К морю Хвалисскому (СИ)

Старый хазарин

Однажды вечером Тороп сидел на речном берегу и после ужина чистил песком большой котел, в котором новгородцы обычно готовили еду. Никогда не чуравшийся женской работы мерянин чем мог помогал Воавр, особенно теперь, когда корелинка была тяжела и растущее у нее во чреве дитя забирало так много сил.

Да и как тут было не помогать ему, холопу безродному, когда сама боярышня, если служанке особенно недужилось, как, например, сегодня, брала на себя ее обязанности и стряпала еду для отцовских людей. Впрочем, такие дни, даже если они бывали постными, казались для дружины чуть ли не праздником: уж на что хорошо готовили и Торопова мать, и Воавр, а все же далеко им было до разумной дочери Вышаты Сытенича. Дядька Нежиловец говорил, что это боярыня Ксения научила родимое чадо стряпать по обычаю ромейской земли, добавляя ароматные коренья и пахучие травы.

Хотя Мурава и чуралась греха тщеславия, похвала, щедро расточаемая отцовскими людьми, ее радовала, как радует любого умельца похвала делу его рук. От мерянина не укрылось, что паче других девушка слушает речи одного человека и чаще, чем на других, втихомолку поглядывает на него, чтобы проверить, так ли уж эти речи искренни. Только вот в другое время злополучный молодец для красавицы словно бы и не существовал. И почто своенравная девка так парня мучает, все равно же видно – по душе он ей!

Время близилось к закату. Ярое солнце, облаченное в пышный венок золотых, розовых и фиолетовых облаков, похожих на гроздья душистой сирени, неспешно и величаво сходило за горизонт, упираясь в землю длинными ногами косых лучей. Заходящее светило окрашивало реку цветами ромейского императорского пурпура и бесценного северного янтаря. Казалось, что где-то за горизонтом затонула торговая армада, и из разбитых бочек вытекает багряное заморское вино и золотой благовонный елей. В небе сражались призрачные воинства и вскипали пенной кровью обломки запредельных городов.

Ласковый легкий ветерок, приносивший из степи запах меда и полыни, весело забавлялся, забираясь за шиворот недавно сполоснутой в реке Тороповой рубахи. Приятно щекоча и принося прохладу, он отлеплял мокрую льняную тканину от спины и надувал ее пузырем, вероятно, воображая, что это парус.

С откоса доносились голоса новгородцев. Люди Вышаты Сытенича жаловались на жару и, как об особой Божьей милости, мечтали о благодатном дожде.

– А помните, какой дождь лил, – вспомнил Путша, – когда молодой князь Святослав уезжал из Нов города на Великое княжение. Люди еще тогда говорили, что это добрый знак.

– Ничего себе добрый? – хмыкнул Твердята. – Да я тогда, если хочешь знать, до самых костей вымок. Неделю потом пришлось в бане париться, хворь выгонять.

– Уж ты вымок, – отозвался дядька Нежиловец. – Ты тогда как между двумя струйками встал, так весь дождь и простоял, не замочившись, я сам видел. А кабы в погреб реже бегал меды хозяйские пробовать, никакой хвори выгонять бы не пришлось!

– В такую жару я бы тоже не отказался испить из погреба чего-нибудь холодненького, – услышал Тороп еще один голос.

– И закусить, – тут же прибавил Твердята.

У мерянина потеплело на душе: новый голос принадлежал Лютобору. Наставник как ушел вчера вечером, так только нынче воротился. Прошлую ночь он тоже не на подворье провел, а утром на его плаще виднелись подозрительные бурые пятна, и во время ученья он заметно берег правую руку.

– Насчет холодненького, – сказал дядька Нежиловец – так у нас самих ничего нет. А вот с ужина кое-что для тебя, бродяги, оставили. Поешь, небось, не остыло еще.

– Мурава Вышатьевна позаботилась, – встрял Твердята, язык без костей. – Всю гущу вычерпала, нам одну юшку оставила.

И когда этот пройдоха все успел приметить, да еще можно подумать кусочки считал. Мурава, чай, когда варево откладывала, даже отцу просила не говорить.

Из камышовых зарослей выполз жирный уж. Он поглядел на Торопа, показал ему раздвоенный язык и блестящей лентой заскользил по реке в направлении противоположного берега, где лениво дремало стадо. Мерянин пожелал змею удачно поохотиться на лягушек и подоить коров. Встреча с ужом сулила удачу. Сам Велес не брезговал временами облачаться в гладкую, черную, как плодородная земля, чешую.

Занятый своим нехитрым делом, Тороп любовался великолепием небес, наблюдал за разноцветными стрекозами, мелькавшими над водой, словно россыпь самоцветов, вдыхал запах трав и реки. Он сейчас пребывал в мире с собой и окружающими. Он не горевал о своей судьбе, не думал о хазарах и даже разговоры парней слушал вполуха. Котел, наконец, был отчищен так, что его днищем можно было пускать солнечных зайчиков. Тороп зашел в реку поглубже, чтобы смыть остатки жира и песка. Но закончить работу ему не удалось.

Дремотное спокойствие вечера в клочья разодрал отчаянный, захлебывающийся ужасом вопль, наполовину заглушенный топотом копыт и храпом обезумевшей лошади. Глянув на откос, Тороп увидел насмерть испуганного коня серой масти, летевшего бешеным галопом по самому краю глинистой осыпи. На спине взбесившегося животного сидел мальчуган лет восьми-девяти, одетый в пестрый шелковый халат, подпоясанный дорогим, красивым кушаком. Чернокудрую голову украшала красная щегольская шапочка. Бедняга держался из последних сил, тщетно силясь натянуть ослабевшие поводья и совладать с конем. Его мотало из стороны в сторону, точно полупустой мешок, маленькие ноги, обутые в мягкие сафьяновые сапожки, бессильно болтались в стременах.

Хотя мерянину показалось, что он где-то уже видел и коня, и юного всадника, времени припоминать не было. Конь споткнулся на краю осыпи и, не удержав равновесия, опрокинулся в реку, ломая ноги и калеча седока. У мальчишки не было ни единого шанса спастись, даже если бы он исхитрился в последний момент спрыгнуть. В этом месте находился глубокий омут с водоворотами из тех, в которых любит отдыхать в жаркую пору Водяной Дед. Заплывать туда решались только самые умелые и хладнокровные пловцы. Поднявшаяся волна вздыбила реку до самой середины и выплеснула на берег целый косяк зазевавшихся мальков. Красная шапочка мелькнула на поверхности и исчезла под водой…

***

Еще не кончил падать дождь разлетевшихся по всей реке многоцветных брызг, а Тороп был уже у омута. В голове у него все мешалось, и он плохо понимал, что делает. Он потом никак не мог объяснить, куда, к примеру, зашвырнул котел, который только на следующий день нашли в зарослях камыша на два полета стрелы ниже по течению и из-за которого дядька Нежиловец еще долго пенял ему на небрежение к хозяйскому добру. Не осталось в памяти мерянина и то, как плыл. Глядевшие с берега новгородцы потом рассказывали, что он показал такую прыть, словно все речные и земноводные предки мерян разом подарили ему свою сноровку. Торопу тогда наоборот казалось, что он не в воде плывет, а барахтается, увязая, в круто заваренном гороховом киселе.

Добравшись до того места, где последний раз видел красную шапочку, мерянин нырнул с открытыми глазами, пытаясь что-нибудь разобрать в поднявшейся со дна мути. Красная шапочка, видно, очень приглянулась Водяному, и он сразу забрал ее. Тороп наткнулся на черноволосую голову мальчугана и потянул за вихры. Неизвестно, откуда у мерянина взялось столько силы, но он одним рывком вытащил мальчишку на поверхность. Тот еще дышал.

В следующий миг их обоих уволокло под воду. Мальчуган запутался в стремени, и гигантская туша захлебнувшегося коня тянула его на дно. Вот когда Тороп в очередной раз пожалел о своей холопьей доле. Будь у него, как у всякого свободного мужчины, на поясе нож, оба были бы спасены. Судорожно обшаривая одежду незадачливого наездника в поисках чего-нибудь подходящего, чем можно было бы разрезать путы, Тороп услышал звон в ушах и ощутил подступающую слабость. Требовался хотя бы один глоток воздуха. До поверхности было далеко, сквозь толщу зеленоватой, вспененной, как хмельная брага, воды светило солнце. Тороп попытался разжать руки и всплыть подышать, но утопающий, не открывая глаз, вцепился в него мертвой хваткой.

Верно, древний змей Велес, хозяин подводного мира, получил бы сегодня хорошую жертву: доброго коня и еще двух человек в придачу. Тороп окончательно выбился из сил. Выжатые легкие настойчиво требовали заполнить их чем угодно – водой ли, илом ли – все равно. В холодной, мокрой темноте мерянин уже различал косматую зеленую бороду и выпученные рачьи глаза Водяника, видел покрытые зеленой слизью цепкие руки с перепонками между пальцами и безобразный чешуйчатый хвост.

Но неожиданно речная гладь разомкнулась, и в глаза Торопу брызнул солнечный свет. Водяное чудище нырнуло обратно в свой омут. Перед глазами Ящера Перуновой молнией сверкнул острый нож, разрезавший стременной ремень и отделивший мертвое от живого. Чья-то сильная рука сгребла в охапку, как котят, Торопа и черноволосого мальчугана, отбирая у Велеса его жертвы. Эту руку, покрытую диковинными узорами, Тороп, конечно, узнал. Тот, кто Перуну служит, козней Скотьего бога не боится. Лютобор греб одной рукой, другой, поддерживал на поверхности головы ребят. На мелководье их встретили новгородцы.

На берегу собрались все: и боярин, и дядька Нежиловец, и Путша, и Талец с корелинкой. Даже Белен не счел за труд спуститься к воде посмотреть, чем кончилась безумная затея Драного Лягушонка и не надобно ли пока стрыю Вышате покупать нового холопа. Меж людских ног, рискуя лапами и хвостом, беспокойно крутился пятнистый Малик, чувствовавший себя виноватым из-за того, что не посмел последовать за хозяином. У самой кромки воды пловцов ожидала новгородская боярышня. Тонкие пальцы девушки с такой силой вцепились в черную косу, что побелели костяшки пальцев.

– Дышит, нет?

– Вроде дышит.

– Да что с ним станется, где это видано, чтобы лягушки тонули!

– Всяко бывает.

– А с другим что?

– Да не толкайтесь вы тут! Отойдите, не мешайте, а то как Велес разгневается – всю хворь на вас переведет!

Оказавшись на берегу и отдышавшись, Тороп почувствовал себя намного лучше, только в ушах еще звенел леденящий душу хохот Водяного и по телу разливалась такая усталость, словно три дня без роздыху тянул на лямке по каткам ладью. А вот маленький наездник, похоже, нахлебался речной воды, да и конь его помял изрядно. Он лежал на песке, неподвижный и бездыханный. Его правая рука и нога, придавленные конем, были неестественно вывернуты, на боку быстро расплывался огромный багровый кровоподтек. Смуглое от природы лицо приобрело мертвенный восковой оттенок, по-детски пухлые губы, над которыми еще первый пушок не пробивался, окружила страшная синяя кайма. Великий Ящер просто так не отдает то, что было ему предназначено.

Но ведь недаром после смерти матери Мурава слыла лучшей в Новгороде льчицей, да и Великий Бог, именем которого она заклинала хвори, сказывали, имел власть не только над миром живых, но и над потаенными Велесовыми владениями.

– Мой короб! – властно приказала боярышня, опускаясь подле мальчугана на колени и обнимая губами его полураскрытый рот.

Кто-то из парней, кажется, Талец, помчался за коробом, а остальные отошли в сторону, чтобы не мешать. Тороп остался. Не для того он в омут лазил, чтобы костлявая Морана сразу же уволокла им спасенного. Не оставил боярышню и Лютобор. Надо же было кому-нибудь объясниться с незадачливым наездником, когда тот в себя придет, а из присутствующих лучше русса никто не владел наречиями Великой Степи. Сначала мокрые до последней нитки пловцы попеременно надавливали мальчугану на грудь, не давая сердцу умолкнуть, потом, когда он начал дышать сам, помогали Мураве накладывать лубки.

Когда усилия юной льчицы увенчались успехом и малыш открыл глаза, произнеся что-то невнятное на чужом, но странно знакомом языке, Тороп так обрадовался, что чуть было не расцеловал его и боярышню, а в придачу и всех новгородцев, включая Белена. Но, подняв сияющее, как днище уплывшего котла, лицо, мерянин встретил холодный, насмешливый взгляд Лютобора. Выкрутив воду из своего плаща, русс, как бы невзначай, негромко заметил:

– А я думал, ты не любишь хазар.

Когда до мерянина дошел смысл сказанного, ему больше всего на свете захотелось прыгнуть обратно в омут. Уж лучше до скончания века Водяному Хозяину прислуживать, чем, встретившись в ином мире с отцом, объясняться, зачем рисковал жизнью, спасая сына его убийц. Как он мог обознаться? Ведь и лицо, и обереги на одежде, и сбруя утонувшей лошади выдавали принадлежность мальчишки к ненавистному племени. Теперь Тороп вспомнил, где прежде видел его. Это был сын седобородого хазарина, сумевшего так властно осадить Булан бея. Сын врага, более могущественного и знатного, чем все те, с кем Торопу прежде приходилось встречаться.

Мерянин едва не бросился между девушкой и раненым. Ему хотелось закричать: «Не смей к нему прикасаться! Его соплеменники убили брата твоего отца! Извели весь мой род! Он тоже вырастет и станет безжалостным воином или торговцем, жадным до рабов!»

– Что с тобой, Торопушка? – приподняла Мурава соболью бровь.

Мальчуган встревоженно шевельнулся, пытаясь приподняться. Его поврежденные члены теперь надежно скрепили лубки, а раны утешила добрая мазь, исцелившая когда-то в Новгороде Торопа, и он освободился из-под Велесовой власти настолько, что начал осознавать, что с ним происходит. Испуганно обведя взглядом сборище совершенно незнакомых ему людей, он вдруг быстро-быстро заговорил, то ли пытаясь что-то объяснить, то ли о чем-то прося.

– Хазарчонок просит отнести его к своим, – перевел Лютобор его слова. – Говорит, что его зовут Маттафий и что он сын достойного Азарии бен Моисея из рода Ашина. Его отец богат и знатен и, как выразился наш пловец, относится к числу немногих счастливцев, допущенных лобызать подошвы тени Бога на земле.

Новгородцы удивленно переглянулись. Все знали, что к роду Ашина, что в переводе означает род Волка, принадлежали тюркские князья, еще много поколений назад правившие у предков нынешних хазар. Среди потомков этого рода мудрецы и шаманы обычно искали человека, достойного занять место кагана.

– Мальчишка говорит, – продолжал между тем Лютобор, – что, если мы сделаем все, как он просит, награда будет такой щедрой, что не снилась даже древним царям Израилевым. И дождь благополучия прольется на наши головы, и милость великого кагана снизойдет на нас… и все такое в этом же духе.

– Знаем мы их награду! – мрачно заметил боярин. – И милость их кагана, и тяжесть его подошвы тоже знаем. Где эта тень ступает, там только хребты трещат!

– Да уж, – подхватил дядька Нежиловец. – Как бы наши хребты не затрещали! Вот как испустит этот маленький поганец дух, что будем делать?

– Да кто Драного просил его вообще из реки вытаскивать? – немедля подал голос Белен. – Где просят, тащится как сонная муха по меду, а где не просили – мыслью полетел! И этот тать лесной с ним заодно! Сговорились тут нам на погибель!

Верно в другой раз Лютобор ни за что не оставил бы хулу безнаказанной: сколько бы Белен ни пыжился, русс всегда находил способ выставить его дураком, что было не так уж далеко от истины. Но сейчас ему было просто не до того. Пардус, только что крутившийся под ногами, внезапно сорвался с места и исчез в ночи. Лютобор не стал его преследовать, зная, что это дело не менее бесполезное, чем ловля солнечных зайчиков. Малик вскоре вернулся и сам. Ожившим обрывком солнечного луча закружился он вокруг ног хозяина, то ли призывая куда-то идти, то ли пытаясь предостеречь

– Что это с ним? – удивился Вышата Сытенич

– Хазар учуял, – отозвался русс, надевая на шею своего питомца ошейник и пристегивая цепь.

***

Вскорости и остальные узрели вздыбленные над откосом тени и отблески факелов. Впрочем, подданные кагана оповестили о своем приближении задолго до того, как стали видны. Их истошные вопли разносились, верно, далеко за пределами царского града.

Мерянин всегда полагал, что, хотя каждый человек должен уметь в достойных выражениях оплакать потерю или проводить ближних в иной мир, громкие стенания и слезливое причитывание – недостойны мужчин. Вот бабы – другое дело! Этих хлебом не корми – только дай поорать да похрестаться – хоть похороны, хоть свадьба. У хазар, верно, на то, что достойно, были другие взгляды, впрочем, Тороп недаром считал хазар племенем поганым и нечестивым, живущем на белом свете только Даждьбожьим попущением.

Соплеменники мальчугана, среди которых Тороп увидел Булан бея, и неизменно сопровождающие их эль арсии-телохранители, выли громче и отчаяннее волчьей стаи, застигнутой в голодную зимнюю пору лютым морозом и пургой. Они били себя в грудь, рвали одежды и посыпали головы прахом земным. В неверном сумеречном свете они походили на скопище нечестивых навий, не находящих приюта ни в одном из трех миров.

– Почто это они так разоряются? – не без дрожи в голосе спросил Путша.

– Так велит их обычай! – пояснил Лютобор. – Белые хазары и эль арсии воют из уважения к родным малыша, ну а всякий там черный люд просто от страха, что им головы оторвут за то, что хозяйское чадо не уберегли.

Переводя товарищам то, что мог уловить из хазарского ора Лютобор, по своему обыкновению насмешливо улыбался, но его прищуренные глаза внимательно вглядывались в надвигающиеся сумерки, пытаясь определить количество незваных гостей, а сильная рука сдерживала Малика, который воинственно рычал и раздирал когтями воздух и прах земной.

Отделившись от толпы соплеменников, к откосу подошел Булан бей.

– Эй вы, собаки нечестивые! – крикнул он на ломаном словенском. – Вы здесь не видели мальчика на сером коне?

Конечно, Булан бей учил словенскую речь, общаясь с не очень-то покорными вятичами и объясняясь с рабами, захваченными в разоренных славянских селищах. Вежества так не наберешься. Но хазарин не больно-то к нему и стремился.

– Собак нечестивых, ты, бей, у себя на кошаре поищи, – отозвался Вышата Сытенич. – А что до мальчишки, то мы тут выловили одного, упавшего в реку с конем, а ваш, не ваш – сами разбирайтесь!

Хотя, по Торопову разумению, хазарам следовало бы обрадоваться, найдя своего отпрыска живым и надеющимся на выздоровление, увидев мальчугана бессильно распростертым на речном берегу, они разразились громогласным воплем, таким истошным и заунывным, что удивительно, как не разверзлась земля и не вышла из берегов река.

Мерянин отыскал взглядом в толпе Азарию бен Моисея. Хотя тот выглядел подавленным обрушившимся на его голову несчастьем и еще более постаревшим, у него хватало сил сохранять достоинство, приличествующее мужу. Он не стонал и не бил себя в грудь, и когда кто-то из родовитых хазар подошел к нему со словами поддержки, сказал спокойно и даже буднично:

– Мой сын слишком рано решил, что сумеет в одиночку совладать с этим конем.

И только подрагивание высохшей старческой руки выдавало, как глубоко он потрясен случившимся.

Булан бей угрожающе сдвинул черные кустистые брови.

– Здесь не обошлось без злого умысла! – проговорил он зловеще.

Затем подождал, пока его слова передадут всем, выделяя каждое слово, отчетливо произнес:

– Сына достойного Азарии бен Моисея пытались убить!

Мгновенно затихшая толпа, содрогнулась от ужаса и заволновалась в смятении, подобно тому, как волнуется и трепещет молодой осинник, чуя приближение крылатых сынов буйного Стрибога. Страшные слова, подхваченные множеством уст, пронеслись черной волной, принеся на откате вопрос:

«Кто решился на подобное?»

Незаметно ухмыльнувшись, Булан бей сделал своим людям знак, и они швырнули под ноги толпе опутанного крепкими кожаными ремнями человека. Тороп с удивлением узнал давешнего пленника. Лицо юноши было опять разбито, на разорванной рубашке алела свежая кровь.

– Вот ядовитый змей, которого достойнейший Азария бен Моисей так заботливо пригрел на своей груди! – пояснил Булан бей, не скрывая своего торжества, страшного своей неуместностью.

Старец покачал головой.

– Какие есть тому доказательства? – спросил он сухо. – Разве можно совершить злодеяние, будучи связанным по рукам и ногам? Или же нашего гостя на какое-то время разрешали от пут?

– А разве для того, чтобы испугать молодого, норовистого жеребца, не достаточно бывает одного резкого окрика, – возразил ему с вызовом Булан бей. – К тому же разве кто-нибудь еще, кроме неверного пожирателя свинины, решился бы посягнуть на священную особу потомка рода Ашина?

Азария бен Моисей повернулся к истерзанному бедолаге, которого он по-прежнему не называл ни пленником, ни рабом.

– Можешь ли ты сказать чего-нибудь в свое оправдание?

Хотя, вне всякого сомнения, молодой ромей понимал, какой карой грозит ему предъявленное обвинение, его гордое, замученное лицо осталось спокойным.

– Мне не в чем оправдываться, – ответил он с достоинством. – Вы можете подвергнуть меня любому испытанию, можете даже лишить жизни, но я клянусь бессмертием своей души, что нет на мне вины! Господь свидетель, я всегда был привязан к Маттафию и желал ему только добра!

– Лжешь, собака! – закричал Булан бей. – Да отсохнет твой гнусный язык! Я не видел еще ни одного ромея, который желал бы добра моему народу и не мечтал бы о том, чтобы его извести! Вы тесните нас в причерноморских степях, облагаете наших купцов непомерными пошлинами, подстрекаете алчных руссов, ведомых Ольгой, крестницей цезаря, захватить земли наших данников. Ваши слова всегда лживы, ибо вероломны вы сами!

Хотя сейчас, как и всегда, Булан беем руководила его безграничная злоба и жажда мести, стоило признать, что в речах хазарина все же была толика истины. Когда-то ромеи были дружны с хазарами: беспрепятственно селились в Итиле, возводя там дома и храмы, помогали хазарам строить неприступную крепость Белую вежу или, как ее именовали по-хазарски, Саркел, сын хазарской царевны Чичак (в крещении Ирины) даже облачился в императорский пурпур, взойдя на Цареградский престол.

Однако соперничество в припонтийских землях и гонения на хазарских единоверцев, усилившиеся в последние годы в ромейской земле, сделали былых друзей врагами, и потому Булан бею не составило особого труда пробудить живущую в сердцах его соплеменников и их мусульманских слуг ненависть.

– Смерть неверному! – закричали родовитые хазары, и их темные глаза загорелись гневом.

– Смерть нечестивцу! – эхом отозвались наемники эль арсии, и в их руках, несмотря на царский запрет, сверкнуло оружие.

– Казнить его, немедля! – единым дыханием вынесла свой безжалостный приговор толпа.

***

– Они что там, с ума все посходили? – возмутился Твердята. – Да кто ж так суд вершит?! Эдак можно обвинить любого! Разве это по Правде?

– А что, разве старый Турич судил по-другому? – нахмурил брови Вышата Сытенич. – Хазары хоть и верят в Творца Небесного, но исказили веру так, что ее и узнать нельзя. Вот и не могут отличить где Правда, а где Кривда.

– Может, попытаемся отбить этого парня? – предложил Талец

– Ну да, отбить! – недовольно пробасил дядька Нежиловец. – Ты хоть соображаешь, что говоришь! Тогда нас из Булгара живьем не выпустят!

– Так что же, Вышата Сытенич! – почти заплакал Твердята. – Будем стоять и смотреть, как наш брат во Христе мученический венец принимает?

Булан бей выхватил саблю из ножен. На берегу наступила безумная, звенящая пустотой тишина. Даже река, как показалось Торопу, остановила свой немолчный бег, а может быть, это остановилось время, как тогда в горящем родном селище. Сабля сверкнула холодом вечных льдов и медленно поползла вверх.

И в этот миг в круг неверного света факелов метнулась легкая тень.

– Не смейте! Не надо! Остановитесь!

Это была Мурава. Девушка сорвалась с места так внезапно и с такой решимостью и быстротой, что ни отец, ни стремительный, как пардус, Лютобор не успели её задержать. Она повисла на руке Булан бея, и тот от неожиданности застыл на месте с поднятым клинком. Новгородцы подались вперед, готовые в любой миг прийти на помощь юной хозяйке.

– Выслушайте меня, досточтимые беи! – обратилась боярышня к соплеменникам малыша Маттафия. – Разве не все в этом мире свершается по воле Господа, которого мы равно чтим? И разве не Господь повелевает нам любить ближнего своего как самого себя? Взгляните на сына достойного Азарии бен Моисея! – она указала на мальчика, возле которого сейчас хлопотали усердные слуги. – Он еще слаб и как никогда нуждается в любви и заботе. И если моим скромным усилиям с Божьей помощью и удалось отвратить смерть от его чела, то стоит ли навлекать на него Господень гнев, питая сердца ненавистью, и обагрять меч кровью, свершая суд неправедный?!

Голос Муравы звенел как серебряный родник, вода которого, как известно, даже в жаркий полдень холоднее льда, на нежных щеках играл румянец, глаза горели воодушевлением и убежденностью в своей правоте. Сказать, что Мурава в этот миг была прекрасна, значило не сказать ничего.

Все взгляды были устремлены на нее. Вышата Сытенич перестал дышать, на побелевших скулах Лютобора ходили желваки, а пленный ромей, кажется, забыл о грозящей ему расправе. Смотрели на девушку и хазары, и многие из новгородских мужей желали, чтобы дочь их вождя оказалась бы сейчас где угодно, но не на этом месте.

К боярышне приблизился Булан бей.

– О каком суде неправедном ты смеешь говорить? – спросил он, разглядывая красавицу с вопиющим бесстыдством.

– Не может называться праведным суд, который приговаривает человека к смерти только за то, что он принадлежит к иному племени, – бесстрашно ответила Мурава. – Если все ромеи желают вашему народу зла, – продолжала она, – почему же Господь прислал сыну достойного Азарии бен Моисея спасение от рук воина, верой и правдой служившего цезарю, почему Он принес мальчику облегчение телесных недугов из рук дочери ромейки?

Толпа зашевелилась, передавая из уст в уста слова девушки, красота и красноречие которой, похоже, заставили дрогнуть даже самые суровые сердца. Один Булан бей остался непоколебим, впрочем, недаром Тороп еще в дни плена слышал, как хазары между собой судачили о том, что сердце их вождя сделано из шерсти.

– Твои слова ничего не доказывают! – прошипел он, брызжа слюной, и Торопу показалось, что еще миг, и язык хазарина раздвоится, а тощее тело, покрывшись чешуей, совьется смертоносными кольцами. – Да и кто подтвердит, что ты, подобно другим неверным, не морочишь нам голову?

Булан бей угрожающе шагнул к девушке и едва не налетел на острие меча мгновенно вставшего рядом с ней Лютобора. Подоспевшие следом новгородцы молчаливо обступили обожаемую хозяйку.

– Уймись, Булан! – в голосе Азарии бен Моисея звучало плохо скрываемое раздражение. Оставив сына на попечении слуг, почтенный старец медленно приблизился к боярышне.

– Что ты хочешь, прекрасное дитя? – мягко спросил он.

– Отложи казнь, достойнейший бей! – взмолилась Мурава. – Лучше пощадить сотню преступников, чем казнить невиновного!

Боярышня перевела взор на пленника, которого крепко держали стражи.

– Скажи мне, добрый человек! – спросила она юношу. – Можешь ли ты доказать этим людям, что не виноват?

– Да, моя прекрасная госпожа! – отозвался он. – Я могу доказать это! – во взгляде молодого ромея сверкнула искорка надежды. – Мне прискорбно рассказывать о событии, коему я был свидетелем, – юноша бросил взгляд на окруженного заботливыми слугами мальчика. – Но я готов поклясться, что своими глазами видел, как в тот миг, когда сын достойного Азарии бен Моисея, отъезжал от хазарского стана, один из слуг насмерть испугал его лошадь, уронив ей под ноги горшок с раскаленными углями.

От Торопа не укрылось, что при этих словах лицо Булан бея внезапно стало желтым, как случалось с ним только в случае крайнего испуга. Однако хазарин не потерял самообладания.

– Что ты мелешь, презренный раб! – оборвал он юношу.

– Я свободный человек! – с достоинством ответил пленник. – И я говорю правду.

– Он не лжет! – неожиданно вступил в беседу Лютобор. Он внимательно следил за пардусом, который что-то вынюхивал на одежде мальчика. – Посмотри, бей! – обратился русс к старшему Ашина. – Видишь, эти странные прорехи на одежде своего сына? Ты не знаешь, откуда они взялись?

– В самом деле, – поддержала воина боярышня, – когда я осматривала раны малыша, я еще удивилась, откуда на теле утопленника могли появиться ожоги.

В рядах хазар послышались недоумевающие удивленные возгласы.

– Зачем вы слушаете этих неверных? – возмущенно воззвал к сородичам Булан-бей. – Они же все заодно!

– Есть только один способ узнать правду! – с неожиданной решительностью сдвинул седые брови Азария бен Моисей. Прежде, чем Булан бей успел что-либо предпринять, он подошел к сыну и попросил его рассказать, как было дело.

Хазары, впрочем, как и новгородцы, разом затихли, напряженно ловя каждое слово, слетавшее с уст мальчика. Хотя Маттафий был еще очень слаб, он сумел подтвердить правдивость слов юноши.

– Это был кривой Абдулл, телохранитель Булан бея, – еле слышно добавил он.

– Он бредит! – закричал Булан бей.

– Ты забываешься, Булан! – строго одернул соплеменника Азария бен Моисей. – Мой сын в здравом уме! Хвала Господу, что послал нам это юное создание, – он бросил благодарный взгляд на Мураву, – в котором столь дивно сочетаются красота Царицы Савской и поистине Соломонова мудрость! Я заберу ромея к себе, – продолжил он не терпящим возражений тоном и сделал знак своим слугам, чтобы те сменили стороживших юношу эль арсиев. – Его знания сейчас нужны моему мальчику. А о виновном мы поговорим позже.

И пока Булан-бей, похожий на придавленную конем гадюку, бросал по сторонам взгляды, полные бессильного гнева, старый отец малыша подошел к новгородцам:

– Вы в трудную минуту оказали помощь моему сыну, – сказал он. – Маттафий – мой единственный наследник, Божий дар, ниспосланный мне на пороге моей осени, и потому я не пожалею никаких сокровищ, чтобы вознаградить вас за ваши труды. Потомки древнего рода Ашина еще не забыли, что такое благодарность. Какую плату вы хотите за свою услугу?

– Разве может быть плата за человеческую жизнь? – удивилась Мурава. – Люди моего отца вряд ли думали о награде, когда ныряли за твоим сыном в омут. Ты назвал своего сына Божий дар, – продолжала она. – У меня когда-то был брат, которого так же звали, хотя и на другом языке. В память о моем брате для меня лучшей наградой будет, когда я узнаю, что Маттафий вновь встал на ноги.

Азария бен Моисей улыбнулся. При свете факелов было видно, что лицо его уже покрыто старческими коричневатыми веснушками, но глубоко посаженные под седыми бровями темные глаза смотрят проницательно и по-молодому живо.

– Я вижу, что ты высоко ценишь свои способности, премудрая. Я не люблю быть в долгу, но видно придется. Знай же, что если тебе или храбрым людям твоего достойного отца когда-нибудь понадобится моя помощь, вы можете на нее рассчитывать. И еще я смею надеяться, что в ближайшие дни, когда мой сын немного окрепнет, вы посетите его в моем шатре.

Хазары уходили молчаливой, разрозненной толпой, подобно тому, как уходит гонимая ветром, потерявшая силу грозовая туча. Только Булан бей задержался на краю обрыва, чтобы еще раз взглянуть на Мураву. Ноздри хазарина раздувались, желтые глаза были голодные и по-волчьи жадные, и Тороп согласился бы все свои следующие жизни прыгать по выгребным ямам в грязных перьях поганой вороны, кабы добрые боги позволили ему нынче эти глаза выклевать.