К морю Хвалисскому (СИ)

Негнущееся серебро

Хотя пир не затянулся даже за полночь, выспаться Торопу не удалось. Весь остаток ночи он просидел у постели больного Некраса, помогая боярышне, пытавшейся разными снадобьями и неусыпной молитвой отогнать от горемыки смерть. Разбойница-ночь плела черную паутину дурмана, раненый бредил и тяжко вздыхал, а Тороп вспоминал свои первые дни в боярском доме и думал о запроданных на чужбину родичах. Что с ними: живы ли или, скрученные в бараний рог жестокой недолей, сгинули уже без вести, не вынеся тягот долгого пути, издевательств надсмотрщиков, произвола хозяев, непосильного труда, голода, болезней. Да и как там в земле полян днюет свои дни родимая матушка: треплет ли колючий лен, качая в зыбке хозяйское дитя, ходит ли за скотиной, или, может быть, ее тоже в живых уж нет!

На рассвете боярышню сменил Анастасий. Вместе с ним пришли товарищи Некраса. Выспавшиеся, накормленные, отмытые и переодетые, они уже почти походили на людей и смотрели в будущее с надеждой. Пока Мурава давала молодому ромею различные наставления, к Торопу подошел муж, выглядевший старше других и державшийся увереннее, если об уверенности здесь вообще могла идти речь.

– Эй, парень, – окликнул он мерянина. – А кем тебе будет человек, который давеча рядом с ханом Камчибеком сидел?

– Наставником и товарищем, – отозвался Тороп. – Он меня ратному делу обучает.

– А как зовут его?

– Мы кличем его Лютобором, ханы Органа называют Барсом, а нареченного имени он нам не называл.

– Я Улеб, гость Киевский, – представился говорящий. – А это – люди мои. Куря нас весной на порогах взял, понимаешь, отбиться не смогли. А зимой я в княжьем тереме на пиру был и твоего товарища там видел. Сидел он ниже только Икмора со Свенельдом и одет был не в пример лучше вчерашнего. Князь называл его по батюшке Ольговичем и в его честь здравицу провозглашал. Попросил бы ты его, парень, как будет в Киеве, весточку моим передать, чтобы выкуп собрали. А то не век же нам в холопах ходить!

После вчерашнего слова Улеба Торопа не особенно удивили, он только подумал, что, небось, франкское сукно и ромейская парча были наставнику ох как к лицу. Он пообещал Улебу выполнить просьбу, однако предупредил, что русс, судя по всему, в Киев еще не скоро вернется.

– Ты лучше расскажи, кто ты таков, нашему боярину, – посоветовал мерянин напоследок. – Он человек справедливый, от него пока никто обиды не знал. А там, глядишь, в Итиле встретишь кого из киян, нешто не помогут?

Тем временем Мурава решила еще немного задержаться. С молодым ромеем у нее всегда находилось, о чем перемолвиться, что обсудить. В самом деле, с кем еще юная ведовица могла поговорить, скажем, о том, как ловчее принять роды, чем следует обработать рану, чтобы она не загноилась, и есть ли на свете такое средство, чтобы смогло вылечить загнавшую боярыню Ксению в могилу грудную хворь.

У иных парней с таких разговоров начинало темнеть в глазах да накатывала совершенно недопустимая для воина слабость и дурнота. А Анастасий мог, не моргнув глазом, во всех подробностях описывать, как зашивал чье-то там распоротое брюхо, и при этом набивать какой-нибудь снедью свой собственный живот. Благо, после лишений плена аппетит у него был не хуже, чем у Твердяты. Да и говорил он чаще всего дело.

Тороп против этих разговоров особо не возражал, тем более, что дальше них дело пока не шло. Но все же ему было как-то обидно, что его обожаемый наставник, за которого он сам, не задумываясь, жизнь бы отдал, не мог дождаться от своенравной красавицы не то, что ласкового слова, одного приветливого взгляда!

Эх, и создали же добрые боги загадку – девичье сердце! Отвергнуть добра молодца, славного воина, удальца, каких поискать, чтобы призреть бездомного бедолагу, который не то что своих близких, себя защитить не сумел! Не иначе, в девке говорит ромейская кровь!

– Торопушка, отнеси покуда мой короб, – попросила Мурава.

Нет, все-таки сердиться всерьез на красу боярышню мерянин не мог. «Торопушка»! Знала ли девица, что именно так в безвозвратно ушедшем прошлом звала его мать.

Он шел по просыпающемуся стану, вдыхая свежее дыхание утра, и на устах у него играла улыбка безотчетной радости. И надо же было, чтобы в это время из родительского шатра, позевывая и подтягивая на ходу штаны, выбрался Улан. Увидев Торопа с его примелькавшейся вчера поклажей, ханский сын пришел в такой неописуемый восторг, что даже по ляжкам себя несколько раз хлопнул:

– Ай да кощун, ай да молодец! Так вот ты кому, оказывается, служишь! А с прялкой обращаться еще не научился?

Тороп, не спеша, поставил короб на землю. Там хранилось много ценного и довольно-таки хрупкого, и все это сейчас могло пострадать, ибо намечалась драка. Глаза княжича заблестели, на лице появился задор. В сущности, этот парень был, наверно, не так уж плох, просто умишком пока не дорос. Да ничего, пара хороших тумаков и затрещин обещали исправить дело.

Противники встали наизготовку, точно два кота или два петуха, но в это время, в самый, можно сказать, неподходящий момент, появился Лютобор. Вид наставник имел серьезный и задумчивый. Мимоходом потрепав племянника по затылку, он повернулся к мерянину:

– Где ты был, я тебя обыскался!

Тороп объяснил.

– Собирайся! Поедешь вместе с нами к Кегену!

Тороп немало удивился, а Улан так просто опешил: кощуна берут, а его, ханского сына, – нет! Мерянин не стал ему объяснять, что едет, скорее всего, потому, что более других осведомлен о предстоящем разговоре и менее, чем кто либо, склонен о том болтать. Кроме того, должен же был человек русского князя иметь хоть какую-то свиту!

Наставник хотел, кажется, дать Торопу еще какое-то указание или поручение, но вдруг увидел Мураву и Анастасия, стоящих в проеме выхода из шатра.

Похоже, молодой ромей, решивший проводить боярышню, никак не мог ее отпустить, продолжая что-то рассказывать. При этом взгляды, которые он бросал на красавицу, весьма красноречиво говорили, что мысли его ох как далеки от предмета разговора.

Мурава, впрочем, по-прежнему делала вид, что ничего не замечает, глядя больше не в лицо собеседника, а на его вновь водруженную на перевязь руку. Торопу даже стало жаль ее. Разве виновата она, что добрые боги столь щедро наградили ее красотой, способной жарко воспламенять мужские сердца. Ведь стоило ей повернуться, чтобы уходить, как она тут же наткнулась на такой же пламенный, только подернутый горьким пеплом несбыточности ожиданий взгляд Лютобора.

– Бог помощь! – приветствовала девушка воина, забирая у Торопа свое добро.

– И тебе по здорову, краса, – поклонился русс.

Он проводил боярышню долгим взглядом, потом медленно повернулся к Анастасию.

У Торопа по спине побежали муравьи. Ох, что сейчас будет! Его собственный спор с Уланом выглядел сейчас мелким пустяком.

Но ничего не произошло. Из-под какой-то кибитки, сладко потягиваясь и зевая во всю ширину белозубой пасти, вылез ночевавший там Малик. Завидев хозяина, он подошел к нему и потерся носом о его бок, потом оказался рядом с Анастасием и повторил ритуал. Лютобор глянул на целителя, рассеянно провел рукой по шраму на груди и, ничего не сказав, развернулся и пошел прочь, едва ли не на вершок вдавливая в землю каждый шаг. Тороп поплелся за ним.

Проходя мимо боярского шатра, мерянин почувствовал чье-то присутствие. Возле расцвеченной затейливыми узорами войлочной стены стояла Мурава. Обняв свой короб, красавица смотрела Лютобору вслед. И такая невообразимая нежность, такая лютая тоска были в этом взоре! И зачем только люди придумали верить в разных богов, и чем наставнику не угодила вера Белого Бога?

Поглощенный своими думами русс о Тороповом существовании, похоже, забыл и вспомнил о своем отроке только когда подвели лошадей. Он посмотрел на мерянина, и на его лице появилось озабоченное выражение:

– А ты в седле-то удержаться сумеешь?

Что правда, то правда, на лошадях Торопу прежде ездить приходилось только в виде тюка, как Улебу и его товарищам. Зато в гостях у деда Чекленера ему частенько удавалось побаловать с местной ребятней, разъезжая по округе на спине прирученной лосихи. После сумасшедших скачек верхом на длинноногой лесной коровушке, когда любая кочка могла отправить зазевавшегося седока прямиком на острые ветви раскидистых рогов, понять, как удержаться на коне, оказалось на удивление легко.

Мерянин обратил внимание, что упряжь коней наставника, хана и еще некоторых воинов состояла только из потника и седла. Опытные наездники, они умели объясняться с умными животными лишь при помощи голоса и колен. Да и кони, понятное дело, доверяли своим седокам, как никому.

Тороп с удовольствием наблюдал, как ласково потянулся к руссу крупный мускулистый огненноглазый жеребец, за свою чалую масть прозванный Тайбурылом. Лютобор ласково потрепал коня по холке, предлагая угощение – сладкую медовую лепешку:

– Надо же, узнал! – улыбнулся он, и в глазах его что-то влажно заблестело.

– Еще бы! – усмехнулась собиравшая сыновей в дорогу госпожа Парсбит. – Он и слышать не желал о другом седоке. Так и гулял в табуне, никому в руки не давался.

– Я хотел было его укротить, – пояснил Камчибек. – Думал: что же это такое, конь совсем одичал! Но мать сказала, что он тебя дожидается, и, как обычно, оказалась права.

Стоял дивный ранний час. Великий Итиль, замедлив свой извечный бег к Хвалисскому морю, неспешно, словно топленое масло в серебряном котле, растворял в своих водах небесный янтарь, а мохнатое, как новорожденный жеребенок, солнце, ненадолго забыв о необходимости подниматься в привычную синь, продолжало нежиться в его гостеприимной колыбели и, кажется, даже похрапывало.

Умытая росою степь дышала свежестью, и в ней бурлила пропадающая куда-то в знойную пору разнообразная жизнь. Из-под конских копыт то и дело взлетали гнездящиеся прямо на земле перепелки. Пару раз среди серебристо седых султанов полыни мелькнули хитрый глаз и рыжий хвост степной лисицы – корсака. Похоже, рыжая плутовка взяла след зайца. Чуть позже, когда поле стало совсем диким и безлюдным, возле самого горизонта мимолетным наваждением пронеслась стая легконогих сайгаков.

А пятнистый Малик, видимо желая покрасоваться перед Хатун, сопровождавшей вместе с ним вершников, раз сорвавшись с места, притащил крупную, тяжело трепыхавшую никнущими крыльями красавицу дрофу. Прядущий ушами, утробно урчащий, с трудом волокущий слабо сопротивляющуюся добычу, по весу превосходящую его раза в два, пятнистый охотник напомнил Торопу материного любимца, драчуна и гуляку Черныша, когда тот в какой-то особенно удачный для себя день сбил с крыши овина матерого глухаря.

Хотя великий Кеген разменял уже восьмой десяток лет, он оставался крепок в седле, дальновиден в суждениях и крут на расправу. Его не сгорбленные почти полувековым правлением плечи по-прежнему уверенно удерживали бремя власти. Не по-стариковски зоркие глаза отважно смотрели вперед, а недавно рожденный одной из младших жен сын, являлся доказательством того, что мужество хана тоже не спешит оставаться в прошлом. Враги его боялись, рядовичи-пастухи едва не боготворили, а главы подвластных ему сорока родов и собственные многочисленные потомки, включая годившегося Лютобору с Камчибеком в отцы старшего сына, боялись без его позволения даже рот раскрыть.

В отличие от обхазарившегося соседа Кури, великий Кеген всем сердцем питал исключительное презрение к роскоши. Жил по-простому, соблюдая заветы предков. Неожиданных гостей принял радушно. Выслушал их поздравления и благопожелания, принял приличествующие случаю подарки и проводил в свое жилище, предложив угощаться маслом, кобыльим молоком, куртом и жареным мясом. На запыленную одежду усталых путников хан даже не взглянул, благо, сам был облачен в халат настолько засаленный, что впору вместо заправки в кулеш класть.

Впрочем, Лютобора хан рассматривал очень внимательно, и Тороп, который понятия не имел, что за недоразумение произошло когда-то между наставником и степным владыкой, обратил внимание, что этот насмешливый, буравящий взгляд руссу не то, чтобы неприятен, но, несомненно, вызывает раздражение.

Наконец, великий Кеген, видимо удовлетворившись результатами, величественно кивнул своей то ли бритой, то ли лысой, голой, как коленка, головой:

– Подрос, возмужал, заматерел, говорят, героем сделался, – неторопливо изрек он, смакуя кусок бараньего жира, срезанного с самого загривка. – И девки красные, небось, сохнут. Настоящий Барс, право слово. А я ведь, старый, когда мой Бахытжан сбежал обратно в степь, все думал: то ли тебя к табуну приставить, то ли ромеям в Херсонесе продать. Хорошо Тобохан тогда надоумил, что коли такой юный человек так крепко держит слово, то из него точно выйдет толк. Но уж больно дерзко ты тогда себя вел. К старшим совсем почтения не имел. И чему тебя там в этом Вышгороде старый плут Асмунд бей только учил?

Хотя Тороп слушал речь хана так внимательно, что удивительно, как его уши не вытянулись до размера заячьих, представить, что судьбой наставника кто-то когда-то мог распоряжаться также своевольно, как ныне разнообразные хозяева распоряжались его собственной, он так и не смог. Хотя на высокое место за княжьим столом добрый меч, случалось, выводил даже детей рабов, как-то не верилось, что правы были Белен и Бьерн Гудмундсон. И то сказать: стали бы горделивые ханы Органа называть родичем абы кого, да и старый Асмунд, кроме своего обожаемого князя, называл сынками да внуками лишь детей именитых воинов и воевод, отдавших жизнь за князя и Русь.

Лютобор выслушал слова хана с полнейшим спокойствием, делом подтверждая собственную же заповедь о том, что настоящий воин должен, если требуется, оставаться равнодушным не только к язвящему железу, но и к колючим словам. Он скромно позволил Камчибеку рассказать об истинной цели их приезда и высказать все просьбы и пожелания. Подобные дела следовало, прежде всего, обсуждать соплеменникам.

Великий Кеген доел лакомство, с наслаждением облизал с рук растекшийся до самых локтей горячий жир, а остатки обтер о полу своего халата.

– Странные нынче настали времена, – задумчиво проговорил он. – Ровесники моих внуков ведут за собой народы. Ваш князь, – повернулся он снова к Лютобору, – если не ошибаюсь, тоже жеребенок-трехлеток, едва отошедший от вымени своей матери? Плохо это или хорошо, не мне судить, однако, скажу я вам, подобные планы могли родиться лишь в молодой да горячей голове!

– А разве планы нехороши? – поинтересовался хан Камчибек.

– Не знаю, не знаю, – вздохнул великий Кеген. – Нынче между степью, хазарами и Русью существует пусть и шаткое, но равновесие. И кто знает, на чьей стороне останется сила, если его поколебать или, тем более, нарушить!

– Ты не совсем прав, великий, – наконец позволил себе вступить в беседу Лютобор. – Равновесие если и существовало, то не менее сотни лет назад, когда печенеги пасли свои стада, руссы воевали, а хазары торговали, перевозя из империи Аль Син в Кордобу шелк и фарфор. Нынче на рынках Итиля в цене совсем иной товар, и доброй волей он родной дом не покидает. Не тебе ли, великий, пришлось лет эдак пятнадцать назад выкупать одного из сыновей, кажется, того же Бахытжана, у купцов, пока они не продали его на глумление сластолюбцам из Хорезма и Мерва?

Великий Кеген недовольно скривился. Похоже, за прошедшие годы мальчишка-русс так и не научился говорить со старшими. И теперь ведь его к табуну не приставишь, да и ромеям вряд ли удастся продать.

– Я не спорю, разгромить каганат – это хорошая идея, – сказал старый хан, поборов раздражение. – Но что будет потом? Как вы собираетесь поделить новые земли?

– По чести, – величаво, вещая от имени своего князя, кивнул русс. – В любом случае, – кивнул он, – большая часть степи останется за вами. А то я слышал, вы уже раздумывали, не податься ли в поисках новых пастбищ вслед за унграми куда-нибудь на запад.

– А доля добычи?

– Останется такой же, как при Игоре, или станет чуть больше. Зато количество добытого в десятки раз превысит ту жалкую мзду, что выплатили тогда за покой своих земель ромеи.

– Так и риск во столько же раз будет больше!

– А разве риск – не ремесло воина? – отозвался русс.

Великий Кеген посмотрел на него и в досаде несколько раз дернул свою жидковатую, но отменно длинную седую бороду:

– Этот сопляк еще будет меня учить! – недовольно буркнул он.

Чтобы дать работу хлынувшей в желудок желчи, он немного посовещался с утробой и взял с блюда еще один кусок.

– Негодные вы оба мальчишки! – погрозил он братьям бараньим мослом. – Весь праздник решили мне испортить! Во время тоя надо мясо кушать, кумыс пить, на лошадях скакать, с девушками веселиться! Ну, ладно, будь по-вашему! Расскажете ханам все, что хотели, да еще я свое слово скажу. Три тысячи воинов Органа, мои три, а там, если хорошую добычу посулить, может, Бастей с Кулмеем по две дадут. Так, глядишь, тьма и наберется!

– Благодарим тебя, Великий! – поклонился за себя и за брата хан Камчибек. – Мы знали, что на твою поддержку можно рассчитывать.

– Знали они, – недовольно проворчал старик. – Скажите, какие хитрецы!

Он тщательно прожевал слегка поредевшими и пожелтевшими зубами кусок и, найдя его чересчур сухим, запил кумысом, пролив полкубка на свой многострадальный халат. Затем лицо его вновь сделалось озабоченным:

– И ведь точно хитрецы, – воскликнул он. – И чего бы мне, а не Тобохану взять в сыновья этого заморыша, которого русская княгиня навязала, сославшись на его знатный род, в обмен на моего Бахытжана в залог мира между нашими народами! А теперь, на тебе! Органа, небось, достанется самая лучшая добыча! Да не крутите головами! Знаю я вас! Сам такой! Идите себе с миром, да не забудьте приехать на той. И своих друзей новгородских с собой привезите! И да хранит вас Тенгри хан!

Тоем степняки называют свадьбу или какое другое торжество, собирающее много народа. Той может длиться до тридцати-сорока дней, ибо расстояния в степи велики и не все желающие могут поспеть в срок. Да и ни один стан не в состоянии за раз вместить всех родственников, друзей, соседей да союзников.

На нынешнем тое у великого Кегена было особенно весело и многолюдно. В какой-то мере повышенному оживлению способствовало то, что ханы Органа привезли гостей не откуда-нибудь, а с Руси. Как с такими не погулять, как не выпить, показывая удаль, лишний кубок!

Молодые степные батыры, понятное дело, приглядывались к Мураве. Уж на что красавицей уродилась княжна Гюлимкан, а и она не могла похвастаться такой необычной правильностью и соразмерностью черт, такой женственностью и плавностью движений. Кегенов любимый сын Бахытжан, ровесник Лютобора, только голодную слюну сглотнул, на подобную красу глядя:

– Знал бы, что по Руси такие лебедушки летают, в жизни бы оттуда не сбежал!

– Раньше думать нужно было! – рассмеялся хан Камчибек.

Красный от жары и меда дядька Нежиловец отирал с обширной лысины пот, вздыхая в сладком изнеможении:

– Сколько лет на свете живу, а никогда степь так ласково не встречала! Еще пару дней подобного гульбища и наших бездельников к работе вообще не приставишь!

– Ничего, – успокаивал его боярин. – Как снова в дикие земли выйдем – мигом все, что надо, припомнят, а уж когда пойдем вверх по реке, то и подавно!

– Вверх по реке, как же! Экий тяжкий труд, бороться с течением на пустой ладье!

Говорить про пустую ладью дядька Нежиловец имел немалые основания. Количество нераспроданного товара продолжало неуклонно уменьшаться с немалой пользой для его хозяина. На тое степняки не только гуляют, но и узнают последние новости, заключают союзы, договариваются о свадьбах, а кроме того обменивают излишки плодов своего труда.

Серебро, как известно, это всегда серебро, а желающих купить меха и красный товар, как оказалось, имеется предостаточно и в степи. Соболи и куницы, чей мех так хорошо согревает тело и из чьих шкурок получаются такие ладные шушуны да шапки, в землях кочевников отродясь не водились. За гребнями да иголками из рыбьего зуба, паволоками да всякой узорчатой кузнью все одно приходится ездить в Булгар, Херсон или Итиль. Купцы, которых можно ограбить, тоже не каждый день через степи ходят, да и попробуй еще у них этот товар отбей. Вот ханы и развязывали кошельки: себе на радость, боярину на прибыток.

Кроме боярина с торгом на той к Кегену заглянули двое купцов из Мерва, шедших степной дорогой в Херсон, и трое хвалиссов, возвращавшихся домой. Один из последних оказался продавцом живого товара, и ему, также с немалой для себя выгодой, хан Аян и его люди продали большую часть плененных викингов.

– А Гудмунда для кого бережешь? – поинтересовался у брата Лютобор. – Лучшей цены за этого старого разбойника все равно никто не даст.

– Дался тебе этот Гудмунд! – по-прежнему беспечно отмахнулся тот. – Успеется! Может, сын за него захочет выкуп заплатить, старик мне намекал. Вот тогда и поторгуемся!

Но русс только скептически тряхнул золотоволосой головой.

– Эйнар Волк если и придет сюда, то только с войском, – сказал он. – И за отцову обиду с нас самих взыщет выкуп. И не чем-нибудь, а кровью. Тебе что, не терпится его заплатить?

– А и пусть приходит! – тряхнул смоляным чубом Аян. – Али не отобьемся? Ты только погляди: куда ни кинь, воины Ветра да твои новгородские товарищи везде впереди!

Говоря о превосходстве, Аян имел в виду, прежде всего, нынешний праздник. Той – это не только пиршество, различные полезные разговоры, договоры и сделки, но и самые разнообразные состязания. А уж здесь и воинам Органа, и новгородским ребятам было, что показать.

Даже Белен отряхнул с себя лень, перетянул свой ушистый-пушистый живот и в борьбе на поясах одолел Кегенова Бахытжана. Как саркастически отметил Твердята: «Жиром задавил!»

Сам неунывающий балагур и его товарищи Путша и Талец проявили немалую ловкость в обращении с топором и мечом, а Тороп, неожиданно для всех, оказался первым среди сверстников в самой что ни на есть степной забаве: стрельбе по мишени на полном скаку, обойдя даже первенца хана Камчибека, невежу Улана. Лошадиная спина на поверку оказалась не более неустойчивой, чем верткая лодчонка на порогах и перекатах. А уж с нее мерянин добыл столько всякого зверя – пальцев на руках и ногах десяти человек не хватит сосчитать.

Похвастаться удалью сумел и отважный путешественник Анастасий. Развлекавшиеся охотой егеты незадолго до праздника захватили живьем матерого черного тура, огромного и косматого, точно поросшая мхом гора. Со временем его собирались подпустить к коровам, дабы улучшить местную породу. А нынче, пока он был дик и свиреп, молодежь испытывала терпение исполина, проскальзывая в двух шагах от страшных двухаршинных рогов.

Озорники обычно успевали выскочить из загона до того, как бык их настигнет. Однако бесконечно это продолжаться не могло, и во время какого-то неудачного броска один из внуков Кегена, двенадцатилетний Колчко оказался поддет на рога. Тур решил выместить на нем все свои обиды, и парень неминуемо бы погиб, прежде, чем кто-либо сумел прийти ему на помощь. Но в это время из-за изгороди на спину рассвирепевшего животного, в невероятном прыжке перелетев через смертоносные рога, сиганул Анастасий.

От неожиданности бык забыл про мальчишку и заметался, как полоумный, по всему загону, пытаясь сбросить нежданную ношу. Но отделаться от ромея оказалось не так-то просто. Спрыгнув на землю, юноша вновь привлек внимание быка громким криком, и когда тур вновь помчался к нему, тщась поддеть на рога, повторил прыжок. Глядя, как стремительно и мощно отталкиваются от земли длинные мускулистые ноги молодого ромея, как красиво поворачивается в полете его поджарое, прекрасно тренированное тело, Тороп подумал, что, пожалуй, бывший хазарский пленник не так-то прост. И те удивительные качества, которые он обнаружил сегодня, кое-кто разглядел, похоже, давно.

Убедившись, что отделавшийся легким испугом и парой синяков Колчко в безопасности, Анастасий еще немного поиграл с быком, а затем пожелал ему более приятного времяпрепровождения и не спеша, покинул загон.

– У тебя что, пружины на ногах? – поинтересовался дядька Нежиловец, едва только юноша присоединился к своим друзьям. – Где это ты так поднаторел?

– Небось, скоморохи научили, пока с ними по разным дорогам шлялся! – негромко заметил Белен, недолюбливавший лекаря за его дружбу с Лютобором и Торопом, а пуще того – за не совсем безответное увлечение боярышней.

– Моя мать принадлежала к древнему роду наследников Миноса, – пояснил Анастасий, переводя дыхание. – А для них эта игра, называемая тавромахией, в древние времена считалось священной!

От Торопа не укрылось, что при этих словах по лицу Муравы, до того с явным восхищением взиравшей на пригожего удальца, пробежало облачко озабоченности. Критян древнего минойского племени, помнящих свое родство, на всей земле оставалось не более сотни, и к их числу принадлежала ее мать.

– Этот человек – подданный ромейского басилевса, и он путешествует по свету в поисках мудрости, – представил Анастасия великому Кегену хан Камчибек. – Мы взяли его с собой, чтобы он, вернувшись на родину, рассказал, что жители степи не такие уж варвары, как о них обычно думают ромеи.

– О нем о самом впору истории рассказывать, – благожелательно улыбнулся старый хан. – Во всяком случае, в моем роду память о его храбрости сохранится надолго.

Затем престарелый владыка попросил старшего Органа поближе познакомить его с новгородским боярином. Оказалось, они уже прежде встречались: около двадцати лет назад, во время второго Игорева похода на Царьград, Вышата Сытенич на своей ладье переправлял через реки Кегеновых людей.

– Славные у тебя молодцы, – похвалил боярскую дружину великий Кеген. – И, как я погляжу, ни в чем не собираются уступать нашим степным орлам!

– Пускай прилаживаются друг к дружке, – открыто и безмятежно улыбнулся боярин. – Даст Бог, может, скоро вместе пойдут на общего врага.

Услышав эти слова, отдыхавший неподалеку после состязания Тороп подскочил на месте, словно в его поджарый зад неожиданно воткнулся раскаленный гвоздь. «Откуда ему все известно!» Впрочем, чтобы вести подобные речи, совсем не обязательно было вместе с Лютобором и Камчибеком сидеть за трапезой у Кегена.

Разговоры о грядущих переменах и ожидании большого похода носились в эти дни над степью с неуловимостью высохших шаров перекати-поля, тлели, точно пожар в сухом торфянике, то затухая, то разгораясь. Одни ханы говорили, что не стоит в эту осень перекочевывать слишком близко к границам Русской земли, иначе не избежать стычек с княжескими людьми. Другие утверждали, что в те края наоборот идти стоит, дескать, Святослав собирает войско и потому коней покупает табунами. «А против кого этот воитель идти надумал? – спрашивали третьи. – Не против нас ли? А не собрать ли войско нам самим и не пойти ли на Киев или на хазар, кто ближе окажется». И алчным волчьим блеском горели глаза у ханов небогатых и воинской славы пока не много имеющих. Таких, например, как Бастей с Кулмеем. И по-кошачьи топорщились в ожидании поживы смоляные усы.

Какие-то переговоры, возможно, при посредстве старшего Органа и великого Кенена, вел с ханами и Лютобор. Как проходили они, Тороп не ведал, да и не особо пытался узнать. Однако, приметив, что русс, слегка было отоспавшийся и отъевшийся на щедрых хлебах своей степной родни, вновь выглядит осунувшимся и полинявшим от усталости, сделал вывод, что дело продвигается не очень гладко.

Но праздник есть праздник. И в то время, когда набольшие говорили о сложном и важном, молодежь вовсю веселилась, переходя от пира к пляске, а от пляски – к игрищам и ристалищам, делая перерыв только на недолгий сон.

Надо сказать, что в силе, ловкости и быстроте, прославляя жизнь и приманивая удачу к славному роду Кегена, соревновались не только люди, но и их мохнатые и пернатые любимцы. И не было такого егета, которому не хотелось бы доказать, что его пес имеет самые крепкие мышцы и острые зубы, у его сокола самые верный и зоркий глаз, а его пардус проворнее других настигает в степи легконогую горбоносую сайгу.

Особенно захватывающими и собирающими толпы зрителей и баснословные заклады были различные игры и состязания с участием быстроногих степных скакунов. Оно и понятно: от их резвости и выносливости, от умения слушаться и понимать седока, от мастерства наездника в степных войнах зачастую зависела не только победа, но и сама жизнь.

Нынче пастухи-кочевники переживали не самые легкие времена. Веками щедрая степь кормила не один народ. Веками по ее бескрайним просторам двигались бесконечные стада, вскармливаемые сочной травой. Их хозяева не знали иного горя, кроме набегов более воинственных соседей, от которых их спасали собственная храбрость и могучие верные кони.

Но потом что-то случилось, и орошавшие эти земли благодатными дождями облака ушли на полночь. Наполненный водами с верховий Итиль и другие крупные реки, не уступая по полноводности и широте иному озеру, несли к морю огромные массы воды, а по степи гулял суховей, превращая некогда тучные пастбища в безводные пустыни. Отощавшие овцы с отвращением щипали жухлую сухую траву, кони падали под седлами седоков, а люди в поисках лучшей доли искали иные края.

В великом пути на закат один народ теснил, а зачастую и поглощал другой. Неспокойные кочевые племена проносились горючим суховеем, сметая все на своем пути, шли по земле, не успевая оставить на ней никакого следа, кроме своих костей. Низовья Итиля еще не успели забыть прихода хазар и горькой судьбины булгарского народа, расколотого ими на три орды, как к границам Хазарии и Руси подошли мадьяры и унгры. Оседлые жители едва успели свыкнуться с обличьем и укладом этих новых соседей, как степной ветер и острые сабли прогнали их на запад в Моравию и Панонию. Освободившееся место поспешили занять победители – кангары-печенеги, искавшие за Итилем спасения от засухи и воинственных врагов – торков-огузов.

На тучных полях междуречья Итиля и Днепра, сменивших превращенные засухой в пустыню земли близ озера Челкар, ослабевшие кони нагуляли силу, на курдюки овец вернулся жир, под сводами ханских шатров появилась дорогая посуда и серебряные украшения, а в руках воинов зазвенели дамасские клинки. А поскольку сытому коню и хорошо вооруженному всаднику сподручней воевать, вместе с новой родиной печенеги обрели могущество, став силой, с которой пришлось считаться и хазарам, и Руси, и даже горделивому Царьграду.

Впрочем, сила и могущество имеют цену лишь в том случае, если достигаются не для сиюминутной выгоды, а для обеспечения лучшей доли будущих поколений, а доля эта становится действительно лучшей только тогда, когда эти поколения, зная цену отцовским трудам, стремятся их плоды не только сохранять, но и приумножать. Вот потому-то печенеги с малых лет приучали сыновей к седлу, а жеребят к уздечке, и потому первыми на тое у Кегена состязались двенадцати-тринадцатилетние мальчишки на жеребятах-двухлетках.

Что за зрелище для гордых отцов и счастливых матерей! Что за повод для разговоров! Даже хан Камчибек забыл свою привычную невозмутимость. Еще бы! Ведь честь рода Органа защищал не кто-нибудь, а его первенец Улан, верхом на гнедо-чалом Бурыле, сыне Лютоборова Тайбурыла и гнедой кобылицы.

Все новгородцы, включая Торопа, болели за мальчишку, Белен, как самый азартный, даже поставил заклад, благо, стрый Вышата не возражал. В самом деле, новгородский боярин мог быть почти спокоен за свое серебро: и всадник, и конь заслуживали доверия. Чай, держаться в седле Улана обучал сам хан Камчибек, а коня любимому внуку выбирала госпожа Парсбит. Рассказывали, что когда гнедой кобылице пришло время рожать, Владычица сама отправилась к ней на пастбище, сама разрезала пузырь и приняла жеребенка, сама растила и обучала его до тех пор, пока не пришло время примерять на спину седло.

Улан, впрочем, заставил своих болельщиков поволноваться. Первые несколько кругов он неизменно шел третьим или даже четвертым, придерживая рвущегося вперед разгоряченного Бурыла и пропуская своих более нетерпеливых сверстников. Но зато, когда настало время последнего рывка, а у простодушных торопыг, гнавших своих коней на пределе возможностей, уже не осталось ни сил, ни воли, хитрец отпустил поводья, и его конь понесся так, что со стороны показалось, будто у него, словно у легендарного тулпара, выросли крылья.

Старый Кеген лично вручил награду юному герою, а своему внуку Колчко, который сначала вырвался вперед, а в итоге пришел лишь четвертым, попенял на безрассудство:

– Побеждает не самый быстрый, а самый дальновидный! – сказал он.

– Не тужи, владыка! – успокоил старика хан Камчибек. – У тебя растет сын. Пройдет десять лет, и победителем этой скачки станет уже он.

– Я это уже вряд ли увижу, – печально улыбнулся старый хан. – Разве только, подобно деду Коркуду, расстелю на водах Итиля ковер и стану играть на домбре, чтобы костлявую обмануть!

Пока Улан любовался наградой, роскошной, совсем как у взрослых, украшенной серебром и эмалями упряжью, великие и малые ханы поздравляли его отца. В числе прочих со словами приветствия подошел и великий Куря.

– Неплохую смену вырастил ты, Органа-ветер! – любезно улыбнулся он. – Такого удальца можно хоть завтра отправлять в поход!

– Придержи поводья, сын Церена, – усмехнулся хан Камчибек. – Вот минет Бурылу шесть лет, тогда и можно будет говорить о каких-нибудь походах!

На лице хана Кури появилась озабоченность:

– Очень жаль, очень жаль! – зацокал он языком. – Юному егету, небось, не терпится стать героем. И случай вскорости может представиться такой, что грех упустить.

– Какой такой случай? – приподнял бровь его собеседник.

– Ну как же, говорят, ты с Приемышем на пару большое войско собираешь. Весь той об этом гудит!

Тороп отметил, что при этих словах по лицу наставника пробежало облачко досады. Похоже, кто-то из его собеседников обладал чересчур длинным языком, или дело не обошлось без шептуна-соглядатая.

Хан Куря, меж тем, как ни в чем не бывало продолжал:

– Я вот о чем хотел тебя, сын Ветра, спросить. Если ты собираешь большой поход, может, у тебя и для моих людей местечко найдется? Или добычей делиться жалко?

– Что добыча, – усмехнулся хан Камчибек. – С тобой, доблестный сын Церена, я бы и славой поделиться не пожалел. Да только, ты же знаешь, – сын Ветра выдержал паузу, чтобы подчеркнуть значительность того, что будет сказано далее, – если я на кого и пойду, то только на хазар. Должок у них есть! Помнишь?

Хану Куре пришлось отвести в сторону взгляд. Все ханы знали, что пять лет назад он предпочел запятнать свое имя обвинением в трусости, дабы оставить за собой сытное, вольготное жилье и влиятельных друзей. Нынче времена изменились, следовало искать новых друзей, и потому можно было пойти на очередное предательство.

– Да разве я хазарам друг? – притворно удивился хан. – Соседи они мои ближайшие. («Мзду небольшую платят», – подумал про себя Тороп) А так никакой дружбы между нами нет!

– И ты пойдешь на них походом?

– А почему не пойти? Особенно если ты, хан Органа, позовешь! Мы, чай, с тобой того и гляди породнимся! Твой младший-то брат, Аян, смотрю, жить не может без моей Гюлимкан, и в гости нас с ней зазвал, и нынче ни на шаг не отходит. Похоже, дело к свадебному тою идет!

У Торопа, да и не только, у него брови незаметно уползли куда-то далеко на лоб. Мерянин, конечно, пока мало смыслил в делах любви, но, по его скромному разумению, все происходило с точностью до наоборот!

Но хан Камчибек остался невозмутим.

– Это тебе мой брат сказал? – поинтересовался он.

Хан Куря лукаво улыбнулся:

– Твой брат силен и удал, как подобает настоящему пахлавану, однако перед Гюлимкан он робеет, как сущее дитя!

– Я могу с ним поговорить, – предложил старший Органа.

– Да уж ладно, что там, – небрежно махнул рукой самоуверенный сын Церена. – Я лучше сам его напрямик спрошу. А ты пока растолкуй ему, какими благами сулит нашим племенам его выбор!

Куря понизил голос, но его по-прежнему слышали все.

– Твои храбрецы да мое золото покорят всю степь. Создадим державу, которая не снилась даже сынам Тогармы. Объединимся с Русью и разгромим хазар, а потом захватим хазарские степи и двинем походом на Русь!

Когда сын Церена неспешно и важно удалился, люди, близкие роду Органа, долго стояли, пытаясь осмыслить серьезность высказанных предложений. Первым молчание нарушил Лютобор, во время разговора усердно делавший вид, что помогает Улану разобраться с новой упряжью.

– Сколько у него людей? – спросил он у старшего брата, все еще следившего взглядом за перемещениями отбывшего соседа.

– Не менее трех тысяч, – рассеянно отозвался Камчибек, думая о чем-то своем.

Он еще какое-то время постоял, силясь отыскать растворившегося в толпе Курю, затем вдруг резко повернулся:

– Ты что, хочешь заключить с ним союз? Тогда на нашу помощь не рассчитывай!

Русс спокойно выдержал горячий, возмущенный взгляд брата, а затем горько усмехнулся:

– Я просто прикидываю, сумеем ли мы отбиться, в том случае, если ответ Аяна его не удовлетворит.

Надо сказать, что ля своих опасений Лютобор имел немалые основания, и Тороп лучше других знал, какие.

Несколько дней назад накануне отъезда русс, помимо обычного утреннего урока, решил погонять своего отрока еще и на закате: похоже, с мечом в руке ему лучше думалось. Урок походил на десятки таких же: льющийся по спине пот, вытоптанная трава под босыми ногами, песок на зубах, хмельное ощущение полета внутри и стайка мальчишек в стороне. Завтра те приемы, которые приметят внимательные глаза младших сыновей хана Камчибека и их ровесников, будут повторены и закреплены во время игры.

Тороп плохо воспринимал звуки окружающего мира: свист и треск летающих вокруг и сшибающихся деревянных мечей оглушал не хуже веселого перестука топоров зимой на просеке, да и юные зрители вопили так, будто все происходило всерьез. И тем удивительнее и невероятней показался ему прорвавшийся сквозь эту кутерьму звук: над степью летела песня.

Окрашенный ярче лица княжны Гюлимкан, изливающийся из самых сокровенных глубин души голос вел затейливую, непривычную для славянского уха, но очень нежную и красивую мелодию, перекликаясь со звучанием струн домбры, иногда споря, иногда дополняя. Временами заливаясь переливами серебряных колокольчиков, временами достигая грудной глубины, он летел легко и свободно на широком, как сама великая Степь, дыхании, которое могла породить только великая жажда жизни да еще негасимая любовь.

Тороп как завороженный пошел в сторону шатров, благо, суровый наставник, сам песнотворец и гусляр, оставил учение. Сделав несколько шагов, Тороп остановился, словно ноги его по колено вкопали в землю: дивный голос принадлежал слепой Гюльаим. Девушка сидела возле ханского шатра, на вытканном незадолго до болезни ковре, по углам которого неподвижно и внимательно застыли, внимая пению, чета пардусов и мудрый волкодав Акмоншак. Лицо певуньи выражало безмятежную умиротворенность, ибо рядом с ней был хан Аян. И во всем мире в этот миг не и нашлось бы двух других таких счастливых лиц.

Зато на празднике у Кегена подле гордой княжны Гюлимкан в глазах хана Аяна не загорался даже отблеск того счастья, а ресницы с бровями, как говаривали в степи, частенько покрывал иней.

Впрочем, сегодня брови молодого хана хмурились не только по поводу чрезмерного к нему внимания со стороны княжны. В состязание вступали на своих скакунах взрослые егеты, и именно ему вместе с Кары выпала честь представлять свой род.

Хотя юноша не принимал участия в переговорах, которые вели его братья, он не хуже других понимал, что его удача в столь любимом состязании принесет еще большее уважение его роду, придав дополнительный вес словам великого Органа и Лютобора. Потому он с особой тщательностью проверял упряжь, холил и гладил любимого коня. Родичи внимательно наблюдали за ним.

– Тебе придется очень постараться, чтобы переплюнуть меня! – самодовольно заметил юный Улан, позволявший себе некоторые вольности в общении с младшим из дядьев из-за того, что сам отстоял от него по возрасту всего на пять лет.

Аян, не глядя, натянул мальчишке шапку на нос, чтобы не особо задавался, и повернулся к братьям:

– Я вернусь с победой, – пообещал он.

– Будь осторожен и береги себя, – напутствовал его Лютобор.

– Кто бы это говорил, – в глазах молодого хана загорелись лукавые огоньки, словно туда попала оброненная Уланом смешинка. – Я видел, как ты управлял ладьей! Кажется, ваш старый кормщик все еще на тебя сердит!

– Охолонь! – строго одернул его Камчибек. – Барс дело говорит. Нам предстоит большой поход, и я совсем не хочу, чтобы ты или твой конь перед его началом оказались с переломанными ногами или чем похуже! Противники у вас серьезные и награду ждут не только ту, что приготовил старый Кеген!

– Меня эта награда не интересует! – сверкнул глазами Аян.

– Тогда тем более! – сдвинул брови Лютобор. – Думай на семь ходов вперед, как в тавлеях, и не делай глупостей!

Говоря о серьезных противниках, хан Камчибек имел в виду, кроме красавицы княжны, которая вопреки всем правилам и традициям тоже собиралась вместе со своей Айей принять участие в скачке, молодого главу одного из подвластных Кегену родов, за силу и удаль прозванного Моходохеу – Черным богатырем. Моходу хан давно отдал свое сердце своенравной Гюлимкан и теперь испытывал все муки ада, поскольку жестокая красавица, нисколько не поощряя ухаживаний молодца, так до конца его не отпускала, заставляя терзаться ревностью, предаваясь отчаянию и горьким, бесплотным мечтам.

Впрочем, здесь княжну в какой-то мере можно было понять. Помимо сугубо незнатного происхождения, Моходу хан обладал более чем заурядной внешностью. Стоило раз взглянуть на его плотную, коренастую фигуру, передвигавшуюся по земле с неповторимой грацией бурого медведя, чтобы понять, почему сердца степных красавиц не замирают при встрече с ним. Особенно мало внимания добрые боги, творившие юношу, уделили внимания его лицу. Дело в том, что, наградив его отменно гладкой и чистой кожей, они едва не забыли сделать на ней прорези для глаз. Спохватившись в последний момент, они слегка чиркнули ножом, как попало и где придется, да слегка провели углем там, где у прочих людей располагаются ресницы.

Сегодня в этих узких щелочках, обычно вмещавших меру страдания, отпущенного не одному десятку человек, горел проблеск надежды. Давеча, когда молодые егеты состязались в удали, тщась выбить друг друга из седла, Моходу хан в очередной раз подошел к княжне с просьбой о поединке. Сначала прекрасная дочь Кури смерила его обычным надменно-насмешливым взглядом:

– Сначала сделай свой захудалый род великокняжеским или хотя бы попроси кого-нибудь из великих ханов, чтобы тебя усыновил.

Потом, однако, глянула на Аяна, который, ниспровергая одного соперника за другим, совсем не глядел в ее сторону, и сменила гнев на милость:

– Победи в завтрашней скачке! – велела она Моходохеу, – тогда и поговорим.

Хотела ли красавица избавиться от докучливого воздыхателя, надеялась ли разжечь страсть в сердце Аяна, плела ли козни, чтобы, стравив двух егетов, самой воспользоваться плодами победы, Даждьбог весть! Однако нет противников опаснее, чем одержимая страстями женщина и ревнивый соперник.

Но вот раздался голос гулкого била, и более сотни лошадей разом сорвались с места и понеслись, поднимая тучи желтой пыли. Здесь не было места жеребячьей неуклюжести и наивной детской хитрости. Прекрасно тренированные, неоднократно участвовавшие в жарких схватках и изнурительных погонях кони поражали статью, а ездоки выучкой.

Поначалу для хана Моходохеу все складывалось более чем удачно. Его крупный, но отменно быстроногий жеребец, за свою серую масть прозванный Тарланом, ходко шел впереди, ведя за собой Айю и никого не подпуская к обожаемой кобылице. Не забывая выбивать крупную дробь всеми четырьмя копытами, выбрасывая из жарких ноздрей чуть ли не искры, он злобно косился на соперников, норовя их лягнуть или укусить, с позволения хозяина оттирал корпусом. Временами он издавал призывное ржание, красуясь перед Айей.

Подобное поведение не могло не рассердить Кары. Вне зависимости от того, какие чувства испытывал его хозяин к княжне, черный жеребец, так же, как и Тарлан, давно искал любви белой кобылицы. Ее близость дразнила его обоняние, а ее нежное ржание заставляло его острые, как у волка, уши вздыматься торчком.

Но Кары был боевым конем и самым главным для себя считал волю обожаемого хозяина. А потому он сначала испросил позволения, а затем сделал великолепный рывок, в котором его широкая мускулистая грудь отодвинула в сторону дерзкого соперника, а затем принялась рассекать плотный, как вода или студень, наполненный пылью, потом, горячим дыханием и испарениями от земли воздух, ибо впереди уже не было никого.

Молодой Органа подбадривал скакуна, глядя вперед с надеждой. Там, в туманной дали за горизонтом, он видел величавое будущее своего племени: орды всадников вместе с русским воинством врывающиеся во вражеский град, груды добычи, новые земли, вольготную безопасную жизнь, сознание выполненного сыновнего долга, долга мести за отца. А под ногами хана Моходохеу разверзалась бездна, и весь мир сделался уже запястья властно сжимающей поводья руки княжны Гюлимкан.

Сивый Тарлан затрясся от бешенства и издал злобное, ревнивое ржание. Мимо зрителей пронеслось искаженное негодованием, черное от пыли лицо хана Моходухеу с оскаленными от ярости зубами.

– Ты ее не получишь! – вскричал ослепленный ревностью богатырь, видевший в молодом Аяне опасного и успешного соперника в борьбе за сердце княжны.

Замахнувшись камчой, Моходохеу с силой вытянул юношу по спине. От неожиданности молодой Органа подался немного назад, и в это время его противник, вонзив пятки под ребра Тарлана, набросился на него и, обхватив сзади его шею богатырским захватом, принялся душить, пытаясь выкинуть из седла.

Зрители завопили от возмущения. Этот прием, великолепный для боя или погони, здесь, на дружеском ристалище, выглядел явно неуместным. Громче всех орал Белен. Войдя во вкус после победы Улана, он поставил на Аяна и Кары почти весь выигрыш.

Прочие новгородцы и люди из рода Органа лишь молча цепенели, вытирая со лбов холодный пот: выбитый из седла неизбежно попадал под копыта коней дышащих в спину остальных участников.

– Ох, зря я сказал про переломанные ноги, – горестно прошептал, поворачиваясь к названному брату, Камчибек.

Русс, ничего не говоря, достал нож и быстро сделал на руке несколько надрезов, обильно кропя землю кровью и прося милости у богов.

Принял ли кровавую жертву Перун Свентовит, услышали ли мольбы новгородцев и воинов Ветра святой Георгий и Тенгри хан, однако, в этот момент Аян, обхватив плотнее коленями бока Кары, выбросил вперед одну руку, взяв шею соперника в железные тиски, другой силясь освободиться. Теперь всадники, если бы и упали, то только вместе.

Сцепленные живой упряжью кони грызли и лягали друг друга, и потому мчались вперед уже не так стремительно, пропуская вперед одного противника за другим. Их седоки молча боролись, не замечая ничего вокруг, и ни один не мог взять верх.

Наконец, Аяну удалось сбросить непрошеное ярмо, и в этом ему помогло то, что ради праздника он облачился в новый халат из расписного византийского шелка. Юноша выскользнул из своего одеяния, оставив большую его часть в руках соперника, а затем нанес сокрушительный удар в челюсть. Следующим движением младший сын Тобохана сгреб противника за шкирку и выкинул из седла, отбросив далеко за пределы поля.

Теперь следовало исправлять то, что наделала безумная ревность, помутившая разум Моходохеу. До конца скачки, которую теперь возглавляла покинувшая схлестнувшихся из-за нее батыров княжна, оставалось еще два круга, и могучему Кары, отброшенному в хвост табуна, следовало, в самом деле, отрастить крылья на боках, чтобы прийти хотя бы вторым.

И Аянов любимец сделал невозможное. Желал ли он поквитаться со злобным Тарланом, который, освободившись от своей ноши, быстро нагонял табун. Хотел ли вновь насладиться близостью красавицы Айи или просто не мог обмануть надежд людей, которые его взрастили, которые в долгие морозные зимы, когда степь завалена снегом, кормили его вкусным, душистым сеном, которые лечили раны, полученные им в битвах и стычках с соперниками.

Участникам гонки показалось, верно, что мимо них пронесся черный смерч или пущенный из метательного орудия обломок гранитной стены. Какому другому коню этот отчаянный рывок стоил бы разорванных легких и вылетевшего из груди сердца, у Кары же только дымились тяжело вздымавшиеся бока, да срывалась клочьями с морды белая пена.

Волю к победе благородному животному сообщал его ездок. После стычки с Моходо ханом и этого чудовищного броска молодой Органа держался в седле только силой воли. Покрытый пылью с головы до ног, в растерзанном одеянии, с запекшимися губами и мокнущим кровавым следом от камчи на спине, хан Аян мало походил на того пригожего, жизнерадостного юношу, который, выникнув из балки, шутя одолел Гудмундов хирд.

Но вот скакуны вступили на последний круг, и стало ясно, что Аяну, даже если он до смерти загонит своего скакуна, чего он делать совсем не хотел, все равно не поспеть. Расстояние между Кары и оторвавшейся далеко от прочих скакунов Айей оставалось по-прежнему значительным, и сократить его не представлялось возможным, ибо впереди уже маячил конец круга, и великий Кеген раскладывал дары.

Однако в этот миг красавица княжна, которая с момента начала гонки смотрела только вперед, неожиданно повернула увенчанную шапочкой с легким перышком голову и посмотрела в глаза Аяна. Испугал ли красавицу ужасный вид молодого егета, пошел ли от жалости трещинами в груди камень, сжимающий живое сердце. Но рука ее дрогнула, поводья ослабли, Айя начала замедлять бег, давая измотанному Кары возможность покрыть разделяющее их расстояние.

Зрители, поставившие на княжну, возмущенно завопили, сторонники же молодого Органа воспрянули духом.

– Есть на небе Бог! – воскликнул Белен, облегченно вытирая покрытый испариной лоб.

– Зато на земле вовсю строит козни Лукавый! – скептически заметил дядька Нежиловец, поводя в стороны своим красным от жары шишковатым носом.

В самом деле, со стороны неудача Айи выглядела как оплошность княжны: что поделаешь, каждый может ошибиться или не рассчитать силы своего скакуна, да и злая степная ведьма Мыстан Кемпир просто обожает строить всякие козни соревнующимся. Однако почему прекрасное лицо девушки выглядело таким спокойным и безмятежным, отчего надменно прищуренные глаза ее отца светились едва не торжеством. Не случайно озабоченно переглядывались великий Органа и Лютобор, не случайно в глазах Вышаты Сытенича загоралась тревожная предгрозовая синь.

Но увы! Бедный Аян уже ничего не видел и не слышал. Все его мысли вытеснила одна: любой ценой победить, и ему некогда было размышлять о том, какими бедами может для него обернуться этот выигрыш. Он первым достиг конца круга и, тяжело сползая с седла, едва не упал на руки братьев.

Те ничего ему не сказали и, проследив за тем, чтобы усердные слуги как надо позаботились о взмыленном, тяжело дышащем Кары, подвели, придерживая с двух сторон, к великому Кегену. Там уже собрались все великие и малые ханы, а также более или менее благополучно завершившие скачку ездоки. Возле своего отца стояла княжна Гюлимкан. Девушка выглядела нарядной и свежей, словно позади не было десятка кругов изнурительной скачки, на алых губах по-прежнему играла мечтательная улыбка.

– Храни тебя великий Тенгри, доблестный сын Тобохана! – приветствовал измученного победителя Кеген, вручая ему пояс с дорогой насечкой и сафьяновые ножны с хвалисским мечом. – Да будет благосклонен к тебе Ыдук Йер-Суб (священная Земля-Вода), и да оградит он тебя от козней злых дэвов.

Он немного помолчал, разглаживая длинную седую бороду, затем величаво, с достоинством продолжал:

– Я приготовил одну награду, но вручаю две, ибо победителя в нынешнем состязании определила не столько удача, сколько завидное мужество и бойцовские качества, какими всегда славились сыны Ветра.

– Говоря о мужестве, не следует забывать и о мастерстве! – напомнил Кегену великий Куря. – Похоже, покойный Тобохан советовался с самим Органой ветром, когда нарекал младшего сына Искусником, или умельцем. *

Люди из рода Органа удивленно переглянулись: хан Куря не относился к числу тех, кто легко принимал какое-либо поражение, а сын Церена как ни в чем не бывало продолжал:

– Сегодня младший сын покойного Тобохана всем доказал, что он настоящий батыр, приметный конь в табуне, негнущееся серебро * своего рода! Думаю, такому удалому егету давно пора было бы приискать достойную подругу, – добавил он, одаривая юношу ослепительной улыбкой. – Что до меня и моей дочери, то мы будем только рады, если он остановит свой выбор на нашем становище.

– А как же поединок? – напомнил хану Вышата Сытенич.

Но Куря только снисходительно махнул рукой.

– Каких только глупостей дева не выдумает, чтобы не обижать отказом мужчин! К тому же, Гюлимкан сама призналась, что против сына Ветра ей не устоять!

Весь стан затих, глядя на Аяна. Особенно внимательно смотрели на него обрамленные густыми ресницами глаза прекрасной княжны. Дочь Кури старалась выглядеть спокойной, однако пересохшие губы, которые она временами облизывала, да сжатые в кулаки руки выдавали ее волнение. Впрочем, нет, вряд ли Гюлимкан позволила бы отцу играть столь открыто, если бы не была уверена в неотразимости своих чар.

Однако ответ младшего Органа удивил многих:

– Благодарю за щедрость, великий сын Церена, – поклонился юноша. – Я знаю, княжна Гюлимкан – великолепный алмаз, достойный украшать не только великокняжескую, но даже императорскую корону… Но у меня уже есть невеста, и ты знаешь ее!

Улыбка сбежала с надменного лица хана Кури, узкие длинные глаза превратились в две зияющие пропасти, полные клокочущего черного огня. Было видно, что подобного унижения ни он, ни его горделивая дочь не испытывали еще никогда.

– Ты шутишь, княжич? – переспросил хан Куря, то ли не понимая, то ли не веря. – Ты хочешь взять в жены женщину, которая и двух шагов не может сделать без поводыря? Да это то же самое, что сыграть свадебный той с деревянной колодой, на которой приплыли по реке ваши гости и названный брат!

Тут уже пришел черед задыхаться от возмущения людям рода Органа. Аян рванулся вперед, но братья его удержали.

– Не смей, – зашипел ему в ухо Камчибек. – Затевать ссору на празднике в доме хозяина, который нас радушно пригласил! Хочешь осрамить нас на всю степь? Ты разве не понимаешь, что именно этого он и добивается!

Выручил Вышата Сытенич:

– Что ты такое говоришь, хан, – с укоризненной улыбкой покачал он головой. – Эта, как ты изволил выразиться, колода именуется ладьей. И двадцать лет назад иные из твоих соплеменников не брезговали ступать на ее палубу, когда во время Игорева похода на Царьград им понадобилась переправа через Дунай. Спроси у великого Кегена, и он покажет тебе доску обшивки, которая до сих пор носит отпечаток копыта его коня! Да и чем тебе не угодила слепая жена? Можно быть полностью уверенным, что она не засмотрится на другого!

– В самом деле, – поддержал Вышату Сытенича хозяин праздника. – Слепота для женщины не недостаток, а скорее достоинство. К тому же, разве у слепой кобылы не родятся зрячие жеребята или у нее иного вкуса молоко?

– Если кобыла теряет зрение или слух, – холодно отозвался хан Куря, – я предпочитаю отправить ее на убой, нежели оставлять в табуне, сделав легкой добычей волков. Возможно, ханы Органа думают иначе. Однако, хотел бы я лет через двадцать поглядеть, как главы родов вашего племени присягнут на верность сыну убогой, особенно если он родится слепым!

– Предоставь ханам Органа самим выяснять отношения с главами входящих в наше племя родов! – сухо оборвал зарвавшегося сына Церена хан Камчибек.

– Слепая или зрячая, – тряхнул смоляным чубом Аян, – Гюльаим – моя невеста! Слово ее родне давал еще мой покойный отец Тобохан. А в роду Органа не принято бросать слова на ветер!

* * *

Хотя княжна Гюлимкан хотела поскорее покинуть постылое собрание, ставшее свидетелем ее позора и унижения, отец уговорил ее задержаться до следующего утра. На рассвете он явился к великому Кегену и, следуя обычаю, поблагодарил за оказанное гостеприимство, напоследок сказав, что хочет преподнести новорожденному сыну владыки еще один дар.

Собравшиеся удивленно переглянулись: обычай на этот случай не предусматривал никаких даров. Впрочем, великий Кеген, любопытный, как все старики или дети, рассудил, что не стоит еще больше обижать и без того разобиженного на весь свет гостя, и благосклонно кивнул.

Куря сделал знак слугам, и спустя короткое время они извлекли на свет Даждьбожий до боли знакомую новгородцам хазарскую саблю. Дары подобного размаха великому Кегену и его семье преподнесли только ханы Органа и Вышата Сытенич. По ценности с ним могла сравниться только песня, которую специально для юного сына степного владыки сложил Лютобор.

Вытащив из ножен редкий клинок и проверив его исключительные качества, великий Кеген удовлетворенно улыбнулся:

– Да ты, оказывается, колдун! – повернулся он к Куре. – Или владеешь крылатым тулпаром. Дамаск отсюда в четырех месяцах пути, а мы с тобой все это время едва ли не каждую неделю виделись. Как же ты так быстро сумел обернуться?

– Не я ездил в Дамаск, – ответил хан Куря, – а те, кому ведомы сердца дорог. Они проходили через мои земли, и я попросил их уступить мне эту чудесную вещь.

– Как! – удивленно поднял брови Кеген. – Ты заплатил? Ты же обычно берешь все, что тебе понравилось, бесплатно под предлогом того, что соплеменники купцов обидели твоего кунака!

– А разве я говорил о купцах? – загадочно улыбнулся сын Церена. – Право слово, сердца дорог ведомы не только им.

И он с видимым удовольствием поведал о том, как его вежу посетили возвращавшиеся в свою землю хазарские послы, специально подчеркнув, что целью их визита являлся Хорезм и что Хорезмшах намеревается заключить с царем Иосифом военный союз.

Ханы Органа и Лютобор озабоченно переглянулись с боярином и его людьми. Ворон ворону глаз не выклюет. И кто только сказал, что печенег хазарину не брат? Интересно, почему только Куря приберег свой хазарский дар на потом, когда стало ясно, что ни о каком родстве с ханами Органа не может быть и речи?

Поначалу слова о союзе не произвели на премудрого Кегена ни малейшего впечатления:

– Эка невидаль! – всплеснул он руками, точно молодую жену, лаская саблю. – Хвалиссы всегда любили хазарское злато едва не больше бороды Магомета. Чай, все эль арсии царя Иосифа из тех краев будут!

Хан Куря приосанился, сделал значительное лицо и стал как родной брат похож на Булан бея, разве только глаза у него были поуже да кожа посмуглее:

– Что эль арсии! – изрек он, повысив голос. – Их-то всего одна тьма, а если царю Иосифу понравятся условия Хорезмшаха, то в случае нападения на границы каганата на помощь хазарам придут еще четыре тьмы, а то и все пять!

Он немного помолчал, наслаждаясь произведенным впечатлением, а затем вновь повернулся к Кегену:

– Вот я и решил, прежде, чем уезжать, подарить эту саблю твоему сыну. Пусть смолоду знает, за кем стоит сила, ибо я желаю тебе и твоему роду, великий, только добра!

* * *

Слова о шестидесятитысячном войске возымели на ханов действие едва ли не магического заклинания. Шестьдесят тысяч, как втайне поведал старшему брату и хану Кегену Лютобор, рассчитывал собрать вместе с печенежской тьмой для похода Святослав. Их вполне хватило бы, чтобы при помощи богов разбить хазарское ополчение, северных наемников и неустрашимых эль арсиев. Но если бы в земли каганата дополнительные силы прислал Хорезмшах, расклад получился бы совсем иной.

Первым отрекся от всех своих клятв и обещаний хан Бастей. Его поддержал Кулмей. А великий Кеген долго совещался с главами родов, а потом сказал, избегая смотреть в глаза, что не может пока дать окончательного ответа и что надо бы поточнее узнать, что там за условие поставил Хорезмшах и что по этому поводу думают царь Иосиф и каган.

Ни Лютобор, ни его братья ни слова не сказали степному владыке. Но на обратном пути самообладание изменило великому Органа.

– Трусы проклятые! – воскликнул он, повернувшись к Лютобору. – Только под хазарской пятой им и пресмыкаться! Чего испугались? Тени ракитового куста, призрака пуганой вороны? Ведь с первого слова было ясно, что змея Куря врет и что никакого шестидесятитысячного войска не существует! С чего бы он тогда еще утром свою помощь предлагал! Что скажешь?

– Скажу, что плохи дела у хазар, – отозвался русс, – коли они подобными вещами хвастают! И условия хорезмшаха известны: в веру Магомета перейти. Если бы хазары этого хотели, то давно бы уже сделали. Ладно, – махнул он рукой, – я ожидал, что чем-нибудь пакостным закончится, уж больно все гладко начиналось! Если Кегена еще можно на нашу сторону перетянуть, придется идти в Итиль. В самом деле, стоит узнать, как ответит на предложение Хорезма царь Иосиф.

– Слишком опасно! – с тревогой в голосе проговорил Камчибек. – Тебя там могут признать!

– Двум смертям не бывать, а одной… сам знаешь, – криво усмехнулся Лютобор. – В Киев с неудачей мне все одно возврата нет, а мертвые, как говорит наш князь, сраму не имут!

– Как же все неудачно получилось! – Камчибек в досаде щелкнул плетью по узорчатому сапогу. – И главное, как невовремя!

– Куря сам напросился! – возразил ему Лютобор. – У Аяна просто не было выбора. Он правильно поступил, и я горжусь им. Он настоящий мужчина, наше негнущееся серебро!

На степь незаметно спустилась ночь. Выдалась она ясной и светлой. Молодой месяц, хотя недавно народился, но светил в полную силу, со всей серьезностью и ответственностью, не пытаясь отлынивать, и только слегка покраснев, от волнения. Так, юный певец, впервые допущенный в собрание мастеров, ведет свой голос, хоть и робея, но со всем возможным старанием. И потому, что он воодушевлен и польщен оказанным ему доверием, звук у него получается особенно звонким и чистым.

Окрашенная лунным светом степь вспоминала лучшие времена, когда распускались цветы, а травы были нежны и сочны. Повинуясь зову луны, серая полынь и пропыленный ковыль поднимали усталые головы, похожие на призрачных воинов, построенных для битвы.

Где-то на горизонте дыбились очертания каких-то сумрачных громад. То ли это стояли курганы, свидетели прошлых времен, грозные стражи, поставленные заботливой рукой, чтобы уберечь чью-то нетленную славу от мглы забвения. Или то клубились грозовые тучи, собравшиеся в кои-то веки осчастливить иссушенную степь благодатным дождем. Или это просто могучие круторогие туры, переждав жгучий зной в балке, вышли на пастбище и теперь дремали на ходу, неторопливо пережевывая жвачку.

По мере приближения человеческого жилья путникам стали попадаться костры пастухов. Один раз всадникам повстречался рыскавший в поисках какой-нибудь добычи, вроде отбившейся от стада овцы или неприбранной коршунами падали, волк. Сивогривый пытался перебежать отряду дорогу, но, услышав грозный храп могучих коней, учуяв запах людей, встретив грозный взгляд мерно трусящих чуть в стороне пардусов, увидев их ощеренные белыми клыками пасти, шарахнулся в сторону и скрылся в траве.

Похоже, какой-то конь все же задел серого разбойника копытом или Малик успел его цапнуть за хвост, ибо в скором времени отряд догнал голодный, бесприютный и заунывный вой.

Некоторые из новгородцев осенили себя крестным знамением.

– Не к добру это, как бы не оборотень, – заметил хан Камчибек.

Но волчья тоскливая песнь оборвалась, едва начавшись. Рассеивая ночное наваждение, со стороны вежи донесся громкий, раскатистый собачий лай.

Тороп узнал голос. Этот сочный густой бас мог принадлежать, только матерому волкодаву Акмоншаку, мудрому поводырю слепой Гюльаим. Неужто верный страж оставил девушку одну? Ведь до вежи оставалось не менее десятка перестрелов! Тороп не мог в это поверить. Хотя мерянское поверье заклеймило собаку позором, за то, что, польстившись на меховую шубку, позволила врагу великого Куго-юмо, злокозненному Керемету, оплевать первого человека, Акмоншак относился к лучшим представителям собачьего племени и славился среди сородичей своей преданностью и умом.

В это время всадники выехали на ровную, прямую дорожку, которую прямиком до родного дома проложил им старательный месяц. На горизонте уже прочерчивались неясные контуры человеческих жилищ, размером напоминающих шалашики, что плетут для своих кукол девчонки, чуть дальше жидким серебром блестела река. А на половине дороги среди высокой травы виднелась крохотная девичья фигурка, похожая на отлитую из серебра статуэтку, рядом неспешно шагал игрушечный серебряный пес.

Темнота не пугала Гюльаим. За долгие месяцы недуга девушка с нею свыклась. Она двигалась даже уверенней, чем обычно, или ей придавала сил и храбрости уверенность в завтрашнем дне?

– Гюльаим! Любимая!

По лунной дорожке ожившим черненым изваянием рванулся победитель скачек Кары, и хан Аян, подхватив замирающую от счастья возлюбленную сильными руками, посадил ее на коня перед собой и заключил в объятья. Возле конских копыт, дурачась, как щенок, и заливаясь радостным лаем, кружился Акмоншак.

– Я все знаю, милый! Отроки, высланные вперед, все рассказали!

Хан Камчибек посмотрел на брата и его невесту долгим взглядом, и на его лице появилось выражение душевной боли.

– Каких бы только я сокровищ не пожалел, если бы сыскался лекарь, способный вернуть Гюльаим зрение!

При этих словах ехавший среди новгородцев Тороп обратил внимание, что красивое лицо ромея Анастасия исказила гримаса сострадания и что молодой лекарь с нескрываемой досадой ощупывает попорченную Булан беем руку.