К морю Хвалисскому (СИ)

Вещий зверь Семаргл.

На болоте когда-то копали руду – выгоняли из земли кровь Велеса-Ящера. И ныне кое-где виднелись поросшие белой болотной травой ямы, на дне которых остались лепешки спекшегося шлака. Возле одной из таких ям стояла Воавр. Одеревенев от ужаса, она даже не пыталась спастись от надвигавшейся на нее бурой, косматой смерти.

Если под медвежьей шкурой и не скрывался сам бог Велес, то, несомненно, этот огромный красавец, успевший нагулять после зимы жир, был одним из его любимцев. И лесной властелин был очень разгневан: видно Белен или кто другой согнали его с дневной лежки и заставили битый час плутать по болоту, запутывая следы.

Тороп натянул на бегу свой лук.

– Беги! Спасайся! – крикнул он растерявшейся Воавр, – Ну что прилипла к земле, как муха к меду!

Он с лету выпустил пять или шесть стрел, метя зверю в голову. Стрелы легли хорошо, ни одна не пролетела мимо цели. Да только те стрелы были на птицу припасены! Легкие, с узкими наконечниками, они и оленя не сразу прикончили, пришлось ножом подсоблять. На медведя другие нужны, и лук иной. Эх, был бы с Торопом добрый отцовский, выложенный вдоль кибити пластинками турьего рога, обмотанный сухими жилами, бивший без промаха с семи сот шагов! Но его забрали хазары.

Стрелы глубоко засели в медвежьей шкуре, и зверь, опьяненный болью и запахом собственной крови отчаянно замотал головой, желая от них избавиться. Мурава схватила корелинку за руку и потащила прочь от разъяренного чудища, а мерянин встал, упершись ногами в землю, и, бросив бесполезный уже лук, выхватил последнее оставшееся у него оружие – короткий охотничий нож. Он знал, усаженная кривыми клыками смрадная пасть будет последним, что он увидит в этой жизни, но, если повезет, добрый кусок каленой руды достигнет горячего звериного сердца.

Однако добрые боги распорядились иначе. Солнце бросило свой луч в низину, и из этого луча вновь появился пятнистый Семаргл. Он прыгнул медведю на загривок и повис золотым воротником, вцепившись зубами в медвежье ухо. Косматый властелин отбросил вещего зверя в сторону, но тот ударился оземь и превратился в добра молодца.

Звериный облик исчез: между Торопом и лесным хозяином стоял высокий, статный воин. Солнце золотило густые, коротко остриженные кудри, отражалось нестерпимым блеском в лезвии длинного меча, горело рассветным багрянцем на алом плаще, который на манер варягов и руссов был накинут у воина на левое плечо, оставляя обнаженной руку, держащую меч. И люди, и боги видели бегущий от ногтей к плечу узор, втравленный под кожу острой иглой. Там, где бугрились могучие мышцы, раскинуло свою крону великое Мировое древо, в ветвях его резвились птицы, возле ствола летали грифоны и семарглы, а корни оплел древний Ящер. Все три мира призвал воин в свидетели своих деяний, и духи, населяющие эти миры, были на его стороне.

Черный Вдовец поднялся на задние лапы, рассекая воздух похожими на кривые ножи когтями передних, и вновь высь задрожала от страшного рева. Сколько лет гулял лесной властелин на приволье, не знал себе равных в этих краях, были ли равные еще где. Сила и ярость, не растраченные в битвах с соперниками, вырвались на свободу. Страшен был поединок вещего оборотня с лесным властелином, золотого света с первозданной тьмой, но Тороп знал, кому боги даруют победу. Как не суждено было Велесу одолеть громовержца Перуна, так не суждено было Велесову любимцу одолеть Перунова оружия.

Отблеском глаз громовержца сверкнул клинок, когда воин, неожиданно прыгнув вперед, могучим ударом меча снес медведю половину черепа. Мед ведающий собиратель малины медленно оседал на землю, а исстрадавшаяся звериная душа уже спешила под своды Мирового древа на встречу с женушкой медведушкой и косматыми ребятишками. К зиме косолапый вновь возродится в припорошенной снегом берлоге.

Золотоволосый воин успел увернуться от предсмертного объятья Черного вдовца. Убедившись, что медведю уже не подняться, он опустил меч и пучком травы вытер клинок.

Кабы Тороп своими глазами не видел золотоволосого в облике пятнистого зверя, ни за что не поверил бы, что он оборотень. Да и как тут поверить: ни когтей, ни клыков звериных. Парень как парень, лет двадцати с небольшим. Статный, удалый, пригожий. На дочерна загорелом лице с тонкими, резкими чертами, золотой подковой выделялись усы, какие носят варяги и руссы. Забрызганная медвежьей кровью одежда: плащ-киса, широкие штаны, схваченные ниже колен ремнями, башмаки из сыромятной кожи, носили отпечаток долгого пути и предательские отметины колючих ветвей, а может быть и следы чего-нибудь еще более острого.

Но оборотня всегда выдают глаза. Через них смотрит на мир затаившийся в человеческом облике зверь. Тороп слишком хорошо помнил завораживающие, внимательные глаза Семаргла, чтобы не узнать их на лице воина. Часто ли встретишь такие глаза: переливчатые, насмешливые, по-рысьи чуть приподнятые к вискам с искрами золотого света, брызжущими из-под густых ресниц.

Воин поглядел на все еще воткнутые в медвежью тушу безвредные Тороповы стрелы и улыбнулся. Вот это была улыбка! Открытая, белозубая лучезарная! Так, верно, улыбается Даждьбог-солнышко на небесах в ясные дни.

– Ну и удалец же ты, отроче! – насмешливо сказал он. – Ты всегда на медведя с луком ходишь или иной раз копье берешь?

Тороп почувствовал укол досады – а то сам он про копье не знал. В узких зрачках воина он видел свое отражение: ноги в раскоряку, словно паучьи лапы, всклокоченные волосы, испуганные глаза. Удалец, да и только! Ответить бы, как должно, да ведь с оборотнем заговоришь – сам не заметишь, как в ином мире окажешься.

Впрочем, был ли золотоволосый оборотнем? Зверь-то диковинный никуда не исчезал, ни в кого не превращался. Стоял себе подле воина, по-кошачьи обтекая его ноги.

– Не срами понапрасну моего холопа, хоробр! Сам знаешь, каждый защищается тем оружием, которое под рукой имеет!

Как и ожидал Тороп, Мурава с корелинкой не успели отбежать дальше ближайших зарослей ивняка, и теперь, когда опасность миновала, боярышня стояла, раздвинув руками красноватые ветви. Вышедшее из-за облака солнце пронизывало ее насквозь, и в брызжущем свете девушка казалась прозрачной, точно липовый мед, и как никогда походила на вещую дочь воды и огня.

Воин обернулся, и насмешка в его глазах сменилась нескрываемым восхищением, смешанным с удивлением. Так, верно, смотрит человек, уверенный, что грезит наяву. Ибо только на рубеже яви и сна смертным дано узреть неземную красоту лебяжьих дев-русалок.

– Почто сердишься, краса? – обратился он к Мураве. – В мыслях не имел никого срамить!

Голос воина звучал взволнованно. Раз взглянув на боярышню золотоволосый русс уже не мог отвести от девушки взгляда. Ну, не он первый, не он последний. На Мураву Вышатьевну только незрячие не заглядывались.

– Чья ты, какой земли, какой орды, каких отца с матерью?

– Зачем тебе это, хоробр? – удивилась Мурава.

– Хочу знать, которую своей женой назову.

Девица сдвинула тонкие, густые брови.

– Не рано ли речи о женитьбе завел, хоробр? – спросила она. – Почем знаешь, что мой батюшка захочет с тобой рядиться? Сперва узнал бы, какое вено за меня просят. Может у тебя и казны-то столько не наберется.

– Кто владеет мечом, тот и казну сумеет добыть! – горячо воскликнул воин. – Лишь бы ты согласилась моей назваться.

Мурава не ответила. Она стояла, потупив взгляд, и ее пальцы проворными белками по древесному стволу по черной косе бежали. Словно спрашивала у косы девица: не пришла ли пора ли красу девичью оплакивать, не пора ли рядить невестой сестрицу елочку, с волей вольною не пора ли расставаться?

Что ни говори, золотоволосый – молодец хоть куда! А коли оборотень – так не от оборотней ли рождаются в баснях самые могучие богатыри? Небось, многие девки все на свете бы отдали лишь бы оказаться в необоримом кольце его могучих рук, лишь бы гладить золотые кудри и глядеть в самоцветные глаза.

Но ведь Мурава не из таких была. Никогда не водилось у нее обычая перед парнями подолом крутить, вести беседы любезные. Заботясь о чести родительской, о добром имени отцовском, держала девица до срока сердечко на запоре. А если и приглянулся ей золотоволосый, то ни словом, ни взглядом, она того не выдала.

Воин глубоко вздохнул, глядя, как тонкие девичьи пальцы перебирают тяжелую змею, отливающую ослепительной синевой тетеревиного пера, потом тряхнул кудрями, словно отгоняя наваждение, и обратил свое внимание к убитому медведю.

Диковинный зверь уже долгое время безуспешно тыкался лбом в хозяйский бок и просил дозволения отведать медвежьих потрохов. Воин потрепал пятнистого друга по загривку и, сняв с пояса нож, нагнулся к медвежьей туше. Тороп подумал о том, чтобы сходить к берегу и привести новгородцев: в одиночку руссу этакую громадину никак не унести, а бросить лесного красавца на потребу жадному воронью – вызвать немилость батюшки Велеса.

***

Меж тем лес тревожно зашевелился. В небо взмыли две отчаянно стрекочущие сороки. Из-под ног серым комочком шарахнулся заяц. Надрывно затрещали ломающиеся кусты, и со стороны болота на пустошь выкатился Белен, а с ним человек пять новгородцев из младшей гридьбы, обычно возле боярского чада отиравшиеся. Все были в кольчугах, с копьями, и все порядком изгвазданы в болотной грязи, особенно Белен – не иначе умудрился в трясину провалиться, а товарищам вытаскивать его пришлось.

Белен глядел хмуро, как смотрит охотник, дичь упустивший, и увиденное на пустоши особой радости ему не прибавило. Привычка к хвастовству в который раз сыграла с ним злую шутку. Обещал добыть Черного Вдовца, а как его добудешь, когда он простерся на земле неподвижно-бесформенной моховой кочкой. Глаза Белена налились бешеной кровью. Кто посмел, кто отнял у него вожделенную добычу?!

Пятнистый зверь и его хозяин, занятые медведем, казалось, не обращали никакого внимания на поднятый Беленом шум. Только чуткий звериный хвост напряженно подрагивал, да под кожей воина перекатывались упругие мышцы.

– Ты почто зверя извел, тать! – заорал на чужака Белен. – Моя это добыча!

Золотоволосый равнодушно посмотрел на боярского племянника и пожал плечами:

– Медведь не говорил мне, что другому обещан, – спокойно ответил он.

Беленовы товарищи заулыбались было, но вовремя опамятовали, что не к месту нынче их улыбки.

– Я медведя поднял! – упрямо топнул ногой Белен.

– Ты поднял, да не ты на меч взял! – возразил ему русс, продолжая свежевать медвежью тушу. – Долго, молодец, собираешься. Упустил зверя – так ищи другую добычу. Впрочем, – добавил он, – если попросишь, я и поделиться могу. Медведь большой – на всех хватит.

– Вот еще! – огрызнулся новгородец. – Да кто ты такой, чтоб просить у тебя? Я, коли мне что надо, и сам возьму! Ату его, ребята! Проучите наглеца, чтоб впредь знал, как на чужое добро зариться!

Ох, давно уже понял Тороп, что не подумали добрые боги, когда Белена творили. Силы и злости дали ему сверх меры, а на ум поскупились. Но нынче оказалось, что не одного Белена боги умом обделили. И что бы его товарищам не указать вожаку, мол, нелепие творишь, боярский сын. Где же это видано, чтобы дичь, добытую в ничейном лесу, отсуживать! Но ведь разглядеть нелепие может лишь тот, кто ведает лепие, а Белен с такими не водился.

За обиду показалось Беленовой чади, что без толку пришлось полдня мокнуть в болоте, рвать платье цветное о кусты и сучья. Они схватились за мечи и медленно, как их учили старшие, стали наступать на спокойно ожидавшего их русса.

Диковинный зверь вздыбил на загривке пеструю шерсть. Тороп тоже решил, что в стороне оставаться не стоит. Выбрав стрелу покрепче, он наложил ее на тетиву лука. Конечно, Правда не позволяет в своих целиться, но разве Правда велит вшестером на одного нападать? К тому же, что ни говори, а русс ему жизнь спас.

– Опусти лук, отроче, – почти ласково сказал воин. – Еще пристрелишь кого ненароком!

Он не спеша поднялся на ноги и вытащил меч, поджидая, пока новгородцы подойдут ближе. И когда священная сталь прочертила в воздухе круг, за которым пряталась смерть, Тороп понял – его помощь здесь не понадобится.

Живя в Новгороде на боярских хлебах, Тороп частенько видал, как опытные бойцы обучают молодшую чадь с оружием обращаться. Иные брали себе в супротивники двоих или троих и умучивали их до последней степени. Однажды Торопу посчастливилось наблюдать, как сам боярин сразу четверых наставлял. Ладно выходило! Но тогда клинки были обмотаны тряпицами, испачканными углем, и получить отметину на грудь не считалось зазорным – в бою расторопнее будут. Нынче клинки были заострены и готовились принести жертву Перуну. И хотя новгородцы были в кольчугах, а золотоволосого воина защищала только великолепная броня мускулов – плохо пришлось новгородцам.

Русс двигался с непостижимой плавностью летнего ветра и стремительностью водного потока или солнечного луча. Куда бы ни направляли оружие новгородцы, их везде встречало смертоносное жало лезвия.

Самым первым полетел сапогами кверху в рудничную яму Белен, причем золотоволосый даже мечом не воспользовался, обошелся кулаком. Корелинка Воавр сразу же поспешила на помощь хозяйскому племяннику. Но тот кое-как выбрался сам. Грубо оттолкнув девушку, он с удвоенным рвением ринулся в бой, впрочем, вновь совершенно безуспешно. Не успел Белен как следует мечом замахнуться, как был вновь отправлен хлебать болотную жижу. Тороп так и не смог понять – почему двое рослых парней, одновременно налетевших на русса, постыдно столкнулись лбами, едва не зарубив друг друга. Каким образом лихой умелец, пытавшийся зайти с левой руки, оказался распростертым на земле, перед этим обежав кругом едва не всю пустошь.

Золотоволосый воин только скалил зубы, раззадоривая своих противников:

– Да тут, оказывается, и храбрецов нет, кроме девок и отрока! То-то я гляжу, ни зверя затравить не умеете, ни честным поединком спор решить!

Верно, недолго мучился бы жаждой добрый клинок, не насытившийся медвежьей кровью, кабы на вытоптанную человеческими ногами и звериными лапами пустошь не подоспел Вышата Сытенич. С боярином были дядька Нежиловец, Талец, Путша, Твердята и еще примерно с десяток гридней.

Новгородцы, запыхавшиеся от быстрого бега, в недоумении остановились на краю пустоши.

– А мы думали тут на Белена хазары напали, – ошарашено протянул Путша. – Грохот-то какой стоял!

– Или мужики мерянские побить решили, – подхватил Твердята, – за то, что всю их дичь распугал.

Увидев боярина и его людей, русс к немалой радости своих изнемогающих соперников опустил меч.

– Ты почто моих людей обижаешь? – сердито обратился к нему Вышата Сытенич.

Воин откинул со лба налипшие волосы и без тени смущения или страха поглядел ему в лицо.

– А почто ты своим людям дозволяешь в драку лезть, коли сражаться как следует не научил?

– Ну, ты и наглец! – заметил боярин. – Отколе такой взялся, чтобы лучших мужей поучать?

– Отколе взялся – там уже нет, – отозвался русс. – А не перед тобой мне в том ответ держать.

Лицо Вышаты Сытенича помрачнело. Уж кто-кто, а он не привык выслушивать дерзости, да еще и в присутствии своих людей.

– Батюшка! – подала вдруг голос молчавшая до сей поры Мурава. – Дозволь слово молвить! Этот хоробр, – девушка указала на русса, – меня и служанку мою неразумную от лютой гибели избавил! Медведя убил. А Белен его обидел, добычу отнять хотел!

Русс посмотрел на девушку долгим взглядом и ничего не сказал. Зато Белен завопил за двоих, что, дескать, сестрица на него наговаривает. Но его никто не поддержал, и пришлось Белену сознаться, что сам драку затеял. Ох, и досталось же ему за дерзость и невежество. Давненько стрый Вышата на племянника так сильно не гневался. Разобравшись с Беленом, Вышата Сытенич обратился к золотоволосому воину. Спросил, как его зовут и чем можно его отблагодарить.

– Зовут меня Лютобором, – сказал воин. – Я недавно вернулся из Царьграда и теперь иду в Итиль, ищу вождя достойного, чтобы ему служили. Коли ты, боярин, идешь той же дорогой, возьми меня на свою ладью. А то как бы с такими вояками, – добавил он, указав на пристыженного Белена и его помятую рать, – не случилось тебе беды в землях мадьяров и печенегов.

Боярин прищурил синие глаза, пряча в усах улыбку. Судя по всему, предложение русса пришлось ему по душе. Однако плох тот вождь, который не вступится за свою дружину, когда ее срамят.

– Людей своих я сам учил давать отпор врагу и пока на их сноровку не жаловался! – сказал Вышата Сытенич. – Если ты в самом деле ищешь достойного вождя, буду рад принять тебя в свою дружину. Только вот место на моей ладье всего одно свободно, – добавил он, чуть погодя. – Коли не побрезгуешь сидеть рядом с купленным холопом – милости прошу.

На лицах Белена и его товарищей появились довольные глумливые улыбки, но русс не обратил на них никакого внимания. Он спокойно выдержал пристальный взгляд боярина и кивнул головой.

– Если ты, вождь, имеешь в виду того удальца, который против медведя не побоялся с голыми руками встать, – молвил он с достоинством, – так я не побрезговал бы рядом с ним не только на ладье, но и за княжеским столом сесть!

Он отыскал в траве брошенную дорожную котомку, подозвал недовольно щерившегося на чужих людей пятнистого зверя и, подойдя к новым товарищам, попросил их помочь сладить с тушей Черного Вдовца.

– Это мы завсегда рады! – тут же отозвался Твердята. – Мяса-то сколько. Хоть поесть по-человечески!

Получив у боярина добро, новгородские парни быстро срубили и обстругали колья, крепкими ремнями привязали за лапы медведя и потащили к берегу, где уже раскладывали костры и готовили все необходимое для предстоящего пиршества.

Весь остаток дня новгородцы весело пировали на речном берегу, вдоволь отъедаясь медвежьим мясом. Торопова добыча тоже к месту пришлась. Ветер гнал вверх дым, будоража ноздри лесных обитателей восхитительным запахом жареного. Целебного медвежьего жира натопили едва ли не целую бочку. Будет Мураве из чего готовить снадобья! Шкуру Черного Вдовца, в точности как хотел Белен, растянули в распорках на палубе. Только Белену не было в том ни чести, ни радости. Насупленный, как старый сыч, сидел Белен в стороне от общего веселья, и след от молодецкого удара расплывался у него на лице темно-багровым пятном, да таким ядреным, что и левый глаз в нем с трудом отыскивался.

Товарищи оставили Белена, опасаясь гнева Вышаты Сытенича. Даже тихая, безответная Воавр старалась обойти боярского племянника стороной. Выплакав все горести и страхи на плече у Тальца, корелинка подносила воинам мед и пиво, и, если рядом с кем и задерживалась подольше, так это – с Лютобором руссом. Добрая девка как могла старалась отблагодарить своего спасителя. И кусок ему подносила послаще, и чашу наливала полнее.

Торопу подумалось, что руссу пришлось бы больше по душе, кабы на него с таким восторгом смотрели другие глаза и слова благодарности говорил другой голос. Но краса Мурава после возвращения из леса даже ни разу не посмотрела в сторону воина. Да и чего ей смотреть? Нешто ровня ей простые гридни, ватажники на ладье у отца?

Когда поспело мясо, Вышата Сытенич, следуя древнему обычаю, попросил Лютобора разрезать тушу. Кто был удачливей всех на охоте, тому и честь наделить каждого долей своей добычи. Русс с готовностью взялся исполнить боярское поручение. Ловко орудуя кинжалом, он откраивал от туши большие, дымящиеся, истекающие ароматным соком куски темного, почти черного медвежьего мяса. Самый первый и лучший – боярину, дальше всем прочим по старшинству.

От своей же доли Лютобор отделил чуть ли не половину и отдал ее пятнистому зверю, который с неподвижностью деревянного Семаргла из священной рощи сидел у костра, дожидаясь хозяина. Зверь принял угощение с поистине княжеским достоинством. Сначала внимательно обнюхал предложенный ему кусок медвежатины, несколько раз лизнул его, вопросительно поглядел на Лютобора и только затем принялся за еду.

Тороп уже знал, что зверей таких пардусами кличут. Водятся пардусы в полуденных степях близ моря Хвалисского и моря Русского. Для любого вождя – честь иметь пардусов, прирученных для лова. Нет зверя прекрасней и стремительней! Недаром Лютобор русс величал своего пардуса Малик, что значит царь.

Новгородцы с нескрываемым восхищением любовались пятнистым красавцем.

– Где ты его раздобыл? – простодушно спросил у Лютобора белоголовый Путша.

– Коли такого продать, можно обзавестись и ладьей, и товаром, – заметил Твердята.

– Друзей на золото не меняют, – равнодушно бросил русс.

Путша, никогда не отличавшийся особой понятливостью, захлопал белесоватыми ресницами. Он открыл было рот, чтобы переспросить у русса, о каких таких друзьях тот ведет речь, но, повернувшись, обнаружил, что золотоволосого рядом нет. Лютобора позвал боярин.

Тороп до сей поры не замечал у Вышаты Сытенича привычки вести беседы со своими ватажниками – знают дело и ладно. С другой стороны, всякому человеку, пусть даже боярину, интересно услышать что-нибудь новое про земли дальние, про житье бытье соседское. А от кого еще узнавать новости, как не от людей прохожих, неугомонных чудаков, для которых путь-дорога дальняя милее дома родного.

Был ли, не был ли Лютобор в Царьграде, но, что ни говори, он не производил впечатления человека, которому доставляет удовольствие штаны у печи просиживать. Много ли чести в том молодцу? К тому же, всем было известно, что других таких непосед, как руссы, стоило еще поискать. Ну, а уж в том, что батюшка Велес не обидел молодца и язык ему привесил ровно с той стороны, с которой надобно, Вышата Сытенич уже успел убедиться.

Когда Лютобор узнал, что хочет от него боярин, он выпустил на свободу свою замечательную улыбку. Поклонившись суровому хозяину ладьи, поглядев на красу боярышню, которая сидя подле отца рассеянно теребила тонкими пальцами стебелек травы, он попросил дозволения принести гусли. Всяк знает, чтобы повесть о дальних землях пришлась слушателям по душе, лучше ее не рассказать, а спеть.

Как только яворовые доски ожили под пальцами молодого воина, как только речные берега отразили первые звуки сильного, красивого голоса, Тороп понял, что великий Велес наделил Лютобора редким даром песнотворца. С уст золотоволосого русса песня слетала белым кречетом, кружилась над вольными степными просторами, дышала в лицо запахом ковыля и соленым морским ветром, надувающим парус ладьи.

Пропев несколько старин о временах Рюриковых и Олеговых, Лютобор повел рассказ о событиях недавних, о войне между ромеями и арабами, возобновившейся пару лет назад. Воин пел о своих соплеменниках, служащих в войске басилевса, о жестоких морских сражениях близ древнего острова Крит и о славной победе.

И хотя он ни разу не упомянул в песне своего имени, все, кто слушал песню, сразу поняли. Так спеть о доблести и чести по силам лишь тому, кто не понаслышке знает, о чем говорит стрела перед тем, как разомкнуть стальную паутину кольчуги. Тому, кто своими глазами видел, как вскипает морская волна, когда острый нос ладьи врубается в борт вражеского корабля. Тому, кто навсегда запомнил, как пахнет кровь врага, стекающая с лезвия по желобу меча.

И верно потому, что песня была не только пропета, но и прожита, она слушалась не столько ушами, сколько сердцем. Она обжигала жарче огня, срывала заскорузлую корку с зачерствевшей души, обнажала старые раны, разгоняла по жилам застоявшуюся, остывшую кровь. И седоусые мужи хмурили брови. И кто-то смахивал запутавшуюся в дремучей бороде непрошеную слезу. И на спинах воинов бугрились могучие мышцы. А гордая, неприступная Мурава сидела, боясь шелохнуться, боясь перевести дыхание, только бы не упустить ни единого звука, только бы ненароком не прервать рокота струн.

Когда песня отзвучала, новгородцы еще долго сидели, глядя, кто на певца, кто на реку, кто на догорающий костер. И каждый вновь переживал что-то свое, дремавшее под спудом лет и разбуженное нынче.

– Эх, давненько я такой игры не слыхивал, – пробормотал дядька Нежиловец – почитай лет двадцать уже!

– Хорошо ведешь тонцы от Царя-града! – похвалил Лютобора боярин. – А каковы нынче тонцы от Киева? Я слыхал, молодой князь пошел на вятичей. А когда на хазар поход будет?

Лежащая на гуслях рука молодого воина, сжалась в кулак, только жалобно застонали потревоженные струны. Глаза стали холодны, как мартовский лед.

– О каком походе ты, боярин, речь ведешь?! – проговорил русс отрывисто. – Что за честь на вятичей ходить? Вятичи в лесах своих укрылись, попробуй отыщи! Да нешто они сами не стали бы Руси дань давать, кабы им была защита от хазарских набегов. А с хазарами нынче мир. В Киеве нельзя плюнуть, чтобы не попасть в хазарского купца. Целый конец для их единоверцев отделили. Того и гляди, каган вновь дани начнет требовать! Тугодумы мужи киевские! Не хотят видеть ничего дальше своих кошельков. Старая княгиня все ключами гремит да золото по амбарам считает. Что ей до славы воинской? Лучших кметей да воевод по погостам рассадила – за ленивыми смердами присматривать. А кому это не по нраву – скатертью дорога, хоть в Царьград, хоть на север к варягам! Да что там говорить? Княгине да ее долгополым попам хазары куда больше по нраву, чем собственный сын, и вера хазарская больше по душе, нежели вера отцов и дедов!

Лицо боярина, внимательно слушавшего молодого воина, к концу его страстной, гневной речи посуровело, брови нахмурились. Глаза боярышни, горевшие воодушевлением во время песни, погасли и наполнились печалью. В последний раз подобные разговоры о вере ромейской вел старый волхв Соловьиша Турич.

– Не суди о том, что выше твоего разумения! – строго одернул русса Вышата Сытенич. – Мы не устаем молить Бога за здоровье нашей княгини. Ольга мудра и желает блага и своему народу, и своему сыну. У кого есть казна – тот любой поход снарядить сумеет. А то, что русские удальцы сражаются за веру Православную – так это дело богоугодное. И покуда я еще хозяин этой ладьи и вождь этих людей, я не позволю, чтобы при мне кто-то срамил славное имя Ольги и ровнял веру Христову с извращенным ученьем поганых хазар!

Взгляды боярина и молодого русса встретились, как два клинка. Трудно сказать, за кем осталась победа, но, когда Лютобор заговорил, голос его звучал мягче.

– Последнее дело, – сказал он, усмехнувшись, – сидя в гостях у очага, говорить дурно о его хранителях. Если я что-то не так сказал, пусть хозяева простят меня. Ольга, конечно, мудра. Это на Руси знает каждый. Только покуда она сыну воли не даст, ни о каком походе можно не мечтать!

Лютобор замолчал и до самого утра не проронил ни слова.

С первыми лучами солнца он был уже на ладье, устраиваясь на оговоренном с боярином месте.

Пятнистый Малик, не выразивший ни малейшего удивления или недовольства по поводу предстоящего путешествия по водной дороге, внимательно обнюхал смоленый борт и, видимо, убедившись в его прочности, забрался под скамью и принялся вылизывать шерсть.

Его хозяин измерил расстояние между скамьями, проверил тяжесть и длину весла, затем, готовясь грести, снял и аккуратно свернул служащий ему вместо рубахи алый плащ.

Мерянину бросился в глаза свежий, едва заживший шрам на правом плече воина, словно оттуда недавно содрали кожу, сводя один из рисунков. Тороп знал, что гридни особенно из старшей дружины часто носят на этом месте знак своего вождя. У боярина и многих его людей там было выколото изображение сокола, слетающего с неба на добычу – знак русских князей, потомков Рюрика. Чей знак носил на плече Лютобор и что заставило его от него отказаться? И еще приметил Тороп, что по спине русса, меж широких плеч бегут, догоняя друг друга, частые, длинные отметины, напоминающие узор, нарисованный на его собственной спине свейской плетью.

Поймав любопытный взгляд мерянина, Лютобор улыбнулся.

– Как тебя кличут, отроче? – спросил он дружелюбно.

К своему немалому удивлению Тороп обнаружил, что не может произнести ни слова. Древний, как мир, страх перед навью вновь и вновь вызвал перед его взором диковинное видение вышедшего из солнечного луча заступника-оборотня.

– Ты что, язык проглотил? – поддразнил мерянина Лютобор. – Или тебе его давеча медведь отгрыз? Вот уж не думал, что товарищ у весла немым окажется!

Гулявший по палубному настилу с листом лопуха, приложенным к опухшей щеке, Белен, услышал слова русса и сейчас же оживился.

– Драным его кличут! – сказал он по обыкновению громко. – Холопом немытым, смердом вонючим! А ты, русс, коли называешь его товарищем, только свой род позоришь! Впрочем, – добавил он, с наглой усмешкой, разглядывая рубцы на спине воина, – может тебе и позорить нечего. Верно ты немногим от этого смерда отличаешься, коли, как и он, не стыдишься драную спину напоказ выставлять!

Первым движением Лютобора было угостить боярское чадо еще одной доброй затрещиной. Но что дозволено в лесу человеку прохожему, не дозволено хозяйской гридьбе. И Белен это отлично понимал. Однако русс в долгу не остался.

– Спину-то всегда прикрыть можно, – произнес он, насмешливо глядя на заплывшую физиономию Белена. – А лицо куда от срама спрятать не сразу и сообразишь!

Когда пышущий злобой Белен ушел на корму замышлять, чем бы еще руссу досадить, Тороп, проникшийся к воину благодарностью и доверием, с охотой назвал свое имя. А чуть погодя еще и добавил:

– А по отцу Хваленовым кличут.

Добавил неизвестно зачем. Ничего кроме насмешки его слова вызвать не могли: где это видано, рабов по отчеству называть! Вот, к примеру, боярышню, ту, небось, с малолетства величали Муравой Вышатьевной, напоминали про древний, славный род. А какой может быть род у раба?

Но к его удивлению русс смеяться не стал. Смерив мерянина пристальным взглядом, он сказал серьезно:

– Хорошо назвался, отроче! Не будешь трусить, как знать, может и другим захочется так тебя называть!

И пока, пунцовый от смущения Тороп таращился по сторонам, не зная, куда спрятать пылающее лицо, русс взялся за весло. Раздалась команда, от дружного движения нескольких десятков лопастей вскипела вода за бортом, и острый нос ладьи вспорол залежавшуюся перину прикорнувшего на речной поверхности тумана, отгоняя в навь создания ушедшей ночи. Над верхушками деревьев, обливая их роскошным золотом последней осенней парчи, всходило ярое солнце. Светозарный Даждьбог, пройдя под землей свой ночной путь, медленно и степенно поднимался на небеса. Золотые всполохи отражались в воде и в облаках, и казалось, что где-то в вышине поспела рожь и среди колосьев между небом и водяной гладью, весело порхая на огненных крыльях, резвится и играет Семаргл-Переплут.