Граница дозволенного

Визит пятый

В глубинах моря, куда уходят корни этих холмов, морская литосферная плита Наска погружается под континентальную. За ночь она уже успела вызвать десяток подземных толчков — «сейсмический рой» по-научному. Я уже привыкла к доносящемуся из-под земли гулу, который возникает за несколько секунд до толчка, и спокойно жду, пока до нас докатится подхваченный морем отголосок сотрясения. Эпицентр находится в сорока — пятидесяти километрах от берега, напротив Папудо, прибрежного селения, расположенного относительно недалеко, за северными холмами.

Все снова приходит в движение.

Я еще не звонила Эсекьелю. Сначала хочу очистить душу: мной не должны двигать ни отчаяние, ни страх остаться одной. Целыми днями тружусь над перголой. Сезар поначалу волновался, что я занимаюсь не тем, — конец лета требует совсем других работ. Но, увидев, как с грузовика разгружают стойки и брусья, он меняется в лице, и тщательно скрываемая плотницкая натура берет верх. Я чувствую, что крепну, я верю в Эсекьеля и надеюсь, что наш союз подчинится высшей силе, которая еще в самом начале подсказала мне: мы созданы друг для друга. Эта сила восстановит центр равновесия, которое мы потеряли, казалось, навсегда. Отсрочка звонка — это проверка на прочность, хотя бывают вечера, когда моя решимость отступает. На самом деле мне хочется, чтобы он позвонил первым. Пусть сделает хоть шаг навстречу, и все мои сомнения развеются. Сезар под моим руководством распиливает опоры и брусья, мы чертим схему фундамента и делаем разметку известью. Земля то и дело рокочет. Сезар разравнивает площадку, чтобы затем засыпать мелким гравием. Пергола будет располагаться по дуге. Я закупаю цемент, песок и щебень, а еще огромные болты для крепления. Окидывая торжествующим взглядом уже установленные опоры, понимаю вдруг, что строю эту перголу ради Эсекьеля. И хочу закончить к его приезду.

Туман постепенно смыкается вокруг плотной стеной, и наши с Сезаром разговоры становятся какими-то камерными. Реплики, которыми мы обмениваемся, теряют сухость и, если отвлечься от содержания, могут показаться интимными. Плечи мокнут под мелкой моросью, вечер на исходе, продолжим завтра. Дни стали короче, и вечерний свет раньше положенного тонет в тумане. Мелкие капли дождя барабанят по крыше, будто тысячи пальцев. Дождь висит пеленой над морем и над утесами, застилает нору калана и одинокие лощины между холмами. Над Вальпараисо, наверное, тоже дождь — стучит по оцинкованной крыше дома Перти и по плитам двора, с которого не сводит глаз Эсекьель.

Я раздеваюсь и сажусь в ванну. Вода, всколыхнувшись, снова успокаивается. В тишине отдается эхом дробный перестук капель с ветки больдо, который раскинул свой зонт над крышей ванной. Я вдруг вспоминаю, как мы с Эсекьелем в упоении прислушивались к шороху первого зимнего дождя после семи-восьми месяцев засухи. По щекам текут неожиданные слезы — я понимаю, что плачу не только по тем временам, но и почему-то по Роке. Я жалею себя за одиночество, за неспособность удержать обоих.

Уже успокоившись, угнездившись в кровати и выплакавшись, я набираю эсэмэс: «Я помню, с какой радостью мы каждый год встречали первые капли дождя».

«Ну, Амелия! У меня глаза на мокром месте», — отвечает мне Эсекьель на следующее утро.

«Хочу порадоваться снова».

«Пока ты еще с ним, не выйдет».

«Я одна».

Я жду звонка весь вечер, но приходится довольствоваться очередным сообщением: «Приеду в воскресенье».

Почему вдруг отсрочка? До воскресенья три дня. Почему эсэмэс, а не звонок? Я ничего не вправе требовать, я только что рассталась с другим, но Эсекьель мог бы проявить и побольше энтузиазма. Хотя его осторожность вполне объяснима: не хочет обманываться.

Я готовлю дом к его возвращению. Сезар помогает подкрасить облупившиеся места, заменить перегоревшие лампочки, почистить головку душа — мы даже окуриваем дом от насекомых снаружи и изнутри. Только пергола остается недостроенной — вот расплата за мое нетерпение.

В воскресенье я спускаюсь в бухту и покупаю свежего горбыля — с упругой тушкой, блестящими глазами и красными жабрами. «Из ночного улова», — подтверждает продавец. Я пользуюсь возможностью полюбоваться утренним пляжем, когда море в рассветных лучах выглядит совсем по-другому, волны одеты белым кружевом, и даже чайки кажутся грациознее. К сожалению, никуда не деться от других, режущих глаз летних расцветок — апельсинового, зеленого и желтого на заполонивших берег флажках, плакатах, киосках, тотемах, губящих природную красоту. После обеда на пляж хлынет толпа отдыхающих, так и норовящих залезть друг другу на голову и бесстыдно терзающих уши соседей пустым трепом.

Остаток утра занимаюсь собой, уделяя внимание каждой детали. Ничего чрезмерного, возраста я в отличие от маменьки не боюсь. Хорошо, что сегодня солнечно, Эсекьель сможет вволю полюбоваться садом. К часу дня я облачаюсь в цветастое хлопковое платье и босоножки, в последний момент сняв бюстгальтер. Открываю шкаф Эсекьеля и с наслаждением вдыхаю родной запах, зарываюсь носом в купальный халат — от него по-прежнему слегка тянет хлоркой. Я оставляю халат на кровати, наверняка Эсекьель захочет окунуться в бассейн. Но сначала мы займемся любовью. Выхожу в сад; в широкополой соломенной шляпе и темных очках, как романтическая героиня, брожу по дорожкам, поглядывая на аллею у ворот. Не в силах сдержать упоение, я то и дело окидываю взглядом окружающее меня летнее буйство, видя в нем предзнаменование того, что нас ждет. Каждый лист сияет, деревья слегка трепещут от ласковых прикосновений ветра. Время идет, но Эсекьеля все нет. Изжарившись на солнце, я устраиваюсь под сенью шинуса и погружаюсь в мечты. Эсекьель приедет с вещами и останется со мной на неделю.

Но время идет, а его все нет. Я поднимаюсь в дом уже не такая свежая, судя по испарине на лбу и голодному бурчанию в животе. В три я решаю позвонить. Сотовый остался в спальне, я сбегаю по лестнице, стуча подошвами босоножек по каменным ступеням. На экране отметка о двух пропущенных звонках в районе половины второго. Вот глупая, размечталась о будущем и совсем забыла о настоящем.

— Ты где?

— На парковке у пляжа.

— Что-то случилось?

— Нет. Хотел спросить, можно ли к тебе.

— Конечно, о чем ты?

Я натираю горбыля морской солью и ставлю в духовку, чертыхаясь на кнопки и противень. Боится застать здесь Роке? С какой стати?

Эсекьель входит через кухонную дверь и целует меня в щеку. От него пахнет перегаром, глаза опухшие, координация движений слегка нарушена. Он залпом осушает стакан воды, потом второй.

— Почему ты вдруг решил, что здесь будет Роке?

— Мало ли… — Он неопределенно пожимает плечами.

— Я же сказала, что жду тебя к обеду… И что я одна.

— Ничего страшного, зато я поспал немного.

— Поспал?

Вчера вечером они с Перти ходили на день рождения друга и легли в семь утра. Перти был в своем репертуаре: удалился в ванную с двумя девчонками нюхнуть кокаина и, видимо, решил ни с того ни с сего похвастаться своим инструментом, но вызвал только взрыв гомерического хохота.

— А ты? Тоже нюхал?

— Всего одну дорожку.

Таким я его ненавижу. Неужели трудно было не распускаться? Как можно из-за несчастной вечеринки приехать в такой важный день помятым и невыспавшимся? Откладывать нашу встречу ради какой-то попойки?

Постепенно голос его стихает, движения становятся более уверенными, он проникается царящим в доме спокойствием. Глядя, как Эсекьель с аппетитом ест рыбу, пюре и салаты, я чувствую прилив нежности. Когда он интересуется садом, я вкратце излагаю новости со времен его последнего приезда: в нижней части средь бела дня замечена семейка лис; тонки, тиранны и дрозды устроили пирушку на земляничном дереве; туман возникает чаще, чем в прошлые годы, а уровень воды в колодце понизился. В свою очередь, интересуюсь, как там его колонка. Сегодняшнюю я не читала, только за прошлое воскресенье, посвященную последнему роману Грэма Свифта «Завтра». Желая польстить, сообщаю, что мне понравился разбор. Эсекьель пожимает плечами. Поскорее бы уже дообедать и отправиться в постель. Размечталась? Ловлю в его поведении хотя бы намек на схожие мысли. Лицо у него умиротворенное и слегка осоловелое. Внешняя радость, смех и болтовня, сменяется радостью внутренней, которой светятся его глаза. Ладно, в крайнем случае можем вместе вздремнуть после обеда, а уже потом заняться любовью.

Однако Эсекьель предпочитает лечь в комнате для гостей. Не дав мне вставить и слова, он исчезает на лестнице, ведущей вниз. Я остаюсь в гостиной, пытаюсь читать, но сосредоточиться не получается. Он меня совершенно огорошил: это ведь его постель, как он не понимает? Почему он не пользуется тем, что ему принадлежит? Однако устраивать сцену глупо, это не самая лучшая прелюдия к примирению. Я внушаю себе, что не нужно ничего форсировать, не нужно идти наперекор его принципам: чтобы пробудилось желание, он должен снова почувствовать себя со мной как дома.

Девятый час. Меня одолевают сомнения, стоит ли будить Эсекьеля. Может, пусть лучше спит, пока не выветрятся все следы вчерашнего приключения? Однако очередной подземный толчок, сопровождаемый гулким рокотом, выкуривает сонного зверя из берлоги. Эсекьель с широченной улыбкой потягивается, даже не догадываясь о терзавших меня сомнениях. Задравшаяся футболка открывает живот, к которому мне ужасно хочется прикоснуться. За спиной Эсекьеля догорает закат.

— Трясет, — констатирует он, зевая. — Так сладко, как здесь, мне нигде не спится. В сад пойдем?

— Поздновато…

— Давай прогуляемся.

Я веду его к перголе. Тростниковая крыша уже настелена, но сидеть внутри пока не на чем. Эсекьель окидывает взглядом конструкцию, мысленно взвешивая опоры, пытаясь представить, как тонущая в сумерках беседка будет выглядеть при свете дня. Наверху в окнах дома отражаются последние закатные лучи.

— Не стала ждать зимы?

— Мне нужно было чем-то занять мысли.

Неожиданный клекот проснувшегося сычика заставляет меня улыбнуться. На душе становится легче. Этот крошка филин, ни разу пока не показавшись мне на глаза, скрашивал пением мои одинокие ночи, как и тявканье лис, выходивших в ночной дозор.

— Не злись на меня, — примирительно просит Эсекьель, воодушевленный, видимо, сменой моего настроения.

— Не злюсь, — отвечаю я ласково.

— Ты действительно думаешь, что мы можем попробовать снова?

Он спрашивает так, будто не забывал об этом ни на секунду с самого приезда. Жаль, что лицо его плохо видно в сумерках и я не могу разобрать, что на нем написано — страх, недоверие или надежда? По голосу не поймешь.

— Да… Если примем жизнь такой, какая она есть. — Догадавшись, что заготовленная фраза может быть неверно истолкована, поспешно добавляю: — Избавившись от камня преткновения.

Я хочу, чтобы он обнял меня и поцеловал, слова для нас уже давно пустой звук. Пусть «сделает хоть что-то». Он сообщает, что вечером во вторник летит на Кубу на десять дней — его пригласили на семинар в «Каса де лас Америкас». Перти тоже летит, после семинара покатаются по острову. Сближающая нас темнота придает мне сил, и я думаю, что дождусь его, как и подобает тем, кто имеет семью. В саду заступает ночная смена — летучие мыши, вслед нам несутся рулады сычика.

Готовя ужин, я вновь начинаю терзаться сомнениями, пока Эсекьель листает журнал за обеденным столом. Почему бы ему не вернуться сразу после семинара? Если Перти и в Чили не самая подходящая компания, то уж на Кубе тем более. Я представляю, как они надираются в каком-нибудь гаванском баре, подцепив парочку телок. Сердце сжимается от ревности. Или от разочарования? Почему ему даже не приходит в голову пригласить меня с собой? Если он хочет вернуться, разве не логично было бы отложить все дела? Неужели этот семинар настолько важен?

Ризотто готово. На посторонний взгляд может показаться, что мы слишком перегружаем ужин формальностями, однако на самом деле маленькие ритуалы помогают освежить в памяти годы совместной жизни. Я подаю на стол, Эсекьель не притрагивается к еде, пока я не сяду, а попробовав, хвалит, зная, что я подхвачу тему. Бутылочку с маслом, чтобы заправить салат, первой всегда беру я и ставлю ее потом перед ним. Этот ритуальный танец, выученный за долгие годы, слегка притормаживает маховик, начавший раскручиваться после нашего развода. Скоро пора будет укладываться. Хочется верить, что к вечеру Эсекьель вновь почувствовал себя хозяином, воссоединившись наконец со своим призраком, который жил тут со мной все это время. Прихватив сигареты и виски, мы устраиваемся в двух креслах у огня, и разговор сползает на привычные темы о родных, друзьях, работе. Как бы я хотела одним махом прервать этот сеанс новостей каким-нибудь хлестким, воинственным, расставляющим все точки над i заявлением. Но я держусь. У меня нет ни сил, ни решимости противостоять потоку отупляющих банальностей.

— Моя сестра вообразила, что мы развелись из-за Бернардо. Ей шепнула наша невестка, которую, в свою очередь, просветила твоя сестра.

Начала за здравие, думая посмеяться над нелепыми слухами, а заканчиваю за упокой, с возмущением, словно более мерзких сплетниц в жизни не встречала.

— Да. Мария ко мне как только не приставала, вытягивая истинную причину, — кивает Эсекьель. Но голос у него безразличный, как будто речь идет просто о детской шалости.

— И что ты ей ответил?

— Ничего. И это ее вывело из себя. Она придумала, что ты сравнивала меня с Бернардо и не в мою пользу. Якобы ты говорила, будто тебе нужен рядом настоящий мужчина.

Излюбленный прием Марии — нагнать страху на жертву нелепой выдумкой. И ей безразлично, что от этих россказней пострадает прежде всего ее собственный брат, ей лишь бы насыпать соль на свежие раны и впиться когтями в истерзанную плоть. Таких любителей поживиться на чужом горе вокруг полно, Хосефина тоже из их числа. Мерзкие черные стервятники, рассевшиеся на мертвых обрубках своей жизни.

— Она меня так ненавидит? — помрачнев, спрашиваю я.

— Вот это самое странное, — сообщает Эсекьель с тем же ранящим меня легкомысленным безразличием. — Раньше она через слово повторяла, что обожает тебя.

— Иногда женщины еще мстительнее мужчин.

Я пытаюсь казаться рассудительной и спокойной, но тут же жалею о своих словах. Даже если у женщин и есть какая-то особенная склонность, то скорее к прощению, а не к мести.

— А Хосефина что считает?

— Что не будь у меня любовника, я бы не стала разводиться.

— Она права?

Узнаю типичный для Эсекьеля (и крайне странный для авторитетного критика) способ делиться со мной своим мнением — робкими предположениями в ироничной обертке. Я плотно сжимаю губы, чтобы не наговорить гадостей. Из камина вдруг выпадает тлеющее полено.

— Черт! — вырывается у меня.

Эсекьель даже не вздрогнул, он продолжает чуть иронично улыбаться. Думает, что откинулся в кресле и наблюдает спектакль неуравновешенной тугодумки, которой невдомек, что происходит?

— Хватит улыбаться, поправь лучше камин.

Эсекьель поднимается и подбирает полено щипцами. Я тоже встаю.

— Только не вздумай опять ковырять эту тему.

— Почему нет? — Делает вид, будто хочет просто порассуждать, но то, как он нервно крутит в руке щипцы, выдает его с головой.

— Потому что мы оба прекрасно знаем, что произошло.

Я выхожу на террасу, желая успокоиться. Лицо пылает. Над гребнем холмов висит убывающая луна. Эсекьель догоняет меня и трогает за плечо.

— Ну ладно, не злись.

— Я злюсь, потому что ты делаешь вид, будто ни в чем не виноват.

— Да, я сам не без греха. Но этот козел сильно поспособствовал.

— Каким же образом?

— Ты ведь сама привела его в дом.

— А та графоманка, которую ты возил в Вальпараисо, ни при чем, значит?

— Почему же ты не возражала?

— А Роке?

— Откуда мне знать, что ты не вернешься к нему через месяц-другой?

— Бред какой-то.

— Неправда.

— Эсекьель, очнись! — не выдерживаю я. — Мы развелись, потому что уже шесть лет как нормально не трахались. Потому что раньше ты кончал от одного вздоха. Потому что я не помню, когда последний раз ты доводил меня до оргазма. Потому что без чужого мужика в постели ты даже обнять меня лишний раз не удосуживался. Роке тут ни при чем… — Я замолкаю. — Прости…

— И ты думаешь, что-нибудь изменится? — спрашивает он, не догадываясь, что этот вопрос должна была бы задать я.

Уношусь мыслями в спальню нашей городской квартиры. Нью-Йорк уже позади, Буэнос-Айрес и Роке еще только предстоят. Мы только что предприняли очередную попытку. У Эсекьеля все опало, когда он нацелился войти в меня. Я-то не отчаиваюсь: еще не все потеряно, ведь есть губы и руки. Но Эсекьель уже перегорел. Мы лежим в темноте, упираясь взглядом в огни на холме за окном. Из-под листвы проглядывает старая кирпичная стена, залитая светом фонаря, придающего ей вид древней руины. Сейчас самое начало весны, мы греемся под пуховым одеялом. По лицу Эсекьеля не скажешь, что он отчаялся или что ему стыдно. Он будто сломлен категоричностью неудачи. Я прошу его честно сказать, способна ли я еще вызвать у него желание. Он мнется, но в конце концов выдавливает: «Не знаю, похоже, нет… Сейчас трудно разобрать».

И вот я снова здесь, в Рунге, в реальности. Глубоко вздохнув, я обхватываю плечи руками — на террасе свежо, меня начинает пробирать холод. Луна выбралась из своего укрытия и сияет похудевшим боком.

— Ты готов сходить к врачу или к психиатру или куда понадобится, чтобы разобраться раз и навсегда?

— Да, — отвечает он, не сводя с меня взгляда.

— Тогда наверняка изменится, — заверяю его я, чтобы унять боль, разбуженную воспоминанием о том далеком вечере в начале весны.

Мы идем на кухню, и я прошу налить мне виски. Растираю плечи ладонями.

— В конце февраля всегда холодает по вечерам.

— От долгого лета тоже устаешь. Чем планируешь заняться? — интересуется Эсекьель.

— Не знаю еще. Десятого марта мне нужно быть в Сантьяго, начинаем работать над колледжем, помнишь?

Эсекьель кивает.

— Наверное, поначалу придется ездить туда-сюда, а может, поживу у Хосефины.

Перед глазами на миг возникает квартира Роке.

— А как насчет возвращения на Санта-Лусию?

От робости в голосе Эсекьеля у меня теплеет на сердце — это похоже на просьбу, завуалированную, как и его мнение.

— Не знаю… Ты как думаешь? Я вполне могу погостить у Хосефины, мне ведь не горит. — Я лукавлю из осторожности.

— Может быть, лучше нам пока просто повстречаться какое-то время… — Едва уловимые заминки между словами подсказывают, что он эту мысль уже всесторонне обдумал. — Начнем сначала, с ухаживаний. Чтобы не повторить тех же ошибок. Должно помочь.

Он думал, каково мне будет спать в чужом доме, подстраиваться под привычки Хосефины и ее родных или снимать квартиру и перетаскивать половину мебели с Санта-Лусии?

— Может быть, может быть, это… — у меня срывается голос, — вдохнет в нас жизнь.

Он расплывается в довольной улыбке. Не помню, чтобы когда-нибудь прежде такие улыбки меня раздражали.

— Пора ложиться. — Эсекьель ставит стакан в мойку.

Мы снова следуем привычному распорядку — я гашу свет, Эсекьель закрывает камин экраном. Шагнув на лестницу, он обнимает меня, и по коже бегут мурашки. Я отстраняюсь в надежде на поцелуй, но Эсекьель разворачивается и идет туда, где спал днем.

— Ты действительно собираешься лечь в комнате для гостей? — Я не могу скрыть замешательства.

— Да… Пожалуйста, давай не будем торопить события.

Утро мы посвящаем прогулке в большую лощину. Эсекьель переоделся в шорты, футболку и шлепанцы, которые ждали его на той же полке, что всегда. Он не утратил ни пружинистого шага, ни воодушевления, которое у него всегда вызывал этот случайно сложившийся маршрут. Еще до того как начали строить дом, пять лет назад, бродя по высокой части косогора, мы набрели на тропинку, которая привела нас в самое сердце лощины, где сливаются четыре ручья, берущих начало в холмах. Эсекьель уцепился за лиану лардизабалы[10], которые свисают тут почти с каждого дерева, и начал раскачиваться, как мальчишка. Я собирала разные листья, чтобы, вернувшись в город, определить виды по купленному в букинистическом «Краткому атласу чилийской флоры». Так я опознала беллото, экстоксикон и евгению, которые до тех пор в своих садах не использовала. Этим маршрутом мы стали ходить каждый раз, как приезжали посмотреть за ходом работ, и потом, когда дом уже достроили, прогулки в лощину стали единственным нашим общим досугом — чтение не в счет, с книгой каждый оставался наедине. «Пойдем в лощину?» — звучало как призыв охотничьего рожка, и даже когда маршрут уже был изучен вдоль и поперек, мы не переставали воображать себя первопроходцами и исследователями неведомых земель.

Эсекьель шагает впереди, к нему липнут шелковые нити, которые каждую ночь на разной высоте перекидывают через тропинку пауки. Они поблескивают на свету и словно растут прямо из его кожи.

Что это за образ — бесприютного человека, заблудившегося в чаще, или энергичного лесного жителя? Глядя ему в спину, я мысленно переношусь в счастливое прошлое, очищенное в памяти от суеты, во времена любви и благополучия, когда я болтала на ходу обо всем, что придет на ум, а Эсекьель слушал. Сейчас я молчу, мне еще не хватает опоры, чтобы пуститься по волнам своих мыслей. В молчании мы шагаем то под сенью ветвей, то по оголившимся склонам, пронизанным солнцем, пока не доходим до плоского валуна, который служит нам орнитологической обсерваторией. Химанго, заслышав нас, поднимаются в воздух. Лето для здешних жестколистных лесов — это, по сути, осень, когда они сбрасывают часть покрова, чтобы пережить засуху и продержаться до нового сезона дождей.

Чтобы растянуться на прохладной каменной «столешнице», приходится сначала смести с нее слой опавшей листвы. Замерев, мы ждем, кто из птиц первый выдаст себя трелью. Эсекьель берет меня за руку. Хочется проникнуться этой близостью. Семейство химанго, расплодившись, подчинило себе весь лес. Они стаей кружат над вершинами беллото, и их темные силуэты то и дело проплывают бесшумно в небесных окошках между кронами. Этим тихим безветренным утром хлопанье крыльев и свист рассекаемого ими воздуха доносятся особенно отчетливо. Пока эта банда «совершает рейд по району», ни одна другая птаха не решится подать голос. Все затаились, в том числе и мы. Хищники наматывают круг за кругом, будто вознамерились вызвать спрятавшийся в кронах ураган.

Мы идем дальше, и в конце тропинки, на утесе, который нависает над лощиной, я решаюсь спросить:

— Скучал по этим местам?

— Странно, я почему-то чувствую себя здесь хозяином.

Однако во взгляде, которым он смотрит на стекающую к морю зеленую реку, сужающуюся по ходу спуска, нет желания обладать, в нем все та же незамутненная отрешенность. В его словах слышится отвращение, будто чувство собственности — это что-то низменное, чего следует стыдиться.

— Я тоже, — подхватываю я, пытаясь превратить эту зеленую сень в наш храм, но слова звучат как упрек. Я действительно считаю этот лес своим, я прикипела к нему всей душой — а как иначе им можно владеть?

Эсекьель как будто не замечает колебаний ни в моем настроении, ни в голосе.

— Я скучал по нашим с тобой прогулкам, — произносит он с нежностью. Пытается сблизиться, а я только и знаю, что мысленно критикую его поступки. — У тебя осталась привычка отламывать и вертеть в руках прутики.

— Но сегодня я все время молчу.

— Да, точно… Расстроена?

— Скорее, не в своей тарелке.

— Давай не будем гнать лошадей. — Он кладет ладони мне на плечи. Хочу, чтобы он меня поцеловал. — Не поддавайся тревоге. Тревога нас ни к чему хорошему не привела. Давай потихоньку. Я схожу к урологу, к психиатру, если понадобится, но любовью мы займемся, когда я буду в себе уверен. Я не хочу больше чувствовать себя виноватым и не хочу, чтобы ты огорчалась. — Он молча смотрит на меня, будто раздумывая над дальнейшими словами. — У тебя хватит терпения?

— Да, конечно.

Меня переполняет какое-то окрыляющее чувство, в сердце просыпается всегда жившая там любовь. Я восхищаюсь смирением, прямотой, открытостью Эсекьеля — новыми для него качествами. Но неужели ему ни капельки не хочется заняться со мной сексом после двух месяцев разлуки? И даже воссоединение не будоражит в нем никаких желаний? Порох, которым начинены вертящиеся в моей голове вопросы, отсырел. Эсекьель меня обезоружил.

— Не делай такое лицо, — улыбается он.

— Какое?

— Мрачное…

Он изумляет меня до глубины души. Это желание по каждой фразе, по каждому жесту истолковать наше будущее — не к добру. Все та же тревога, только с другого ракурса. Решено. Я отвечаю на улыбку Эсекьеля. Буду плыть по течению, посмотрим, что принесет время.

Эсекьель уехал, едва дообедав. Сослался на множество разных дел, которые нужно закончить до отправления на Кубу. Я надеялась, что он позвонит вечером — закрепить, так сказать, соглашение. Ведь инициатива теперь в его руках. Однако телефон молчал. Тогда я стала ждать предотъездного звонка — подпущу побольше веселья и оптимизма в голос, внушу Эсекьелю, что все пройдет замечательно, и пусть не волнуется за меня. А когда он вернется, мы двинемся вперед, воодушевленные примирением. Однако телефон молчал. Два часа до вылета я терзалась навязчивыми вопросами: где Эсекьель и не позвонить ли мне самой? Скорее всего он сейчас проходит всякие регистрации и контроль. А теперь уже должен сидеть у выхода на посадку. Почему он не звонит? Наверное, Перти насел на него со своими сальными шутками и не дает вздохнуть. Может, рейс задержали, и Эсекьель позвонит, когда они уже будут садиться в самолет? Или он предпочитает поговорить, когда они уже устроятся на месте, чтобы без суеты? Его номер у меня на экране, достаточно только нажать кнопку. Однако у нас так сложилось, что звонить должен отъезжающий. Я досидела до вечера — телефон молчал.

В день нашего развода я почувствовала, что обязана позвонить ему, когда ехала сюда, на побережье. Он встал на работу рано — дурацкий предлог, если учесть, что с редактором он обычно встречался не раньше двенадцати дня (к взаимному удобству полуночника Эсекьеля и редактора, занятой на утренних планерках). Ясное дело, он не хотел присутствовать при моем отъезде. На прощание он, отводя взгляд, поцеловал меня в лоб с дежурным «увидимся». Расхаживая туда-сюда в ночной рубашке, я вытащила из шкафа одежду, уложила какие-то книги, отобрала косметику, которую возьму с собой. Свежий ветерок обдувал ноги, я как будто парила на крыльях, на сердце еще сохранялась легкость, которую я ощутила, приняв решение разойтись. Возможность встречаться с Роке в любое время и не таясь тоже радовала. Проведем вместе выходные здесь, в Рунге. Я брала с собой только самое необходимое — у нас еще будет время выяснить, кому что достанется из вещей, приобретенных за тринадцать лет брака. Собрав чемодан, я залезла в душ и долго стояла под упругими струями, потом вымыла голову. Омовение перед новой жизнью.

Я протянула руку за полотенцем, и мне вдруг захотелось уткнуться в него и заплакать. Сердце как будто снова придавили тяжелым камнем. Но я переборола слезы. Легкость нельзя упускать, иначе поедет крыша. Я вытерлась ласкающими кожу движениями, долго расчесывала волосы, пока они не стали шелковистыми, добилась сияния в лице. До этого последнего утра я и не подозревала о том, какие силы дарит легкость. Две недели с момента, как «заговорило бессознательное», прошли под ощущением свалившегося с души груза. Помню, как произнесла, садясь в машину после того сеанса: «Мы разводимся». «Разводимся», — откликнулся эхом Эсекьель. На губах у обоих застыла вымученная улыбка. Гора с плеч, мучения окончены, мы наконец разобрались, скинули балласт последних месяцев, прожитых в неопределенности. Будущее нам светит не самое радужное, но хотя бы светит, хотя бы вырисовывается. Воодушевленные этим ощущением, мы продержались последние дни, цепляясь за соломинки замаячившего перед нами будущего. Как-то вечером, когда мы укладывались спать, я увидела во взгляде Эсекьеля проблеск мольбы — немую и нерешительную просьбу о помощи, которую я давно научилась улавливать. И только выросшие за спиной крылья помогли удержаться, не кинуться защищать и утешать.

Я позвонила ему из машины, упиваясь своей свободой — ощущение было непривычное, будто в руке, с которой только что сняли сковывавший ее несколько месяцев гипс. Я спросила, как дела в издательстве, но он своим сухим и неискренним «хорошо» дал понять, что не намерен считать этот разговор прощальным. Попросил, чтобы я вела машину осторожно, чтобы позвонила, когда доеду (я не стала), и чтобы наслаждалась садом и солнцем. Стандартный набор пожеланий, он всегда меня так напутствовал, когда я ездила в Рунге одна.

Эсекьель на Кубе уже четыре дня, и от него пока ни слова. До вчерашнего вечера я оправдывала его тем, что он, наверное, закрутился с семинаром и вечеринками. Но семинар уже закончился. А теперь он, по идее, держит курс на какую-нибудь глухую деревню, где Интернет найти гораздо проблематичнее, чем в Гаване. Неужели при виде гостиничного компьютера у него нигде не щелкнуло, что хорошо бы черкнуть мне пару слов? «Привет, все хорошо, скучаю»… Это невнимание ранит. Вот в чем Роке точно нельзя упрекнуть, так это в невнимательности ко мне. Он всегда начеку, всегда готов толковать мои желания, всегда рад принять меня. Все его недостатки меркнут перед этой чертой. Однако он не отодвигает свои дела на второй план — наоборот, работе и себе уделяет не меньшее внимание, чем моей персоне. Запредельная степень повышенного интереса к жизни, как физического, так и умственного.

При мыслях о нем у меня бегут по телу мурашки. Я представляю, как он расстегивает мое платье, обнажая плечи, как страстно прижимается ко мне губами. Чувствую его массивное тело на себе… Я снова открываю ноутбук посмотреть, нет ли почты. Ничего — ни от Эсекьеля, ни от Роке. Мне хочется получить что-нибудь от Роке, но я заставляю себя ждать вестей от Эсекьеля. Ни словечка за целых четыре дня, как так можно? Я открываю нашу переписку, последнее письмо, отправленное почти сразу после расставания, и, к своему изумлению, обнаруживаю там поток восторгов: «Ты не представляешь, как похорошел сад! Сегодня один из тех ясных дней, когда кажется, что холмы можно достать рукой. Весь вечер провела на воздухе». Или еще лучше: «Вчера вечером управился с рецензией за два часа — это одна из моих самых удачных, чувствую себя таким раскованным, умным, уверенным. Все благодаря спокойной жизни и Кертесу. Его книга повергла меня в натуральный литературный экстаз. Сегодня ходил обедать с одним человеком из газеты, и он сказал, что редактор очень хвалила рецензию». Заголовки писем — полная противоположность содержанию: «скучаю по тебе», «жаль, что тебя нет рядом». Первой переписку прекратила я. Потому что приехал Роке. Или…

Не помню, когда точно я рассказала все Хосефине. Зато прекрасно помню возникшее от произнесенных вслух слов о разводе ощущение, что крылья за спиной ослабли и я лечу кувырком прямо в пучину тоски. Хосефина узнала первой — после Эсекьеля и Роке, разумеется. Сообщив сестре, я объявила о нашем разводе во всеуслышание, сделала его осязаемым, наполнила не существовавшим прежде весом. Ни смысла, ни необходимости в этом не было, но я поддалась инстинктивному желанию разорвать кокон: теперь из пустого слова развод превратился в факт. Я развожусь с Эсекьелем.

Уже шесть дней от Эсекьеля ни слуху ни духу. Я вышагиваю по гостиной из угла в угол, кидая истеричные взгляды на компьютер и маленький модем. Выхожу из тени на солнце — утреннее солнце, с каждым днем восходящее все ниже над восточным горизонтом. Не понимаю, почему он до сих пор мне не написал. И не позвонил. Мне уже нечем оправдывать его молчание. Я представляю, как он неспешно прогуливается по карибскому пляжу, и во мне закипает обида. Внезапно все фрагменты мозаики встают на свои места: приехал в воскресенье навеселе, невыспавшийся, после обеда вырубился, ни разу не поцеловал меня в губы, не захотел заниматься любовью и даже просто лечь со мной в одну постель, в понедельник уехал рано — якобы завершать дела, не позвонил перед вылетом, не удосужился даже привет передать по электронке… Не хочет он ничего возвращать, это очевидно. Как я до сих пор не поняла? Осознав все, я сразу успокаиваюсь — меня разбирает смех и почему-то хочется искупаться. Погрузившись в бассейн по шею, я смотрю на море и поражаюсь, насколько слепой становлюсь, когда на что-то настроюсь — словно, сосредоточившись на далекой цели, перестаю замечать, что творится под носом. Какая же я идиотка! Наивная дурочка! А Эсекьель, каков лицемер! Ведь мог бы просто сказать, что не хочет возвращаться ко мне. Он просто потакал мне, как бывало уже не раз, и со свадьбой он тоже пошел у меня на поводу. Он боялся. Боялся меня? Не сумел воспротивиться давлению, которое сам себе вообразил? Неужели мужчина может быть настолько безвольным? Или это я стала чем-то вроде глухой стенки, которую ничем не пробить? Или Эсекьель просто запутался, разрываясь между волей и чувствами?

Ладно, уже не важно, меня все это больше не интересует. Каждая клетка моего тела наполняется решимостью — потрясающее ощущение. Места для сомнений не остается. Эсекьель умер в моих глазах как мужчина. Я выхожу из бассейна, ополаскиваюсь под душем, одеваюсь и, прежде чем взять курс на Сантьяго, открываю почту и пишу: «Ни прощального звонка, ни привета по электронке за всю неделю. Ты не скрываешь своего безразличия. Я тоже перегорела».