тела. Мы оба в шляпах, чтобы не напекло голову, — я в широкополой соломенной, он в плоской черной, как у Зорро и погонщиков скота. Временами он отпускает чересчур импульсивные реплики, они не вяжутся с его обычной осмотрительностью. Когда мы выходим на площадку у бассейна, он озадаченно чешет затылок, не веря, что косогор так быстро покрылся зеленью. Неужели не помнит, как весной этот склон уже утопал в рафиолеписе, веронике и миртовых зарослях? Эсекьель явно хочет мне польстить — спасибо ему за это. Еще он пытается угадать, где приложили руку мы с Сезаром. Сезар выходит нам навстречу, и они с Эсекьелем обнимаются — очень на них не похоже, обычно оба избегают физического контакта.

— Растения у тебя ухоженные, Сезар, чувствуется, что мастер поработал.

— Спасибо… Это все сеньора, она у нас голова.

— Без тебя сеньора бы не справилась.

Эсекьель подмечает, где мы делали подрезку, что пересадили, какие растения похорошели, а какие смотрятся хуже, чем прежде. Он даже расспрашивает меня о планах на зиму — единственный сезон, который отводят под строительство. Осень уходит на вскапывание, посадку, пересадку и под конец — обрезку. Весной мы окуриваем, удобряем и полем. Летом главное — полив и разбивка дорожек, а еще у Сезара летом отпуск, хотя в этом году он не пойдет, пока не родит его беременная жена.

Я планирую соорудить перголу в низине, чтобы было где посидеть с книжкой на закате. Самую простую перголу, решетчатую, из деревянных планок и тростника, по ней пустить что-нибудь плетистое. Сезар приготовил саженцы чилийской пассифлоры — страстоцвета, который в естественной среде уже относится к вымирающим. Как-то раз, прогуливаясь по Кебрада-дель-Агуа, я наткнулась на плеть пассифлоры, обвившуюся вокруг ствола шинуса, и у самой земли увидела похожий на маракуйю плод, туго набитый семенами. Мы нашли его вместе с Эсекьелем, и с тех пор каждый раз, как мы проходили мимо, он восхищался первозданностью цветов пассифлоры.

Сейчас каждая его фраза — это хвалебная ода мне как хозяйке дома и сада. Однако лесть, которой он осыпает меня во время прогулки и которая позволяет заподозрить, что он ищет пути к примирению, отклика не находит. Это внимание к мелочам, ненавязчиво подчеркнутая признательность, уважительная любезность — все отдает лицемерием. Вполне подходящий тон, но фальшивый. Эсекьель хочет, чтобы было «по-людски», поэтому пытается угодить мне, не разозлив; сблизиться, не сокращая дистанцию. Несмотря на льющийся елей, этот визит всего лишь пробный шар; шаг навстречу, перед тем как отдалиться снова; способ увидеться, не глядя в глаза, обойтись без неизбежной близости.

Я тоже действую с оглядкой. Свои чувства я уже выразила телефонным звонком, поэтому в разговоре инициативу уступаю Эсекьелю.

Однако и завтрак не может притупить мою тоску. Вены на руках Эсекьеля выступают сильнее обычного. Он нахваливает фрикасе, как в первый раз, но уже неискренне. Рассказывает о Перти, о Вальпараисо, о том, как ему не хватало этого приезда к морю. Я ограничиваюсь повествованием о своих молчаливых днях, о прочитанном. Он ест без спешки, почти экономно в отличие от меня — я, наоборот, поглощаю все без разбора. Сколько еще мы продержимся в таком искусственном режиме? Эсекьель, судя по всему, решительно не намерен из него выходить, а я не могу набраться храбрости переломить ход беседы.

Размеренно дожевав последний лист выращенного Сезаром салата, Эсекьель спрашивает:

— Ты… ты по-прежнему с Гарсией?

Наконец-то человеческие чувства, с головой выдающие наигранность всего сказанного ранее.

— Это тебе к чему?

— Просто интересно.

— Я с ним почти не вижусь. Он в отъезде.

— А…

— Почему ты все-таки спрашиваешь? — наседаю я.

Он мнется:

— Из-за твоего звонка. Я подумал…

— То есть все зависит от Гарсии?

Он отрицательно качает головой, слегка приподнимая большими пальцами тарелку.

— Эсекьель, ты думаешь, мы могли бы…

— Нет, — перебивает он, — пока у вас с ним не кончено, точно нет.

— Раньше наличие любовника тебя не волновало.

— Теперь он уже не просто любовник. Вы вместе.

— Так ты все-таки думаешь, что есть вероятность начать заново?

— Не знаю, Амелия, что я думаю. Бесполезно…

— Ничего не бесполезно. И мы с ним не вместе.

— Это ведь не я тебе позвонил.

— А я по крайней мере честно сказала, что скучаю по тебе. Это было нелегко.

— Я хотел узнать, как ты живешь, и все. — Он тщательно промокает губы салфеткой.

— А я хотела узнать, что ты чувствуешь.

Он смотрит на меня долгим взглядом, и я читаю по его глазам. В них плещется сомнение, страх перед неизвестностью. Нежность пополам с досадой. Он сам запутался в своих чувствах, поэтому и прикрылся маской лицемерия.

— Ты приехал разобраться в чувствах?

— Именно, Амелия.

В Нью-Йорк мы тоже отправлялись разбираться в чувствах. Услышав от Эсекьеля о замаячившей впереди возможности, я стала внушать ему, что шанс упускать нельзя. И он, обычно предпочитавший обходиться без лишних телодвижений, поборол свою нерасторопность и постарался выхлопотать себе эту поездку. Наверное, мы оба надеялись, что в Нью-Йорке перед нами откроются новые горизонты, возможность взглянуть на наш брак под новым углом, ничего не ломая. Хотели мы продолжать ту жизнь, к которой привыкли в Чили? Можно ли было что-то изменить? Оба вопроса остались незаданными, мы маялись ими подспудно, поскольку решить их можно было только отстранившись.

Мы поселились в квартире на девятом этаже, снятой для нас университетским отделом размещения. Дом находился на углу Гроув-стрит и Седьмой авеню, с видом на Шеридан-сквер, недалеко от пересечения с Кристофер-стрит, в самом сердце района Виллидж, с его кирпичными фасадами. Зеленый треугольник парка не мешал обзору, и из наших окон открывался частичный вид на проспект, устремленный к югу острова Манхэттен. Синхронное перемигивание светофоров не переставало меня завораживать. По ночам, когда включался красный, вдоль проспекта протягивалось пять-шесть огненных лент, будто барьеров, разрываемых только струйками машин, вливавшихся с боковых улиц. Но стоило огненному зареву смениться волной зеленого, как светящиеся шары автомобильных фар обрушивались наполняющим городские артерии потоком. Так мы прожили десять месяцев — в размеренном чередовании движения и ожидания, шума и тишины.

Первый раз зеленый свет, приглашающий двинуться вперед, зажегся перед нами на вечере, организованном отделением испанской литературы. В аудитории напротив секретариата в половине шестого вечера нас встретил декан языкового факультета с супругой — оба седовласые, одетые как для коктейльной вечеринки на пляже. Задачей мероприятия было перезнакомить между собой новичков отделения — восемь приглашенных преподавателей и четырнадцать аспирантов, все со своими половинами.

Погода стояла жаркая, душная — просто погибель для любого, кто привык к средиземноморскому климату, тем более после неожиданно холодной предыдущей недели, окрылившей меня надеждой, что невыносимо знойное лето наконец закончилось. Некоторые из приглашенных мужчин даже не удосужились сменить шорты на брюки, и больше половины дам явились в вылинявших платьях и без укладки. Эсекьель мне уже рассказал об этой недоделанной вариации стиля «латиноамериканский активист», преобладавшей над «европейским социалистом».

Один из гостей, помнится, решил польстить мне, назвав «латиной», — но вызвал лишь усмешку (знал бы он, как родители кичились своим «чистокровно европейским» происхождением). Я вырядилась в черное приталенное платье до колена, с круглым вырезом и открытыми плечами, прикупив к нему накануне кожаные босоножки и сумочку, которая теперь выглядела верхом легкомыслия, — остальные дамы плюхали на парту набитые портфели и ноутбуки, сгибались под тяжестью папочно-книжных кип или явились вообще без ничего. Неухоженность цвела буйным цветом — начиная с небритых подмышек у женщин и заканчивая нестрижеными бородами у мужчин. В качестве напитков предлагались фруктовый сок с невыносимым химическим привкусом, вода и безалкогольное пиво, в качестве угощения — начос с острым соусом. По-домашнему и без церемоний.

Мы разделились на группки, в нашей беседа не клеилась, а натужный смех никак не свидетельствовал об остроумии рассказчика. Видимо, не вынеся этой скуки, Эсекьель отозвал меня в сторону и познакомил с Люсьеном, своим аспирантом. Мысленно восхитившись его красотой, я с места в карьер спросила, нет ли в нем ямайской крови. Он был мулатом, чуть выше меня ростом, с карибскими, как мне показалось, чертами, хотя гладкая кожа наводила на мысли о восточных предках. Волосы он брил почти под ноль, и на круглом лице выделялись длинные загнутые ресницы. С догадками я попала впросак — посмотрев на меня с недоумением, он ответил, что сам он из Айовы, американец в бог весть каком колене. Откуда родом его негритянские предки, он не в курсе. Мать белая, из Теннесси. Зная от Эсекьеля, что литературный факультет в Университете Айовы считается одним из самых престижных в стране, я, чтобы загладить оплошность, спросила Люсьена, учился ли он там. И снова мимо. К окончанию колледжа он безмерно устал от этого городишки, застроенного сплошь университетскими зданиями, больницами и торговыми центрами, поэтому подал документы в Нью-Йоркский университет, чтобы, по его словам, пожить в «городе с большой буквы». На нехватку писательского таланта он не жаловался, но и нос не задирал. Причину его интереса к испаноязычной литературе мы так и не узнали, однако о своем нежелании как становиться писателем, так и уезжать из Нью-Йорка он заявлял открыто. В нем чувствовалась сила — в мускулистых ногах и плечах, едва прикрытых льняными шортами и футболкой горчичного цвета — и в то же время что-то мальчишеское. Глаза его светились живым интересом, держался он вежливо, без цинизма, наглости и язвительности, свойственным студентам литературного. Он рассказал про Айову, про то, как с детства ходил слушать великих писателей в университете, про своих родителей — медработников в больнице того же вуза, про свою диссертацию (претенциозность замысла маскировалась юношеским энтузиазмом). Общались мы на английском вперемешку с испанским. Эсекьель внимал нашему обмену репликами с привычной сдержанностью, потом вдруг, перебив на полуслове, пригласил Люсьена перекусить с нами после мероприятия. В «Миракл», например, недалеко от нашего дома. Молодой аспирант приглашение принял с радостью, блеснув белоснежными резцами. Невиданная для моего мужа общительность, да еще без единой капли раскрепощающего алкоголя, показалась мне странной, и я решила, что это Нью-Йорк так действует.

С этого момента воспоминания становятся отрывочными. Вот я сижу между двумя своими спутниками на террасе с видом на широкий тротуар Восьмой авеню. Эсекьель, порядочно выпив, хохочет и острит, Люсьен не отстает от него ни на глоток. Наш гость, несмотря на внешнюю раскрепощенность, явно взвешивает каждый жест, каждое слово, каждое движение, будто ему приходится через силу лепить их из внутренней пустоты. Мальчишка, для которого веселье — это обязанность.

Что мы ели, я не помню. По выходным в этом кафе-ресторане мы обычно пили латте из огромных кружек, сидя в разномастных старинных креслах. Однако на террасе кресел не водилось, пришлось довольствоваться складными стульями и стеклянным столиком. Тут прохладнее — спасибо свежему ветру, который дует навстречу машинам, принося с севера дыхание Гудзона. Ладонь Эсекьеля ныряет мне под юбку и останавливается на бедре гораздо выше, чем позволяют приличия. Это он так сообщает мне о своих намерениях. Или откликается на предполагаемые мои. По идее, мне должна вспомниться оторопь, пламенеющие от стыда щеки, сброшенная с бедра ладонь Эсекьеля. Но ничего такого на моей мысленной картинке нет. Люсьен вызывает симпатию, мне ничего не стоит представить нас двоих в постели. Я флиртую с ним, отбросив смущение. Смеюсь, встряхиваю волосами, касаюсь его плеча, наклоняюсь к нему поближе, когда он что-то говорит, а Эсекьель тем временем ласкает мое бедро. Люсьен видит эту бесстыжую ладонь через стеклянную столешницу. Затем следует приглашение к нам домой, выпить по последней. Мы идем сквозь толпу прохожих, выбравшихся глотнуть ночной прохлады. Люсьен шагает чуть вприпрыжку, будто его распирает от бурлящей внутри энергии.

Вот мы с гостем сидим на жутком диване, который я на следующий же день после приезда попыталась облагородить ярким полосатым покрывалом. Через открытые окна доносится шум с улицы. Эсекьель растянулся на ковре, облокотившись на длинные, почти метр в длину, валики. Мне страшно, что выйдет какая-нибудь промашка, и в то же время я боюсь конкретики. Скольжу взглядом по рукам и ногам Люсьена. Мне хочется их погладить. На нем шлепанцы с перемычкой через большой палец. Я заглядываю ему в лицо, пытаясь разобраться, улавливает ли он происходящее между мной и Эсекьелем. Он смотрит все так же простодушно, но общается теперь в основном со мной. Мы раскуриваем косячок. Сердце колотится все сильнее. Люсьен делает осторожную затяжку. Мы смеемся, вспоминая, как скованно держались на факультетском вечере.

Как же все случится, как мы перейдем грань, отделяющую обычные дружеские посиделки от неизвестности, где останется руководствоваться лишь интуицией? И в следующее мгновение Эсекьель ее переходит — перемахивает эту на первый взгляд непреодолимую пропасть, прерывая затянувшееся молчание вопросом: «Хочешь переспать с моей женой?» Я отчетливо помню выражение лица Эсекьеля. Он абсолютно серьезен, ни намека на смущенную улыбку или стыд, — предложение решительное, безапелляционное и недвусмысленное. «Мы были бы не против», — добавляет он, видя замешательство Люсьена. Гость поворачивается ко мне, но я не понимаю, что выражает его лицо — предвкушение, страх, ступор? С озадаченной улыбкой он переводит взгляд на Эсекьеля, ставит стакан виски на столик и молча целует меня, его ладонь проскальзывает мне между ног. На моих губах вкус виски, по бедру пробегает дрожь от прикосновения.

Мы полураздетые в спальне — он в черных плавках, я в трусиках, под которыми меня ласкает его рука. Несмотря на эрекцию, его орган поражает меня бледностью — он такой же светлый, как ладони и подошвы ступней. Опустившись на колени, я сосу этот тугой початок. Люсьен гладит меня по голове, ласкает мои груди, будто взвешивая на ладони. Эсекьель раздевается и проводит ладонями по моей спине. Потом Люсьен опрокидывает меня на спину, стягивает с меня трусики и, целуя уже со всей страстью, берет с ночного столика презерватив, оставленный Эсекьелем. Пристроившись между моих ног, он входит в меня. Перед глазами прыгают мышцы его груди, слегка полноватые, но крепкие. Эсекьель пристраивается сбоку. Мне хочется, чтобы мы были рядом. На его лице по-прежнему ни тени сомнения относительно происходящего. На моем, наверное, тоже — скорее, наслаждение. У Эсекьеля эрекция. Темный потолок в плавном медленном ритме озаряют отсветы автомобильных фар. Гость покрывает поцелуями мою шею и грудь, потом вдруг подставляет губы Эсекьелю. Но тому это не нужно. Повелительно и ободряюще глядя на Люсьена, он кладет руку мулату на плечо, и тот двигается во мне, пока не доводит до короткого, но бурного оргазма. Сам Люсьен кончает чуть погодя, по-настоящему, не имитируя, с долгим рыком на одной ноте. Муж финиширует третьим — в этот момент я о нем и думать забыла и не сразу понимаю, откуда взялась горячая сперма, обжигающая мое бедро.

Потом Люсьен неторопливо одевается — без лишней спешки, но и не стараясь тянуть время. На прощание целует меня в губы. Мы с Эсекьелем снова остаемся вдвоем, пристально смотрим друг другу в глаза, лежа на боку. Молчим. Слова бессмысленны, однако глаза его я должна видеть, чтобы не сомневаться в совершенном. Так мы и засыпаем в той же позе, что и в последнюю нашу ночь вместе.

Просыпаемся поздно и идем в «Миракл» на бранч. Эсекьелю не нужно в университет, значит, это суббота. В этот раз мы садимся внутри, спасаясь от жары и духоты под кондиционерами. Спалось мне спокойно, совесть не мучила. Я не жалела, что мы сломали интимные барьеры и допустили к нашей близости постороннего. Я не чувствовала себя ни использованной, ни грязной. Наоборот, появилась какая-то легкость, уверенность в себе, дерзость. Детали этого утра стерлись из памяти, но скорее всего было примерно так: я сижу в кресле за столиком, наслаждаясь крупитчатым смузи, в меру сладким маффином, возбуждающими обрывками разговоров за соседними столиками. Ночные события мы, кажется, не обсуждаем. Плоть гасит любые всплески целомудрия. Плоть — это приют, за стенами которого можно оставить все сомнения. У меня перед глазами Эсекьель — он сидит развалившись на плюшевом диване, на лице безмятежность.

Несколько дней спустя Люсьен, придя к Эсекьелю на лекции, обронил мимоходом, что прошлая встреча получилась просто кайф. Эта уже знакомая непосредственность, исключавшая подозрения в чем бы то ни было, кроме желания укрепить завязавшуюся дружбу, нас и подкупила. Мы пригласили его снова. На этот раз мы пошли в тратторию на Гудзон-стрит в районе Митпэкинг, потом Люсьен повел нас в соседний бар, расположенный в подземке, — темный и битком набитый. Духотища из-за жары там царила страшная. В центре зала барными стойками был выгорожен треугольник для танцев, на стойке, пытаясь перещеголять друг друга, извивались полуголые танцовщицы. Тягучая музыка с преобладанием духовых и перкуссии задавала плавный, чувственный ритм. Контингент был преимущественно темнокожий. Женщины то и дело поворачивались к своим партнерам спиной и, выгибаясь, терлись ягодицами об их бедра. Мы вошли в треугольник. Люсьен двигался изящно, не позволяя себе увлечься, становясь лицом то ко мне, то к Эсекьелю. Я видела, как взгляд моего супруга скользит по танцующим рядом полуобнаженным женщинам, одетым в большинстве в короткие топики до пупа и мини-юбки.

Придя в квартиру, мы обошлись без марихуаны и виски. Люсьен взял меня сзади, а я сосала у Эсекьеля, время от времени устраивая ему передышку, чтобы он не извергся раньше времени. Услышав мой вопль, Люсьен принялся подстегивать меня старой как мир формулой: «Да, детка, давай, давай, да, беби, да!» — пока не кончил сам, на этот раз полностью забывшись и вопя: «Фак-фак-фак!»

Была и третья встреча. Я наконец разглядела, насколько топорно и безыскусно Люсьен (отчасти из уважения) пытается к нам подольститься. На реплику Эсекьеля насчет Стендаля он заявил, что «Красное и черное» просто перевернуло всю его жизнь, а Эсекьель гений, истинный андский гений. Потом он восхитился выбором японского ресторана, который мы отыскали в справочнике «Загат»; до небес превознес свежесть по данной семги и уже на выходе огорчился, что я, великолепный ландшафтный дизайнер, не могу работать в Штатах и вынуждена сидеть в доме без дела. В устах человека менее бесхитростного подобные комментарии прозвучали бы едким сарказмом — такова обратная сторона банальности. Поскольку была среда и обоим моим спутникам предстоял завтра ранний подъем, из ресторана мы отправились прямо домой. И что-то не задалось. Что именно, не пойму. Вообще плохо помню происходившее. Похоже, в квартире оказалось слишком много света. Не размеренного ритма светофоров и фар, не блеска городских огней, а того, который не позволял забыть о четырех стенах комнаты. Все наши действия и слова обретали реалистичную неприглядность. Тела не слушались, движения делались резкими, стоны — пронзительными, страсть — наигранной. То ли Эсекьель вышел из игры и остался сторонним наблюдателем, то ли Люсьену разонравилась его роль, а может, просто-напросто я разуверилась в созданной им легенде и просекла его фокусы. Неискушенность и открытый настрой Люсьена с самого начала позволили нам избежать ревности и страха, что я увлекусь этим молодым человеком, однако эта же самая открытость и развеяла в итоге все очарование таинственности. Мы с Эсекьелем остановились и вынуждены были ждать, словно пара светящихся шаров перед светофором, пока нам снова разрешат двигаться.

С Люсьеном мы потом пересеклись еще раз, на Вашингтон-сквер, вокруг которой сосредоточились здания университета. Сидя на скамейке, я ждала Эсекьеля, покупавшего марихуану у одного из многочисленных промышлявших в этом квартале дилеров, и заметила нашего взрослого мальчишку, только когда он очутился прямо передо мной. Мое тело не отозвалось никак, у Люсьена я тоже особой реакции не увидела. Он сверкнул ослепительной улыбкой, поинтересовался насчет Эсекьеля (на его лекции он уже перестал ходить), а потом принялся пространно расписывать, как тяжело идет работа над диссертацией. Бедняжка, подумала я, считает своим долгом объясниться. И вместо умиления он вызвал у меня только злость. Еще один мачо, для которого переживания — пустой звук. Их представление о себе подчиняется жизненному плану, который, при всей нелепости, управляет их поведением в обществе и заставляет недооценивать смысл происходящего с ними в действительности. Я не собиралась играть в Виолетту Нозьер[8], «девочку днем, женщину ночью», вести двойную жизнь и тому подобное. Раз мы переспали, можно хоть намеком дать понять, что ты об этом помнишь. Но нет. В жалобах на академические сложности не было ничего личного, мы словно вернулись к моменту знакомства, в атмосферу навязанной дружбы, пропитанную запахом начос и острого соуса. Вдруг он замолчал, растягивая губы в саркастической усмешке: «Боюсь, придется на время лишить себя вашего чудесного общества». Порывисто обняв меня и чмокнув в шею, он ушел. Неожиданная пощечина под самый конец, когда уже не ожидаешь удара.

Выпив кофе и выкурив подряд две сигареты по своей послеобеденной привычке, Эсекьель отправился обратно в Вальпараисо. Я после его отъезда ощущаю что-то вроде аритмии — чувствую себя настолько незащищенной, что готова сомневаться в надежности собственного тела. Те немногочисленные опоры, которые я себе выстроила за эти два месяца, пошатнулись, тянет позвонить ему и попросить начать все сначала. Если мы оба так остро переживаем, значит, наверняка можно все склеить. Будем считать развод ошибкой. Можно поискать новые, более зрелые пути решения, не истязая себя, но и не действуя вслепую. А Роке? При воспоминании о нем все надежды летят прахом. До той минуты как мои пальцы словно сами собой набрали номер Эсекьеля, я действительно ждала Роке. Но теперь при одной мысли о его приезде в выходные мне делается плохо, будто кто-то пытается сломить мою волю. Роке изначально вел себя как несокрушимая сила, руководствуясь невообразимыми принципами, похожими на правила, которые иногда устанавливают себе дети, играющие во взрослых. Мы и месяца не встречались, а он уже считал себя чуть ли не моим мужем. Я его каждый раз одергивала, но чем ближе мы продвигались к разводу, тем настойчивее он напирал. Он был со мной в самые тяжелые праздники — Рождество и Новый год — здесь, в Рунге, и не скрывал своих намерений. Я убеждала его, что не хочу вот так сразу ввязываться в новые отношения. Я тосковала по Эсекьелю настолько, что мне не составило никакого труда в этом признаться, когда мы гуляли по пляжу в Майтенсильо утром двадцать пятого декабря — в последний тихий день перед нашествием диких орд подростков, распущенных на каникулы.

Предыдущая ночь прошла ужасно. Роке привез из Сантьяго шампанское, я купила морских ежей. Мы уговорились провести время вместе во что бы то ни стало. Ему было легче, поскольку они с женой уже два года как развелись, а я, наоборот, никак не могла свыкнуться с его присутствием, а тут еще за час до ужина мои раны разбередил звонок Эсекьеля. Я отторгала Роке не сознательно, а скорее инстинктивно, от навалившейся на меня тоски, гасившей любой проблеск взаимопонимания. Однако мы не разъезжались, а Новый год встретили в таком же унынии, как и Рождество, с той лишь разницей, что перестали сопротивляться тоске. После раннего ужина мы улеглись в постель в одиннадцать, а проснувшись утром, вымученно обнялись. В этом объятии скрывался страх перед возможными последствиями наших благих намерений.

У меня впереди вся вторая половина дня, а чем занять себя, не знаю. В сад я в эту пору стараюсь не ходить — безжалостный летний свет убивает тонкие оттенки и малюет все подряд одной кричащей зеленой краской, не похожей на природные тона листвы. Обычно после обеда я ложусь вздремнуть, но приезд Эсекьеля лишил меня сна, словно залив таким же безжалостным светом все темные уголки моего существа и стерев все оттенки, различия, контрасты, способные послужить мне ориентирами. Осталось только сплошное зеленое болото тоски.

Каждый раз, когда в наших сексуальных отношениях наступал долгий перерыв — как, например, после прекращения встреч с Люсьеном, я впадала примерно в такое же состояние — в душе воцарялся беспросветный мертвый сезон. Единственной отдушиной для меня был начавшийся курс ландшафтного дизайна с Джоном Литтоном. По вторникам и четвергам я выходила из квартиры спозаранку и, прихватив по дороге стакан кофе с пончиком, садилась на Восьмой авеню в метро до «Пенн-стейшн», а там пересаживалась в пригородный поезд, который через час доставлял меня до лонгайлендского Брентвуда. Времени хватало с избытком на то, чтобы почитать литературу из списка и поглазеть на оголяющиеся осенние пейзажи за окном, так не похожие на беспросветное лето в моей душе.

Институт находился в пригороде, застроенном почти одинаковыми кирпичными домами с битумной черепицей на крышах. Иногда, шагая по этим безмятежным улочкам, я воображала себе какой-нибудь страх и ужас в голливудском стиле — нашествие опасной для людей, хищной саранчи, зловещее тиканье атомных часов или чудище, крушащее все без разбора, — чтобы сонная тишина взорвалась паническими воплями и люди заметались в ужасе. Иногда меня охватывала зависть к обитателям этих домов, которые посвящают день любви, заботе о близких, работе и учебе, чтобы вечером воссоединиться за семейным столом или перед телевизором. Еще одна голливудская выдумка, далекая от реальности, но именно так я представляла жизнь среднего класса в тихих американских пригородах. Может, всему виной были мои болезненные поиски опоры, а может, меня манила эта обеспеченная полисами, кредитами и медицинскими страховками обывательская скука.

От чего меня спас Эсекьель, так это от повторения ошибок моих родителей — от погони за штампованным благополучием, затмившей все остальные более простые источники счастья. Вот почему вид бетонного здания, возвышавшегося посреди всего этого однообразия, действовал на меня успокаивающе. Трехэтажный куб в окружении подстриженных живых изгородей, копирующих рисунок регулярных европейских парков XVIII–XIX веков. Особенно мне нравился огород, где из капусты разных сортов складывались цветные узоры между вымощенными кирпичной «елочкой» дорожками. Литтон оказался вполне симпатичным человеком, хоть и без блеска, который я воображала. Невыразительная мимика и бесцветные интонации не добавляли ему шарма. Первый триместр стал чем-то вроде вводного курса, по требованиям и рядом не стоявшего с аспирантурой Католического университета. Проектные работы начинались только во втором, пришлось ждать. Очень редко Литтон представал перед нами тем самым гением, который подарил миру многочисленные шедевры. А ведь он одним из первых начал проектировать «зеленые» здания и крыши, в его стиле чувствовалась любовь к геометрии — отсюда и регулярный парк перед зданием. Курс он вел под лозунгом: новые формы невозможно создать, не изучив геометрию древних.

Остальное время я проводила за компьютером или гуляя по городу. Излюбленными местами моих прогулок стали Центральный парк и часть Вест-Эндского парка вдоль реки, от Сто десятой улицы на север. Один раз я добралась даже до Бруклина, посмотреть на сад Ногучи. Однако осень уже окончательно вступила в свои права, вокруг буйствовал желтый и багряный, и только листья под ногами выдавали обыденность этого разгула стихии. Я в своих проектах не использую деревьев ярко выраженной осенней окраски — максимум красный японский клен в мощеном патио, но никаких амбровых деревьев и уж тем более гинкго. А в нью-йоркских парках я любовалась изящной вязью голых серых ветвей на фоне неба.

Для выставок, фильмов, концертов, театральных спектаклей отводились выходные либо те вечера, когда Эсекьель не был занят на работе. Одной мне ходить не нравилось — какое удовольствие, если нельзя ничего обсудить с Эсекьелем? Он внимательно выслушивал мое мнение, оставляя за собой право высказать почти всегда четко сформулированную мысль, помочь разобраться, если я запуталась, или опровергнуть мои доводы, не унижая меня при этом. Я пыталась поразить его тонкостью наблюдений, дотянуться до его уровня критики и попутно ощутить вкус к жизни, широко раскрытыми глазами наблюдать играющийся вокруг спектакль, движимая дурацкой необходимостью почувствовать себя настоящей жительницей Нью-Йорка. По сути, я хотела быть нужной, занятой, оправдать как-то свое присутствие в этом городе. Сведения о новинках я черпала из «Войс» и «Тайм аут», а также приложений к «Нью-Йорк таймс». Так мы попадали на спектакли экспериментальных театров, концерты новых групп, разного рода выставки и уличные ярмарки. Больше всего нам понравилась букинистическая на площади у Сто пятнадцатой улицы, неподалеку от Колумбийского университета. Эсекьель откопал первое издание «Герцога» в твердой обложке с автографом Беллоу и английский литературный словарь за смешную цену. А я купила полевой атлас-определитель, чтобы распознавать деревья Новой Англии, и всюду таскала его с собой.

Однако постепенно холодало, и прогулки приходилось сокращать. Мой организм противился смене сезонов, которую поначалу принял с таким восторгом. Я плавилась под безжалостным светом не устраивавшей меня действительности, скучая в четырех стенах неуютной чужой квартиры. Да, я, конечно, попыталась облагородить засаленную диванную обивку огромными валиками и пестрым покрывалом из «Крейт энд Бэррел», а стены украсила тремя постерами в стиле ар нуво, найденными в маленьком магазинчике в Виллидже. Постеры рекламировали давно исчезнувшие продукты — лосьон от облысения, крем для тела «Диамантин» и мыло-пятновыводитель марки «Свелл». Еще мы с большим удовольствием закупили на распродаже постельное белье из египетского хлопка и одеяло на гусином пуху. Однако обеденным столом нам служила широкая доска на низкой стенке, отделявшей крошечную кухоньку от жилой комнаты — вся квартира вместе с ванной и спальней едва дотягивала до тридцати квадратных метров. В этой серой студии, отапливавшейся батареями без термостата, я проводила за чтением и болтовней в Интернете большую часть дня. Чаще всего моими собеседниками выступали Кларисса, Хосефина и Дэнни, одногруппник с дизайнерского курса.

Дэнни недавно окончил университет и жил в Бруклине со своим бойфрендом на двадцать лет старше его (банкиром, который и оплатил парню курс в институте Литтона). Дэнни дал мне наводку на сайт «Нью-Йоркской площадки знакомств», через который они с бойфрендом когда-то нашли друг друга. Пообщавшись на свидании в кафе, банкир пригласил его к себе, в бруклинскую квартиру, они провели вместе несколько ночей, и вот уже два года, как они вместе. Сначала я снисходительно подумала, что лишь мужчинам (придушенным этим городом, не располагающим к близости) свойственно завязывать отношения вот так, в холодном киберпространстве. Теперь-то я понимаю, что под моей снисходительностью скрывался банальный страх перед фантазиями, собственная моя неосведомленность.

Не бывая в «Фейсбуке» и других социальных сетях, я понятия не имела о сотнях сайтов знакомств, расплодившихся в Интернете. «Мессенджер» — это все, на что меня хватило. Через два дня после разговора с Дэнни, оправдываясь желанием развлечься, я залезла на сайт «Площадки знакомств» и отправилась в ознакомительный тур. Вот они, идеальные любовники, на блюдечке с каемочкой. Модельные тела, вылепленные профессионально поставленным в студии светом, и выбеленные бесконечными улыбками зубы — просто мечта с обложки. Все красиво, все сверкает, все графично и выпукло.

На следующий день я зашла снова и, не дав себе времени на раздумья, зарегистрировалась, клюнув на возможность поглазеть на чужую жизнь. Каждому зарегистрированному полагалась личная страница. Я оставила свою пустой — какой смысл рассказывать о себе и вешать фотографию, если меня интересуют другие? Число посетителей в Сети в любое время дня переваливало за три тысячи, а в пятничные вечера и за пять тысяч. Треть участников составляли геи, но я сосредоточилась на гетеросексуалах в возрасте от двадцати пяти до пятидесяти. Можно было вступить в ВИП-группу, участники которой получали право на просмотр более откровенных фотографий и расширенного количества анкет. Я ограничилась общим доступом, списав со своей кредитки четырнадцать долларов за подписку на месяц, и уселась собирать сведения об остальных участниках.

Мужчины делились на две категории: одни выкладывали портреты или фото в полный рост в хороших костюмах или темных рубашках, заявляя, что ищут романтических отношений (способ завуалировать свои истинные намерения и не отпугнуть дам, большинство которых претендовали на поиски супруга — насколько лживо, двулично, идеалистично или искренне, неизвестно); другие фотографировались полуголыми: в плавках, трусах, в полотенце на бедрах, крупным планом, — и искали женщину для свидания, которое, если повезет, можно перевести в горизонтальную плоскость. Были и немногочисленные наглецы, без зазрения совести выставлявшие самое сокровенное — в полной боевой готовности. Самые пошлые фотографии объединяло обещание жесткого секса, с элементами садо-мазо. Одни в анкете вообще ни слова не сообщали о себе и о том, чего ищут, другие в красках описывали привычки, работу, тип женщины своей мечты, любимые блюда, хобби, распорядок дня — отчасти сообщая правду, отчасти выдумывая, судя по обилию нестыковок. У женщин анкеты различались меньше, фотографии тоже шли от портретных или в полный рост до более откровенных, в бикини. Лишь около сотни отважились сняться обнаженными — в основном растянувшись на постели, показывая изгиб спины и грудь.

Еще на сайте имелся раздел для предлагающих эскорт-услуги, но к этим красавцам я осталась равнодушной, несмотря на их очевидные достоинства. Меня куда сильнее тянуло к людям обыкновенным, лишь бы они пылали страстью. Мне необходимо было чувствовать себя желанной, а эскорт, ухаживание по обязанности, убивает почти всю загадочность.

Я гуляла по сайту с гораздо большим воодушевлением, чем по улицам Нью-Йорка. Целыми днями просиживала за ноутбуком, то и дело чувствуя, как краска бросается в лицо, а иногда и мастурбировала, не в силах удержаться. Когда Эсекьель открывал дверь, я встречала его выжатой как лимон и сердитой на себя, а бывало и дерганой из-за того, что приходилось скрывать свою забаву.

Меня не покидал соблазн найти на этом сайте третьего. Ничего такого сверхъестественного — в поиске третьих там регистрировалось много пар, однако большинству требовался либо мужчина-бисексуал, либо женщина. Запросов, схожих с нашими, было по минимуму — около пятидесяти. После двухнедельного перелопачивания сотен анкет с целью разобраться в условиях, нюансах, предпочтениях и определить фаворитов для себя я отважилась заполнить свою. Из нее любой заинтересовавшийся мог узнать, что мне тридцать семь, я окончила университет, мой рост — метр семьдесят с хвостиком, вешу пятьдесят девять кило, предпочитаю безопасный секс, не курю, но косячок «за компанию» могу (с ответом насчет травки я попала в самую многочисленную категорию: «никогда» выдает пай-девочку, а «часто» наводит на подозрения в наркомании). Врать, занижать и преувеличивать я не стала. В качестве района дислокации выбрала Нью-Йоркский университет. Фотографию загрузила ту, которую сделал Эсекьель еще в дни встреч с Люсьеном. Там я стою на фоне цветочной композиции, которыми по субботам украшали Двадцать восьмую улицу между Шестой и Седьмой авеню, и озаренное улыбкой лицо наполовину скрывают темные очки. На мне платье с круглым вырезом и босоножки, на плече сумочка, волосы собраны в «хвост», в руках букет нарциссов. Подпись состряпала такую: «Пара ищет третьего, мужчину. Моему мужу нравится смотреть, он не гей. Я привлекательная, чувственная женщина, открытая и умеющая ценить наслаждение». Задача стояла — прорекламировать себя, поэтому «открытая» и «чувственная» должны были сразу дать понять, что я не чокнутая, не наркоманка и не нимфоманка. Учитывая мою слабость к сексу, из-за которой я и зависла на сайте, это слово — нимфомания — то и дело звучало у меня в ушах, произнесенное голосом матери, которая клеймила нимфоманками всех, кто разводился ради другого мужчины. Всем добавленным в «Избранное» я отослала недвусмысленное сообщение: «Интересует? Магдалена». Рассылала в последний момент, одним дождливым вечером, несколько часов перед этим размышляя над дилеммой — ждать, пока кто-нибудь клюнет, или проявить инициативу.

Через несколько минут в коридоре послышались шаги Эсекьеля. Перестраховываясь (он не имел обыкновения копаться в моем ноутбуке), я стерла историю посещений и резко захлопнула крышку ноута. Потом, само собой, мы разогрели что-то на ужин. У нас вошло в привычку покупать три-четыре разных блюда в тайской кулинарии по дороге из университета. Точно помню мокрые от дождя магазинные пакеты в руках Эсекьеля. Ночь я провела почти без сна. Фотографии кандидатов, анкетные данные и описания мелькали перед глазами, словно картинки в окошках игрового автомата, которые, замерев, норовили сложиться в невероятный портрет. Не в силах выбросить этот образ из головы, я унесла его с собой в постель под благосклонным взглядом Эсекьеля.

Поутру я обнаружила в своем ящике двенадцать откликов, большей частью отправленных вчера вечером. Открывать было страшно. Что на меня выльется? Брань? Оскорбления? Поток злословия? На оскорбления можно было, конечно, пожаловаться модераторам, но я сомневалась, что это поможет. Я рассеянно побродила по другим сайтам, собираясь с силами, потом снова зашла на «Площадку знакомств» и ткнула в конвертик, пульсировавший рядом с фотографией последнего из откликнувшихся. Лицо горело, ноги леденели, дыхание перехватывало. «Привет, Магдалена, меня зовут Тони, я не прочь попробовать — раньше никогда не доводилось. Мне нравятся такие рисковые женщины. Вот мой номер в «Мессенджере»…» Еще один: «Привет, конечно, интересует. Я тот, кто тебе нужен, я уже пробовал, и все прошло на ура. Эндрю. Мой «Мессенджер»…» Следующее письмо я сразу отправила в корзину, ужаснувшись заковыристому сленгу. Скоро стало ясно, что большинство ответивших не смущает предполагаемое присутствие моего мужа. Одни при этом предупреждали, что с ним лично у них секса не будет, другие не возражали, если и он присоединится. В глубине души всех их наша задумка возбуждала куда больше, чем они решились бы признаться друзьям. И только под конец мне попалось такое сообщение: «Бедняжка, ты просто больная на голову, детка, а муж у тебя извращенец». Сердце екнуло, я моментально закрыла страницу. Распахнула окно в гостиной, в комнату ворвался уличный шум — шуршание шин по мокрому асфальту. Горло болезненно сжималось, несмотря на глоток свежего воздуха. Меня жгли слова, прочитанные только что, жгло чувство вины, которое до сих пор дремало где-то в глубине сознания, — словно не тот хам, а Эсекьель попрекнул меня ненасытностью. Однако сидеть в душной клетке все утро тоже глупо — нужно уйти с сайта и заняться своими делами.

Закутавшись потеплее и нахлобучив шапку, я закрыла окно, схватила с тумбочки ключи и вышла на улицу. Куда податься, я не знала. Дэнни живет слишком далеко и на Манхэттене почти не появляется. Можно прогуляться вдоль реки, но там сильный ветер дует прямо в лицо, леденя щеки. Лучше уж тогда побродить по Виллиджу, тут тише и не так ветрено. На Кристофер-стрит мне стали попадаться секс-шопы, судя по витринам, все сплошь предназначенные для геев. После очередной вывески мне пришла в голову мысль купить вибратор — «утешитель», как мне о нем говорили когда-то. Тогда можно будет прекратить мучительные поиски мужчины. Виртуальная пощечина от последнего кандидата все еще жгла и саднила, и дифирамбы остальных откликнувшихся не помогали, так что я не стала тянуть. Задвинув подальше предубеждения, я вошла в первый же попавшийся открытый магазин интимных товаров. Там пахло перегретой пластмассой, я едва протиснулась между вешалками с костюмами для ролевых игр и столиками со стопками журналов и дисков. Сняв куртку и шапку, чтобы не вспотеть, я обратилась за помощью к продавцу — лысому и бородатому парню медвежьей комплекции, в кожаных штанах и с татуированными бицепсами. Когда он заговорил, я едва сумела спрятать улыбку. Голосок у него оказался женский, манерный и жесты как у танцовщицы фламенко. Выслушав меня, он принялся рыться в разнокалиберных причиндалах и игрушках на стенке — от наручников и плетей до леденцов в форме пениса. Предложенный мне вибратор — дилдо — обладал множеством режимов, функцией одновременной стимуляции клитора и вагины, приятной текстурой и не устрашал размерами (увидев на витрине один как минимум сорокасантиметровой длины, я уж было испугалась, что они все такие). Еще мне понравилось, что прибор, судя по ярко-фиолетовому цвету и двум головкам, не претендовал на стопроцентную имитацию мужского члена. Пряча добычу под курткой, я вернулась домой. Уселась на кровать, развернула прибор и, вставив батарейки, пару минут смотрела, как он вибрирует. Через полчаса благодаря «Диди», как ласково назвал его отзывчивый продавец, я уже содрогалась в долгом и сладком оргазме.

Однако уловка не сработала. Меня по-прежнему манила мысль о настоящем сексе, путь к которому вел через сайт. Утром, едва Эсекьель шагнул за порог, я включила ноутбук и прочитала накопившиеся сообщения, первым делом стерев то оскорбительное. Новых посланий пришло три. За исключением одного «спасибо, нет» в остальных выражалась готовность встретиться. Тогда я сделала следующий шаг — завела новую почту, чтобы не светить свой основной электронный адрес. Логин выбрала такой же, как и на сайте, — magdalena1968@hotmail.com. С этого адреса я завела новый аккаунт в «Мессенджере» и добавила откликнувшихся. Не прошло и минуты, как трое из добавленных постучались ко мне с приветствием. Так начался этап второй — отбор.

На меня обрушился град вопросов: «Ты откуда? Чем занимаешься? Еще фотографии есть? А фото мужа? Чем он занимается? Чего вы хотите? Пробовали такое раньше? Где все будет происходить?»

Я же тем временем пыталась определить, насколько заявленные характеристики и намерения соответствуют действительности. Насчет работы, семейного положения и местожительства кандидаты привирали, внешность тоже приукрашивали. Фотографии большей частью оказывались минимум двухлетней давности — снятые во время последнего приступа «комплекса Адониса» у изображенного на снимке. Почти все холостые руководящие работники, живущие на Манхэттене, обернулись рабочими или менеджерами, обитающими с семьей в Куинсе, на Лонг-Айленде или в Нью-Джерси. Они просто-напросто искали дневной перепихон на Манхэттене, чтобы вечером возвращаться удовлетворенными к домашнему очагу.

После мучительного скрупулезного отсева я завязала переписку с рентгенологом из какой-то неизвестной мне клиники, расположенной на Семьдесят седьмой улице, недалеко от Ист-Ривер. Не дожидаясь моего вопроса, собеседник похвастался, что среди пациентов этой суперэлитной клиники числился даже Паваротти. На фотографии кандидат загорал в шезлонге — на террасе какого-то пентхауса, судя по антуражу; в анкете он рекомендовался ценителем Генри Джеймса, которого я начала читать после восторженных отзывов Эсекьеля.

Когда в ответ на просьбу прислать еще фотографий я попросила его о том же, он скинул снимок в полный рост — в белом фартуке и с сияющей улыбкой. Симпатичный, хоть и не Аполлон. Заметные следы от прыщей и крючковатый нос слегка портили картину, зато большие темные глаза в обрамлении длинных ресниц, иссиня-черная щетина и мужественный подбородок очень украшали. Он был младше меня на восемь лет, родился в Штатах, но в семье эмигрантов из Ливана. Посмотрев свежим взглядом на снимки в «Избранном», я запоздало поняла, что выбираю мужчин со смуглой кожей, волосатой грудью и куда более накачанными руками и ногами, чем у Эсекьеля. Рентгенолог окончил Университет Джона Хопкинса в Балтиморе — по его собственным словам, один из трех лучших медицинских вузов в Соединенных Штатах, и всего несколько месяцев назад завершил ординатуру по рентгенологии. Мне он представился как Хади. Участие Эсекьеля его вроде не волновало, он видел в нем дополнительный возбуждающий фактор и рассыпался в комплиментах при виде каждого нового фото. О нас с Эсекьелем расспрашивал подробно, однако без чрезмерной навязчивости.

В начале беседы с обеих сторон чувствовалось опасение нарваться на психопата, поэтому на вопросы приходилось отвечать четко, не виляя и не отшучиваясь. Зато потом, когда взаимное доверие начало крепнуть, посыпались и остроты, и игривые намеки. Хади с пониманием отнесся к тому, что я не готова назначить свидание с места в карьер, и безропотно сносил все выверты моего любопытства. В качестве компенсации он тешил себя рассказами о том, чем мы займемся в постели. Красноречия ему было не занимать, описания получались с огоньком.

Как вскоре выяснилось, мне гораздо проще и свободнее писать и читать о сексе по-английски, чем по-испански. Как-то вечером я уже почти решилась назначить свидание — однако прежде требовалось заручиться согласием Эсекьеля. Пришлось, читая откровения Хади, спасаться с помощью «Диди». Я призналась, что «ласкаю» себя, и Хади, возбудившись, последовал моему примеру. На минуту с лишним я выпала из общения, подхваченная волной оргазма, и обещала, что сегодня же вечером поговорю с мужем. Если он согласится, то в субботу встретимся втроем. Хади предложил сводить нас в хороший ресторан, чтобы удовлетворить и другие аппетиты, кроме сексуальных.

Я позвала Эсекьеля поужинать в городе. Бродя по Виллиджу, я давно присмотрела один ресторанчик с изысканным в своей простоте интерьером в стиле кантри. Столика пришлось дожидаться полчаса, и нам принесли по бокалу шампанского, чтобы скрасить ожидание. У двух дровяных печей колдовал на виду у посетителей мужчина в большом поварском колпаке, сажая на большую лопату и вынимая из печи чугунные горшочки. Помню, что мы с Эсекьелем являли полную внешнюю противоположность друг другу. У него — небритость, старые джинсы и голубое, изрядно потрепанное короткое полупальто, я — при макияже, в красном пальто с широким воротом, черных чулках и в сапогах на высоком каблуке.

По рекомендации официанта мы заказали фирменную говядину по-бургундски из дровяной печи, а на закуску — фуа-гра с деревенским хлебом. Из всех нью-йоркских ужинов вне дома этот, пожалуй, запомнился лучше всего. Я сидела как на иголках, отчаянно желая, чтобы атмосфера настроила Эсекьеля на благодушный лад. Наверное, было непростительно наивно с моей стороны надеяться, что этот ресторан, как источник органолептического наслаждения, заставит Эсекьеля пренебречь моральными устоями ради плотских утех. Однако другой стратегии — помимо того, что и как говорить, — у меня не было. Хоть бы только обошлось без осуждения за устроенную мной «охоту на мужчин». При таком отношении мне бы точно стало стыдно — будто не я сама эту охоту затеяла. Пришлось еще раз напомнить себе, ради чего я стараюсь, чтобы настроиться на положительную реакцию Эсекьеля.

Нам подали первое и вино. Я рассказала все по порядку, начиная с того, как Дэнни навел меня на сайт знакомств, и до приглашения от Хади. Ладно, не совсем все — про «Диди» я умолчала. Я усердно стелила соломку где только могла. Как уверял меня Дэнни и насколько я сама убедилась, сайт давал некоторую гарантию безопасности, поскольку все участники сразу выкладывают карты на стол. К другим преимуществам я относила возможность выбирать из сотен мужчин, вращающихся в чужих, не наших, кругах, и тем самым избежать пересудов. Кроме того, мы могли без всякого риска встретиться с кандидатом в ресторане или кафе, а потом, если дело все-таки дойдет до интима, у нас всегда остается вариант прекратить отношения, прежде чем вспыхнут какие-то чувства. И наконец, у нас появляется больше свободы и горизонты наших возможностей раздвигаются до бесконечности. Эсекьель на каждый довод округлял глаза и приподнимал брови, саркастически усмехаясь. Вердикт был оскорбительный.

— Я смотрю, тебе все мало.

— Как ты смеешь?! Мне мало, потому что недополучаю от тебя!

Вырвалось сгоряча, я тут же пожалела, но Эсекьель, ухмыльнувшись, поднял бокал за «Площадку знакомств», за говядину по-бургундски, которая показалась мне чересчур острой. А потом он начал задавать вопросы насчет сайта. Сначала общие, потом все больше увлекаясь конкретикой, пока наконец я не перестала дуться. Я поделилась с ним увиденным, своими впечатлениями, развернула перед ним пестрый веер сексуальных фантазий, которыми изобиловал сайт. С той же ехидцей, с какой он расспрашивал меня, я выдала встречное предложение — поискать женщину. Эсекьель ответил, что, если ему захочется переспать с другой, он сам о себе позаботится. Тогда ему точно прямая дорога на сайт — это гораздо проще и не так компрометирует, как перемигивания со студентками. Эсекьель расхохотался. За то время, что я тянула свой единственный бокал, он успел прикончить бутылку вина.

— Хорошая идея, — согласился он. — Может, и воспользуюсь.

Вернувшись в квартиру, он попросил, чтобы я показала ему сайт. Мы вместе уселись за компьютер. Два раза он кликал по анкетам участниц с фотографиями ню, но их откровенность вызвала у него только усмешку. Потом он захотел посмотреть, кого я отобрала в фавориты. Одного он сразу отверг за пошлость (участник под ником д’Артаньян, утверждающий, что в постели его рапире равных нет). Другой показался ему слишком прямолинейным, третий — агрессивным (этот потребовал, чтобы «никаких женщин-вамп и истеричек»). Наконец мы добрались и до Хади. Я показала Эсекьелю дополнительные фотографии, присланные через «Мессенджер». Внешне парень отторжения не вызвал, но Эсекьель предложил, прежде чем уговариваться о встрече, созвониться с ним, ведь голос — очень важная деталь. Я сделала вывод, что он проникся моей идеей. Если после разговора с Хади Эсекьель не охладеет, мы примем приглашение на кофе — на ближайшую субботу, с утра пораньше. В ресторане у нас останется свобода для маневра.

В постели Эсекьель поцеловал меня, его руки налились страстью. На этот раз говорил он: «Хочу, чтобы ты пылала огнем, любовь моя, чтобы тебя возбуждали все эти парни. Хочу слышать, как тебе хорошо». Почувствовав эрекцию, он тут же вошел в меня, и я застонала от наслаждения. «Да, Амелия, ты плохая девочка, я вижу, как тебе нравится, когда «он» внутри…» Через полминуты Эсекьель обмяк на мне и захрапел — разумеется, спасибо вину и говядине по-бургундски.

Больше не могу. Навалившаяся после отъезда Эсекьеля тоска потянула за собой нью-йоркские воспоминания — не сказать, чтобы неприятные, но довольно-таки тяжелые. Какое уж тут «начать заново» после всего, что мы пережили, пытаясь остаться вместе. Ведь эти встречи с другими, несмотря на все возбуждение и адреналин, были вынужденными, их продиктовала необходимость искать то, чего мы не имели, что другим давалось легко, а от нас ускользало. Именно поэтому так тяжело возродить прежние чувства, а вовсе не из-за ощущения вины. Пусть наши потуги противоречили привитым нам моральным принципам и предвещали неизбежный мучительный финал, грузом на душу они не ложились никогда. Ввязавшись в игру, я уже не думала о достоинстве, целомудрии и тем более о репутации. Я хотела одного — ощущать полноту жизни. Кто-то скажет, что я просто искала кобеля, как течная сука, оправдывая свою ненасытность высокой целью, — и, возможно, окажется прав. Кто знает… И все же я видела в этих попытках спасение, единственный способ вдохнуть жизнь в нашу близость, заглушить зов бездны. Да, признаю, во мне поселился какой-то протест, тихое бешенство — ведь лучшие годы проходили впустую из-за безразличия Эсекьеля. Мне хотелось восстановить равновесие, и Нью-Йорк подходил для этого идеально, как пространство с минимальным (или просто нулевым) общественным контролем. Там можно было удовлетворить хотя бы толику моих желаний.

Есть ли шанс вернуть Эсекьеля? Это было бы замечательно: он — часть меня, столько лет он был мне куда более прочной опорой, чем работа и, само собой, чем моя родня. Ближе Эсекьеля у меня никого нет. Как его вернуть? На прощание он поцеловал меня в щеку. Когда он шагнул ко мне, я думала, он обнимет меня, поцелует в губы и отнесет в постель, — я жажду этого безумно, силой своей мысли преображая действительность, делая ее податливой, как игрушка из секс-шопа, как поролоновый кукольный домик, который гнется в любую сторону. Если подумать, я не так много прошу, мечтая, чтобы Эсекьель проявил инициативу и захотел заняться со мной сексом. Вполне естественное, элементарное желание для женщины. Однако именно оно стало для нас камнем преткновения. Ведь Эсекьелю достаточно было просто пообещать, что он попробует разобраться с потерей сексуального аппетита. То, что нас объединяло, теперь встало между нами стеной, порождая очередное, гораздо более печальное клише. Эсекьель отдал инициативу мне еще до свадьбы, и, вероятно, это ощущение просочилось в самые глубинные слои той почвы, на которой строилась наша жизнь.

К вечеру подтянулся туман. Горизонт заволокло мглой, небо, кажется, тоже вот-вот затянет. Скоро осень. Полтора месяца осталось. Я спускаюсь по тропинке, ведущей в зону суккулентов — там у меня растут кактусы, пуйи, опунции, седумы и эхеверии. К своему удивлению, натыкаюсь на Сезара.

— Сезар, ты почему не уходишь?

— Да вот, хотел уж доделать, — как всегда не глядя на меня и не отрываясь от работы, отвечает садовник. Согнувшись в три погибели, он высаживает опунции и кактусы Сан-Педро на вершине склона. Акустика на косогоре такая, что мне можно не повышать голос, а вот Сезару приходится.

— А завтра нельзя?

— У меня уже лунки выкопаны, да и полить нужно. Дон Эсекьель… он вроде в порядке.

— Да. — Такого поворота я не ожидала.

Сезар выпрямляется, опираясь обеими руками на черенок грабель, и смотрит поверх моей головы на северные холмы.

— Жарко было.

— Да.

— А вы?

— Я?

— Вы как?

— Хорошо, Сезар, спасибо. — Я едва сдерживаю изумление. Никогда прежде он не задавал мне личных вопросов.

— Дону Эсекьелю понравился сад?

— Сказал, что никогда еще не видел такой красоты.

— Да, разрастается помаленьку. — Приосанившись, садовник с улыбкой смотрит по сторонам. — Еще бы не разрастаться, когда мы в него всю душу вкладываем.

— Конечно.

— Он садом интересуется. Как приедет, все меня расспрашивает, от работы отвлекает.

— Да? Я не знала.

— Вот так. Ему интересно. Как работать, так нет, а вот узнать, как что называется, растения там, птицы, — за милую душу. Это я его научил птичьи голоса распознавать.

— Меня ты тоже учил.

— У вас со слухом хуже, а вот дон Эсекьель — это да.

— Скучаешь по нему?

Наклонившись, Сезар снова принимается за дело, ловко разминая комья упакованными в перчатки руками.

— Бывает. Но я вижу, что вам так лучше. — Он отворачивается, заполняя очередную лунку.

— Завтра можешь прийти позже.

— Да нет, сеньора, какое там. Хотел посмотреть, как там рассада страстоцвета, вроде уже почти все проклюнулось.

Я спускаюсь ниже, к контейнеру, где высажены крохотные пассифлоры, — на площадке под откосом, отданной заодно под латук, рукколу и кресс-салат. Над головой пролетает стая перепелок. Я их не вижу, слышу только, как взрывается тишина шелестом их крыльев. С шумным клохтаньем птицы устраиваются в роще на ночлег. Здесь их дом — как и мой, как и Эсекьеля до недавних пор. Пусть бы он остался. Был бы сейчас со мной. Сезар встретил бы нас улыбкой, а потом мы бы смотрели, как преображаются северные холмы в закатном свете. Но ничего не получается. Только блеклый луч силится просочиться сквозь туман и быстро гаснет.

Уже в темноте, когда я возвращаюсь к дому, перед глазами вдруг встает образ Хади, врывающегося в меня нетерпеливыми толчками. Воспоминания не отпускают, словно вынуждая разделаться с ними, прежде чем упиваться неожиданной тоской по Эсекьелю… Тяжелое, отливающее бронзой покрывало валяется рядом с кроватью. Эсекьель вытянулся рядом, сжимая ладонями мою грудь и покусывая соски, как не делал уже много лет. Я смотрю только на него. Хади почти в отключке от наслаждения. Эсекьель целует меня, кладет твердую руку мне на живот, и я откликаюсь, двигаю бедрами, экстаз переполняет меня, и, взмывая на вершину оргазма, я прихватываю с собой обоих мужчин.

Через полчаса мы ушли — нам надоел этот павлин, которому только и нужно было, что свободные уши и свободная дырка. Ну и ладно. Мы ведь не искали идеал. А самовлюбленный нарцисс хорош тем, что не будет вдаваться в наши сложности. В метро нас разобрал смех — кто бы знал, что Хади окажется таким индюком! Хватило ведь самомнения по дороге из ресторана к нему домой показать нам из окна своего автомобиля статую Свободы — будто мы никогда ее не видели или будто это его личная собственность.

По телефону его голос мне понравился — мужественный, бархатистый, с легким налетом арабского акцента, — и мы договорились встретиться в кафе-чайной «Индийская компания» в Сохо. Полчаса мы слушали, как он хвастается своими успехами и разглагольствует о целебных свойствах гая — императорского улуна, — который ему принесли. Он очень гордился своим небывалым для выходца из семьи малообразованных эмигрантов карьерным взлетом. С какой радостью я пристыдила бы его, возразив, что без денег, заработанных неграмотным отцом, не видать бы ему как своих ушей пресловутой блестящей карьеры.

Поначалу мне казалось, что хвастовством он просто неумело старается расположить нас к себе. Однако потом, когда мы сели за столик в модном у обитателей Трайбеки ресторане «Шатуш», сомнений не осталось: эти кривлянья при выборе и дегустации вина, панибратское обращение к метрдотелю, жажда показать себя знатоком высокой кухни… Сплошной фарс. Но даже это не заставило меня отказаться от мысли продолжить вечер. Я соблазнилась его широкими волосатыми запястьями, мне хотелось верить, что в каждом движении жилистых кистей сквозит грубая сила. Я убеждала себя, что убогий ум должен компенсироваться огромной потенцией. Выйдя из ресторана, мы с Эсекьелем слегка отстали, совещаясь. Ему Хади показался полным идиотом. Мне тоже, но какая разница…

Мы поехали к нему, в Верхний Вест-Сайд. В крошечном пентхаусе с просторной террасой, которая с наступлением холодов делалась абсолютно бесполезной, он предложил нам кокаин и выпивку. Лучший порошок в Нью-Йорке, разумеется, но мы отказались. Для холостяцкого жилья в квартире было слишком много зеркал, антиквариата и бархата. В скором времени мы, раздевшись, очутились в кровати — на этот раз Эсекьель позволил Хади поласкать его, но целовать не дал. Едва отдышавшись после бурного финала, наш хозяин поднялся с кровати и, заглянув в ванную, вернулся со стаканом пузырящегося алка-зельцера.

Мы вышли из метро, не доезжая одну остановку до Виллиджа, и отправились по ночным улицам пешком. Хотелось прогуляться. Мы шли под руку, плечом к плечу, быстрым шагом, чтобы не замерзнуть, зарывшись подбородками в поднятые воротники. На деревьях мерцали рождественские гирлянды. До праздника оставался еще месяц, но город за эти длинные по случаю Дня благодарения выходные уже успел принарядиться. В эту пору — час ночи — на Седьмой авеню мелькали только желтые такси, а на тротуарах было совсем пустынно, если не считать пробежавшей мимо девчушки с косичками, которая нырнула в ближайший подъезд. Что делает такая кроха на улице за полночь одна? Я положила голову на плечо Эсекьелю, и мы заговорили о Хади, на каждой фразе выдыхая облачко пара. Мне врезались в память две.

— Вот чудик, — смеясь сказала я.

— Да… претензий выше крыши. Но все равно хорошо получилось.

Эсекьель сказал это с удовлетворением, почти радостно, заглянув на миг мне в глаза. Тем самым он не только подтвердил, что принимает сложившееся положение вещей, но и перестал с того вечера притворяться, будто участвует только ради меня. Он получал удовольствие. Может, его тоже возбуждал дух авантюризма, ощущение вседозволенности, крушение ненужных рамок и барьеров. С того вечера мы выбирали нового кандидата каждые выходные. Сами того не сознавая, в ту субботу мы перешли на новую стадию, где мир и покой зависели от исхода наших маленьких оргий.

Эсекьель повеселел, своей энергией и пылом вызывая у меня в памяти первые годы нашего брака. Бывали выходные, когда невод, закинутый на сайте, приносил совсем неподходящий улов, и мы отпускали «рыбу» восвояси после предварительной встречи. Бывало и наоборот, когда приглашенный оставлял нас с носом. И тем не менее секс втроем случался у нас с завидной регулярностью. Мы искали новые способы — теперь Эсекьель, видя, что я уже на грани оргазма, пристраивался вместо третьего, и нам иногда удавалось кончить синхронно.

С каждым разом мы все меньше привередничали в требованиях к претенденту. Мы уже убедились, что на анкету, фотографии и беседы в чате полагаться бессмысленно, поскольку в большинстве случаев все это оказывалось слишком далеко от реального положения вещей. Самый яркий пример — один типчик, который состряпал идеальную версию себя любимого — без лишнего веса, морщин и груза психологических проблем. Однако встречались и такие, кто занижал самооценку, не замечал своих очевидных достоинств. У меня выработалось на них особое охотничье чутье в чате. Эти откликались охотнее всего. Никогда не прокатывали нас со встречей-знакомством, в постели проявляли заботу и желание доставить удовольствие, никогда не теряли контакта. Экземпляры с раздутым самомнением, наоборот, вызывали в итоге отвращение, как Хади, который всю дорогу не переставал любоваться собой в зеркале. Разумеется, не обошлось и без конфузов — нам попадались и параноики, и агрессоры, и мямли. Пришлось пожать и другие плоды нашего разгула — то, что у французов называлось когда-то papillons d'amour — мотыльками любви. Однако в одном мы не сомневались — альтернатива разводу найдена. Мы с Эсекьелем снова были вместе и заодно, живя полной жизнью.

На весенние каникулы — десять дней в конце марта перед последним триместром — мы решили слетать в Англию. В лондонском аэропорту нас ждал взятый напрокат автомобиль, за руль которого села я, поскольку Эсекьель не привык к левостороннему движению. Мы объездили район Котсуолда — треугольник с вершинами в Оксфорде, Стратфорде-на-Эйвоне и Бате. Все три города представляли для нас интерес, прежде всего литературный — шекспировские, остеновские и прочие писательские места, — а по дороге мы останавливались посмотреть разные деревушки и парки.

От этой поездки у меня осталось ощущение покоя, мы не гнались за количеством галочек в путеводителе, мы приехали будто уже удовлетворенными и насытившимися, сделав путешествие просто подарком, призом за старание сохранить союз. Мы колесили без спешки, в свое удовольствие, питая энергией, почерпнутой из наших маленьких оргий, иллюзию мирных странствий по красивейшим городам и весям нашей совместной жизни.