К морю Хвалисскому (СИ)

Черный Вдовец

Утро купалось в росе, нежилось в солнечных лучах. Крупные, сверкающие капли скатным жемчугом унизывали хрупкие стебли цветов, пригибали к земле луговые травы, бубенцами дрожали на ребристых краях листьев, прозрачной слезой стекали в глубокие морщины древесной коры. Собрался в такую пору в лес – не обессудь, если вымокнешь до нитки, если выросшая при дороге березка невзначай опрокинет тебе за шиворот целый ушат воды со своих кудрявых ветвей или какой-нибудь не в меру гостеприимный куст раскроет свои влажные объятья.

Тороп шел по безвестной лесной стежке, сбивая росу с былинок. После шаткой палубы хорошо было прикасаться босой стопой к шершавой коже Матери-Земли, слышать, как в темной глубине теплой кровью бьется великая сила – земная тяга, и пить эту силу в запой, как молоко из материнской груди. Еще хорошо было, никуда не спеша, слушать ликующий гомон птиц, смотреть, как истекают прозрачной смолой розоватые стволы бабушек-сосен, как каждая травинка поднимается ото сна, радуясь наступлению нового дня.

Боярская ладья стояла у берега, мерно покачиваемая водами великого Итиля, и мерянин знал, что ранее завтрашнего утра она в путь не двинется.

Давеча на костерок заглянули двое охотников из местных. Оба выглядели удрученными, оба стыдливо прятали пустые мешки. Охотники пеняли на злую недолю. Дескать, навлекли на себя немилость самого Велеса. Угораздило же кого-то прошлой зимой Правду лесную нарушить – медведиху брюхатую убить! Вот Скотий бог и осерчал на людей. Сначала у всех буренок молоко пропало, затем охотники перестали дичь находить. А потом в лесу появился медведь-шатун, которого ни стрелы, ни рогатины не брали. И когда он стал подходить к людским жилищам и реветь горько и надрывно, словно человек, оплакивающий смерть любимой подруги и малых чад, поняли люди, что погубили не просто медведиху, а женку Скотьего бога Волосыню, и что сам Велес медвежью шкуру надел, дабы покарать обидчиков. Мало кто из видевших того медведя живым ушел, сказывали, не бывало еще на свете зверя равного ему по могуте и по росту. Черным Вдовцом называли медведя охотники и остерегались лишний раз поминать.

Новгородцы выслушали рассказчиков внимательно, но про себя, небось, подумали: «Эх, смерды бесталанные, чего на Велеса пенять, коли, сами ни на что не годны!» А Белен пообещал, что он будет не он, коли завтра же не расстелет на палубе ладьи шкуру Черного Вдовца. Кто-то, правда, заикнулся, что де негоже задерживать ладью по пустякам. Но глаза Белена загорелись бешенством, и на язык полезли бранные слова. Стрый Вышата унял чадо неразумное, но дозволил охотой потешиться. Что копить новые обиды, да и убыток не велик, коли люди лишний денек отдохнут. Чай, ладья быстроходная и так уже обогнала многих, вышедших ранее.

Тороп в сотоварищи Белену не напрашивался – знал, что не возьмет. К тому же сын охотника сомневался, а знает ли Белен, с какой стороны у рогатины острие. Получив дозволение у дядьки Нежиловца, он отправился в лес один. В самом начале пути Тороп сладил себе лук и частенько постреливал гусей да цапель, селезней да тетерок. Нынче мерянин тоже мыслил поискать себе добычу в заводях прибрежных, но хозяйка ягодной страны Тапиолы, ласковая Миэликке показала свой добрый нрав и вывела Торопа на след молодого оленя. Новый лук не подвел, да и мерянин не оплошал – упал пятнистый красавец в мягкую луговую траву. То-то новгородцы подивятся сноровке Драного Лягушонка.

Солнечные лучи, расчесав как частым гребнем лес, сокрылись за облаками, от земли потянуло промозглой сыростью. Тороп зябко поежился. Он почувствовал усталость и голод: как ни добра была ноша, а к земле тянула, да и утроба докучливо пела о том, что со вчерашнего дня во рту не было ни крошки.

Мерянин решил пойти напрямик и, спустившись с косогора, попал в топкую, сырую низину. Глянув, какими рваными куделями висит на деревьях густой туман, Тороп сразу понял, что место это – недоброе. Здесь вели нескончаемый бой Леший с Болотником, и неведомо, кто кого превозмог. На зыбкой почве кое-как гнездились кривобокие, горбатые березы и чахлые осины. Их желтеющие кроны дрожали мелко и жалостливо от малейшего ветерка, а вывернутые наружу корни из последних сил цеплялись за кочки в поисках опоры. Под ногами хлюпало, в ямах стояла ржавая вода, а неосторожный, ступивший на гостеприимную поляну, поросшую травой, попадал прямиком в ненасытное чрево трясины.

Но вместо того, чтобы бежать отсюда прочь, мерянин ступил на пляшущие кочки: авось, батюшка Род подсобит!

В глубине низины лежало небольшое озерцо с чистой, прозрачной водой. Круглое, как полная луна, оно было обрамлено густыми зарослями камыша, оплетено лентами ручьев и проток. Тороп сызмальства слыхивал, что берега таких заповедных озер – любимое место тайных игрищ русалок-берегинь. Прилетев по весне вместе с птицами из светлого Ирия, чтобы пролить на землю благодатные дожди, русалки собираются лунными ночами на лесных полянах, возле озер, рек и болот. В густых зарослях, не касаясь легкими стопами земли, не опасаясь провалиться в трясину, водят русалки свои хороводы. После их плясок трава чернеет и жухнет, словно опаленная огнем.

Иногда вместе с русалками играет и резвится огнекрылый вестник богов, покровитель радости и веселья Семаргл-Переплут. У Семаргла, как известно, семь обличьев. Чаще всего его видят в образе дивного зверя с золотой, как спелые колосья, шерстью и птичьими крыльями. Денно и нощно летает Семаргл над полями, оберегая молодые всходы от козней Мораны-Зимы. Но иногда, пленившись лебяжьей статью дев-берегинь, огнекрылый Семаргл сбрасывает золотой мех и, приняв обличье добра молодца, выбирает среди дев себе подругу.

Обычно русалки добры к людям. Но горе постороннему, коли вздумает подглядывать за их тайными играми: разума лишат, превратят в камень или пень. А ведь в прежние годы все было иначе. Русалки, не таясь людей, сидели в ветвях ив и расчесывали волосы гребнем из рыбьего зуба, Семаргл-Переплут спускался под своды людских жилищ, чтобы поведать волю богов. Но слишком много зла стало в мире людей, боги испугались скверны и отгородили свой мир плотной завесой. И только на Семик или на Купалу, и только женщинам дозволено вести мысленный разговор с русалками, обращая к ним мольбу о животворном дожде, подносить Семарглу чашу медового питья.

У Торопа защемило в груди. Он вспомнил, как дома в прежние годы женщины их рода творили священную русальскую игру. Мольба выражалась не только в словах – каждое движение ритуальной пляски имело древний, сокровенный смысл. Плясание многовертимое вели босиком, распустив волосы и сняв пояса. Для него шили особые рубахи с рукавами, достающими до земли. Во время пляски рукава летели по ветру, и в серебряном свете луны женщины походили на прекрасных белых птиц.

Теперь некому кружиться на речном берегу, некому завивать березу и обходить с гудком и сопелью поля. А если нежные девы-берегини прольют несколько дождинок-слез над разоренным селищем, на этом месте вырастет только плакун-трава.

Туман над озером собрался в клубки, украл очертания предметов, сделал их зыбкими, как оплывший воск. Морок-дурман возводил среди зарослей березняка и ольхи терема и палаты, строил легкие струги под белоснежными парусами, превращал сосенку-кривушку в дряхлую старушонку, а тонкую, кудрявую рябину рядил красной девицей. Туман навешивал завесы, словно хотел предостеречь, будто желал сохранить тайну. Тороп предостережения не понял, и когда одна из завес приподнялась, он увидел, что было, о чем молчать деревцам-уродцам, было, что стеречь страшным топям!

По озерному берегу там, где и сохатому пройти не по силам, бежала девушка. С непостижимой, опасной легкостью перелетала она через ручьи и протоки, по самой кромке воды огибала камышовые заросли. Девичий стан упруго покачивался на бегу, тонкие руки в крылатом изгибе вздымались к небесам, распущенная коса летела по ветру грозовым облаком, белая, как молочная кипень яблоневого цвета, рубаха надулась пузырем.

«Ох, щур меня! – подумал Тороп. – Хорошо ли тебе девица по поднебесью летается, согревает ли лунный свет крылья твои лебяжьи?» Он смотрел во все глаза, хотя понимал, что видит запретное. В тумане грань между мирами тонка, но, если обитательница озера его заметит, стоять ему до конца дней своих пнем посреди болота или бродить во тьме за пределами разума.

Но когда девушка подбежала ближе, Тороп понял, что Болотник насмеялся над ним, и что беглянка в гораздо большей опасности, чем он. Узловатые ветви сосен-кривушек с неописуемой жадностью ловили шелковые пряди ее волос, гнилые кочки с голодным чавканьем хватали легкие, быстрые стопы, туман хищно расставлял свою липкую паутину. Болотная нечисть чуяла теплую человеческую кровь, осязала живую плоть и не собиралась упускать добычу.

Тороп узнал беглянку – трудно было не узнать новгородскую боярышню. Мурава Вышатьевна любила полесовничать, ради добрых трав, пригодных в лечбе, частенько поднималась до свету. Знала ведь дочь ромейки, что трава, срезанная на рассвете, обретает особую силу – силу купавшегося в росе солнца. Но нынче, верно, не в травах было дело, да и кто ж траву на болоте ищет?

Последняя кочка под ногой Муравы рассыпалась ворохом гнилья и потащила боярскую дочь на дно, но мерянин опередил Болотника на волосок. Он сбросил с плеч свою добычу и кинулся вперед, успев подхватить девушку за миг до того, как трясина забрала ее в полон.

Мурава была почти в забытьи: ноги ее подкосились, голова безвольно поникла, только худенькие плечи продолжали вздрагивать от рыданий, да сердце в груди колотилось пойманной в силок птицей. Вот уж не думалось Торопу, что когда-то придется держать на руках красу-боярышню. Увидь его нынче новгородские парни – с ума бы посходили от зависти!

И какая же девица оказалась хрупкая да легкая! Кабы не коса, верно, и вовсе ничего не весила бы. И всхлипывала она точно, как та девчонка из рода Ждана Соболя, которая прошлым летом поранила ногу об острый камень и которой Тороп помогал дойти до дому. Мать еще потом к той девчонке приглядывалась, небось, по бабьему своему разумению судила – не эту ли придется вскоре сговаривать сыну в невесты.

Когда к Мураве вернулись утраченные было силы, мерянин спросил, какая такая нужда ее на резвые ноженьки вскинула да напрямик через топь погнала. Девушка посмотрела на него полными слез глазами:

– Воавр пропала!

В спешке, захлебываясь словами, то и дело сбиваясь на плач, боярышня принялась рассказывать, как нынче утром они с корелинкой ходили вместе за травами, как в низине услыхали страшный медвежий рев, и Воавр точно безумная помчалась незнамо куда.

– Уж я кликала ее, кликала, – причитала боярышня, – да все без толку! Пустилась на поиски, да вот сама едва в болоте не утонула!

– Да не убивайся ты так, хозяюшка, – попытался утешить боярышню Тороп. – Воавр ведь родом из корел, а они хорошо лес разумеют! Да Воавр скорее в родной избе заблудится, чем заплутает в лесу! Она, небось, уже давно тебя на берегу дожидается!

– Да как же не убиваться? – всхлипнула Мурава. – Нешто ты не помнишь, что давеча охотники про Черного Вдовца баяли? Что, как вновь захотел он за свое горе поквитаться? Воавр нынче легко обидеть. Ведь грех сказать кому, Торопушка: в тягости нынче она! Белен ее силой взял, а теперь еще и глумится!

Мурава замолчала, низко опустив голову и закрыв лицо руками, а Тороп смотрел на нее и не знал, что ответить. Верно сильно перепугалась девица, коли единым духом выболтала стороннему парню сокровенную тайну подруги, в которую женщины, случается, и мужа не сразу посвящают. Так вот, что за кошка, вернее, жирный ворюга-кот пробежал между корелинкой и Тальцом. Теперь мерянин припоминал, как по-хозяйски нагло держался в последнее время с девчонкой боярский племянник. Вот паскуда! Ох, и дорогой же ценой досталась Тальцу Беленова гривна.

Тороп, правда, не видел особого греха в том, что корелинка понесла во чреве. Дитя всегда богам угодно. Только вряд ли Белен захочет робича своим чадом признать и, как Правда велит, назвать чернавку своей женой, подарив девчонке волю. Да и то сказать, зачем доброй корелинке такой муж как Белен.

Впрочем, мерянина нынче беспокоило другое. Человек, надолго покидающий родные края, где его берегут добрые боги и охраняют души предков, становится уязвим для козней всякой нечисти, для гнева неведомых богов и потревоженных душ чужих предков. Как же беззащитна там женщина, носящая под сердцем дитя, если даже дома, под защитой родных стен, она не находится в безопасности. Кознодейка Морана только того и ждет, чтобы погубить не успевшую появиться на свет жизнь. Пробираясь сквозь сырую мглу, Тороп по охотничьей привычке примечал следы. Следов Воавр не было и в помине, зато людскую тропу в нескольких местах пересекал свежий отпечаток лап лесного Властелина.

Боярышне о своей находке мерянин говорить не стал: и так страху натерпелась, бедная! Губы девушки беззвучно шевелились, она творила молитву. Торопу не надо было долго объяснять, что чем скорее они выберутся из этого недоброго места, тем лучше. Однако, поглядев на побледневшее от пережитого, осунувшееся лицо молодой хозяйки, послушав ее неровное, срывающееся на всхлип дыхание, мерянин понял, что Мураве необходим отдых, иначе до берега она просто не дойдет.

Залитая солнечным светом поляна совсем не походила на владения Болотника. Нежные луговые травы спешили явить миру свой цвет: ландыши ловили зелеными ладошками белые слезинки, незабудка весело подмигивала первому цветку кошачьей дремы, и даже злая охальница крапива невестилась, убравшись в нарядный венец.

Окружившие поляну березы с любопытством перешептывались, глядя на сидящую под их сводами девушку, верно, сравнивали белизну своей коры с белизной девичьей кожи, а пышность своих крон с ее тугой косой. Тороп подумал, что сестрицам-березкам было на что полюбоваться, чему позавидовать. Мурава только что вновь собрала как положено косу, и тяжелая змея, пущенная вдоль спины, оттягивала ее голову назад. Ты бы переложила косу на грудь, красавица! А то так ведь и шею переломить недолго! Как так болотник его попутал, что опять хозяйская дочь ему в образе Берегини привиделась? А, впрочем, кто его знает? Может русалки и нынче еще ходят по земле?

Чтобы боярышня забыла о своих тревожных мыслях и побыстрее набралась сил, Тороп решил развлечь ее рассказом о своей утренней удаче. Любой из парней на его месте не упустил бы случая поважничать перед красивой девкой, пока строгий батюшка не увидел. Да олень и в самом деле заслуживал похвалы. Потом как-то получилось, что девица завела с ним разговор про его прежнее, свободное житье-бытье. Казалось бы, какое ей, боярской дочери, дело до того. Ан нет же, сидит с ласковой улыбкой слушает и про охотничьи уловки дядьки Гостяты, и про дом, который справили его старшему оженившемуся сыну.

– Надо же, – только подивилась девица, – а Белен еще чванился, что вятичи в берлогах по-звериному живут.

Что стало с тем домом и его обитателями, Тороп, понятное дело, рассказывать не стал. Спасибо на том, что, когда произносишь родные имена, губы не пронзает, как прежде, саднящая, острая боль. Вместо того он завел речь о своих старших мужатых сестрицах. Их селищам повезло больше – хазары обошли их стороной. Во время рассказа Тороп заметил, что по лицу боярышни пробежало облачко грусти. Даждьбог ведает, о чем кручинилась девица. Нешто опять вспомнила про Воавр?

– У меня ведь тоже брат был! – неожиданно сказала она. – Феофаном звали. Матушка родила его еще там, в ромейской земле.

Девица рассказывала, а Тороп с удивлением слушал, что до Вышаты Сытенича у боярыни Ксении был муж Дмитрий Критянин – известный на всю империю лекарь. Жили они на берегу Золотого Рога в богатстве и почете вместе с маленьким сыном, когда в их край нагрянул походом отец Святослава Игорь. Нужно было спешно укрываться в крепости, но лекарь Дмитрий не захотел оставить вверенных его попечению больных, а его жена Ксения не смогла покинуть горячо любимого мужа, лишь отослав в безопасное место с чужими людьми маленького Феофана.

И вот наступил день, когда она в одночасье лишилась всего: семьи, родины, свободы…

– Когда матушка увидела, как насадили на копья ее мужа, она хотела последовать за ним, – рассказывала боярышня, глядя перед собой сосредоточенным на иных далях взглядом. – Но кто-то выбил нож. Видать, Господь не хотел ее гибели и для моего батюшки хранил.

– А когда же они повстречались? – решился спросить Тороп.

Мурава загадочно улыбнулась.

– Они встретились позже, когда ромеи пожгли Игоревы ладьи. Матушка едва не утонула, а отец ее прямо из пучины морской вытащил.

Боярышня замолчала, переводя дух, а мерянин смотрел на нее круглыми глазами, понимая, что выглядит как полнейший дурак, и ничего не мог с собой поделать. Все встало на свои места: и совсем не девичья мудрость, и лебяжья стать боярышни. «Из воды вытащил». Сказывают, Мурава очень на мать свою похожа. Ох, щур меня, щур!

– Матушка очень любила отца, – собралась с силами закончить повествование боярская дочь. – Но до самой смерти о сыне тосковала: что с ним сталось, жив ли, нет, позаботился ли кто о нем. Потому, когда мне нарекали крещеное имя, она захотела, чтобы меня назвали в честь брата Феофанией.

На болоте закричала выпь, или то голосил почуявший беду Леший. Тороп почувствовал озноб, словно среди ласкового лета повеяло ледяным мороком-морозом. Болото и его окрестности – любимое обиталище всякой поганой нечисти. Кто же в таком месте произносит вслух сокровенное нареченное имя-оберег. В прежние времена такое имя за пределами родного дома и вовсе заповедано было произносить. Ох, добрые Боги! Не губите чад своих неразумных, о заветах предков забывших. Пусть Семаргл-Переплут принесет добрые вести.

Почувствовав на своей спине чей-то внимательный взгляд, Тороп обернулся, и внутри у него все совсем смерзлось, как у снегиря, наглотавшегося в лютую стужу стылой рябины. В паре шагов от мерянина стоял Семаргл.

Конечно, Тороп ни разу не видел Семаргла во плоти. Тот, что стоял в священной роще, был сделан из дерева и никогда не двигался. Но Тороп не сомневался, что диковинный зверь: то ли волк, то ли рысь; поджарое тело гончей о кошачьей голове – именно Семаргл. Другого такого быть не могло. Солнце высвечивало каждую шерстинку роскошного, золотого в темных пятнах меха. Глаза, похожие на прозрачные ягоды крыжовника, смотрели внимательно и жадно. Длинный гибкий хвост хлестал зверя по бокам. Крыльев Тороп не приметил, да и были ли они, крылья.

Зверь надменно поднял обведенную черной каймой верхнюю губу и обнажил великолепные зубы.

Но в тот миг, когда длинные ноги зверя приготовились отправить его гибкое тело в смертельной красоты полет, высь сотряслась от страшного медвежьего рева, ответом которому был отчаянный крик женщины. Зверь метнулся в сторону и пятнистой тенью исчез в кустах, но Торопу было уже не до него. Забыв обо всем, мерянин припустил на крик, с безумным отчаяньем муравья, бегущего по горящей ветке. Следом, почти не отставая, летела Мурава.