История спасения

— Великий Македонский! — поразился он, невольно отшатнувшись. — Откуда взялась эта гадость?

— Это мой друг, его зовут Марк, — тонюсенько загнусавил Данко, который, несмотря на попытки уложить его спать, не подчинился и присутствовал тут же. — Господин офицер, можно он останется у нас? Марк потерял свою маму и домик. Мы же не дадим ему умереть?

И Данко, давясь горючими слезами, заслонил своим мелким тельцем банку с крыской, смешно и героически растопырив в стороны свои ручки…

Стефан угрюмо замолчал, а потом медленно перевел свой тяжелый, полный гнева взгляд на Равиля. Тот помертвел, однако нашел в себе силы решительно вскинуть подбородок.

— Господин офицер, я могу вам все объяснить…

— Пошли, — яростно кивнул ему Стефан.

Едва они остались наедине в кабинете, офицер дрожащим от злости голосом высказал ему все:

— Мой брат подыхает в больнице от тифа, — шипел он в полном негодовании, — Анхен, да будет тебе известно, решила меня на себе женить, прознав, что Сара беременна. Она теперь меня этим шантажирует. Я укрыл близнецов — да, тебя и Ребекку! — спас от ножа этого людоеда, доктора Менгеле, и тот в бешенстве, грозится написать на меня рапорт. Еще прячу у себя Данко, которому вообще не положено находиться в этом лагере, и вытащил из газовой камеры тебя самого! Моя собака своим пайком кормит теперь всю ненасытную ораву. Мне придется теперь разводить еще и крыс? Это же еще одна огромная голодная пасть, плюс ко всему тому источник заразной и смертельной инфекции! Признайся, ты трогал ее руками?!

— Да, — сжавшись от ужаса, лепетал Равиль, — но на этой крыске не оказалось никаких насекомых, она чистенькая…

— Что?! — неистово заорал Стефан, да так, что у Равиля чуть не лопнули барабанные перепонки. — Я целую твои руки, тебя всего, сплю с тобой, а ты трогал крысу?!

Равиль поспешно отлетел в сторону и занял оборонительную позицию за стулом. Его всего трясло.

— Она не заразная! — жалобно выкрикнул он. — Я ее проверил! И Данко очень сильно просил…

— Значит, мы будем теперь откармливать крысу? — Стефан никак не мог успокоиться и метался по кабинету, словно ошпаренный. — Великолепно! Мало мне голодных ртов! А знаешь, чем здесь они питаются, эти милые зверюшки? Человеческими трупами! Я видел это сам!!! Все. С меня хватит. Провалитесь вы все. Сейчас придет Карл, и я прикажу ему избавиться от этой… дряни. А завтра вы все, кроме Эльзы и Карла, строем и под музыку отправитесь в газовую камеру. Достаточно я вас жалел!

Вскоре явился Карл. Через кухонное окно Равиль слышал нервное бормотание Стефана, дававшего своему капо указания. Карл опять куда-то ушел, а через час вернулся и принес большую банку с дезинфицирующей жидкостью, которой обрабатывали здесь всех вновь прибывших.

Стефан гневным голосом велел незамедлительно добавить ее в воду и выкупать в ней Равиля, Данко и… крошечного крысенка, по имени Марк.

36. Терзания совести.

Питание заключенных в Освенциме было организовано следующим образом. На завтрак узник получал пол-литра желтоватой бурды, под названием кофе, или травяного отвара. По слухам, в него добавлялись какие-то препараты, угнетающие половую функцию и у мужчин, и у женщин. На обед давали около литра постной похлебки, сваренной чаще всего из подгнивших овощных отходов или червивой крупы. Ужин состоял из куска хлеба весом примерно триста грамм, но чаще выходило меньше, так как добрый кус оставляли себе капо. Те узники, которые продержались в лагере более трех месяцев и хорошо работали, получали еще добавку в виде кусочка сыра, ливерной колбасы или маргарина, совсем крошечного, не более тридцати грамм.

Стефан Краузе, до этого считавший, что в полной степени познал, что такое голод, находясь на восточном фронте в те страшные месяцы, когда русские разбомбили их полевую кухню и продовольственный обоз, вынужденный жить тогда на одном сухом пайке, состоящим из банки сардин в масле, пачки галет и брикета плавленного сыра, теперь понимал, что совершенно далек от истины. Ведь все равно они находили какие-то дополнительные продукты, грабили мирное население деревень, отбирая последних кур и вытряхивая мучную пыль из тощих мешков.

Он всерьез задумывался, сколько бы сам мог протянуть вот на таком «питании», которым были вынуждены довольствоваться узники и при этом работать физически по двенадцать часов в день, да еще не менее четырех часов простаивать на утренней и вечерней перекличках. Плюс дорога на работу и обратно, пешком, разумеется. На отдых и сон совсем ничего не оставалось!

Иногда в нем поднимались такие ненависть и негодование против того, что творилось вокруг, что он едва находил в себе силы их сдерживать. А тут еще он оказался на должности коменданта лагеря. Сто раз он проклял своего заботливого отца, по ходатайству которого его после госпиталя перевели в этот ад. А ведь как он, наивный, обрадовался тогда! Заманчиво было оказаться там, где не свистели пули. Стефан полагал, что его ожидает безмятежная служба в лагере для военнопленных. Даже в страшном сне он не мог предположить, что окажется в месте, где уничтожение невинных людей станет его обычной работой.

Он перерыл весь письменный стол, газеты, бумаги, даже антресоль, в попытках найти какой-то дневник или послание, оставленные его предшественником, который покончил с собой. Что побудило его совершить самоубийство? Неужели то, о чем думал Стефан? Сам же он не мог позволить себе подобного малодушия. Мысль о том, что все слуги окажутся лишенными его опеки и защиты, резко отрезвляла. И при этом каждый день он продолжал убивать, ставя очередную подпись под списком узников, подлежащих отправке на смерть. Это была какая-то западня.

Когда весь ад через огонь и мрак

Сто раз пройдешь от края и до края,

Не бойся совершить последний шаг,

Который отделил тебя от рая.

Послание было найдено. Эти четыре строчки за день до смерти тот офицер записал на листке своего настольного календаря. Стефан с жадностью вчитывался в них раз за разом. Итак, ответ получен. Что напишет он сам, когда настанет его последний час?

Стефан не собирался ни спасаться бегством, ни сдаваться в плен. Он был намерен вывезти своих подопечных за пределы лагеря и просто оставить их в укромном месте, где они смогли бы до прихода советских войск переждать дезертирский марш «доблестных солдат и офицеров Рейха». Разумеется, все нужно было заранее подготовить, чем он и решил заняться.

Ну, а потом… Либо пуля, либо ампула. Офицер склонялся к пуле, это было более красиво и по-мужски. Яд традиционно чаще всего выбирали женщины. Но иметь ампулу все равно необходимо. Вдруг в нужный момент не будет возможности выстрелить? Но сможет ли он сделать это?

Стефан чувствовал, что сходит с ума. Он ненавидел свою еду, мягкую постель, тот комфорт, который его окружал, камин, что его грел, автомобиль, который его возил.

Стефан не был антифашистом, скорее, гуманистом. В свое время его захватили нацистские идеи о мировом господстве Рейха. Он в них поверил, искренне считая, что только его нации дано вершить будущее. Но он и предположить не мог, что господство это будет достигаться вот таким, варварским, зверским способом.

В вечерних разговорах с Равилем он излагал свою позицию.

— Я согласен, что немецкий народ должен завоевать весь мир, захватить все ресурсы, чтобы жить лучше, как нам и обещали. Но я прежде всего солдат. И я абсолютно точно уверен, что воевать должны армии. Да, в России сейчас очень жесткая ситуация. Там поднялся весь народ. В битву включилось все ее население. Но причем здесь евреи, проживающие в Европе? Это же абсолютно мирные люди. Ведь можно было действительно конфисковать все их имущество, а самих евреев переселить в трудовые лагеря, на пустующие земли и заставить работать. Земля ведь ничего не стоит, если ее не обрабатывать. Зачем уничтожать целый многотысячный народ? Я этого не могу понять. Мой мозг просто не в состоянии вместить суть всей этой чудовищной расправы. Я не нахожу ей никакого оправдания. Любые люди — это люди. Каждый человек должен жить столько, сколько ему отмерено судьбой, за тем исключением, если только он сам взял в руки оружие и пошел убивать, как это сделал я!

— Стефан, ты ничего не можешь изменить, — тихо отвечал ему Равиль, держа свое мнение о справедливости «конфискации и отправки в трудовые лагеря» при себе.

Юноша понимал, что воспитанного на идеях великой немецкой нации Краузе не изменить.

— Но я должен среди всего этого жить, на все это смотреть и всем этим руководить! Знаешь, что мы сегодня обсуждали на совещании? Очень злободневный вопрос. С наступлением теплого времени года, видишь ли, смертность узников в лагере от естественных причин — голода, холода и болезней — резко снизилась. Зимой было так хорошо! Каждое утро возле любого барака набиралась гора трупов из умерших за ночь от переохлаждения. Места освободились, проблем нет. А теперь — извините. Люди умудряются есть траву по дороге на работу и обратно, стало теплее, никто больше не простывает. Что делать? А составы идут и идут! Новых узников девать некуда! Ломали мы головы несколько часов. Пригласили на совещание самого Менгеле. Тот внес предложение провести всеобщую селекцию. Обещал лично осмотреть всех узников до одного. Вот работяга! Я точно знаю, кого в ближайшее время наградят большим железным крестом! Мне-то его не видать. Моя голова не так хорошо работает. Но после селекции, ясное дело, народ нужно умертвить, а трупы утилизировать. А как и где? Газовые камеры не справляются, а крематории и так дымят круглосуточно. И тут с речью выступил мой друг Отто Штерн. Его идея оказалась предельно простой и воистину гениальной: использовать окрестные леса. Выглядеть это будет так: группа узников оснащается лопатами, этапируется в лес, где они роют котлован, затем их расстреливают, трупы сваливают в эту яму, поливают горючей жидкостью и сжигают прямо на открытом воздухе. Я высказал мысль, что для Германии данный способ уничтожения и утилизации может оказаться несколько накладным. Расходы на лопаты, патроны, охрану, горючее влетят в немаленькую сумму. На меня посмотрели, как на врага всего арийского народа. При чем тут расходы? Главное — величие выполняемой миссии! И после этого можно лишь удивляться, почему мы все просрали — битву под Сталинградом, и на подступах к Москве, осаду Ленинграда, и вынуждены теперь массово отступать. А не потому ли, что огромные лагеря уничтожения оттягивают на себя значительные силы и ресурсы? Я не в силах больше выносить все это, я хочу назад, на фронт, Равиль. Лучше сдохнуть там, в бою, чем находиться здесь. Дай мне воды.

Равиль вскочил с места, сходил к графину, стоявшему на столе в гостиной, и поспешно подал стакан.

Слова Стефана вызвали в нем сильнейшее беспокойство.

— А как будет проходить всеобщая селекция? — осмелился задать вопрос он, скромно присаживаясь на край стула.

Стефан в расслабленной позе и небрежно расстегнутом кителе занимал кресло у окна.

В последние дни офицер был явно не в себе, и парень боялся лишний раз раздражать его, наоборот — пытался как-то отвлечь и переключить его мысли в мирное русло, что, впрочем, удавалось сделать крайне редко.

— Для тебя и всех вас — никак, — успокоил Стефан. — Никто не переступит порог моего дома, так что не беспокойся. А если говорить в целом, Менгеле обещал в течение недели посетить каждый барак и будет, скорее всего, отбирать, как обычно он это делает, на глаз.

Стефан, обессиленно замолчав, уставился перед собой, словно в пустоту. В последнее время он нередко впадал в транс. Ему не хотелось ни шевелиться, ни думать, а просто исчезнуть без всякого следа из этого безумного мира.

Такое состояние повторялось все чаще и не на шутку пугало юношу. Понятно было, что, находясь на службе, Стефан держался молодцом, а нервы сдавали дома. Он выпивал, потом подолгу кричал, находя повод выплеснуть эмоции на слугу. А что мог Равиль сказать в ответ? Пожалеть фашиста? Посочувствовать ему? В такие моменты сил на это не находилось.

— Послушай, — зашептал вдруг Равиль, придвигаясь со стулом ближе к мужчине. — А какая у Мойши была фамилия?

Стефан, вздрогнув, вернулся в реальность и изумленно посмотрел на него.

— А зачем это тебе? — с печальной усмешкой спросил он.

— Ну, вдруг… Кто знает…

— Фишер. Его звали Мойша Фишер.

— А если… Если я когда-нибудь его встречу, что мне сказать ему?

Стефан невесело рассмеялся, настолько нелепой показалась ему сама эта мысль, но не стал спорить. Почему бы не пофантазировать?

— Скажи ему, что тот пацан, Стефан Краузе, который любил его, стал мразью, — с горькой отрешенностью выдал мужчина. — Пусть он забудет мое имя и никогда больше не вспоминает. Я предал его и все, что нас связывало, так, как только можно было предать.

— Понятно, — упавшим голосом ответил Равиль. — А сколько, как ты думаешь, еще будет длиться война? Или ты не знаешь?

— Ну почему же? Знаю. — Краузе взбодрился. — И года не пройдет, как здесь всюду будут развешены красные флаги. Это знают все, поэтому и стараются быстрее набить карманы и уже заранее ведут переговоры с консулами разных стран, чтобы обеспечить себе выезд.

— Как ты сам намерен поступить? — цепенея от волнения, спросил Равиль.

— Смерть, — спокойно произнес Стефан. — Я выбираю то, что заслужил.

37. Миссия мумии.

— Вот не понимаю, — рассуждал Стефан, расхаживая по своему кабинету в комендатуре перед Маркусом Ротмансом в их обеденный перерыв, — по какому загадочному принципу этот кровопийца Менгеле проводит свою селекцию? Хорошо, пусть он отбраковывает по возрасту — либо слишком молодых, либо уж совсем старых людей. Но сегодня на перроне, когда мы встречали новую партию груза, я заметил, что он отправил в толпу смертников достаточно здорового и еще совсем не старого мужчину. Правда, он такой весь седой и несколько сутулый, но плечи его мне показались мощными, он вполне может работать.

— Какой он национальности? — поинтересовался Маркус, поглощая бутерброды, которые адъютант офицера принес им из столовой.

— Да какая разница? Поляк, кажется. Политический.

— Значит он из польского сопротивления. И потом, у каждого врача есть способы выявлять какие-либо болезни по внешнему виду человека. Раз узник оказался сутулым, наверняка у него больная спина. Вы бы поели, господин Краузе!

Секретарь придвинул к нему тарелку.

— Ты так уминаешь, что за тобой и не успеть!

Стефан тоже взял бутерброд с сыром и пригубил чай из чашки.

— Вот какая вам разница, объясните мне, до судьбы узника? Все равно он умрет, позже или раньше.

— Не знаю, — Стефан нервно дернул плечом. — Но мне стало очень неприятно, словно я ощутил, будто это меня Менгеле определил на уничтожение, а не горбатого бедолагу! Может, дело в том, что мы с этим мужчиной оказались примерно одних лет? Он седой, и я тоже. И что же, я тоже такой старикан, что мне, с врачебной точки зрения, уже пора подыхать?

— Нет, нет, — Маркус давился смехом. — Вы очень молодо выглядите, господин офицер, жених хоть куда! Вам бы еще нервишки подлечить…

— Да, я парень неплохой, только ссусь и голубой, — выдал каламбур Стефан.

От неожиданности Маркус поперхнулся чаем и закашлялся. Лицо парня залило краской.

— Тише, Стефан, — простонал он, хихикая, — скоро вы и себя в могилу сведете, и меня.

Мужчина небрежно отмахнулся от него и продолжил интересующую его тему.

— И знаешь, как я поступил с тем узником?

— Честно говоря, мне даже страшно представить.

— За спиной у Менгеле, когда этот упырь имел неосторожность отвернуться, я украдкой перевел его в колонну живых.

— Похвально, похвально. Вот надо же вам обязательно влезть не в свое дело! От судьбы все равно не уйти, господин офицер.

— Будешь меня учить, сосунок.

— Я попросил бы вас меня не оскорблять! — Маркус гордо выпрямился. — Не на много вы меня и старше, меньше, чем на десять лет!

— Я воевал, а ты — нет, — железно аргументировал Стефан.

— Кстати, вчера приходила фройляйн Анхен, — неожиданно и не в тему выдал Маркус, снизив тон.

— Как приходила? Куда приходила? — удивился офицер.

— Сюда, в комендатуру. Я увидел ее через окно. Она немного постояла на крыльце и ушла.

— А почему ты мне не сказал?! — тут же взорвался Стефан.

— Так вы со мной целый день не разговаривали! — возмутился в ответ Маркус. — С самого утра! Когда я попытался доложить вам о здоровье вашего брата, уважаемого господина коменданта, вы заорали на меня, чтобы я заткнулся, а потом молчали целый день. Я и дышать боялся, не то, чтобы что-то сказать. Это сегодня вас на разговоры прорвало так, что не остановить. Послушайте моего совета, господин Краузе, сходите к Менгеле. Пусть он выпишет вам снотворное и что-нибудь от нервов.

— Заткнись, — угрюмо буркнул Стефан и глубоко задумался.

Эх, знал он, зачем приходила Анхен… Переживала, хотела с ним поговорить, да гордость не позволила, потому и ушла.

Дело было в том, что два дня назад пришло распоряжение сократить число медицинских работников лагеря и часть их отправить на восточный фронт, где сейчас остро не хватало врачей и сестер. Надо полагать, Анхен узнала об этом и пережила не один скверный момент.

А ведь ему ничего не стоило избавиться от этой излишне предприимчивой особы, которая к тому же пыталась его шантажировать, чтобы на себе женить. Дело пока завершилось помолвкой. Стефан купил ей кольцо и в компании офицеров объявил, что эта девица теперь его невеста. Отправить ее на восточный фронт было бы в самый раз, но это означало верную гибель. И что-то дрогнуло глубоко в его душе.

— Я схожу к Менгеле, — медленно, раздумывая сказал Стефан, — сегодня же схожу. Проведаю нашего господина коменданта. Сердце истекает кровью от беспокойства, как он там. Не все ли кишки еще высрал? Стройный наверно стал, как кипарис. Люди за победу Рейха кровь проливают, а эта тыловая крыса половину войны пропердел, отсиживаясь в тылу, а теперь вот улегся в койку дристать, и все, лишь бы откосить от призыва на фронт. Что за скверный человек!

— Дождетесь, что вас за такие слова поставят к стенке, — закатив глаза пробормотал Маркус, — когда я напишу на вас основательный донос.

— Того, кто слушал, тоже расстреляют, — кивнул ему Стефан. — Давай. Пиши.

Когда рабочий день закончился, Стефан, морщась от досады, неохотно потащился в клинику. Он ненавидел Менгеле и совершенно не доверял ему как врачу, но появиться там было нужно. Да и к Анхен забежать не мешало, раз бедняжка вчера приходила. Нет, Стефан Краузе не имел намерений отправить девушку на фронт, не до такой степени он был подонок, поэтому необходимо было ее срочно успокоить.

Первым делом он решил покончить с самой неприятной частью визита, а именно: навестить Ганса. Того уже перевели в отдельную обычную палату, в которой были разрешены посещения.

— С выздоровлением! — мерзко улыбаясь ему, поздравил Стефан. — И вовремя же напали на тебя тифозные вши! Как раз когда пришла пора послужить на благо Рейха в гораздо менее теплом месте, чем это.

— Да ты рехнулся! — зашипел Ганс, дико озираясь, опасаясь, что их могли услышать. — Как ты смеешь говорить мне такое?

— Извините, господин комендант. Берегите свое здоровье. Не спешите выписываться. А там, глядишь, и война закончится, пора будет драпать. Вы уже спланировали маршрут?

— Убирайся, Стефан! Я выпишусь и тебя уничтожу!

— Рад был повидаться, — бросил ему офицер на прощание.

Итак, долг любящего брата он исполнил, теперь пора заскочить к Менгеле. У того как раз были приемные часы.

— Голова болит, — пожаловался он врачу, — и сплю плохо.

— Это все от нервов, — тут же поставил диагноз Менгеле. — Я пропишу вам чудесную микстуру своего изготовления, она решит все ваши проблемы.

— А можно прописать что-то более традиционное и не вашего изготовления? — тут же опасливо насторожился Стефан. — К примеру, обычную валерьянку или пустырник?

Менгеле надавал ему склянок с лекарствами и написал подробно на бумажке, что и как следовало пить, а потом обратился к нему с глубоким вздохом.

— Когда вы мне передадите близнецов Вальдов, Краузе? Знаете, я уже устал. Вы мне обещали, давали слово офицера!

Стефан давно был готов к подобному разговору и тут же выпалил скороговоркой заранее приготовленную историю о том, что Ребекка и Равиль оказались вовсе не близнецы. Дескать, девушка раскрыла ему семейную тайну, которую она узнала от ныне покойной матери.

— Их было две сестры, и так получилось, что рожали они в один день, — бесстыже врал он. — Та женщина, которая родила Равиля, умерла. Тогда ее старшая сестра, родившая Ребекку, записала осиротевшего племянника как близнеца своей дочери и своего сына.

На Менгеле было жалко смотреть. Он чертыхался и недоверчиво тряс головой.

— Вы мне все лжете! — обрушился он на офицера с обвинениями. — Или же мерзавцы сами придумали эту историю. Я в нее не верю!

— Можно верить или нет, но вероятность, что это правда, остается, — сочувственно произнес Стефан, состряпав печальную физиономию. — А раз ваш гениальный эксперимент рассчитан именно на близнецов, риск, что он сорвется, значительно велик. Сами подумайте, к чему вам отрицательная статистика? Она же снизит ваш рейтинг в научных кругах!

У Менгеле подкосились ноги, и он сел, схватившись ладонью за лоб, и даже побледнел.

— Йозеф, вам плохо? — не на шутку встревожился офицер. — Ну, не принимайте это так близко к сердцу! Вальды — не единственные близнецы во всем мире. Вам таких привезут еще целый вагон.

Менгеле вытер вспотевшее лицо платком и вроде воспрянул духом. Стефан поспешно решил перевести беседу в другое русло.

— Да, я хотел спросить, уважаемый доктор. Вы же специализируетесь на опытах над живыми людьми и, скорее всего, совсем ничего не знаете о мумиях?

— Что? — Менгеле озадаченно посмотрел на него. — Каких еще мумиях? Вы о чем?

— Я так и думал, что вы не в курсе. Спасибо за лекарства, извините, я пойду.

— Нет, погодите, — доктор вскочил и ухватил его за рукав. — Разумеется, я разбираюсь в мумиях! А что именно вас интересует?

— Меня интересует, может ли обычный труп превратиться в мумию естественным образом?

— Может, — энергично закивал Менгеле, — но это крайне редко случается. Так редко, что я, признаться, не сталкивался за свою жизнь ни с одним подобным случаем. Да вы присядьте, я вам расскажу подробнее. Существует два типа природной мумификации трупов. Первый может произойти, когда умерший был худой, тогда возможно усыхание всех его тканей. Во втором случае, если человек при жизни был полным, происходит так называемое жиро-восковое омыление. И в том, и в другом варианте останки не подвергаются гниению, и могут храниться вечно! Но я не понимаю, чем вызван ваш интерес?

— Я недавно разбирал свои вещи и случайно обнаружил среди них мумию, — флегматично пояснил Стефан. — Судя по данному вами описанию, она относится к первому типу — труп по непонятным причинам усох. И вот теперь не знаю, что мне с ней делать. И выбросить жалко, и девать ее некуда. Как вы думаете, дорого она может стоить? Может, припрятать ее до лучших времен, а после войны продать коллекционеру или же пристроить в музей?

У Менгеле просто отвисла челюсть, взгляд его заметался, руки алчно затряслись.

— Вам нужно непременно передать ее мне для медицинских исследований! — пронзительно вскрикнул он. — Вы просто обязаны!

— Не думаю, что я вам чем-то обязан, — пожал плечами Стефан, — а от науки я очень далек. Что возьмешь с солдафона? Мне все же представляется гораздо более заманчивой мысль выставить ее на аукцион и попытаться продать.

— Победа великого Рейха не за горами, скоро мы все станем очень богатыми людьми! — продолжал горячиться Менгеле. — Пристало ли офицеру Рейха торговать мумиями?

— А зачем она вам? — с притворным равнодушием откликнулся Стефан. — У нее ведь нет близнеца…

— А где вы ее взяли? Скажите! Это же был узник?

— Нашел у себя в подвале среди прочего хлама. И знаете, с помощью логического анализа, учитывая, что она облачена в полосатую робу, я пришел к умозаключению, что это действительно был узник.

— Краузе, вы меня сведете с ума, — простонал доктор. — Хорошо, сколько вы за нее хотите? Только много не просите. Мои личные средства крайне ограничены и все уходят на научные эксперименты.

Стефан усмехнулся, он не сомневался, что Менгеле рвал ртом и жопой везде, где мог, в том числе и из дотаций, которые ему предоставлялись государством на проведение его садистских опытов над людьми.

— Да мне особенно ничего и не нужно, — он с трудом выдавил из себя одну из своих очаровательных улыбок. — Просто вы раз и навсегда забудете о несчастных Вальдах, к тому же они, как оказалось, вовсе и не близнецы. И еще всего один вопрос. Ваша старшая медсестра, фройляйн Гретхен, отправляется на днях на фронт? Кого вы думаете назначить на ее место?

Менгеле пристально сверлил офицера своими злобными, заплывшими жиром, глазками, а потом, смекнув в чем дело, твердо заявил:

— Разумеется, фройляйн Анхен! Без сомнения, именно она самая компетентная из тех сестер, которые остались в моем распоряжении.

— Нельзя было принять более лучшего решения! — удовлетворенно кивнул ему Стефан. — Так я могу пойти ее поздравить?

— Разумеется. Когда вы передадите мне мою мумию?

— Эх… — вздохнул Стефан. — Честное слово, мне жаль с ней расставаться, ведь я уже так к ней привык… Она стала частью интерьера моей гостиной. Я даже иногда беседую с ней, и мне кажется, что она меня слышит и все понимает…

— Не забудьте пить лекарства, которые я вам прописал, — бдительно напомнил Менгеле. — От них вам должно стать значительно легче.

— Постараюсь. Спасибо за консультацию, уважаемый доктор. Сегодня вечером мой адъютант привезет вам вашу мумию. Хоть мне и будет ее не хватать, но чего не сделаешь для науки и для вас лично!

Стефан распрощался с доктором и, сияя улыбкой, оставив шокированного Менгеле на грани инфаркта, быстро покинул его кабинет и направился на поиски Анхен.

Девушка оказалась на своем рабочем месте — на посту в одном из отделений. Увидев офицера, она поднялась со стула и заулыбалась, однако глаза ее смотрели пытливо и встревоженно.

— Поздравляю, — шепнул ей Стефан, сжимая горячей ладонью ее тонкие пальцы, — с повышением. Ты теперь старшая медсестра.

Анхен изумленно вскрикнула и посмотрела на него с немым обожанием. Итак, она не отправлялась на фронт, а оставалась здесь, и ее даже повысили! Стефан же млел, купаясь в лучах сияющего взгляда ее голубых глаз.

— Спасибо, — сдержанно ответила она.

— Не знаешь, — все так же тихо продолжал он, — когда могут выписать нашего господина коменданта?

— Дней через десять… Стефан! Давай отметим сегодня мое назначение. Приди ко мне вечером.

Они смотрели друг на друга почти влюбленно. Да… Уж давно пора ему как-нибудь прийти к ней вечером… Но как на это дело решиться? Все было замечательно, она ему очень нравилась, но когда он начинал думать непосредственно о постели, хотелось сбежать на край света.

— Приди, — настойчиво сказала она. — Как получится, так и получится…

Конечно, она понимала больше, чем он ей говорил. Не дурочка и не маленькая девочка.

— Давай не сегодня, — наконец ответил он, — у меня уже есть дела, да и назначение твое еще не состоялось. Лучше я приду завтра.

Она печально усмехнулась.

— Хорошо, офицер Краузе. Но только имейте в виду: если вы не придете, ждите в гости меня.

Стефан едва не расхохотался. Все же она была забавна. Да и надо полагать, что девица совсем озверела: иметь в женихах такого шикарного самца, как он, и ни разу с ним не переспать!

С легким сердцем, в отличном настроении он вышел из клиники. Небо сегодня было высоким, синим. И солнце слепило, если его не закрывало серое облако, пригнанное ветром со стороны крематория.

Офицер, словно очнувшись, резко вспомнил, где он находится, и нащупал во внутреннем кармане своего кителя пузырьки с лекарствами, прописанные ему заботливым доктором Менгеле.

38. Рухнувший рай.

Давно он ей нравился; еще когда совсем не замечал ее, она на него смотрела, а однажды пристала к Отто Штерну, чтобы он их познакомил. Отто, который сам имел на нее виды, тут же приревновал и даже возмутился.

— Ха! Это не тот парень, который тебе нужен. Не хочу говорить ничего дурного, но, дорогая, мне кажется, что наш Стефан Краузе совсем не по девочкам. Секретарь его, Маркус Ротманс, симпатичный и молодой парень, таскается за ним, словно хвост. И Стефан сам ездил в Биркенау, когда этого Ротманса вдруг туда перевели. Представляешь, помчался за ним сломя голову!

— И, что же? — холодно спросила Анхен, которая ему не поверила. — Это вовсе ничего не доказывает.

— Возможно. Но я обратил внимание, что в доме у Краузе-младшего странный набор слуг. Например: девушка-еврейка выполняет всю черную работу, а молодой еврей, нереальный, кстати, красавец, состоит при нем в качестве лакея. У всех офицеров, которым приятно общество женщин, обычно бывает наоборот!

От стресса, вызванного данным известием, Анхен едва не заболела. А что она ожидала? Ни для кого не секрет, что лучшие мужчины часто оказывались гомосексуальны. Именно в такого ее, похоже, и угораздило влюбиться!

Она не могла даже спать, а когда случайно забывалась в дремоте, то ей непременно снился он, его мощные плечи, притягательное лицо, самое красивое из всех мужских лиц, которые она видела ранее. Стефан был язвительным и пошлым балагуром, а именно такой тип наиболее интересен для женщин. И он был героем, который непонятным образом выжил под Сталинградом. Он имел скандальную репутацию и, похоже, совсем не дрожал за свою шкуру, а о смерти всегда отзывался со смешливым презрением.

Она твердо решила добиться его. И у нее это получилось. Но какой ценой! Сколько она потратила времени, сколько бессмысленных слов было сказано, отпущено пошлых шуток, выпито вина. Но Стефан, казалось, был абсолютно непроницаем к ее женским чарам. Одновременно с этим, она остро чувствовала, что нравится ему.

Анхен пошла на крайность. Однажды она нагрянула к нему в коттедж без предупреждения в надежде постичь тайну его личной жизни, но адъютант офицера не пропустил ее дальше ограды. И она случайно увидела на крыльце беременную еврейку. Неужели эта ничтожная и тощая девица оказалась ее соперницей? Рассудок отказывался поверить в это.

Целую неделю потом они не общались. Стефан разозлился, что она заявилась, не сообщив о визите. Она все это время тяжело переживала открывшуюся ей истину. Он содержал у себя в доме узницу с животом! Что она могла подумать? Однако ее желание стать фрау Краузе после этого отнюдь не уменьшилось, и через некоторое время она унизилась до того, что сама пошла на примирение. И Стефан его принял.

И опять совместные обеды, ужины, танцы, расставание у дверей ее общежития. Анхен пыталась доказать, что она не враг и готова отстаивать его интересы. Любовь к этому мужчине ее настолько затянула, что ей порой становилось страшно.

Всю жизнь она считала себя рассудительной и меркантильной. Так что же с ней случилось? Она полностью потеряла голову? Стефан свел ее с ума. Она жила, считая минуты от встречи и до встречи.

Наконец она добилась своего: он разрешил ей прийти к себе в дом и осмотреть двоих своих подопечных — Сару и Данко.

Ребенок ее порадовал. Это был активный, красивый, упитанный и очень ухоженный мальчик. Прямо с порога он бросился к офицеру с радостным криком:

— Дядя Стефан! А ты будешь сегодня моей лошадкой?

— Нет, — смущенно пробормотал Стефан, давясь смехом и озираясь на Анхен, — твоей лошадкой сегодня будет Равиль.

— Я хочу играть с тобой, — капризно заныл мальчуган. — Ты быстрее бегаешь на четвереньках и умеешь весело ржать, как настоящая лошадка, и высоко меня подбрасывать.

Стефан не выдержал и расхохотался.

Анхен осмотрела Сару, такую бледную, словно ее подтачивало невидимое горе. Младенец в ее чреве был жив, размеры его соответствовали срокам.

После она немного пообщалась с цыганенком. Данко несколько отставал в развитии, но умел считать до десяти, знал основные цвета, геометрические формы фигур. Видно было, что с ним основательно занимались.

Анхен не спешила уходить, она искала встречи с Равилем. Вот она увидела его в гостиной, где ее дожидался Стефан. При одном пристальном взгляде на этого парня ей сразу стало все понятно.

Равиль. Величественный в своей ошеломляющей и гордой красоте. Порочный, на дне блестящих глаз — немое торжество. Самоуверенный, купающийся в ласке и любви офицера, которого он полностью подчинил себе. Наглый. Молодой, совсем еще юноша. Изможденный сексом.

Не Маркусу Ротмансу, как утверждал Отто Штерн, доставалось все внимание офицера Краузе. Лишь Равиль Вальд присутствовал в его мыслях днем и ночью и, что было самое страшное, может быть, навсегда.

Анхен расстроилась до слез. Если бы соперницей оказалась женщина, она знала, что делать. Но в этой ситуации, когда между ней и любимым человеком встал мужчина, она понимала, что партия проиграна. Невозможно победить человеческую сущность. Было понятно, что даже если она и склонит Стефана к браку, то он останется чисто формальным.

Углубившись в свои нерадостные мысли, ничего не видя перед собой от горя и рухнувших последних надежд, она поспешно попрощалась с Краузе-младшим и пошла к ожидающему ее автомобилю. Стефан, к удивлению Анхен, догнал ее.

— Что тебя так расстроило? — взволнованно спросил он. — Не я отец ребенка Сары! Меня оскорбляет, что ты так подумала!

— Я не об этом подумала, — сквозь слезы ответила она. — Мы с тобой расстаемся. Я не могу все это больше выносить. Живи своей жизнью. Прощай.

И опять расставание на неделю. И опять она прибежала первая, готовая на все, лишь бы хоть иногда видеть его.

— Хватит нам уже мучиться и друг друга изводить, — хмуро сказал ей Стефан. — Я приду к тебе, как и обещал, и мы попробуем. Но я не уверен, что у меня получится. А вообще, тебе лучше меня бросить и обратить свое внимание на другого, более достойного и перспективного офицера. Да будет тебе известно, что я не строю никаких планов на ближайшее будущее, если оно окажется не таким радужным, как нам всем это было в свое время обещано. Поэтому я — не очень хорошая для тебя партия, Анхен. Не говори потом, что я тебя не предупреждал.

— Я хочу именно тебя, — упрямо сказала она, вернее не совсем она, скорее, это самопроизвольно у нее вырвалось, вопреки ее желанию.

Стефан был поражен настойчивостью. Вот уж действительно, любовь зла! Но, раз уж так получилось…

Он пришел. И визит этот не обернулся для него полным фиаско. Во всяком случае он точно попал в нужную для них обоих цель. Правда, пришлось изменить некоторым традициям, он повернул девушку к себе спиной; лишь в такой позиции, подключив фантазию, смог овладеть ею, но важен был результат.

Анхен осталась довольна и попросила посетить ее еще несколько раз в течение ближайших десяти дней. Стефан последовал ее совету. Она оказалась лучшей девушкой из всех, которых он встречал на своем жизненном пути, да еще и влюбилась в него. Чего еще просить у судьбы? Необходимо было приложить усилия к зачатию, раз Анхен того желала.

Тем временем жизнь не стояла на месте. Их комендант, его брат Ганс Краузе, выписался из больницы. Он заметно похудел и еще больше озлобился.

Из равновесия господина коменданта выводила ожидаемая им очередная ревизия. В лагерь со дня на день должен был прибыть сам Генрих Гиммлер с инспекцией. Подобное известие кого угодно могло довести до нервного срыва.

К данному событию в лагере развернулись обширные ремонтные работы: все кругом подчищалось, красилось, замазывалось, засыпалось.

Ганс не задерживал больше Стефана в перерыв или после заседания, но Краузе-младший видел, как в глазах брата тлел огонек застарелой ненависти. Ему было наплевать — настолько он сейчас чувствовал уверенность в себе, силу и неуязвимость. Они общались из вежливости, когда рядом находились посторонние люди.

— Слышал, ты собрался жениться? — мрачно осведомился у него Ганс, когда они неожиданно оказались рядом в коридоре перед началом заседания.

— Да, я имел честь сделать предложение одной приятной мне особе, — невозмутимо ответил Стефан.

— Не самое удачное для женитьбы время, — коротко и насмешливо бросил ему Краузе-старший.

Это было так. Немецкие войска терпели поражения на всех фронтах, и справлять свадьбы сейчас считалось дурным тоном, но Стефан полагал, что скромная роспись особо не навредит его репутации.

Бракосочетание в лагере проводилось следующим примитивным образом: молодожены в установленный заранее день являлись в комендатуру в компании двоих свидетелей, и заведующий канцелярией делал запись в книге о гражданском состоянии служащих Освенцима — «такая-то и такой-то заключили брак». И все. Таким же образом совершался и развод. В эту же книгу записывались рожденные брачные и внебрачные дети. Никто не устраивал пышных свадеб, все происходило предельно быстро и просто.

В данный период своей жизни Стефан Краузе был почти счастлив. Он и предположить не мог, что сможет обрести душевный покой в подобном месте, однако это было так. Его любовник находился рядом с ним, все остальные были тоже спасены. Самая красивая девушка в мире мечтала понести от него и сочетаться браком. Он сам занимал солидную должность, дающую ему здесь почти абсолютную власть. Стефан был молод, относительно здоров и пока еще не сошел с ума. Лекарства, прописанные Менгеле, значительно улучшили его психическое состояние и нормализовали сон.

Однако, как известно, хорошо смеется тот, кто смеется последним.

В один из вечеров слуги офицера Стефана Краузе коротали время за чаем с сухарями в томительном ожидании своего хозяина. Стефан опять задерживался. Равиль с грустью думал, что повелитель его судьбы в очередной раз загулял со своей девицей, медсестрой фройляйн Анхен, которая с такой ненавистью на него посмотрела, когда приходила к ним, чтобы обследовать Сару и Данко.

Вот раздались знакомые шаги. Они все встрепенулись и вскочили с табуреток. На кухню ввалился Стефан, пьяный, как свинья. Равиль еще ни разу не видел его в подобном состоянии. Бывало, что он заявлялся нетрезвым, но при этом вполне держался на ногах. Сейчас же он, в буквальном смысле этого слова, хватался за стены.

— Ага! — вскричал офицер. — Сидите?! Мой хлеб жрете?! Строите планы, как меня убить?! Я знаю, что вы все меня ненавидите, мечтаете, чтоб я сдох. Так вот! Завтра вы все пойдете по баракам! Я уезжаю. Ауфидерзейн! Живите, как хотите! Плевать мне на всех вас!

С грохотом, ударяясь о все косяки и стены, попавшиеся на пути, он вывалился из кухни. Все присутствующие в немом оцепенении, беспомощно посмотрели на Равиля. Тот вздохнул, набираясь мужества. Конечно, если идти и успокаивать пьяного и бешеного фашиста, так это была именно его святая обязанность.

Он поспешно последовал за немцем в спальню. Тот уже завалился на кровать прямо в одежде.

— Стефан! Что случилось? — тихо спросил Равиль.

Тот, казалось, уже успел уснуть, но вдруг обернулся к нему и оглушительно заорал:

— А ничего! Я ничего не могу больше сделать, Равиль! Я проиграл эту проклятую войну. Принеси мне чай. Я тоже хочу сухарей!

Равиль метнулся на кухню и принес для Стефана чашку чая и сухари на блюдце. Потом он присел рядом и наблюдал, как тот жадно поглощал все это. Юноша ласково и настороженно поглаживал офицера по бедру, теряясь в догадках.

— Не томи, — наконец взмолился он. — Стефан! Скажи, что произошло?

Тот посмотрел на него туманным и безнадежным взглядом.

— Все кончено, — медленно, заплетающимся языком произнес Стефан. — Я вас потерял. Я потерял тебя. Сегодня пришел приказ из Берлина. Меня отправляют в бессрочную командировку в центральный штаб. Там возникла во мне необходимость. Я думаю, что это Ганс подстроил. Мой отец служит в центральном штабе, а в Берлине находится наша мама. По слухам, стало хуже с ее здоровьем. А так как именно я ее любимчик, меня отсюда и списали. Равиль, я сегодня весь вечер провел в комендатуре, в своем кабинете. Советовался с секретарем, вызвал Анхен. Пригласи остальных слуг в гостиную. Я должен кое-что сообщить всем вам.

Они: Карл, Эльза, Равиль, Ребекка и Сара — собрались в гостиной. Только Данко не было (малыша уже уложили спать).

Стефан сообщил всем им, что уезжает, и поделать с этим ничего нельзя. Не было никакой возможности пойти против нового назначения.

— Но я постараюсь как можно быстрее вернуться, — твердо пообещал он.

Стефан был пьян, и по лицу его текли скупые слезы, вызванные утратой надежды и отчаянием. Хотя разве, если бы он был трезв, их бы не было?

— Вот что я решил, — продолжал офицер, — слушайте внимательно. Карл и Эльза, вы отправитесь в бараки к немецким узникам, для которых созданы относительно неплохие условия. Ребекку я размещу в блоке «Канада», в той же швейной мастерской, где она хорошо справлялась с работой, и ее знают. Тебя, Равиль, я увезу в Биркенау и пристрою в слуги к коменданту, своему другу Вильгельму Райху. Что касается тебя, Сара, и нашего Данко. С вами мне обещала помочь Анхен. У нее есть женщина, капо одной фермы, располагающейся где-то рядом, она ей обязана спасением своего сына. Анхен обещала, что определит вас туда до моего приезда. Сара, ты сможешь там в безопасности родить, да и за мальчуганом нашим мне обещали присмотреть.

Сказав все это, Стефан словно потерял всякие силы. Равиль увел его в спальню и уложил в постель. Он был настолько шокирован и расстроен, что не мог собрать свои мысли в кучу.

Итак, его безмятежная жизнь закончилась. Скоро Стефан из нее исчезнет вместе со всеми благами, которые он давал. Равиль пролежал всю ночь без сна, нервно вздрагивая, а его воображение рисовало ему самые жуткие, но, надо сказать, вполне правдоподобные картины.

Утром Стефан проспал, не пошел ни на завтрак, ни на заседание.

— Плевать, — сказал он, пробудившись к обеду. — Всех ненавижу.

Неожиданно он ухватил Равиля за плечи, притянул к себе и почти взмолился:

— Ну скажи… Скажи же, черт! То, что я хочу услышать! Только я это буду знать. Скажи, даже если это ложь!

— Да… — нежно выдохнул Равиль ему в ухо. — Люб-лю. Я люблю тебя, Стефан. Буду ждать. Верю, что ты придешь и спасешь меня.

Он чувствовал, что в горле заклокотали слезы, и Равиль порывисто прижался к офицеру. Рассудок отказывался верить, что их рай рухнул. Как может не быть Стефана в его жизни, рядом с ним? Оказывается, не было ничего ужаснее, чем потерять его. А он, идиот, и не задумывался об этом ранее… Что будет теперь с ним и его сестрой?

Вся следующая неделя ушла на подготовку к отъезду. Стефан ходил мрачный, разъяренный и почти ни с кем не разговаривал. Однажды ранним утром он в сопровождении Анхен вывез из Освенцима Сару и Данко. Ребенку пришлось сделать укол снотворного, и Стефан спрятал его в багажнике под пледом. Вернулся он несколько умиротворенный, все обошлось благополучно. На блок-посту проверили лишь его документы, а машину обыскивать не стали.

— Ахтунг, слушай меня, — зудел он вечером Равилю. — Поклянись мне, что сделаешь все, чтобы выжить. Баланда, я согласен, просто отвратительна. Но, умоляю, не мори себя голодом, особенно в первую неделю, как это по глупости делают многие. Ешь все, что дают. Не теряй силы. Не отдавай свой хлеб тем, кто уже умирает — это бесполезно. Если вдруг погонят на работы, держись в середине колонны. На утренней проверке тоже пытайся попасть в центр построения. Ни под каким предлогом не встречайся взглядом с охранниками. Пойми, ты не будешь жить в доме у Райха, у него своих слуг хватает. Вильгельм предпочитает женщин. Скорее всего, ты попадешь в барак, где живут узники, которые обслуживают офицеров, когда их вызовут. Трупы таскать или копать могилы тебя не заставят, но это не значит, что вы будете сидеть без дела, тем более, когда ожидается с визитом сам Гиммлер. Наверняка вас запрягут на работы, связанные с обустройством Биркенау.

Равиль обреченно кивал. Изнутри его била дрожь. Все было кончено. И он это знал, но все же спросил:

— Стефан, у тебя получится вернуться?

— Я сделаю все для этого, — клятвенно пообещал ему офицер. — Прилечу к тебе на крыльях, не сомневайся. Найду. Спасу. Главное — верь и останься жив.

Немец закрыл лицо ладонями, борясь с минутной слабостью, не находя слов нежности и любви — настолько трагичным было все происходящее.

У него, однако, были и другие заботы. Офицер решил оформить брак с Анхен и даже день назначил. Беременна она или нет, сейчас для него не имело значения. Она помогла ему укрыть узников, Сару и Данко, и благодарность за союзничество не знала границ. Стефан ходил настолько сраженный своим горем, что порой даже не мог трезво оценивать ситуацию. Он был весь загружен предчувствием страшной беды.

Решив расписаться в ближайший день, он отправился к своей невесте, чтобы оповестить ее об этом. В планах офицера было также вывезти девушку из Освенцима в Берлин и устроить жить в своем фамильном особняке, под крылышко к своей маме. Он точно знал, что и Анхен этого хотела, поэтому спешил порадовать ее.

Заехав к ней этим же вечером, Стефан был поражен, что в комнате у нее был беспорядок, сама она быстро открыла ему и резко отвернулась.

— Что с тобой? — насторожился он, обнимая ее за плечи и заглядывая ей в глаза. Вдруг земля закачалась под ногами. Он увидел, что Анхен серьезно избита, один глаз припух, губа рассечена.

— Никогда не приходи больше ко мне, офицер Стефан Краузе, — спокойно, бесцветным голосом произнесла она.

— Что случилось? — в панической ярости он встряхнул ее. — Кто посмел это сделать?

— Все кончено, — отозвалась она, окатив его тусклым и сухим взглядом. — Ганс, твой брат… Он меня изнасиловал.

39. Горькое расставание.

Сначала Стефан просто не поверил своим ушам, а потом ноги его подкосились, и он присел на край кровати. Челюсти свело судорогой, он сжал их, да так сильно, что, казалось, едва не сломал зубы. И пальцы рук сцепил настолько яростно, что костяшки побелели. Некоторое время он избегал смотреть ей в глаза, погруженный в свои спутанные мысли.

Медленно и постепенно в его сознании детально прорисовывалась реальная картина всего произошедшего. Он начал глубоко дышать, стараясь обрести подобие рассудка. Анхен. Единственная женщина, которую он выбрал. Эта мразь, Ганс, его брат, он и ее сумел растоптать, как и все остальное святое, что было в его жизни.

Что же делать? Пойти убить его, а потом застрелиться самому? Останавливало лишь то, что после смерти они встретятся в аду и будут вечно кипеть в одном котле. Нет.

Наблюдая состояние Стефана, Анхен не на шутку встревожилась, даже забыла о собственных бедах. Он тем временем достал литровую бутылку шнапса, которую постоянно носил в портфеле на всякий случай, отпил прямо из горлышка и тут же закурил.

— Дай воды, — сдавленно попросил он.

Она метнулась, быстро подала закуску — хлеб, несколько конфет и джем, разведенный водой, и присела рядом. Он благодарно кивнул и успокаивающе погладил по руке, а потом привлек к себе, обнимая за плечи. При всем этом Стефан внешне хранил видимость спокойствия, хотя в душе его бушевал целый шквал эмоций.

— Анютка, — обратился он к ней на русский манер, — скажи мне, ведь Ганс не первый мужчина, который вот так с тобой поступил?

Она потрясенно подняла на него избитое и заплаканное лицо, оставив вопрос без ответа.

— Расскажи мне, — потребовал он, — как это произошло?

— Он… — растерянно залепетала Анхен. — Я уже спала… И вдруг раздался стук в дверь. Я подумала, что это пришел ты… Открыла… Он ударил меня два раза по лицу и повалил на кровать… Я не посмела сопротивляться и шуметь, ведь это же общежитие… Стефан! Уходи. Мы не можем быть вместе!

Стефан продолжал крепко прижимать ее к себе, держа в кольце рук за плечи.

— Как ты считаешь, — бесцветным голосом задал следующий вопрос он, — ты могла от него забеременеть?

— Теоретически — да, — сбивчиво и торопливо, словно оправдываясь, ответила девушка, — но фактически — нет! Те дни были твои, а этот — уже не подходил…

Она, отстранившись, стала жалобно всхлипывать, прижавшись лицом к рукаву своего халата. Он ласкал ее, поглаживая спину, и целовал в высокий чистый лоб.

— Аня, — продолжал он, — ты должна понять, что я от Ганса немногим отличаюсь. Просто в нашей семье идет противостояние двух лидеров. И, запомни это раз и навсегда, я никогда и ни при каких обстоятельствах тебя не отдам и ни в коем случае не позволю унизить. Завтра состоится наша свадьба. В общем-то я и пришел, чтобы это сообщить.

— Как я пойду? — в ответ безутешно залилась слезами она. — С таким лицом! Утром все будет выглядеть еще ужаснее!

— Я должен тебе объяснять, как ты пойдешь?! — неожиданно взъярился Стефан, да так, что вскочил на ноги. — Я должен тебе это, бывалой девице, советовать? Ты припудришь глазик, намажешь губки и наденешь шляпку с вуалью! И все! Я уезжаю в Берлин, и ты едешь со мной, но только в качестве жены. И мне все равно, чьего ребенка ты носишь — моего, Ганса, или еще черт знает кого. Он или она все равно будут Краузе. Ты никому ни единым словом не обмолвишься о несчастье, которое с тобой произошло. Я поселю тебя к маме, а после войны вы уедете в нейтральную страну. Или ты решила бросить меня, потому что у тебя хватило ума открыть тому, кто к тебе постучался ночью?! Я хоть раз приходил к тебе так поздно и без предупреждения? Хоть один раз? Ни разу! И я не желаю ничего слышать о Гансе. Убийство оказалось бы для него слишком легкой и приятной смертью, да еще и мне придется последовать за ним. Но я сделаю по-другому. Он умрет, а я выживу. Клянусь тебе!

Сначала она вздрагивала от каждого его слова, словно от удара, униженно вжимая голову в хрупкие плечи, а потом, услышав последние фразы, подняла на него глаза, озаренные немой надеждой. Бледный от накопившейся в нем злости, он стоял перед ней, расставив ноги по ширине плеч и сжав кулаки. Ее любимый мужчина, который, несмотря на весь случившийся позор, ее не оставил и собирался жениться!

— Да, — кивнула она. — Мы так и сделаем. Я это вынесу. Я люблю тебя, Стефан. Я виновата, что открыла дверь. Налей мне, пожалуйста, тоже немного выпить и дай сигарету…

— Вот, — удовлетворенно и ласково кивнул ей Стефан. — Выше голову, фрау Краузе. В этой жизни хватает грязи. Выше голову! Ты — моя невеста, а завтра станешь женой. И никакие обстоятельства этому не помешают!

Этой ночью он остался с Анхен. Он понимал, что дома, изнывая от неизвестности и безысходности, его с нетерпением ждал Равиль, поэтому послал адъютанта с запиской следующего содержания:

«Ночую у Анхен. Люблю. Люблю. Люблю. Твой Стефан.»

Стефан знал, что отношения с Анхен и ее посягательства на его свободу не являются для парня секретом, и тот давно должен был сделать соответствующие выводы. Более всего на свете он хотел оказаться в эту ночь рядом с ним. Но и девушку он не отважился оставить одну. Вдруг что вытворит? Самоубийства нынче были в моде.

Он долго проговорил с ней и утешил как только мог, попытался внушить, что симпатизирует ей как никакой другой женщине в целом мире и готов принять ее в семью, сделать своей женой.

Они задремали. Он прилег на кровать, не раздеваясь, она прикорнула на его груди. Так они пролежали до самого утра. В шесть часов он приподнялся и легко потормошил ее.

— Вставай, ненаглядная моя. Собирайся. Сегодня важный и счастливый для нас обоих день. Не подведи меня.

Он дождался, пока Анхен оделась за ширмой. Вообще-то, она хотела на росписи быть в своей парадной медицинской форме, но белая шляпка с вуалью полностью исключала данный вариант, поэтому пришлось надеть гражданское платье, и, как считал Стефан, ей такое одеяние было гораздо больше к лицу.

Они прошли к машине и заехали за свидетелями. Стефан чувствовал, что оказался героем какого-то опереточного фарса.

Он женится! Такое ему и в самом кошмарном сне не могло привидеться. А кто же невеста? Предприимчивая девица, которая успела побывать под его родным братом! А свидетели? Его любовник Маркус Ротманс, и ее любовник Отто Штерн! И оба они — самые близкие их приятели в окружающем аду!

Офицер невольно обратил внимание, с какой гордой и независимой осанкой ступила Анхен на крыльцо комендатуры. Словно богиня. Он невольно восхитился ее мужеством и сумел проникнуться торжественностью ситуации. Казалось, ее уже не смущали синяки на лице, просматривающиеся из-под вуали.

Он придвинулся к ней, заботливо придерживая за талию. Вскоре они совершили примитивный, но очень значимый для них обоих ритуал.

Маркус был откровенно удручен, зато Отто Штерн поздравил их от всей души.

— Желаю счастья! — с искренним восторгом в голосе высказался он. — Чисто по-человечески я вам даже завидую, видно, что вы друг в друга влюблены. Пусть эта любовь никогда не иссякнет и принесет плоды!

Стефан пригласил всех присутствующих к себе домой сегодня вечером на маленький банкет. Сразу после церемонии он завез Анхен в общежитие, а сам вернулся назад, в комендатуру. Еще через несколько минут он ворвался в кабинет своего брата, коменданта Ганса Краузе.

— Подпиши! — Стефан, сияя счастливым взглядом почти синих глаз, швырнул ему на стол исписанный листок.

Ганс вмиг затрясся, словно пойманная в ловушку крыса. Стефан ни словом не обмолвился, что в курсе случившегося между его братом и собственной женой. Он стоял перед ним с безмятежным видом и застывшей, неестественно доброжелательной улыбкой.

— Что это? — нервно спросил Ганс, судорожно схватив бумагу.

— Это заявление о переводе моей жены, фрау Анхен Краузе, на службу в центральный госпиталь Берлина. Мы уезжаем с ней вместе. Давай, подписывай, подонок, иначе я тебе здесь и сейчас же глотку перегрызу, не сомневайся!!!

Ганс поспешно поставил на заявлении свой росчерк и приложил печать.

— Удачи, — коротко бросил он.

— Спасибо. Твои пожелания имеют для меня особую ценность. Без них мне никак. И тебе удачи. Я уж постараюсь сделать так, чтобы ты здесь не засиделся!

Стефан выхватил у него из рук документ и быстро вышел, опасаясь, чтобы их общение не переросло в драку. После этого он, торжествуя в душе, поехал домой, одержимый лишь одной мыслью — увидеть Равиля.

Тот сидел на диване в гостиной. Дом был сыр и пуст, камин никто не затапливал. Не слышно было веселого смеха Данко, с кухни не доносились вкусные запахи жареных лепешек. Весь их рай рухнул. Лишь еврейский юноша продолжал зябко вздрагивать и пугливо озираться по сторонам от каждого звука, ведь он остался здесь совсем один.

Стефан шумно вторгся в прихожую, почти вбежал в гостиную и вздохнул с облегчением. Равиль был здесь, он жив и ждал его. Немец упал на колени и судорожно вцепился парню в запястья.

— Прости, — шептал он, перемешивая слова со слезами. — Я ничего не могу сделать. Где бы я тебя не укрыл, не спрятал, даже на территории Польши или других стран, тебя везде сдадут из-за номера на руке. Я просто подыхаю от чувства собственного бессилия. Единственное, что мне пришло в голову, так это отвезти тебя к Вильгельму Райху, подарить ему все оставшееся вино из подвала и просить, чтобы сделал тебя своим личным слугой до моего возвращения.

Равиль обхватил офицера руками за шею, губы сами потянулись к его щеке.

— Хватит, — шепнул он. — Стефан, выше головы не прыгнешь. Ты и так спасал и меня, и сестру, и Данко, и Сару столько, сколько смог!

Стефан замер, поглощенный неподдельной трогательностью момента. Равиль сам поцеловал его, благодарил, а не подыгрывал! Мужчина в избытке нахлынувших чувств вжался лицом в его колени.

— Прости, — горячо шептал он. — Я не смог. Но я приеду. Не дай себя погубить! Я готов убить себя, лишь бы ты остался жив.

— Стефан, — парень потряс его за плечо, — а ты так и не сказал мне… Когда приедешь?

— Равиль, так ведь война идет! — воскликнул немец, поднимая голову. — Я не могу обозначить точные сроки. Но, скажу я тебе, что это — кратковременная командировка. Меня вызывают в центральный штаб на экстренное совещание. Немалый фактор играет то, что я воевал и видел ситуацию на восточном фронте своими глазами. Давай с тобой посчитаем… Я еду, разумеется, не один, а с промышленным обозом, с грузом, который из концлагерей переправляется в Берлин. Колонна будет примерно из десятка грузовиков, не меньше. Конечно, мы будем останавливаться ночевать на военных базах. По карте я прикинул — путь туда и обратно займет не менее двух недель. Ну и, предположим, что еще неделю я проведу в самом Берлине. Пока устрою там Анхен, плюс совещание, плюс время на непредвиденные обстоятельства. И не забывай, что по пути на нашу колонну могут нападать партизанские отряды…

Равиль понимал, что мечты Стефана на возвращение абсолютно безнадежны. Было абсолютно ясно, что они расставались навсегда. К тому же, он уже понял, что немец отправлялся в Берлин с той медсестрой. Также он знал, что в центральном штабе служит его отец. Ну, разве не удачный шанс устроиться в более приятное, чем здесь, место?

Ему было дурно от самых мрачных предчувствий, и он не спал уже несколько ночей подряд. Равиль давно упаковал свои нехитрые сокровища в две небольшие коробки. В одной — восхитительная одежда, которая была стараниями Стефана пошита для него на заказ, во второй — блокноты, любимые книги, предметы личной гигиены и часы, которые тот подарил ему на день рождения.

— Можно, я возьму хотя бы часы? — прошептал он, чувствуя, что цепляется за них, как за последнюю соломинку, доказывающую, что он человек.

— Нет, — удрученно качнул головой Стефан. — Ты сюда вернешься, обязательно. А так — ты их просто навсегда потеряешь, отберут, и все!

Они вышли к ожидавшему автомобилю. Равиль пытался внушить себе, что он везунчик, что офицер, хотя и уезжал, но не бросал на произвол судьбы и продолжал заботиться, когда мог бы просто пристрелить. И все же, ему не верилось, что это — все, и что больше они никогда не увидятся. Стефан был рядом, так близко, такой родной. Сейчас можно протянуть руку и без труда коснуться его бритого седого затылка. Но скоро их разлучат сотни километров. Навсегда.

Равиль терялся в собственных чувствах. Его поражало, что в момент, когда его перевозили из одного лагеря в другой, когда он терял своего покровителя, переживал он, как оказывалось, больше не о родной сестре-двойняшке, а о неминуемой разлуке с этим человеком. И он не мог понять, что его волнует больше — расставание с самим Стефаном или же то, что он остался совсем без защиты. Нахлынувшие мысли перемешались в голове, и он чувствовал себя от этого постыдно уничтоженным.

Вилла коменданта Биркенау, Вильгельма Райха, больше походила на миниатюрный дворец в два этажа на высоком фундаменте.

— Все будет хорошо, — мельком шепнул Равилю Стефан, когда они выходили из машины.

Тот отрешенно качнул головой, не говоря ни слова. Куда уж лучше! Дурные предчувствия не оставляли его ни на секунду, так же, как и самого офицера, что было понятно по его взволнованному лицу.

Райх встретил Стефана с распростертыми объятиями. Он бурно поблагодарил офицера за то, что тот, пока замещал Ганса Краузе, значительно увеличил финансирование концлагеря Биркенау, и это позволило ему отлично подготовиться к приезду самого Гиммлера. Теперь у него без исключения все дороги были посыпаны гравием, и по обочинам их даже украшала жирная белая полоса.

— Я проститься, уезжаю в командировку, — бросил ему Стефан. — И у меня есть еще одно дельце. Кстати, я привез вам два ящика коллекционного вина. Надеюсь, вы согласитесь его принять?

Бутылки с элитным спиртным подействовали на толстяка гораздо более возбуждающе, чем все деньги, которые перепали ему на обустройство Биркенау. Он ринулся радостно благодарить.

— Желаю вам, господин Краузе, чтобы вас ждало повышение в штабе!

— Да это совершенно ни к чему! — с досадой отмахнулся от него Стефан.

— И я надеюсь, что после войны, именно вас Рейх отблагодарит по заслугам!

— Равно, как и вас, — равнодушно отозвался офицер.

Они прошли в гостиную. Равиль замер у стены в прихожей. Решалась его судьба. Но он чувствовал, что с отъездом Стефана вся жизнь его закончилась и до сих пор не сумел разобраться, что же ему дороже — их отношения или же блага, которые ему так щедро дарил этот непредсказуемый, влюбленный в него офицер…

И вот Стефан вышел из гостиной. Естественно, комендант Райх его провожал.

Равиль вдруг остро ощутил, что это последний момент, когда они со Стефаном видели друг друга. Он жадно впился взглядом в его лицо, и тот ласково взмахнул ресницами, словно пытаясь показать, что все будет хорошо. Они не смогли в этот прощальный миг ни обняться, ни даже пожать друг другу руки. Стефан просто ушел к своей машине и уехал… Равиль чувствовал себя брошенным, но жажда жизни заставила его встряхнуться.

С момента отъезда Стефана он поступил в распоряжение капо, царящего в доме коменданта Райха. Это был мужчина средних лет, уродливый и слепой на один глаз немец, который тут же заставил его драить с хлоркой все полы в доме.

То, что Ганс Краузе непостижимым образом заразился тифом, произвело глубокое впечатление на многих офицеров, и те усилили контроль над чистотой своих жилищ.

После этого Равилю велели вымыться с головы до ног с обеззараживающим раствором, потом выдали кусочек хлеба с травяным отваром и указали на место — суконное одеяло в комнате, где на полу в часы краткого досуга располагались все остальные слуги коменданта.

Спалось Равилю в эту ночь крайне беспокойно. Стоило ему задремать, как он тут же просыпался в нервном ознобе, вспоминая, что остался совсем один, а офицер Краузе навсегда исчез из его жизни. К тому же, крепко заснуть мешали громкая музыка, визг, топот и смех в соседних комнатах. Очевидно, господин комендант допоздна принимал у себя гостей.

Юноша ерзал на тонкой подстилке на жестком полу. Ни матраса, ни подушки у него не было. Другие слуги спали точно так же, но они, очевидно, либо привыкли, либо так уставали, что им было просто уже ни до чего. Под утро его растормошил капо.

— Поднимайся, — злобно гаркнул он. — Хватит дрыхнуть! Иди помоги дамам одеваться!

Равиль поспешно вскочил и выбежал в прихожую, где несколько молодых, смазливых и, без сомнения, пьяных женщин, пытались найти свои обувь, зонтики и сумочки.

Вильгельм Райх присутствовал тут же, его жирное лицо неестественно раскраснелось.

— Я поймаю на удочку всех рыбок в этом пруду! — пьяно покачиваясь, орал он. — Глотайте моего червячка!

Равиль проворно присел на колени, помогая одной из девушек зашнуровать ботинки на ее миниатюрных ножках.

А потом… Вдруг раздался хрип. Комендант внезапно схватился за грудь, исторгая из горла неестественные звуки. Кровь прилила к его лицу, он забился в конвульсиях на руках у адъютантов, которые не смогли его удержать и опустили грузное тело Райха на пол.

Прошла еще одна минута, и комендант Биркенау, изобретатель революционного биологического оружия в виде концлагерей для больных тифом людей, которые располагались прямо под открытым небом, корчась, словно издыхающая и никому не нужная собака, на коврике в прихожей, под ногами своих шлюх, испустил свой последний вздох.

40. Крах всех надежд.

Как только тело умершего Райха на носилках вынесли из дома и увезли, адъютанты коменданта приказали всем жившим здесь слугам выйти во двор и построиться в ряд. Равиль насчитал, что их в общей сложности было всего двенадцать человек.

В то раннее утро солнце еще не пекло, их обдувал прохладный ветерок. Потом, уже в другой жизни, вспоминая все, что с ним произошло в тот кошмарный период, Равиль понимал, что ему невероятно повезло. Если бы он попал в те условия зимой, пережить все, что с ним тогда случилось, оказалось бы невозможным. Однако сейчас, на закате лета сорок четвертого года, когда было уже не очень жарко, но еще не началась дождливая пора, погода словно стояла на стороне узников.

Оба дежурных адъютанта покойного коменданта заметно злились и нервничали. Украдкой рассматривая их из-под опущенных ресниц, Равиль понимал причину беспокойства: теперь они лишились теплого места и переживали за дальнейшую службу.

Какая судьба ожидала его самого, Равиль боялся даже подумать. Будучи не в силах что-либо изменить, он замер и предался воспоминаниям о том, что в свое время рассказал ему Карл о жизни в лагере и о том, как следовало себя вести, чтобы протянуть здесь как можно дольше.

В данной ситуации рекомендовалось смотреть в землю и не шевелиться. Так он и сделал. Простояли они несколько часов, не менее трех. Это было очень утомительно, ступни пекли, а натянутые мышцы спины и икр саднило, но парень с горечью фаталиста утешал себя мыслью, что спешить теперь некуда, разве что только на тот свет. К сожалению, по логике вещей, ситуация могла измениться лишь в худшую сторону.

Наконец к воротам коттеджа подкатила машина, аналогичная той, в которой ездил Стефан Краузе. Из нее вышли несколько человек — старший офицер и его сопровождение.

Равиль по-прежнему не поднимал головы, но боковым зрением украдкой рассмотрел прибывшего начальника, немца весьма неприятной наружности. Он был в круглых очках, а нос его загибался книзу, подобно клюву хищной птицы, нависая над узким, как щель, ртом.

Говорил он гортанно, словно каркая, и речь его периодически прерывалась булькающим кашлем. Первым делом он подошел к адъютантам и расспросил о подробностях смерти Вильгельма Райха. Те разводили руками и толком ничего не смогли объяснить. Офицер обозвал их тупицами и обернулся к слугам.

— Кто из вас капо? — хрипло гаркнул он.

Из строя вышел одноглазый узник с обезображенным ожогом лицом. Немец сделал знак адъютантам, те подскочили к мужчине, вытащили его на середину двора и бросили на колени.

А дальше произошло то, что прорвало охватившее Равиля апатичное оцепенение, заставив вздрогнуть всем телом. Офицер вытащил из кобуры пистолет и, не говоря ни слова , выстрелил капо в затылок. Тело мужчины под отдачей выстрела дернулось, выбросив изо рта мертвеца кровавый плевок и, медленно завалившись на бок, рухнуло на землю.

Но это было не все, расстрел не прекратился. Следующей вытащили женщину средних лет, которая вчера хозяйничала на кухне и накормила Равиля пусть скудным, но ужином. С ней поступили точно так же: поставили на колени и убили выстрелом в голову.

От ужаса Равиль облился холодным потом. Неужели их всех по очереди сейчас перестреляют? Разве они виноваты в смерти коменданта? Он вспомнил, что Стефан как-то упоминал о местной традиции уничтожать всех личных слуг в случае гибели офицера или же его перевода на другое место службы. Значит, так тому и быть…

Он вдруг перестал чувствовать свое тело и слышать всякие звуки, панический страх сменился полной покорностью судьбе. Юноша просто стоял и ждал своей очереди, погрузившись в прострацию. Убитые люди падали один за другим. Ноги его настолько ослабли, что он сам мог упасть в любой момент, а голова кружилась, к горлу подступили рвотные спазмы. Казалось, это происходило бесконечно, хотя на самом деле не более нескольких минут.

После очередного выстрела офицер не отдал приказа вывести следующего узника, а сам приблизился к ним, очевидно, чтобы рассмотреть лучше, так как был подслеповат.

Из двенадцати их осталось шестеро — Равиль, еще один молодой мужчина несколько старше него и четыре девушки.

— Эти могут работать, — пояснил он сопровождавшему его секретарю, демонстрируя окружающим хозяйственный подход к делу. — Мужчин отправьте на строительство химического завода, а женщин определите на работы в лагере.

После этого немец, удовлетворенно хмыкнул, весьма довольный тем, как он продуктивно послужил на благо великого Рейха, резко от них отвернулся и быстрым, деловым шагом направился к машине.

Едва справляясь с дурнотой, Равиль смотрел ему вслед, не веря, что остался жив и все прекратилось. Он был уверен, что никогда, до самого последнего часа, не забудет лицо этого офицера и его голос.

В первый раз за несколько часов юноша позволил себе шевельнуться, переступил с ноги на ногу и вытер рукавом рубахи влажный лоб. Однако рано он расслабился.

К нему неожиданно шагнул один из адъютантов покойного коменданта и без всякого предупреждения нанес по лицу удар прикладом автомата.

Равиль тут же, как учил его Карл, упал на землю и сгруппировался, его вырвало желчью от боли и напряжения, но он постарался сделать так, чтобы это было незаметно: уткнувшись лицом в землю. Следующий удар пришелся по пояснице — немец лягнул его тяжелым ботинком.

— Поднимайся, собака! Что у тебя на ногах?!

А на ногах у Равиля были кожаные ботинки, которые в свое время добыл для него Стефан и, учитывая, что парень должен был состоять в слугах у офицера, разрешил оставить при себе. Равиль как можно быстрее поднялся. Боли он не чувствовал, сейчас это было неважно, главное — выжить.

— Это ботинки, господин адъютант, — почтительно ответил он, поскольку был задан вопрос, иначе бы и рта не раскрыл.

— Немедленно сними их, жид! — получил он приказ.

Равиль наклонился к своим ногам; голова опять закружилась, его подташнивало, и он едва не упал, однако совладал с слабостью, достаточно проворно расшнуровал ботинки, снял их и аккуратно отставил в сторону.

Адъютант зловеще ощерился и, удовлетворившись покорностью, кивнул.

— Пошли, твари! — сказал он, подталкивая прикладом второго парня, который, пока все это происходило, стоял от них на некотором отдалении. — Шевелитесь! Возись тут с вами…

Они вышли за ограду комендантской виллы. Вскоре Равиль понял смысл снятия обуви.

Путь лежал по центральной дороге, засыпанной гравием, и уже через сотню метров юноша изранил ступни, и за ним потянулся кровавый след. Идти было невыносимо больно, однако он, не сбавляя шага, следовал за адъютантом и другим узником, не отставая от них ни на шаг. Шли они очень быстро и наконец свернули на обычную дорогу. Равиль хромал теперь на обе ноги, но раны на ступнях залепила грязь, и кровотечение вроде остановилось.

Наконец они добрались до нужного барака и поступили в распоряжение капо, командовавшего бригадой узников, работающей на стройке. Этот мужчина подробно расспросил у них обоих о том, откуда их привели. Узнав, что ранее они прислуживали офицерам, голос его стал более дружелюбен.

Барак оказался пуст (с утра всех заключенных угнали на работу). Капо сказал, что он остался, чтобы принять новую партию узников. Он провел их за перегородку, где было что-то вроде мини-склада, выдал им обоим полосатую робу, деревянные колодки на ноги с веревочными ремешками, по тонкому одеялу и алюминиевой миске.

Это было все имущество, которым мог обладать узник концлагеря, даже ложка не полагалась. И все же это был не худший вариант. В некоторых бараках не выдавали даже миску. Баланда наливалась в двухлитровый котелок, заключенные делились на группы по четыре человека и прихлебывали из него по очереди. Иногда дело доходило до драки. Обезумев от голода, узники вырывали ополовник, чтобы успеть глотнуть побольше, и их выбрасывали с очереди, награждая свирепыми тумаками. То, что выдали миску, — хороший знак. А вот лишиться ее вдруг оказалось бы большой бедой, поэтому Равиль тут же припрятал ее в карман своей полосатой робы, в которую облачился по приказу капо.

А вот второму парню не повезло — карманы у его робы оказались оторваны. Он обратился с этой проблемой к капо и тут же получил заслуженный удар дубинкой по лицу. Таким образом, теперь он стал выглядеть ненамного краше Равиля. Из разбитого носа хлынула кровь, заливая робу.

— Что тебе еще не нравится? — спросил у него капо, похохатывая. — Или тебе сшить костюмчик на заказ?

Равиль тем временем приладил к своим ногам колодки. Он не представлял, как можно в них ходить, тем более с израненными ступнями. Ни обработать раны, ни перевязать их пока не было никакого шанса, но он решил сделать это при первой же возможности.

Капо отвел их в комнату для умывания, выдал ведра и тряпки и приказал мыть полы в бараке. Набирая воду в ведро, Равиль успел ополоснуть лицо влажной ладонью и сделать пару глотков воды.

Они принялись за уборку. Пока вода была еще не грязная, юноша, пользуясь тем, что надзиратель отвлекся и вышел, поспешно помыл в ведре ноги, не снимая колодок.

— Куда миску дел? — шепотом спросил он у своего напарника.

Но тот ему не ответил, не желая общаться, и демонстративно отвернулся. Равиль сначала удивился, а потом смекнул, в чем дело. Судя по внешности и речи он был немецкой национальности, и разговаривать с евреем считал ниже своего достоинства. Кроме того, он опасался выдать местонахождение своей миски, которую, очевидно, уже успел надежно припрятать. Ну что ж, юноша совсем не огорчился, что его игнорировали, и сосредоточился на мытье.

Монотонная работа успокаивала нервы. Вместе с этим шоковое состояние постепенно отступило, и парень ощутил желания плоти, а именно: резко и одновременно захотелось есть, пить и в туалет. Также стала нарастать боль в разбитой прикладом скуле, истерзанных ступнях и пояснице.

Однако человек живет, пока что-то чувствует, пусть даже боль, и эта истина была бесспорна.

В первый день парень еще плохо ориентировался в том, что происходило в бараке. Когда заключенные вернулись, убогое помещение наполнилось гомоном нескольких сотен мужских голосов. Все вышли на построение. Перекличка происходила примерно час и, как говорил Карл, это было еще очень недолго. Наверно, притомившиеся за день на жаре конвойные спешили покончить с делами и скорее отправиться на ужин.

После узников покормили: каждому выдали по куску эрзац-хлеба и по половнику травяного отвара. Равиль, никогда еще в жизни не пробовавший эрзац, механически грыз подсохший и безвкусный кусок и отвар выпил весь, так как пить очень хотелось.

Примерно через час остро встал вопрос об отправлении естественных нужд. Дело было в том, что узников заводили в санитарный блок по пути с работы, и потом, вплоть до самого утра, выходить из барака было категорически запрещено. Но Равиль сегодня не ходил на работу, поэтому и в туалет не попал. Он безумно устал, хотелось спать, ведь наконец предоставилась возможность полежать на нарах, но болезненное давление внизу живота не давало расслабиться.

Он знал, что нужно делать. Страждущие отлить часто объединялись в группу и организованно подходили к капо с соответствующей просьбой. Если тот был в хорошем настроении, мог и разрешить. Но сейчас юноша такой группы не видел. Значит, оставался лишь один выход — использовать собственную миску. Так он и сделал, а наполненную емкость пристроил в уголок между нарами и стеной. Утром содержимое следовало вылить в дырку в санитарном блоке, но ни в коем случае не на землю — за это могли и расстрелять, равно как и за попытку справить нужду в неположенное время и в неположенном месте.

Полежав еще немного, он решился провернуть одно дело. Оторвал кусок рукава от своей робы, обмакнул лоскут в миску, аккуратно отжал и протер израненные ступни. Моча — стерильная жидкость, была надежда, что это хоть немного, но послужит дезинфектором и ускорит заживление ран.

Кроме Равиля, на его нарах спали еще двое мужчин. К появлению новенького они отнеслись враждебно. Еще бы, им же стало теснее.

— Фашистская подстилка! — сквозь зубы, с ненавистью сказал по-русски сосед, тощий мужчина лет сорока, и повернулся спиной.

Самих слов юноша не понял, но о смысле догадаться было не трудно. Итак, конечно, в бараке уже знали, что он прислуживал офицеру СС, и это никого к нему не расположило. Как будто бы он попал в услужение по своей воле и мог выбирать свою судьбу!

Вскоре он забылся тяжелым и беспокойным сном. Подъем в лагере наступал в четыре тридцать утра, и тут же начиналась суматоха. Орали злющие, не выспавшиеся и не до конца протрезвевшие охранники. Помощники капо стаскивали замешкавшихся людей с нар и тут же избивали их дубинками.

Равиль поспешно вскочил. Их выгнали на построение. Мельком юноша заметил, что в бараке осталось несколько трупов. За ночь умерли наиболее изможденные узники. По приказу капо тела вынесли и швырнули на обочину дороги, чтобы потом забрал грузовик, доставляющий мертвых в крематорий.

Умывальник находился тут же, при бараке. Время на умывание трехсот человек — всего несколько минут, поэтому не успел Равиль протиснуться в общей свалке к желобу с водой и зачерпнуть пригоршню, как его тут же оттеснили. Интеллигентность не позволяла отталкивать более слабых, и он отошел в сторону.

А потом наступила большая проблема. Дело было в том, что утренний «кофе» — грязновато-мутную жидкость — доставляли в барак до посещения туалета. А миска Равиля была занята мочой! После «завтрака» следовало положить ее в карман и отправляться в санитарный блок. Оставить ее наполненной в бараке тоже было нельзя — украдут или нарочно спрячут.

Все получали кофе, а Равиль стоял в полной растерянности со своей миской, не зная, что теперь делать, и понимая, что остался без утреннего пайка.

В это время к нему, противно улыбаясь, подошел один из охранников, совсем молодой немец, наверно, младше самого Равиля. Он заглянул к нему в миску и расцвел еще больше, будто от счастья.

— Пей, жидовский пес! — с тихим смешком приказал ему немец. — Пей до дна!

Равиль не заставил просить себя дважды. Он тут же поднес миску к губам и несколькими крупными глотками выпил. Немец расхохотался. Даже слезу смахнул, настолько ему стало весело.

— Вкусно? Вот ты и позавтракал. Приятного аппетита.

Напевая под нос песенку, охранник отошел в сторону. Кто-то из узников тоже смеялся, а другой сказал, подойдя к Равилю сзади, почти вплотную:

— Надо было ему в морду плеснуть!

Равиль усмехнулся. Нашелся герой, хорошо советовать, плеснул бы сам! Несмотря ни на что, он вдруг почувствовал некоторое облегчение: проблема была решена, а уж собственной мочой еще никто не отравился, ничего смертельного.

Посещение санитарного блока произвело на него гнетущее впечатление. Это был длинный барак, на полу в цементных панелях были проделаны дырки. Их загнали туда и буквально через минуту заорали, что пора выходить. Юноша с трудом нашел свободное «очко» и едва успел опорожниться, как пришлось спешить на улицу.

Там их построили в колонну по шесть человек, и они отправились за пределы лагеря на работу.

Огромные страдания юноше причиняла боль в ступнях. За ночь ранки подсохли. А что толку? Их тут же натерли деревянные колодки, которые стали мокрыми от крови и скользкими. Он невероятно мучился и боялся упасть.

Видя, что он хромает, другие узники озабоченные лишь своей судьбой тут же оттеснили его на фланг колонны, как было принято поступать с самыми слабыми. Правда, через некоторое время кровотечение прекратилось, ноги, поднимающие пыль, подсохли, и, невзирая на боль, он смог выровнять шаг.

Химический завод располагался в пятнадцати километрах от концлагеря, до него было два с половиной часа ходьбы. Как рассказывал Стефан, строительство его было бесконечным, поскольку данный объект почти без перерыва бомбили союзники России — англичане. Почти ежедневно над Освенцимом и Биркенау пролетали их самолеты.

Знало ли английское командование об ужасах, которые творились в концлагере? Почему ни разу за всю войну ни одна бомба не упала на крематорий, уничтожающий людей? На это никто не мог дать ответа.

Полным надежды взглядом, узники смотрели в небо в ожидании чуда, но ничего не менялось — летчики пролетали мимо и сбрасывали груз именно на химический завод. И каждое утро туда опять гнали колонны заключенных, чтобы восстановить разрушенное за ночь.

В тайных беседах Стефан высказывал версию, что завод строился специально, чтобы оттягивать на себя авиационные силы противника, что казалось вполне справедливым. Нужно же англичанам, имеющим самолеты, что-то бомбить, доказывая этим советской державе союзничество! Великий Рейх решил эту проблему. Так или иначе, строительство завода шло уже несколько лет и полным ходом, используя рабский труд несчастных и умирающих от истощения людей.

Работа была воистину каторжная. Никакая техника не использовалась, заключенным выдавали лишь самое примитивное снаряжение — лопаты, кирки, ведра, мастерки, тачки для перевоза кирпичей и носилки под раствор.

За ними постоянно следили вооруженные до зубов охранники. Они опасались приближаться к узникам, ведь у тех были в руках инструменты, поэтому любого замешкавшегося или упавшего расстреливали на месте.

Трупы складывались в тачки и доставлялись обратно в лагерь для учета, так как количество узников, вышедших из ворот Биркенау утром и вернувшихся вечером, должно было точно совпадать, и не важно было, мертвые это или живые.

Одна из тачек однажды оказалась переполненной, из нее все время вываливался труп. Тогда охранник приказал Равилю и еще одному узнику нести его на руках. Покойник удивил своим легким весом, на умершем не было жировой прослойки и дуги ребер трагически выпирали из-под рваной робы. Сбрасывая мертвеца к куче таких же несчастных, Равиль подумал, что вскоре превратится в такой же живой труп. Равиль тогда так устал, что, возвращаясь в тот вечер домой, даже завидовал этому мертвому, нашедшему покой.

Рабочий день длился ровно двенадцать часов с двумя перерывами по тридцать минут. Во второй из них привозился обед в огромном баке, состоящий из овощной похлебки на воде.

Равиль быстро смекнул, что если подсуетиться и оказаться в очереди за баландой одним из первых, то оставалось больше времени на отдых. Можно было некоторое время просто сидеть, прикрыв глаза и расслабив изнывающие от боли мускулы. Ноги его, слава Богу, быстро зажили — сказывались молодость и хорошее здоровье. Зато руки теперь сплошь покрывали кровавые волдыри мозолей, но на это он уже не обращал никакого внимания.

Он заметил, что некоторые узники к обеду оставляли кусочек хлеба от вечерней пайки, и тоже стал так делать, разделяя скудную порцию эрзаца на две части.

Вообще, он следовал всем советам, которые получил в свое время от Стефана и Карла: старался держаться в середине колонны или построения, не брезговал никакой едой, работал в среднем темпе, никогда не поднимал глаз на охранников и мгновенно выполнял любой приказ, если таковой поступал.

Во время работы, а чаще всего их бригаду заставляли копать котлован под какой-либо фундамент, он предавался воспоминаниям. Думал, как там его сестричка, жива ли она, выдержит ли все муки, выпавшие на ее долю.

Блок «Канада», где она работала в швейной мастерской, хоть и считался элитным, в него мечтали попасть, но и там можно было погибнуть.

Ребекка рассказывала, как одна девушка случайно неверно сшила наволочку, перепутав лицевую сторону с изнаночной. Капо мастерской это заметила, и бедняжку на сутки лишили еды и воды. И по роковой случайности, именно у нее же на следующий день сломалась игла в швейной машинке! Тогда в назидание другим несчастную девушку вывели во двор и убили, как здесь было принято, выстрелом в голову.

От этих мыслей Равиль леденел от ужаса, но и помочь сестре ничем не мог. Все, что ему оставалось — стараться выжить самому.

Он чувствовал, что начинал слабеть. Изнутри его постоянно грыз голод, от которого кружилась голова. Питания не хватало просто катастрофически. Даже выдаваемый через день к ужину кусочек маргарина не спасал ситуацию и не насыщал.

Не сходившие с рук волдыри давно превратились в грубые бурые корки, которые раз за разом срывало в кровь тяжелой работой.

Все чаще и чаще во время работы он стал думать уже не о Ребекке, и не вспоминать своего офицера Краузе, а о еде.

Однако и о Стефане он все равно не забывал, ведь тот был лучшим, что оставалось у него в жизни. Мысли о нем вселяли надежду. А вдруг приедет? А вдруг найдет и спасет!

Но разум кричал — да сколько можно уже спасать! Смирись, Равиль, если суждено тебе сдохнуть, так от судьбы не уйти.

Особенно тяжелой и выматывающей была вечерняя дорога домой, а потом еще и построение часа на два. Так долго, потому что перед строем наказывали провинившихся за день — избивали или устраивали показательную казнь.

Смерть была везде, ей был пропитан сам воздух. Выжить было бы гораздо тяжелее, если бы не безмолвное покровительство капо их барака. Это было удивительно, это было унизительно, но оставалось фактом.

Во-первых, нары Равиля располагались в нижнем ярусе и близко ко входу, что в летнюю пору давало некоторые преимущества. Здесь потягивало сквознячком, и имелась возможность занять наиболее выгодную позицию при раздаче пищи. Во-вторых, пару раз, в критических ситуациях, Равиля ночью, когда он мучился расстройством желудка, отпускали в туалет. В-третьих, его никогда не избивали, не лишали еды и не запрещали в положенное время мыться.

Пару раз в неделю капо не отправлял Равиля на работу, а оставлял в бараке дежурить и впрягал в хозяйственные дела — заставлял мыть пол или прочищать забившиеся желоба в умывальнике, что было значительной поблажкой.

Равиль не знал точно, чем могло быть вызвано подобное отношение, но, в общем-то, догадывался. Капо был евреем, возможно, парень напоминал ему внешне кого-то из родственников. А может быть, дело в том, что Равиль так и не нашел ни контакта, ни дружеских отношений с другими заключенными. Все узники из их бригады дружно его презирали и ненавидели. Он прислуживал фашисту, и этим было все сказано. Скорее всего, капо, сам работавший на немцев, внутренне был с ним солидарен.

Они никогда не разговаривали, но парень чувствовал молчаливую поддержку и старался все, что ему поручалось, выполнять наилучшим образом.

Кстати, тот немецкий парень, с которым Равиль пришел сюда с виллы коменданта, погиб в первую же неделю. Его просто случайно застрелили во время работы автоматной очередью, заодно с другим узником, который пытался дерзить конвойному, а тому показалось, что с ним осмелились спорить двое.

Равиль потерял счет дням и часам. Ориентироваться во времени он научился по солнцу. Заканчивались одни сутки беспросветной каторги и начинались другие.

А по ночам ему снился офицер Стефан Краузе, и бывало утром он просыпался весь в слезах. Но Равиль уже перестал ждать, это было глупо. Слишком много было в его жизни чудес, которые сотворил для него офицер.

И все же однажды, сделав над собой усилие, он прикинул, сколько времени прошло с того дня, как он сюда попал. Получалось, что примерно три недели. Именно к этому сроку Стефан обещал вернуться.

Равиль вдруг испытал какое-то тревожное чувство, будто в ожидании важных перемен в своей жизни. Одновременно его захватила волна счастья, странным образом смешанная с безудержной тоской. Он так взволновался, что, несмотря на усталость, даже не смог толком заснуть в эту ночь.

Безумно хотелось вырваться из этого ада и вновь стать свободным, вернуться к нормальной жизни. Неужели он так и будет копать котлован и таскать на себе мертвецов, пока сам не упадет на обочине одной из дорог? От чувства беспомощности и от мыслей, что его жизнь больше ничего в этом мире не значила и он никому не нужен, душили жгучие слезы.

Утром его охватили слабость и апатия. Чтобы немного поддержать себя, он съел кусочек хлеба, который оставлял от ужина к обеду. В этот день дорога на работу далась ему особенно тяжело.

Равиль чувствовал, что начал сдавать и морально, и, что было самое страшное, — физически. Как назло, его поставили на одну из самых тяжелых работ — в паре еще с одним мужчиной возить кирпичи на тачке. Делать это надо было очень быстро, желательно бегом. Он помнил, как один узник случайно опрокинул тачку, не удержав равновесие, и охранники его тут же избили ногами до полусмерти. Назад этот мужчина не смог уйти — умер на земле.

Они с напарником волокли тачку по рыхлому грунту, что делало задачу еще более сложной.

— Стоять! — раздался вдруг знакомый голос. — Вот мы и встретились, проклятый жид.

Парень поднял глаза и оцепенел. Ганс Краузе собственной персоной в паре шагов от него, хищно оскалившись, попыхивал сигареткой.

Равиль понял, что зря он переживал и на что-то надеялся. Теперь его уже ничто не могло спасти…

41. Барак смертников.

Равиль отлично помнил, как описала ему сестра барак смертников в Освенциме. Бедная девушка пробыла там два дня и выбралась из него душевно травмированной, хотя с виду физически вполне здоровой, ведь она не успела ослабнуть от голода перед тем, как попасть туда.

Барак смертников в Биркенау отличался тем, что в нем не было нар; узники лежали вповалку на полу из кирпичей, втоптанных в землю. Лишь в конце изнурительного дня, когда он двенадцать часов без еды и питья таскал на себе кирпичи для строительства химического завода, его, по распоряжению коменданта Ганса Краузе, отвели в это место, чтобы умертвить с максимальными мучениями.

Надо сказать, что на этот раз Равиль удивился, что не свалился на обочине. Во всяком случае он не помнил, как дошел до Биркенау под палящим солнцем, полностью обессиленный после изнуряющего рабочего дня.

Ступни ног опять начали кровоточить, все слизистые пересохли от острой жажды. Но всех повели в санитарный блок совершать туалет, а его, по особому приказу Краузе-старшего, отделили и отправили в другое место.

Сначала Ганс хотел его пристрелить на месте, и рука даже сама потянулась к кобуре. Но потом вдруг что-то его остановило, и он отдал приказ их капо. Тот с жалостью взглянул на Равиля и отрапортовал, что все будет выполнено.

— Жаль, парень, — тихо пробормотал он, когда они возвращались в лагерь. — У тебя были неплохие шансы выжить. Я собирался назначить тебя постоянным дежурным по бараку. Ну, а теперь, что сделаешь? В чем ты перешел этому немцу дорогу?

— Перешел, — сдержанно ответил Равиль, понимая, что дальнейший разговор не имел смысла, а потом вдруг проникся признательностью к этому человеку, который по неизвестной причине помогал ему, и шепнул. — Спасибо вам за все!

— Да если бы был толк, — уныло отозвался тот и отошел от парня, раз и навсегда вычеркнув из своей жизни, потому что больше ничем не мог помочь.

И вот это здание, кирпичные стены, железные двери. Весь ужас можно было осознать, лишь оказавшись внутри. Его затолкнули в помещение, и дверь сразу же с лязгом затворилась за спиной. Равиль растерянно огляделся — тела, тела, тела, скелеты, не понятно, кто мертвый, а кто живой…

Но внутри оказалось достаточно шумно. Все, кто были живы, лежали на полу и бредили, ведя бесконечный диалог сами с собой. Одни молились, другие изрыгали самые страшные проклятия, кто-то монотонно пересказывал сам себе (поскольку его никто не слушал) события своей минувшей жизни, остальные стонали, плакали, рыдали или хрипели от недостатка кислорода.

От царившего здесь едкого зловония резало глаза. Самым страшным было то, что пришлось переступить через гору свежих трупов и скелетов, обтянутых кожей, хаотично наваленных у дверей. Совершив это, он замер, не понимая, как ему поступить дальше, ведь на полу не находилось ни единого свободного сантиметра. Казалось, что трупы и живые переплелись и лежали друг на друге.

Неожиданно один из узников резко приподнялся и выкрикнул:

— Помоги мне!

Равиль невольно метнулся туда. Они с этим человеком вместе подняли за руки и за ноги какое-то усушенное мертвое тело, перенесли к дверям. Парень несколько замешкался, почтительно укладывая покойника, а позвавший его узник поспешно вернулся к освобожденной ячейке площади и занял ее.

Поскольку Равиль не запомнил этого человека из числа других таких же изможденных людей, то сразу потерял. Он осознал, что помог освободить кому-то место, а сам взамен не получил ничего. Как не помянуть совет Стефана — никогда не помогать умирающим, потому что это бесполезно, а заботиться стоит лишь о себе. Но совесть не позволяла следовать этому противоестественному человеческой природе совету!

Под потолком горела одна единственная лампочка, оплетенная в железную сетку, которая тускло освещала находящиеся в предсмертной агонии тела. Он принялся осторожно ступать между ними, пристально всматриваясь, пытаясь понять, куда здесь можно приспособиться, чтобы хоть временно присесть. Бродя по помещению, он постепенно притерпелся к вони, насколько это только было возможно.

— Эй! — неожиданно окликнули его.

Он повернулся в ту сторону.

— Иди сюда! — последовал зов.

Равиль пошел на голос. Около одной стены он обнаружил юношу, который неловко прилег между двумя скелетообразными мертвецами.

— Давай их вместе отодвинем, — предложил он.

Они взялись за дело и перекинули пару трупов один на другой. Таким образом освободилось около полуметра пространства. Равиль быстро сел рядом с парнем и протянул ноги. Все тело его ныло от нечеловеческой усталости. Все остальные страдания в такой степени вдруг накрыли его, что он, погрузившись в них, в первые минуты даже не смог рассмотреть своего соседа.

Некоторое время он, прислонившись спиной к кирпичной стене, дремал под общий гомон, а потом от страшного предсмертного вопля одного из узников вдруг пришел в себя. Ему не хватало воздуха, нестерпимо хотелось пить. Он облизнул пересохшие губы и обнаружил, что сосед его спал, прислонившись лбом к его плечу.

Им оказался совсем молодой парнишка лет шестнадцати, до предела изможденный и синюшный. Впрочем, он сразу же приоткрыл глаза, как только Равиль шевельнулся.

— Возьми, — прошептал он потрескавшимися губами.

И подсунул в руку Равилю консервную банку без крышки. Равиль принял ее и несколько воспрянул духом, потому что его собственную миску отобрали при входе в барак конвойные, сказав, что больше она ему не понадобится.

— Вода… — в бреду продолжал тот. — Вода… Ее приносят в ведре… Смотри…

— Да, хорошо, — кивнул ему Равиль, подставляя плечо так, чтобы тому было удобнее. — Я принесу тебе воды. Держись. А сколько ты уже здесь? Как тебя зовут?

Он хотел немного расшевелить своего соседа беседой и вселить в него хоть какую-то слабую надежду.

— Адам… — пробормотал парень, проигнорировав первый вопрос. — Пить…

Губы его совсем почернели, глаза запали. Равиль не знал, как долго держали в этом бараке людей, но неожиданно ему пришла в голову мысль, что это было место, где морили людей без воды и еды, чтобы они умирали сами. Запирали, и все, пока не умрут…

А потом принесли ведро воды.

Он было дернулся в ту сторону, сжав в кулаке консервную банку, но у дверей, где поставили ведро, возникла такая дикая свалка и драка, что он, опешив, остался на месте, наблюдая за устроенной узниками жесточайшей бойней.

Дело кончилось тем, что никто не попил. В общей драке ведро попросту опрокинули, и десятки узников, в остервенении расталкивая друг друга, бросились слизывать с грязных кирпичей быстро впитывающуюся в землю драгоценную влагу.

— Вода… — через несколько минут прошептал Адам, на миг приоткрыв глаза.

— Да, — сказал ему Равиль, — потерпи. Будет вода, я тебе клянусь. Потерпи! Главное — держись, не умирай!

И неожиданно этот хрупкий юноша, который умирал от жажды, доверчиво прильнув к его плечу, как к последнему оплоту, всколыхнул в нем неистовые чувства. Да что же это такое! В тот момент он полюбил его сильнее, чем любого из тех, кто когда-либо присутствовал в его жизни!

Ведь сам он пил и ел еще сегодня утром! И не мог добыть глоток воды для шестнадцатилетнего парня, который окончательно иссох от обезвоживания? Внутри него все заклокотало от горечи и негодования, он приобнял юношу за плечи, дав себе слово, несмотря на смертельную усталость, не заснуть, чтобы в следующий раз добыть для него воду любой ценой.

Потом он задыхался, бредил, и, не сумев сдержать слово, засыпал, затем просыпался. Он уже потерял счет времени, когда дверь распахнулась вновь. И он в невероятном броске метнулся ползком по земле туда, к этому ведру. Ему каким-то чудом удалось почерпнуть из проливающегося ведра воды и выползти из общей, рвущей друг друга на куски кучи. При этом он плотно прикрывал ладонью консервную банку и не расплескал из нее ни капли.

Поспешно он принялся вливать воду в рот Адама, но у того уже отсутствовал глотательный рефлекс, помощь пришла слишком поздно, и драгоценная вода выливалась из вялых губ паренька.

Но все равно Равиль не хотел сдаваться, он влил ему в рот все до последней капли, а банку спрятал в карман своей куртки.

Прислонив к себе юношу, он задремал. Да нет, на дрему это было не похоже, просто впал в полузабытье.

Мозг в эти страшные часы отказывался спать. Равиль хотел кричать. Как такое могло быть? Что творилось в этом мире, на этой земле, в двадцатом цивилизованном веке, когда по небу летали самолеты, а океаны бороздили подводные лодки, когда уже изобрели и телеграф, и телефон, и радио, и кинематограф!

Почему Бог позволял погибать молодым и сильным людям такой жуткой и нечеловеческой смертью? За что они здесь все расплачивались? И даже если Бога нет, как могли люди так поступать с другими, такими же людьми?!

Равиль очнулся от рева и шума — это делили очередное ведро с водой. На этот раз он даже не шевельнулся. Что значили эти несчастные десять литров на двести или триста человек, даже если бы раздел был справедливым? Ничего…

Почти сразу Равиль заметил, что что-то изменилось. Тело Адама будто стало другим, более податливым и невесомым. Он коснулся губами его лба и сжал тощее запястье. Ни пульса, ни дыхания не было…

Его единственный друг, о котором он ничего не знал, кроме имени, но который стал так близок ему за эти часы, умер. Это настолько его поразило, что Равиль горько разрыдался. Ведь он грел его, заботился о нем, переживал за него. Но Адам упокоился тихо и во сне.

Еще примерно час Равиль пролежал в безутешном горе, не в силах оторваться от Адама. Если бы кто ему сказал, что он будет когда-либо лежать, прижавшись к трупу, он счел бы того сумасшедшим, однако сейчас именно так все и происходило. В этом погибшем парне он видел самого себя, свою дальнейшее судьбу. Сколько он мог здесь продержаться? День? Три дня?

И впервые за время пребывания в этих проклятых лагерях он серьезно задумался о смерти, как об истинном избавлении. Когда же оно наконец наступит? Он хотел умереть сейчас, сию секунду, но благородно, в газовой камере или же от расстрела, а не здесь, как скот, в собственных испражнениях, в страданиях от жажды, задыхаясь от вони и захлебываясь в грязи.

Равиль поднялся и бережно отнес невесомое тело Адама к порогу барака, аккуратно уложил его у входа, немного отдельно от общей кучи трупов. Когда он вернулся, то обнаружил, что его место занято другими узниками, которые заранее поджидали, когда будет вынесено мертвое тело. Не было ни сантиметра, чтобы протиснуться между ними!

Горе от смерти Адама настолько затмило его сознание, что он перестал чувствовать сам себя. Поняв, что приткнуться ему больше некуда, он вернулся ко входу и присел на кучу трупов, закрыв лицо руками, а потом расположился на них, прислонившись спиной к стене, почти лег. А не все ли равно? Скоро и он умрет, прямо здесь. Скорее бы только…

В голове вертелась лишь одна мысль — вода, даже зверский голод отступил на второстепенный план. И он вновь зашелся в сухих рыданиях, вспоминая Адама, этого безвинного юношу, ставшего ему другом, и прокручивая в сознании одни и те же вопросы. За что? Почему? Зачем? В чем они все провинились и перед кем? И почему жизнь так жестока с ним?

И Равиль пришел к твердому решению.

Все. Хватит мучиться. Он сделает следующее: бросится на охранника, который принесет в следующий раз ведро с водой, но не с целью выживания. Он хотел, чтобы его убили. И все!

Придя к страшному решению, Равиль вновь забылся, настороженно прислушиваясь. Он чувствовал себя почти счастливым, потому что нашел выход из окружавшего его кошмара.

Только образ Стефана продолжал волновать его сердце. Знал ли офицер, когда бросал его, что все могло произойти вот так? Чем была для них эта игра в любовь? Зачем все это было? От таких мыслей Равиль вновь начинал заходиться хрипами, но это были уже не слезы, для которых не было влаги, а предсмертные спазмы.

Позже он очнулся на полу, в углу. Трупов не было, а его, похоже просто отшвырнули в сторону. Он все проспал: и воду, и драку, и палачей, которые бы его могли убить. И тело Адама уже унесли. Ничего в жизни не осталось, кроме светлого образа сестрички. Но разве можно было рассчитывать на то, чтобы слабая, хрупкая девушка выжила? Выжила там, где не выживали сильные взрослые люди?

И он, как многие другие, присоединился к бормотанию молитвы, которую выучил наизусть еще в бессознательном возрасте.

Дверь распахнулась. Он приоткрыл глаза, а сил подняться и броситься на охранника уже не было. Была мысль попытаться выползти наружу, чтобы убили, но он впал в какое-то оцепенение и тихо замер в своем углу. Он уже примирился со смертью, она его победила, и парень чувствовал от этого огромное облегчение.

— Здесь есть номер 66795? — орал капо барака, когда очередное ведро было разлито и вылизывание кирпичей завершилось. — Кто имеет номер 66795? Есть такой среди живых?

Он перескакивал через вытянутые тощие конечности лежавших на полу узников, вглядываясь в живые и мертвые лица, перекошенные агонией. И вновь, и вновь выкрикивал один и тот же номер. Равиль поморщился: ему хотелось тишины, чтобы заснуть. Сколько можно кричать? Скорее бы закрыли дверь, и он уснул рядом с Адамом!

Так как никто не отзывался на призыв, капо сменил тему:

— Все, кто жив, покажите свои номера! Быстро!

Не больно-то кто ему подчинился. Многие люди уже ни на что не реагировали. Тот ходил и пинал ногой всех, кто еще шевелился или приоткрывал глаза, хватая за руки и разглядывая цифры.

Равиль зажмурился и уткнулся носом в угол. Он знал, что скоро поднятая незнакомым капо суматоха закончится, и он опять будет играть в шахматы в магазине своего отца, Стефан с его ироничной улыбкой присядет на другой край доски и скажет, что его фигуры — белые. И разноцветный попугай в клетке у окна прощебечет Ребекке, что его пора кормить. Но что будет в это время делать Данко? Ведь нужно присмотреть, чтобы малыша не укусила собака!

Равиль вдруг встревожился от этой мысли и приоткрыл глаза.

— Твой номер?!

Юноша ощутил весомый толчок под ребра, который вернул его в реальность.

— Меня зовут Равиль Вальд, — прошептал он пересохшим горлом. — Я не тот, кого вы ищете…

Внезапно сильная рука схватила его за локоть и выволокла из кучи на улицу.

Равиль задохнулся от свежего воздуха, ослепленный ярким светом солнца. Он пытался осмотреться, но ничего не увидел, перед глазами расплывались цветные круги. Он пытался отдышаться, но лишь хрипел. Колени его подкосились сами собой, земля качалась, и юноша невольно начал падать.

— Держите его! — раздался властный голос. — Не дайте ему упасть. Воды! Скорее…

А потом Равиль Вальд пил из большой кружки, жадно, огромными глотками, словно заново познавая вкус воды. Ему было мало, но часть принесенной воды солдат разлил ему на голову и на плечи.

— Тащите его, — распорядился офицер. — Смотрите, чтобы не упал! Держите его!

Адъютанты рьяно схватили Равиля под мышки и поволокли в неведомом направлении. Тщетно он пытался проследить и осознать то, что происходило, но потом понял.

Его тащили к коттеджу бывшего коменданта Биркенау, покойного Вильгельма Райха. Зачем? Одна лишь мысль приходила ему в голову. Сейчас его поставят в строй вместе со всеми слугами и наконец расстреляют.

42. Спасение из ада.

С трудом разомкнув слипшиеся веки, Равиль обнаружил, что к комендантской вилле его, поддерживая под руки, волокут два солдата, а впереди маячил затылок совершенно незнакомого ему офицера. Он никак не мог объяснить все происходящее, кроме самого очевидно — это был точно не Стефан, вот и все. Юноша старался переступать ногами, одновременно понимая, что каждый шаг приближал его к неминуемой смерти. Но зачем тогда его вытащили из самого пекла? Он и сам был уже готов умереть в том бараке! Почему ему не давали покоя и опять куда-то тащили?

И вот он, знакомый двор, где совсем недавно на его глазах хладнокровно и методично расстреляли одноглазого капо с обезображенным ожогом лицом и других слуг умершего коменданта Биркенау. Но тот офицер, производивший казнь, не завершил ее до конца, очевидно, находился в хорошем расположении духа из-за того, что в связи со смертью Вильгельма Райха, его ожидало значительное повышение в должности, поэтому он и проявил себя великим хозяйственником, не уничтожил нескольких совсем молодых парней и девушек.

Равиль, оказавшись во дворе виллы, приподнял поникшую голову и невольно поразился, даже ахнул.

Перед ним стояли счастливые и улыбающиеся Маркус Ротманс и Отто Штерн.

— Я же вам говорил, что он жив! — торжествующе вскричал Маркус. — Вы мне, господин Штерн, проспорили пятьсот марок!

— Откуда у меня деньги? — возмущенно отозвался Отто. — Черт! Надо же! Кто бы мог подумать? Вальд! Это ты и живой?

Равиль смотрел на эту хихикающую парочку в полном изумлении, не понимая, что они задумали, пока офицер Штерн не воскликнул, призывая своих адъютантов:

— Что стоите? Быстро продезинфицируйте его! Намыть! Напоить! Накормить! Бегом!

Они все вошли в дом.

— Луиза! — громогласно крикнул Отто.

На его зов выбежала молодая и красивая женщина, босая, в коротком халатике, было видно, что наброшенном прямо на голое тело. Это была узница, ее номер ясно просматривался, как и у всех остальных заключенных Освенцима, на нежной коже предплечья.

— Свари бульон, — приказал ей Штерн. — Этого парня нужно срочно поставить на ноги и, по возможности, как можно скорее, вернуть ему человеческий облик.

Тем временем два здоровых солдата, содрав с юноши грязное тряпье, бесцеремонно швырнули Равиля в ванну и, щедро поливая дезинфицирующим раствором, принялись яростно натирать его тряпками, а потом окатили водой. Равиль чихал, кашлял, тер глаза, в которые случайно попадал едкий раствор. Когда его поливали водой, он раскрыл рот и жадно сделал несколько глотков, все никак не мог вдоволь напиться, ведь влаги требовала каждая клетка его иссохшего тела.

После этого на него натянули штаны и куртку, похожие на пижамные, и оттащили в комнату для слуг, где уложили в кровать.

Тем временем Штерн и Ротманс довольно шумно и эмоционально продолжали выяснять отношения.

— Когда приезжает Краузе? — озабоченно спросил офицер у секретаря.

— Со дня на день, господин офицер, — ехидно ответил тот, — может быть даже уже и сегодня!

— Мне конец! — трагическим тоном оповестил Отто. — Черт. Черт!!! Но, Ротманс, пойми, я же не знал!

— Конечно, со дня смерти Райха вы исполняли обязанности коменданта Биркенау и ничего не знали об узнике, которого поручили вашим заботам, — едко отозвался Маркус.

— Когда я узнал, что этот жирный хряк подох, я тут же прислал сюда из Освенцима своего адъютанта, чтобы тот разузнал о судьбе этого Вальда. Тот вернулся и доложил мне, что всех слуг расстреляли! — отчаянно жестикулируя, оправдывался Отто.

— Видите, значит не всех… Ваш адъютант, скажу я вам, полный олух.

— Мне конец, — дрожащим голосом продолжал причитать Штерн, — ведь, когда мне звонил Стефан, я сказал ему, что его еврей умер…

— Мне вас очень жаль, господин офицер.

— Ага! Скоро этот бешеный извращенец приедет, убьет меня, оторвет мне яйца и надругается над моим телом. Или… Даже не знаю, в каком порядке будет происходить казнь, но что-то мне подсказывает, что все эти три пункта будут приведены в исполнение. Кстати, а как тебе удалось найти этого еврея? Похоже, ты совершил невозможное!

— Все очень просто, господин офицер, — холодно отвечал Маркус. — Стефан не мог смириться со смертью Равиля. Мало того, что мама его умерла на следующий день после нашего приезда в Берлин, а тут еще такое известие. Он чуть с ума не сошел, все мне твердил, что этого не может быть. Равиль, как он утверждал потом, не раз снился ему, говорил, что жив, и просил спасти. Если бы вы видели, господин офицер, в каком состоянии сейчас Краузе! Весь высох, взгляд безумный. Он не хотел возвращаться, пытался найти службу в Берлине, но его вновь отправили сюда, старшим офицером, курировать строительство химического завода. Краузе раньше никому не говорил, да и я сам не знал, что он закончил академию по специальности военного инженера. Вот Стефан и велел ехать мне раньше, чтобы подготовить для него жилье, и клятвенно попросил, чтобы я, первым делом, разузнал подробности о гибели этого еврея.

— Но ведь ежедневно в лагерях умирают сотни людей, — задумчиво сказал Отто. — Ты что же, просматривал все списки подряд в поисках одного единственного номера? На это можно потратить целый год!

— Все гораздо проще, господин офицер, — торжествующе сказал Маркус. — Я искал его не среди мертвых, а среди живых, ведь их не так уж и много. И нашел, буквально через час.

— Черт! — опять с досадой вскричал офицер Штерн и от избытка эмоций даже завертелся на месте. — Ну, извините! У меня своих забот хватает! Буду я носиться и собирать под своей крышей всех евреев, которых этот маньяк умудрился здесь поиметь! Я еще пока не секретарь Стефана Краузе!

— В чем я не сомневаюсь, — довольно хихикнул Маркус Ротманс. — Не представляю, если честно, как вы объясните то, что произошло, нашему Стефану. Мне вас жаль…

— Знаешь, иди-ка ты, голубчик, куда подальше! — взвился Отто. — Все, проваливай, говорю. Еврей, так и быть, останется пока здесь. Луиза его выходит, да и я сегодня же вызову врача. Что стоишь? Вон, я тебе говорю, убирайся.

— А деньги? — невинно поинтересовался Маркус. — Пятьсот марок, которые вы мне проспорили? Если вы действительно на мели, то я могу взять натуральными продуктами. Сойдут тушенка и даже галеты…

— Вон! — гаркнул взбешенный Отто и указал пальцем Маркусу на дверь. — И посмей только нажаловаться на меня Краузе! Быстро вылетишь во фронтовой окоп!

— Хайль! — попрощался с ним Маркус и поскорее сделал ноги, сияя от счастья, что так удачно выполнил возложенную на него Стефаном миссию.

Тем временем Луиза сварила бульон, накрошила в него немного хлеба и принялась кормить Равиля с ложки. Для этого ей пришлось его безжалостно растормошить, так как юноша, хоть и чувствовал себя немного лучше после того, как попил и помылся, но все равно был настолько слаб, что его безудержно клонило в сон, тем более, когда он после всех испытаний попал в чистую постель.

— Смотри, не перекармливай его, — мрачно буркнул Штерн, — а то еще разболеется… И за что мне все это? Что я Стефану теперь скажу? Страшно подумать… Он же просил меня…

Продолжая стенать, он достал из шкафчика графин со шнапсом и налил себе хорошую порцию в стакан.

Тем временем Равиль жадно съел всю еду, которую ему предложили, а после безропотно доверился ласковым рукам Луизы, которая принялась обрабатывать язвы и ссадины на его теле.